Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
102. Возле Пушкина
1
Я давно уже заметил, что ни о ком так мало не думаешь, гуляя по Михайловскому, как о Пушкине. И вместе с тем он где-то совсем рядом, но рядом как-то по-особенному – так, как будто это все вокруг он сделал сам, своими собственными руками:– и эту луну, и этот теплый ветер, и этот морской прибой – тогда как нас просто пригласили в качестве гостей – хоть и желанных, но все же гостей.
2
Выскакивал вдруг из кустов маленький седенький мужчина с характерным пушкинским коком и бакенбардами, в которых можно было без труда рассмотреть вложенный в них тяжелый парикмахерский труд. Подходя ближе, таинственно говорил:
– Хотите, я вам открою тайну очарования здешних мест?
Некоторые хотели.
Таких Пушкиных в Святых горах было не менее пяти. И невольно ловишь себя на мысли: – а что бы одному из них не оказаться настоящим?
Невольно начинаешь подозревать: – да не он ли сам?
3
Уже говорили: Пушкин – великое Ничто, которое не говорит ничего определенного про то или про это, но просто принимает и это, и то. «Добру и злу внимая равнодушно…». Он сам, конечно, не принимал серьезно этих слов. Он говорил о добре и зле, да еще в полную силу. Но нечто в нем говорило еще о чем-то. Это говорила великая Пустота, в которой все было собрано и которая сама не знала всех своих богатств. Время от времени она и через нас говорит – через кого часто, а через кого – раз в жизни.
4
Значит ли сказанное, что предавший так же прекрасен, как и человек, который положил свою жизнь за другого?.. Но ведь речь не о прекрасном или безобразном и даже не о добре или зле – речь о том, что выше того и другого, что выше твоего отношения к тому или другому, что, может быть, и хотело бы заговорить в полную силу, однако не забывает, что чем ближе мы приближаемся к Истине, чем глуше звучит наша речь, которая, наконец, уводит нас в Царство молчания.
5
Если относиться ко всему спокойно и невозмутимо – полагая, во-первых, что все – от Бога, и во-вторых, что Бог – высший Судия, который все расставит по своим местам тогда, когда все под солнцем будет подвергнуто высшему Суду и получит свое завершение или в окончательном осуждении, или же в последней награде, – если мы станем смотреть в эту сторону, то рано или поздно мы получим некоторое представление о пушкинском «добру и злу внимая равнодушно», данных нам в качестве некоторого раскрытия внутри Истины и вовсе не освобождающих тебя от твоих обязательств в отношении Бога и человека.
103. Тюхли православные
И снился временами отцу Нектарию не то сон, не то какое-то сомнительное явление – одним словом, некая совершенная ерунда в виде монастырской фермы, где блеяли, мычали и ржали всякие животные, грязные, нечищеные и давно не кормленные, но при этом совершенно с человеческими лицами, на которых отражались разные чувства: гнев или зависть, презрение или смех, – так что некоторые из них были вполне узнаваемы, как, например, отец Фома, недавно пришедший в монастырь, а теперь вцепившийся в сетку вольера и негромко воющий, вперивший в отца Нектария широко открытые, вытаращенные глаза.
– Что это?.. Что это?.. Что?.. Что?.. Что?.. – спрашивал отец Нектарий, отводя взгляд от глаз Фомы и одновременно пробираясь сквозь какие-го нагромождения, которые выпирали из земли и прямо-таки норовили стукнуть побольнее, так что отцу Нектарию все время приходилось быть начеку, тем более что что-то уже такое надвигалось, уже ожидалось, уже готовилось, как будто погромыхивал далеко-далеко гром да сгущались медленно над головой темные тучи, от которых сжималось сердце и холодный пот проступал на лбу. И кто-то черный, высокий, в широкополой шляпе сказал:
– Покайтесь, православные, ибо ушло Царство Небесное, а когда вернется – Бог весть.
И перекрестился, разбрасывая вокруг в темноте снопы искр.
– Господи, – сказал отец наместник, торопясь и оглядываясь. – Неужто опять?.. А туча-то, туча… Неровен час – зальет весь монастырь, только его и видели… Что же нам делать-то, Господи?
