Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
– Что это там за шум? – спросил отец игумен, но сам подходить к окну почему-то воздержался.
– Штурмуют, батюшка, – сказал отец Маркелл и перекрестился.
– Что это значит «штурмуют»? – переспросил игумен, чувствуя, как холодок пополз по его спине. – Да говори же, говори!.. Слава Богу, у нас ныне не семнадцатый год, чтобы штурмовать чего ни попадя… Мы ведь все же под крылом, а не абы как…
– Давно ли? – вполголоса поинтересовался Маркелл.
– А ты не язви, – сказал наместник и наморщил лоб. Какая-то новая мысль закопошилась у него в голове, и мысль эта была о сильной власти, под чьим крылом могла бы спокойно существовать Русская Православная Церковь, от которой, в конце концов, следовало бы ожидать для государства гораздо больше хорошего и поучительного, чем все эти мелкие недоразумения, от которых, ей-богу, проку было совсем немного.
Подгоняемый этими мыслями и явив миру свои административные способности, архимандрит Нектарий поднял телефонную трубку и позвонил в милицию.
Потом он смотрел в окно, как милиционеры разгоняют толпу и увозят к себе главного зачинщика Митрича, что почему-то сильно напоминало знакомую со школьной скамьи картину Сурикова «Боярыня Морозова».
В милиции Митрича слегка вразумили, после чего он не мог закрывать и открывать глаза, так что если, например, он закрывал их, то уже не мог открыть, а если он их открывал, то уже не мог закрыть, и это продолжалось довольно долго, но рейтинг его все равно продолжал расти и достиг почти ста процентов с небольшим.
Вечером того же дня его разбудили и спросили, будет ли он еще хулиганить и портить государственное имущество, под которым подразумевалась в первую очередь фотография отца игумена на стенде возле Пушкиногорской администрации.
Прикинув все за и против, Митрич ответил:
– Не буду.
И его отпустили.
А история с краской на этом закончилась и была скоро забыта, тем более что сам герой ее вскоре махнул на свой внешний облик рукой и продолжал довольствоваться природным цветом своих волос, слегка окрашенных ранней, еще едва заметной сединой.
64. Продолжение великого путешествия
Остается и по сию пору неизвестным, кто первый закончил милицейский обед, произнеся сакраментальную фразу: «Мне больше не наливать!» Как бы то ни было, после братания и обмена любезностями милицейский газик не очень уверенно отправился в сторону города, а наши друзья – в сторону долгожданных Дедовцев, известных своей хлебосольностью и гостеприимством.
Но по дороге в Дедовцы на их пути встало почти необоримое препятствие, – как, впрочем, и полагалось для монаха, призванного с юности и до смерти бороться не то с самим собой, не то с Сатаной и его клевретами, которые только о том и мечтали, чтобы сбить с истинного пути христианскую душу.
Препятствие это носило имя «послеобеденный сон» и в руках Дьявола было серьезным оружием против стойкости и мужества всех тех, кто твердо стоял в вере и был готов пострадать, защищая истины Православия.
Этот сон заставал человека врасплох, он отнимал у него волю, погружал в глупые, нелепые мечты, делая легкой добычей Дьявола.
И именно такой сон напал в этот день на отца Фалафеля и Сергея-пасечника, заставив их слегка расслабиться, присесть у дорожной обочины и глядеть, как в бездонном небе медленно плывут облака.
– А ты хотел бы быть ангелом? – спросил Пасечник, вытянувшись на траве и глядя, как медленно разворачивается в небе большое неуклюжее облако. – Паришь себе, не зная забот, и никто тебе не указ, чем плохо?
Голос его был негромкий и сонный.
– Я думаю, ангелов и без нас хватает, – отозвался отец Фалафель, тоже едва живым, полумертвым голосом. – Другое дело, что иногда бывает от них большая польза.
– Например? – спросил Пасечник, закрывая глаза и засыпая.
– Да сколько хочешь, – отец Фалафель боролся с подступившим сном. – Сколько хочешь, ей-богу… Да взять хотя бы вон нашего благочинного, отца Павла. Ты сам видел, ступени у нас крутые, для грузного человека скакать вон по таким ступеням больно тяжело, а уж такому, как Павел, наверно, совсем тяжело… Так вот, ангелы. Был тут у нас один старец приезжий, так он совершенно серьезно утверждал, что, когда Павел поднимается по этой крутой лестнице, два ангела небесных помогают ему, толкая и придерживая Павла за ягодицы, о размерах которых ты уже имеешь представление…
Ответом ему был легкий храп уснувшего Пасечника, после чего отец Фалафель тоже вытянулся в придорожной траве и через минуту уснул.
