Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
Еще в одном источнике мы находим историю о десяти раввинах, которые так невзлюбили Бааль Шем Това, что как-то собрались все вместе, чтобы зачитать 108-й псалом, направленный против его имени. Собравшись и прочитав псалом несколько раз, они вдруг увидели, как солнце в небесах меркнет, земля же расступается перед ними и сам Самаэль протягивает им руки, собираясь вести их в преисподнюю.
Доходило до того, что этот псалом считали созданным вместе с такими священными артефактами, как Божественный трон, Тора и Иерусалим, благодаря чему он почитался обладателем страшной силы, которую человек мог использовать только один раз в жизни, так что даже ангелы небесные опасались подходить к нему слишком близко, помня рассказ о Самаэле, который пропустил мимо ушей предупреждение Крепкого и попытался произнести этот псалом собственными силами, после чего упал с хрустальной сферы и, повредив себе ногу, стал навечно хромым и увечным.
Одним словом, как ни вертись, а выходило, что все знали магическую силу псалма и поэтому старались обходить его стороной, и только один отец Нектарий бесстрашно бросился в эту неведомую область, решив использовать ужасный псалом для защиты русской православной церкви от врагов и супостатов, поднявших свою безумную руку на беззащитный христианский ларек.
Случилось же это вот как.
В самом конце марта, примерно через три недели после изгнания Валентины Игнатьевны, отец Нектарий появился в трапезной, чтобы сделать важное сообщение.
Помолчав немного в ожидании, пока монахи, наконец, угомонятся, он откашлялся и сказал:
«А теперь послушаем все, я повторять не буду. Перед обедом теперь будем читать 108-ой псалом против врагов наших и супротивников наших. А кто есть этот враг и супротивник, о том знает Господь наш, который не дает в обиду церковь нашу русскую, а всяким Валентинкам Игнатовским противится и погибель обещает».
Так сказал отец игумен, ввергая монахов в изумление относительно только что ими услышанного, а особенно относительно твердости своего игумена в делах веры и спасения.
И, широко перекрестившись и поклонившись святым иконам, отец Нектарий сказал:
«Начинай, Маркелл. Давай… И погромче, погромче… Пусть знает, сволочь, как настоящего монаха обижать».
При упоминании некоей сволочи даже самым тупым стало понятно, о ком, собственно говоря, идет речь.
Между тем, откашлявшись и немного помолчав, Маркелл возгласил:
«Псалом Давида».
И все сразу стали кланяться и креститься.
«Боже хвалы моей! – продолжал Маркелл, напрягая свой от природы тихий голос. – Не премолчи, ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные; говорят со мною языком лживым».
«А теперь Иов», – сказал отец Нектарий, радуясь, что все идет так, как он рассчитывал.
И Иов подхватил и рассказал о своей жизни много печального:
«Отовсюду окружают меня словами ненависти, вооружаются против меня без причины; за любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь. Воздают мне за добро злом, за любовь мою ненавистью… Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его».
«Мануил», – сказал Нектарий, и тот сразу подступил вслед за отцом Иовом:
«Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех… И да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой; дети его да будут сиротами, и жена его – вдовою; да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих».
«Ферапонт».
«Да захватит заимодавец все, что есть у него, и чужие да расхитят труд его. Да не будет сострадающего ему, да не будет милующего сирот его; да будет потомство его на погибель, и да изгладится имя их в следующем роде; да будет воспомянуто пред Господом беззаконие отцов его, и грех матери его да не изгладится».
«Отец эконом».
«Да будут они всегда в очах Господа, и да истребит Он память их на земле, – быстро подхватил отец Александр. – За то, что он не думал оказывать милость, но преследовал человека бедного и нищего и сокрушенного сердцем, чтобы умертвить его. Возлюбил проклятие, – оно и придет на него; не восхотел благословения, – оно и удалится от него; да облечется проклятием, как ризою, и да войдет оно, как вода, во внутренность его и, как елей, в кости его».
«Корнилий!»
«Да будет оно ему, как одежда, в которую он одевается, и как пояс, которым всегда опоясывается. Таково воздаяние от Господа врагам моим и говорящим злое на душу мою! Со мною же, Господи, Господи, твори ради имени Твоего, ибо блага милость Твоя; спаси меня, ибо я беден и нищ, и сердце мое уязвлено во мне».