Но вместо того, чтобы поделиться небольшим советом, Бог в ответ только предательски молчал, словно все происходившее не имело к Нему никакого отношения. А вместе с Ним, как это и полагалось, молчало небо. Молчал падающий с неба дождь. Молчало солнце вместе со своими облаками и вырезанными из фольги звездами. Молчал Сириус, молчал Южный Крест, молчала Малая Медведица и Полярная звезда. И в этом молчании проскрипели ворота, и чьи-то руки стали толкать отца наместника в ту сторону, словно он был какой-нибудь бессловесной овцой или коровой, которым дали немного походить на свободе, а теперь отправляли снова в грязный, сырой и темный загон.
– Тюхли… Тюхли, – бормотал наместник, отталкивая от себя чьи-то цепкие руки.
– А тяжелый, однако, – сказал один из толкающих наместника к ограде. – Центнер выйдет, да еще с гаком.
– И то, – говорил второй, тоже толкая наместника, но при этом еще слегка шелестя над головой Нектария невидимыми крыльями.
– Не меня, не меня, – молил наместник, не зная, как откупиться от незваных гостей. – Отца Иова возьмите, он духовник, да к тому же нерадивый, с женским полом любит общаться!
– Будет тебе женский пол. Погодь еще, – отозвался один из ангелов и совершенно не ангельским образом стукнул отца наместника по шее.
– Нет, нет! – кричал наместник, борясь с подступавшей к нему тьмой. – Оставьте, оставьте!.. Иова возьмите. Он в прошлую пятницу скоромное ел!.. Тюхли!.. Тюхли!.. Тюхли православные!
Возможно, он бы и хотел сказать что-нибудь вразумительное, понятное, утешительное, но вместо этого из груди его рвалось что-то непонятное, страшное, зловещее, – то, о чем не принято было не только говорить, но даже думать.
– Тюхли! Тюхли! Тюхли православные! – мычал и бился игумен, чувствуя, как ангелы Господни запихивают его в загон, из которого уже не было и не могло быть выхода. И тогда он закричал, и одинокий крик этот был слышен и в монастырском дворе, и в спящем Столбушино, и в далеком Пскове, до которого езды было не меньше часа… Он кричал и кричал, пока его сон, наконец, ни разлетелся на куски и не перешел в разряд воспоминаний.
Но, и уйдя, он по-прежнему пугал и страшил, этот нелепый сон, так что, очнувшись, наместник поначалу боялся даже пошевелиться и открыть глаза, и это длилось до тех пор, пока собравшись с силами, он не позвал, наконец, Маркелла, и, когда тот появился, велел ему немедленно налить грамм двести из стоящего в холодильнике прозрачного бутылька, а к нему – маринованного огурчика собственного изготовления, которые все называли не иначе, как «божественные
– Опять? – с сочувствием спросил Маркелл, подходя к ложу наместника с небольшим подносиком в руках.
– Сам видишь, – ответил хрипло отец наместник, садясь в кровати и принимая из рук Маркелла хрустальный стаканчик.
– Тюхли? – спросил Маркелл.
– Тихо, тихо, – сказал отец наместник, озираясь вокруг, словно опасаясь, что кто-то услышит то, что не следовало бы слышать простым смертным.
Потом он опрокинул хрустальный стаканчик и сразу повеселел.
– Свет не выключай, – сказал он, глядя за черный провал окна. – Пускай горит.
Потом закусил огурчиком, допил то, что оставалось в хрустальном стаканчике и, легонько простонав, рухнул на подушку и уснул. Но на этот раз без сновидений.
104. В воспитательных целях
Были у отца Нектария, впрочем, и явные недоброжелатели. Собирались после службы группками, что-то обсуждали, провожали отца Нектария косыми взглядами, не подходили к помазанию, если помазывал наместник, – одним словом, вели себя глупо, дерзко и вызывающе, на что отец Нектарий только смиренно вздыхал и говорил что-нибудь подобающее случаю, например, что тот, кто не уважает наместника, тот не уважает владыку, а кто не уважает владыку, тот не уважает самого Господа Бога нашего и потому будет гореть в геенне огненной вечно.