И снилась ему какая-то совершенная ерунда, как будто он был уже не отец Фалафель, а скорее все же Папа Римский, о чем можно было легко догадаться по красному плащу и головному убору, который едва держался на голове, так что все время приходилось его поправлять.
И это обстоятельство неопровержимо указывало на то, что произошло самое ужасное и отец Фалафель поменял веру и перешел в католичество, что было подобно внезапному удару молнии или померкшему вдруг солнцу.
«Как же это я? – сказал он, и голос его немедленно разнесся вокруг, возвращая к жизни всех, когда-то знавших отца Фалафеля, а теперь готовых его разорвать, так что ему приходилось прятаться в каких-то темных комнатах, при этом он понимал, что если не сбросит с себя этот красный плащ и этот головной убор, то будет иметь дело с бушующей за дверью толпой, не знающей ни милосердия, ни снисхождения.
И вот он срывал с себя эту красную одежду, которая не давалась и все норовила набиться в рот или закрыть ему глаза и с каждым движением пеленала его всех сильнее и сильнее, пока, наконец, ослабев, он не закричал изо всех сил от тоски и печали, и крик его был знаком близкого пробуждения.
А вот Сергею-пасечнику снился совсем другой сон, тревожный и мрачный, словно грозовая туча, и при этом совершенно непонятный, потому что не может же, в самом деле, быть понятным эта, взявшаяся из ниоткуда, свежая могила, которая преследовала его, не давая возможности хотя бы немного передохнуть, так что стоило ему только немного замешкаться, как могила оказывалась тут как тут – немая, грозная, страшная.
Конечно, он прекрасно знал, чья это могила и кто лежит в ней, сцепив на груди руки и погрузившись в вечное молчание. Пасечник делал вид, что ничего не помнит и даже ни о чем не догадывается, видя, как шевелится под ногам свежая земля и шелестят от ветра фиолетовые и желтые бумажные цветы, так что он все-таки успел набрать в легкие воздуха и глухо простонать в сторону стремительно приближающегося пробуждения.
Потом он окончательно проснулся и произнес, открывая глаза:
– Господи! Что только человеку не приснится!
– Вот именно, – сказал отец Фалафель, который уже давно лежал с открытыми глазами, глядя на плывущие облака. – Мне, например, приснилось, что я Папа Римский… Видал?
– А может, и правда, – сказал Пасечник.
– Проснись сначала, – ответил отец Фалафель. – Сам вон так стонал, что распугал все машины. Ни одна не остановилась.
– Дойдем и без машины, – сказал Пасечник. – Тем более что нам надо обновить запасы, если ты забыл.
– Это крюк, – сказал отец Фалафель.
– Но нельзя же явиться в гости без подарка, – укоризненно сказал Пасечник. – Это совершенно против всех правил.
– Согласен, – кивнул отец Фалафель и загрустил. Потом он подумал немного и добавил:
– Может, лучше поймать машину?.. Тогда успеем и там и там.
– Гениально, – сказал Пасечник. – Мы, наверное, так и сделаем. Тем более что к нам уже кто-то едет.
И в самом деле.
От перекрестка в их сторону двигалась еще не видная за кустами машина.
– Давай, голосуй! – закричал Пасечник, торопливо надевая кроссовки, – Давай, а то уедет!
Отец Фалафель выскочил на дорогу и замахал.
Подъехавшая машина оказался маленьким ЛАЗом, который остановился у обочины и быстро открыл двери, словно приглашая поскорее заходить.
– К магазину подбросишь? – закричал отец Фалафель, стараясь перекричать работу двигателя. – Знаешь, какой поближе?
– А то, – водитель с интересом разглядывал монахов.
– А потом в Дедовцы, – сказал, появившись за спиной у отца Фалафеля, Пасечник.
– Понятно, – не очень уверенно произнес водитель – А зачем вам в Дедовцы? Мы так не договаривались.