В ответ на эти смиренные речи недоброжелатели распускали об отце Нектарии всевозможные слухи и даже пожаловались на него преосвященному Владыке Евсевию, который – как и во всех подобных случаях – повел себя крайне мудро, то есть никакого ходу этому делу не дал, зато в воспитательных целях заставил отца наместника прочесть вслух одно из подметных писем, и не только прочесть, но и – как утверждали некоторые невоздержанные языки – заставил его это письмо съесть, отчего отец Нектарий был сильно некоторое время на владыку обижен да к тому же маялся потом животом несколько дней, давая своим недоброжелателям лишний повод позлословить.
105. Из подметных писем
«Видение отроковицы Елизаветы, бывшее в день Пресвятой Пасхи, сиречь первого мая две тысячи какого-то года, в Успенском Святогорском мужском монастыре, во время пасхального крестного хода»
Отроковица Елизавета, которую знают многие, стояла вместе со другими молящимися в ожидании крестного хода перед царскими вратами, когда вдруг услышала голос, сказавший: «Изберите из среды народа сего невинную отроковицу, для того чтобы она засвидетельствовала об увиденном перед лицом неверующих, слепых и растленных сердцем». И в тот же час после этого увидела Елизавета Ангела Господня, который показал на нее рукой и сказал: «Это она». Страх охватил непорочную девицу, в особенности тогда, когда она увидела, как два Ангела Господних вынули из тела наместника, отца Нектария, душу и, подняв ее в небеса, поставили перед Божьим Престолом. Тело же отца Нектария продолжало Божьей волей идти во главе крестного хода, так что никто из присутствующих не заметил этого великого чуда. Сама же Елизавета тоже была воздвигнута в небесную высь и остановилась возле самого Божьего Престола, где была напутствована одним из светозарных Ангелов, сказавшим ей: «Не бойся, чадо, но смотри и запоминай все, что увидишь». Сразу же после этого раздался страшный голос с Божьего Престола, от которого задрожали основания мира и замигали звезды небесные. И этот голос сказал, обращаясь к отцу Нектарию: «Скажи мне, наместник, какую пользу принес ты за время твоего наместничества в сей святой обители, какую пользу ты принес ее насельникам, инокам, монахам, трудникам и прихожанам? Какую пользу принес ты их душам, и какую пользу принес ты своей душе, которую я вложил в тебя?» Тут узрела отроковица Елизавета, что отец Нектарий побелел как полотно, задрожал и не смог открыть рот, убоявшись меры грехов и злодеяний своих. «Как! – вскричал гневно Господь, не дождавшись ответа. – Ты молчишь и не знаешь, что сказать? Как же ты осмеливаешься наставлять братьев и учить прихожан, а Господу твоему, Который призвал тебя и Которому ты поклялся служить верой и правдой, не можешь сказать и двух слов? Вспомни, – продолжал Господь, – разве, когда я вверял тебе эту святую обитель, не было ли в ней заведено помогать нищим, обогревать замерзших, утешать отчаявшихся, кормить голодных, ютить странников, не делая различия между богатым и бедным? Не было ли в ней заведено больше думать о ранах Христовых, нежели о мирском благополучии? Не царили ли в ней истинное братство и Христова любовь между насельниками и прихожанами? Во что же ты превратил это святое место, извратив его по своему образу и подобию!» – Услышав сие, душа отца Нектария не нашла ничего сказать, но задрожала и стала серой, словно пепел. Господь же продолжал: «Сколько раз, желая спасения тебе, Я посылал тебе то странника, то нищего, то калеку, чтобы ты отогрел, накормил и приютил их, помня, что сделанное для одного из малых сих сделано для Меня. Но с упорством, достойным лучшего применения, ты гнал их прочь. О, далекий от истины человек! Разве не пригибал Я тебя болезнями, не томил тебя сновидениями, не посылал тебе знамений, не увещевал тебя голосами? Но, видно, жестоковыйность твоя превосходит жестоковыйность распявших Спасителя. Так иди же от меня прочь, туда, где смрад и холод, потому что терпение Мое кончилось, а беззакония твои достигли предела». И с этими словами Господь и Вседержитель простер свою руку, и тотчас два огромных Ангела схватили душу отца Нектария и, подняв ее на огромную высоту, бросили в огненное озеро, где была тьма и скрежет зубовный.
Сразу же после этого исчез Божий Престол и Сам Господь, а вместо них один из Ангелов, приблизившись к отроковице Елизавете, сказал: «Знай и передай другим, что никакая сила на земле не сможет защитить ни отца Нектария, ни кого бы то ни было еще, если от него отвернулся Всемогущий Господь и Пресвятая Богородица. Запиши сама то, что видела и слышала, или пусть запишет это кто-нибудь с твоих слов, так чтобы все православные христиане знали, сколь велик и страшен Господь, что еще при жизни может отнять у человека душу и бросить ее в огненное пекло, самого же человека оставить так, словно он жив и здоров и пребывает среди людей. Так что всякий раз, когда кто-то посмотрит на отца Нектария или отца Павла, то вспомнит, что души их и в сей час пребывают в огне кипящем и неумолимом, тогда как тело находится на земле, и, видя это, тот час же прославит святое и страшное имя Господне, который не оставляет без последствий никакой грех и творит великие чудеса во вразумление всем человекам».
106. Общий сон
Общий сон случается довольно редко, может раз в полгода, а то и раз в году, а иногда и того реже. Его признаки чрезвычайно просты – стоит лишь двум-трем людям увидеть одновременно один и тот же сон, как любой здравомыслящий человек скажет вам, что это-то и есть тот самый сон, который мы называем общим, то есть таким, который снится сразу большому числу спящих, которые, в свою очередь, после пробуждения сопоставляют увиденное и решают, был ли этот сон действительно общим, или это всего лишь досадная оплошность, на которую не стоит обращать внимания.
Именно такой общий сон и был увиден всеми монахами Святогорско-Успенской мужской обители 16-го августа 2015 года в третьем часу ночи, о чем в журнале опозданий, посещений и нарушений должен был бы быть зафиксирован этот редкий случай, чего, однако, не произошло, поскольку страница, на которой, судя по всему, была сделана эта запись, была кем-то выдрана и навсегда потеряна для будущего историка.
А рассказать этому историку, пожалуй, было бы о чем. Шутка ли сказать – общий сон! Тут и свой собственный-то не всегда поймешь, что уж говорить об общем, то есть о таком, в который набивается знакомый и незнакомый народ и от которого, положа руку на сердце, можно ждать чего угодно, тем более что дело в этой истории шло о вещах совершенно несусветных.
А начинался сон буднично, обыденно, вполне сонно.
Снилось монахам, будто все они собрались на монастырском дворе, и при этом у каждого в руке был какой-то музыкальный инструмент, в то время как на самом дворе стояли пюпитры с уже раскрытыми нотами.
И все ждали только отца и благодетеля, который, как всегда, немного задерживался.
И все было бы, наверное, как всегда, чинно и мирно, если бы не этот самый Цветков, который не мог просто чинно стоять в ожидании игумена, а должен был болтать всякую ерунду, в которой не было ни капли правды. Так, например, он заявил стоящей рядом братии, что сегодня наш отец и благодетель не будет исполнять Брамдомский концерт, а исполнит Седьмой концерт для фортепьяно и гобоя с оркестром Иоганна Себастьяна Баха, о чем он сам слышал сегодня утром.
– Вот уж и неправда, – сказал отец Мануил, положив на плечо трубу. – Сегодня мы будем играть Пасторальные импровизации. Если кто хочет проверить, вот тут ноты. Пожалуйста.
Монахи зашумели.
– Что ноты, – сказал кто-то, – ноты можно переписать.
– Вот именно, – отозвался отец Фалафель, держа подмышкой скрипку. – Или подделать.
– Игумен говорил, что играть будем Девятую симфонию, – вспомнил отец Ферапонт, которого из-за контрабаса почти не было видно.
– Игумен скажет, – проворчал Фалафель. – Чья хоть симфония-то?
– Я же говорю – Девятая, – повторил отец Ферапонт.
– А-а, – сказал Фалафель. – Теперь понятно.
В это самое время на пороге административного корпуса образовался отец и благодетель, игумен отец Нектарий. В руке он держал огромную дирижерскую палочку.
– Ну что, тунеядцы, – загремел он, подходя к стоящим монахам. – Совсем уже от рук отбились?.. Или забыли, кому мы сегодня играем?
– А кому? – спроси Фалафель.
– Поговори у меня! – закричал игумен и, кажется, даже подпрыгнул от возмущения. – Только не ври мне, что ты это первый раз слышишь!
– А-а, – сказал отец Фалафель. – Вот, значит, оно что.