– Мы в гости идем, – сообщил отец Фалафель.
– Ха! – хмыкнул водитель. – Видали?.. Они в гости идут, а ты тут вози покойников целый день… Вы хоть помните, что я везу-то?
– Ну, откуда я могу помнить-то? – сказал отец Фалафель и осекся.
Посреди автобуса, в проходе между сидениями, стоял гроб. Обыкновенный деревянный гроб, слегка обработанный в некоторых местах паяльной лампой.
– Э-э, – отец Фалафель обернулся к Пасечнику. – Видал?
– Ого! – Пасечник попятился назад. – С детства не любил покойников… Это вы его везете?
– А кто же еще? – спросил водитель. – Как договаривались.
– Наверное, мы лучше пешком пойдем, – сказал Фалафель.
– Что значит «лучше пешком», – возмутился водитель. – О «пешком» никакого разговора не было.
– А о чем был? – строго спросил Пасечник,
– А вы что, ничего не помните? – спросил водитель.
– В общих чертах, – уклончиво ответил Пасечник.
– Ну, с отпеванием, – водитель не очень уверенно произнес это слово. – Я с дядей Мишей говорил, так он сказал, что все деньги уже уплачены, так что извиняйте.
– Какие там еще деньги! – закричал отец Фалафель. – Я сроду чужих денег не брал!
– Тихо, – сказал негромко Пасечник, а затем подмигнул ничего не понимающему отцу Фалафелю. – Ты что, голуба, с печки упал? Это же поминки. Когда ты в последний раз на поминках гулял? Хоть поедим и выпьем по-людски. И не надо в магазин ходить.
– А кто же отпевать-то будет? – спросил Фалафель.
– Ты и будешь, – сказал Пасечник. – Дело нехитрое… Ты ведь, надеюсь, за десять лет научился же здесь чему-нибудь?
– Совсем ты, Пасечник, сдурел, – негромко сказал отец Фалафель и постучал себе по голове. – Может, тогда ты сам отпоешь, если это так просто?
– И отпою, если надо будет, – сказал Пасечник.
– Эй, мужики, – сказал водитель. – Вы в мигалки-то не играйте, а садитесь да поедем. Время уже.
– Ладно, – отец Фалафель полез в автобус. – Но только под твою полную ответственность.
– Вот увидишь, – сказал Пасечник, а потом спросил. – Хороним-то кого?
– Тетку мою, – сказал водитель.
– Как же это ее угораздило?
– А вот так и угораздило, – ответил водитель. – Перебрала чуток. Самогон, он ведь шутить не любит.
– Это точно, – подтвердил Пасечник. – Ну что, едем?
– Едем, – сказал шофер.
И автобус тронулся.
65. Дедовские
1
Если выйти на Савкину горку, то оттуда откроется замечательный вид, в котором можно было найти и далекое Петровское, и неблизкое Михайловское, а главное – этот невероятный простор, который, казалось, еще немного – и взлетит к небесам, пугая уток, которые жались у берегов Сороти в огромных количествах.
Сюда не водили экскурсии, если такое все же и случалось, то, описывая местные примечательности, экскурсовод обыкновенно говорил:
– А теперь посмотрите отсюда на усадьбу поэта, – после чего, минуя усадьбу поэта, все головы сразу поворачивались в сторону дачи бывшего начальника Октябрьской железной дороги, а ныне ректора железнодорожного института, чью дачу Дедовское вечно путали то с Петровским, а то и с Михайловским, а после долго пожимали плечами, говоря что-нибудь вроде «Живут же люди» или «Ни хрена себе дачка».
Мужики, которые привозили туда несколько грузовиков с вещами, рассказывали, перебивая друг друга, какая мебель разместилась на даче ректора. Особенно поразили всех десять напольных часов, которые начинали вдруг бить одни за другими, а в конце громко играли Гимн, вызывая у присутствующих желание отдать честь или изо всех сил подтянуть красноармейскому хору.
– Прямо как живые, – говорили мужики и уважительно пожимали плечами.
А другие, в свою очередь, загадочно улыбались и негромко бормотали:
«Ничего… Небось, не каменная». И добавляли для непонятливых: «И пожарные туда вряд ли поедут».