– Вот именно, – подтвердил игумен. – Самое натуральное.
Было что-то тревожное в его словах, будто кто-то собирался сказать тебе нечто важное, но только все никак не мог решиться и потому говорил всякую чепуху, чтобы только не выглядеть совсем уж нелепо.
Но еще тревожнее было появление над их головами огромного театрального балкона, который висел неизвестно на чем, привлекая внимание любопытных монахов, гадающих – кто там прячется наверху за закрытыми занавесками.
– Ну, вот, дождались, – негромко сказал отец игумен и закричал. – Становись!
В ту же минуту вокруг началось форменная суета, которая длилась до тех пор, пока все монахи не разобрали свои пюпитры и не начали настраивать инструменты, в то время как отец Нектарий взгромоздился на хлипкую эстраду и, подождав немного, поднял свою дирижерскую палочку, именуемую в музыкальном мире баттута.
– Неужели? – спросил с изумлением у пробегающего скрипача отец Иов.
– А вот, – сказал тот, прячась за пюпитр.
– Сам Господь! – в восторге сказал отец Иов, держа в руке флейту. Потом он издал своей флейтой три или четыре веселых звука, сделал изящное па и убежал.
А между тем как-то сразу вдруг заиграла музыка и начало ее, похоже, не обещало ничего хорошего.
Она была как хищник, изготовившийся к прыжку.
Как безнадежная пробоина в теле корабля.
Как неразделенная любовь, у которой не было будущего.
Монахи и в самом деле играли самозабвенно и ярко, то поднимаясь над монастырским двором, то возвращаясь и исчезая в кустах, – и вместе с ними в воздух поднимались и ноты, и пюпитры, а вслед за ними и дирижерская эстрадка с дирижирующим отцом Нектарием, – и все это звенело, гремело, стучало и ухало, а к тому же еще шумело, визжало, скрипело и трындело, – то есть рождало все те звуки, которые легко можно услышать на стройке, на причале или в парке культуры и отдыха.
Другое дело, что, продолжая играть, монахи все чаще озирались по сторонам, все внимательнее к чему-то прислушивались, словно опасаясь чего-то, что, похоже, было уже совсем близко и грозило множеством неожиданных неприятностей.
Так оно и вышло.
Стоило заиграть валторнам и скрипкам, как отец Фалафель стал отворачиваться и всхлипывать, а потом и вовсе заплакал, закрывая лицо рукавом подрясника. Свою скрипку он положил на пюпитр, – но – странное дело – и тут, на пюпитре, скрипка продолжала играть, слегка подскакивая и дрожа, словно живая.
С другими монахами происходило то же самое.
Какое-то время они сдерживали свои чувства, но потом начинали всхлипывать, тереть глаза и, наконец, зарыдали, отворачиваясь друг от друга и оставив свои инструменты на пюпитрах.
Монахи рыдали, а музыка между тем все играла, и ее аккорды падали откуда-то сверху, тогда как инструменты стали постепенно взлетать и, взлетая, продолжали играть, и эта игра рассказывала о горных ручьях, в которых отражается солнце, а еще о прозрачных светлых ночах и светлых рассветах, о смехе влюбленных и детском смехе – и рассказ этот длился до тех пор, пока кто-то не закричал, показывая на все еще дирижирующего отца Нектария:
– Он фальшивит!.. Фальшивит!
И сразу небо над монастырем потемнело, и сильный ветер пронесся в кронах старых лип, так что ни у кого не осталось сомнения в том, кем послан этот ветер, тем более что и занавески на балконе были уже сорваны и пустой балкон зиял над монастырским двором огромным провалом, за которым светились незнакомые звезды и созвездия и где сама жизнь проживала себя, ничего не боясь и не опасаясь, хоть тревога и просачивалась через все щели, особенно в том месте, где инструменты не давались в руки своим хозяевам, желая подняться над монастырским двором, отбиваясь от монахов, которые ведь не умели летать, потому что все, что они умели, так это прыгать, стараясь достать до всех этих убегающих гобоев, тарелок, барабанов – всех этих гармоник, скрипок, альтов, которые, как ни проси, не давались в руки и тащили за собой в небо какого-нибудь очередного монаха, не желавшего расставаться со своей скрипкой или лютней.