2
Если вам случалось дойти на той стороне Сороти, по пыльной дороге туда, где указатель был повернут в сторону деревни Дедовцы, то весьма возможно, что навстречу вам выходил из-за кустов господин в светлой клетчатой рубашке, в холщовых штанах и при этом – совершенно босиком. На лице его сияла улыбка и притом не какая-нибудь там приклеенная, выставленная по случаю, а самая настоящая, натуральная, так что сразу становилось ясно, что господин этот в холщовых штанах действительно рад и этому солнышку, бившему через листву, и тому, что к нему забрел случайный гость, с которым можно перекинуться парой слов, а то и просто посидеть, а лучше всего уединиться в кабинете хозяина под оранжевым абажуром за небольшим столом, который словно ждал, когда, наконец, на него поставят холодный, в изморози, запотевший бутылек.
Звали этого господина Сергей Репин, был он академик и сам преподавал в Академии художеств, да к тому же писал неплохие пейзажи, что по нынешним временам была большая редкость.
– Ну, пойдем, пойдем, – говорил он, хлопая тебя по плечу и не переставая улыбаться. – Зачем продукту зря стынуть?
Приглашая слегка выпить, академик ставил на стол приличный водочный бутылек, к которому прикладывалось маленькое яблочко, разрезанное на дольки по количеству присутствующих, и говорил: «Ну, с Богом». Пустота столешницы, на которой располагалось только это расчетверенное или распятеренное яблочко да рюмки (потому что бутылка на всякий случай все же опускалась куда-нибудь под стол) напоминала о священнодействии свершаемого. Ибо, как многажды уже было отмечено, русский человек не пьет, но священнодействует. И вновь текла беседа. Когда доходила очередь до второго бутыля, Репин исчезал на несколько минут и появлялся с небольшим блюдечком в руках, на котором – словно братик с сестрицей – лежали маленькое зеленое яблочко и такой же маленький зеленый огурчик. Все это вновь делилось перочинным ножом по числу присутствующих, которые поступали с закуской каждый по собственному разумению, то есть, одни закусывали сразу, тогда как другие растягивали закуску до последней рюмки, откусывая микроскопические кусочки, или занюхивали, после чего возвращали занюханный кусочек на блюдечко. Бутылек выпивался, и тогда хозяин вставал вновь и, шагая теперь уже не слишком твердо, исчезал, чтобы появиться спустя минут пять или около того, неся в руках большое блюдо, густо уставленное бутербродиками со шпротами, огурцами, вареными яйцами, кусочками рыбки и ломтиками лимона. «Откушайте, чего Бог послал», – говорил Репин, открывая широким жестом изумительный натюрморт, где лосось соседствовал с чешской колбасой, а водка по каким-то чудесным законам продолжала, несмотря на жару, оставаться холодной и желанной. Затем он говорил что-нибудь вроде «Со свиданьицем» или «Поехали», так что довольно скоро мир вокруг становился вполне терпимым, благодаря чему хотелось петь, говорить глупости и смеяться, а сам хозяин мягко улыбался и уходил, извинившись, в свою мастерскую, где его уже ожидали покой и вдохновение.
3
Еще одна семейная пара жила в соседнем доме.
Звали их Борик и Наташа.
Алипий, о котором мы уже говорили, был Наташин сын и появлялся в Дедовцах довольно часто, всякий раз проходя пять-шесть километров от монастыря до родительского дома.
Что же касается Борика и Натальи, то они никуда, особенно пешком, не ходили, зато ездили на своем долбаном корейце, которым очень гордились и почему-то называли его «Варяг», хотя сами напоминали, скорее, известных литературных персонажей, а именно кота Базилио и лису Алису, в период их насыщенной трудовой деятельности.
Впрочем, стихией Борика было Истинное Слово.
При этом не то слово, которое забывается через пять минут, а слово, похожее на кованые гвозди, которые легко входят в древесину, но зато с трудом выходят из нее обратно.
С этой точки зрения Борик был почти профессиональным изрекателем истин – занятие древнее и почетное, но не всегда правильно понимаемое современниками.
«Друзья угадываются», – говорил он, обращая свой мутный взгляд на Небеса, словно ждал от них, по крайней мере, одобрения.
«Истина непредсказуема», – уверял он с чувством, по-прежнему гипнотизируя сонное Небо.
«Слава развращает», – предупреждал он всех стяжавших славу и надеющихся вновь добиться этого в будущем.
Впрочем, любил он не только изрекать неизреченное, но и, приняв где-нибудь на заднем дворе полстакана крепенькой, присесть на солнышке и начать рассказывать какую-нибудь очередную историю, среди которых, надо признаться, попадались довольно смешные.
– Не понимаю, – говорил он, устраиваясь поудобней и поднимая свои мутные голубые глаза в небеса, словно собираясь довести до их сведения что-то чрезвычайно важное. – Просто не понимаю.
– Что случилось, Боря? – спрашивал кто-нибудь, стоящий рядом.
– Вот именно. Случилось, – говорил он с горечью, и его скорбный взгляд возвращался на землю. – Иду, – продолжал он, делая небольшую художественную паузу, – никого не трогаю. А навстречу мне сам. Идет, пузо поперек себя шире. Да еще улыбается своей поганой улыбкой.
– И что? – спрашивал какой-то трудник.
– А то, – отвечал Борик. – Я его спрашиваю, что-то давно не было отца Иова. Уж не заболел ли? А он мне говорит – помер Иов, сейчас все на отпевание пойдут!.. Ну, ты видел козла?..
– Да, – задумчиво говорил собеседник. – Дела.
– Встретить бы где его в безлюдном месте да в репу бы и въехать, – мечтал Борик, демонстрируя, как он обошелся бы с игуменом, случись этому нужные обстоятельства.
Пока Борик рассказывал свою печальную историю, в воротах показалась Наталья, которая не сказала ни слова, а только посмотрела на Борика, так что тот немедля поджал хвост, а всем присутствующим сразу стало ясно, кто в доме хозяин.
Тут нам следовало бы осветить небольшую область, от которой, к несчастью, зависело чрезвычайно многое.
Борик пил и при этом пил весьма основательно, и не в субботу или в воскресение, но во все дни недели, а если удавалось, то по несколько раз и днем, и ночью.
Обставлено это было так хитро, что никакие враги Бахуса не могли догадаться, откуда берется горячительное и куда оно пропадает, оставляя после себя пустые бутылки.
Все же дело заключалось в том, что бутылка ставилась у кустов, в высокую траву, а сам выпивающий шел прогулочным шагом, а дойдя до бутылки, быстро наклонялся, словно завязывая развязавшийся шнурок, после чего делал большой или маленький глоток и сразу же отходил в сторону, не вызывая никаких подозрений.
Еще один фокус был тоже совсем неплох, однако он касался только субботы и воскресения, что, конечно, делало его менее привлекательным. Заключался же этот фокус в том, что, подойдя к храму в начале богослужения, Борик какое-то время был в видимости, а затем стремительно исчезал, обнаружив себя через десять минут в магазине номер шесть покупающим портвейн или что-нибудь в этом роде, чтобы поскорее приобщиться к продукту далекой, но солнечной Молдавии.
«Блаженны миротворцы», – пел церковный хор, и вместе с ним блаженствовал, распространяя вокруг себя ягодный аромат, счастливый Борик. А там можно было и службу достоять.
4
Встречаются люди, на которых Судьба ставит свою печать в самом раннем младенчестве.
Судьба Борика и его брата была как раз такая.
История это была печальна, как печальны все истории, в которых задействованы глупые и нелепые родственники.
У него был брат, а еще мать, которая страстно хотела, чтобы ее дети были по-настоящему гениальны. Не талантливы, но именно гениальны. Многие родители хотели этого от своих детей, но не у всех эта мысль становилась навязчивой идеей, которая и не давала спать.
Сколько различных кружков, репетиторов, занятий и конкурсов пережили Борик и его брат – знает только один Бог. Но с гениальностью все что-то не ладилось, а мечта о гениальных детях становилась все тусклее и тусклее. Наконец их мать, этот Песталоцци в юбке, стала о чем-то догадываться, в результате чего почувствовала, что разочаровалась в своих детях и, не долго мучаясь, перенесла все свое внимание на детей чужих – на каких-то внучатых племянников из Чебоксар, на давно забытую тетю из Петербурга или на троюродных сестер брата из Вологды, – Бог знает, как они появились, эти несчастные дети, попавшие в умелые и беспощадные руки.
Борика же и его брата отправили на воспитание бабушкам.