Ах, как славно, наверное, было бы подняться над Административным корпусом, уцепившись за какой-нибудь контрабас, или даже сыграть на нем какую-нибудь фугу, да так, чтобы зазвенели стекла и сам отец Нектарий, высунувшись из окна, закричал:
– Имейте хоть к наместнику уважение!
После чего погрозил кулаком и захлопнул окно, хотя, конечно, это была только хитрая уловка, в чем можно было убедиться, глядя на того же отца Нектария, которой продолжал с остервенением дирижировать, отчего одни монахи рыдали, а другие подпрыгивали, надеясь достать какой-нибудь висящий в воздухе инструмент.
– Куда вы, дурачье? – кричали монахи. – Совсем, что ли, сдурели?
А те отвечали:
– По зову сердца.
То есть – какую-то совершенную ерунду, о которой отец Нектарий говорил, что все, что с ней следует сделать, это плюнуть, растереть и забыть.
Однако были вещи и похуже.
Что-то странное было и в этом ветре, который шумел в старых деревьях, и в этом сумраке, в котором уже потонули монастырская аллея и Братский корпус, и особенно в этой музыке, которая уже была как кисель, который медленно расползался по монастырскому двору, так что для того, чтобы сделать шаг, надо было сначала оторвать ногу от этого киселя и только после этого переставлять другую.
Конечно, все это было смешно, и, тем не менее, кисельная музыка становилась все плотнее, все реальнее, она падала сверху вместе со снегом, дождем и завыванием ветра, так что ее уже можно было потрогать, пощупать и разрезать, если бы это вдруг понадобилось. Еще – заметил кто-то – в нее можно было заворачивать что-либо нужное, или писать на ней любовные эпистолы, или использовать в качестве салфеток, на которых было бы написано «Здесь я лежу, а скоро будешь ты» или еще какая-то там прелесть.
Но все эти полезные размышления вдруг потерялись перед громким голосом какого-то монаха, который, взобравшись на скамейку, истошно кричал:
– Он фальшивит!.. Фальшивит!
При этом он закатывал глаза и одновременно показывал пальцем на отца Нектария.
Тут началось форменное безобразие!
Некоторые монахи залезли на свои пюпитры – благо они были сделаны из хорошего железа – и принялись играть какую-то атональную музыку с православным уклоном, остальные запели «Верую» и, построившись, пошли крестным ходом вокруг монастырского двора, не подпуская отца Нектария, который просто извертелся, надеясь возглавить крестный ход, а вместо этого был вынужден плестись где-то в конце и готовиться к тому, что самое страшное еще впереди.
Так оно и вышло.
Ибо что может быть страшнее для игумена, изгнанного из монастыря своими насельниками и не знающего, где он преклонит сегодня свою голову?
Что может быть ужаснее для дирижера, который изгнан собственным оркестром?
Что может быть печальнее, чем быть обвиненным в отсутствии слуха и в том, что только и умеет, что фальшивить?
И вот он сидел на автобусной остановке и ел пирожок с повидлом, вызывая интерес проходящих мимо людей, которые то подозрительно смотрели на него, а то смеялись и показывали пальцами, позабыв, что еще совсем недавно они подходили под его благословение и спрашивали его совета.
А в монастыре между тем творилось Бог знает что!
Большинство монахов было занято отловом музыкальных инструментов, которые разлетелись по всему монастырскому дворику. Поймав же тот или другой инструмент, они начинали немедленно шелестеть нотами и настраивать инструменты, готовясь к началу игры.
Другое дело – отец Иов, который не знал, к кому ему лучше примкнуть, и поэтому из последних сил разрывался между отцом Нектарием и прочими монахами, которые, в свою очередь, кричали на отца Иова и даже пару раз норовили стукнуть его побольнее, когда он пробегал мимо.
А там, глядишь, и все монахи выстроились перед своими пюпитрами , и только место отца Нектария по известной причине было пусто, так что даже пушечка монастырская, которая никогда не стреляла даже в дни Болотникова, тут вдруг выстрелила, словно хотела о чем-то нас предупредить, и это, конечно, было признаком скорого пробуждения, которое уже давало о себе знать птичьими трелями, так что когда приехал владыка, чтобы увещевать братию, все монахи как один твердо стояли на своем, но на вопрос: «Чего вам надо-то, православные?» ответить не смогли и вскоре разошлись по своим келиям.