5
Нас с Женей познакомил с Бориком отец Иов. Поначалу Борик был обходителен, вежлив, предупредителен и предложил прогуляться, оставив женщин и детей под присмотром монахов, но стоило моему дому скрыться за поворотом, как Борик немедленно достал откуда-то вместительную фляжку и к ней присосался. Сосал он ее долго, а когда оторвался, то сказал: «Лекарство», а для пущей убедительности добавил: «Заграничное».
Довольно скоро мы подружились.
Он представил свою жену и себя как людей, связанных с БДТ и готовых посмотреть на начинающего драматурга. Детали я не выяснял, но был чрезвычайно заинтересован появлением Борика, поскольку с некоторых пор начал серьезно писать пьесы: сначала «Иова», потом «Дон Гуана», потом «Горацио», – и так далее, надеясь, что Борик рано или поздно – как он и обещал – покажет мои пьесы кому следует, тем более что сами пьесы, по их словам, им чрезвычайно понравились.
– Вот они отрепетируют, а потом обязательно идут ко мне, – говорил Борик и весь светился от собственного рассказа. – Борь, говорят, посмотри, чего получилось. Вот и приходится опять лезть на сцену и смотреть, чего они там намудрили, потому что Стринберга, как они играют, играть нельзя, это провал. Я им так и говорил – это, ребятки, провал, ищите выход, если не хотите скандала.
Однако прошел месяц, потом полгода, потом год, потом еще сколько-то месяцев, и лишь спустя много времени я случайно узнал, что Наташа торгует в БДТ книгами, а Борик работает в том же БДТ в цехе декораций и никаких полезных театральных контактов, к сожалению, не имеет.
С тех пор все разговоры по поводу моих пьес сводились к одному и тому же:
– Не то это, понимаешь, не то, – говорил Борик, закатывая к небу по-прежнему мутные глаза. – Зрителю это не надо. Ему надо житейские коллизии, любовь и пару запоминающихся фраз, и все!.. Ну, о чем ты сейчас пишешь? Опять про Иова?
– Про Лютера пишу, – отвечал я, искренне удивляясь, что есть на свете люди, которым не интересен ни Лютер, ни Иов.
– Ну и кому он, этот Лютер, интересно, сдался? – интересуется Борик.
– Мне сдался, – слабо отбиваюсь я.
– Если так рассуждать, то скоро в театр вообще никто не пойдет, – сказал Борик с какой-то обидой.
– Ну и черт с ними,– сказал я вполне искренне.
Ответом мне, впрочем, было осуждающее меня молчание.
6
Я никогда не думал, что желание выглядеть тем, кем ты не являешься, имеет над человеком такую власть, что он охотно теряет все человеческое и с легкостью готов отдать взамен все свое родное, – освободившись при этом от самого ценного, чем он обладает, а именно, от божественного образа и божественного подобия – если, конечно, верить Книге Бытия.
Одна случайно подсмотренная сцена помогает проиллюстрировать, как мне кажется, что-то очень важное, – такое, которое мы встречаем каждый день и о чем никогда не можем прийти к общему согласию.
Дело касалось рюкзака, который Наташа купила Борику без его ведома. Я стоял за старой березой и прекрасно слышал весь разговор.
Борик говорил:
– Тебя просили?.. Нет, скажи, тебя просили?
Наталья, робея, отвечала:
– А чего просить, если мы его и так собирались купить?.. Ты что, забыл?
– Я-то ничего не забыл! – скрипел Борик, озираясь по сторонам и не желая, чтобы кто-нибудь слышал эту перебранку. – Ты хоть видела, что ты мне покупаешь, или нет?
– Ну, Боря, – отвечала Наталья. – Конечно, я видела. А ты как думал?
– Я думал, что это надо быть идиоткой, чтобы купить такой рюкзак…Ты хоть понимаешь, что он не гармонирует ни с одной курткой? Или у тебя совсем уже крыша поехала?
Наталья оскорбленно молчит.
– Или ты не знаешь, что вещь всегда покупается для ансамбля, а не просто так?.. И что?.. Ты можешь представить себе, что с таким рюкзаком я выйду на улицу… Ты хоть знаешь, что такое имидж?
Последняя сцена.
Борик берет злополучный рюкзак и швыряет его в кусты.
Долгая пауза.