«Отец благочинный!»
«Я исчезаю, как уклоняющаяся тень, – забормотал отец Павел, почти не заглядывая в текст. – Гонят меня, как саранчу. Колени мои изнемогли от поста, и тело мое лишилось тука. Я стал для них посмешищем: увидев меня, кивают головами своими… Помоги мне, Господи, Боже мой, спаси меня по милости Твоей. Да познают, что это – Твоя рука, и что Ты, Господи, соделал это. Они проклинают, а Ты благослови; они восстают, но да будут постыжены; раб же Твой да возрадуется».
«А теперь я», – сказал отец Нектарий и вдруг возопил во всю силу своих голосовых связок, подняв над собой руки, словно собирался, ни минуты не откладывая, взлететь над этими бренными небесами и навсегда исчезнуть.
Однако он не исчез, а, напротив, стал еще более осязаемым, особенно после того, как открыл рот и возгласил:
«Да облекутся противники мои бесчестьем и, как одеждою, покроются стыдом своим. А я громко буду устами моими славить Господа и среди множества прославлять Его, ибо Он стоит одесную бедного, чтобы спасти его от судящих душу его».
Затем отец Нектарий допел и с шумом захлопнул Псалтирь.
На мгновение в трапезной воцарилась тишина.
Потом кто-то сказал «уф-ф-ф», и монахи сразу закрестились, забормотали и зашумели, изготовившись приступить к обеду.
«Вот вам и «уф-ф», – сказал отец Нектарий, глядя на остывающий суп. Потом он постучал ложкой по столешнице и сказал:
«А давайте – ка еще раз».
И монахи, тоскуя, ответили ему:
«С удовольствием».
4
Но и этого невзлюбившему Валентину Игнатьевну отцу Нектарию показалось мало.
Что-то другое мерещилось ему.
Что-то грандиозное, не поддающееся измерению, такое, чтобы запомнилось на всю жизнь и осталось в памяти потомков.
Ворочаясь поздно ночью на своем ложе, отец Нектарий то видел себя в одеянии епископа, а то и в одеянии Патриарха, шепча при этом какие-то слова, которые, казалось, приходят, откуда их никто не ожидал. А вместе со словами мерещились ему в дреме какие-то грандиозные фейерверки, установленные в его, Нектария, честь, а еще какие-то разноцветные фонтаны, с шипением взлетающие на неимоверную высоту, стоило только отцу Нектарию появиться поблизости; и все это искрилось, шумело и пело, так что ему стало казаться, что он слышит чей-то голос, который учит его тому, что следует делать, и это было так прекрасно, что от избытка чувств он расплакался во сне и проснулся.
Проснувшись же, он немедленно возблагодарил Господа за то, что Тот вразумил его относительно его последующего поведения, которое предстало перед ним теперь прозрачным и понятным, как слеза ребенка.
И вот в первое воскресение Великого поста, когда Русская Православная Церковь отмечает праздник Торжества Православия, анафемствуя все то, что, по ее мнению, православным не является, отец Нектарий превзошел самого себя.
Стоило хору допеть «Символ веры», стоило благочинному Павлу провозгласить анафему всем, отрицающим бытие Божие и утверждающим яко мир сей есть самобытен, – как отец Нектарий выступил перед стоящими в полукруг священниками и возгласил срывающимся от волнения голосом, чувствуя, что наступил, наконец, его звездный час:
«Разоряющей достаток матери нашей Русской Православной церкви и не склоняющей со смирением выю свою перед высшими чинами, среди которых чин игуменский не последний, Валентине, дочери Игнатия, да будет вечная анафема…»
И священники, переглядываясь и пожимая с недоумением плечиками, ответили:
«Анафема-а-а».
А стоящий вокруг народ по привычке тоже собирался выдохнуть «анафема», но потом засомневался и решил до поры до времени помолчать.
Вот тут-то и раздался какой-то шум посреди народа, а затем женский крик и чьи-то бессвязные возгласы, после чего народ медленно расступился, открыв для всеобщего обозрения зрелище упавшей в обморок Валентины Игнатьевны.
Но это была уже другая история, и о ней мы осведомлены крайне мало.
5
Что же касается монахов, то они – на самом деле – хоть и огорчались самодурством игумена, но огорчались совсем не сильно, а скорее, по привычке.
Дело заключалось в том, что игумен наш быстро загорался какой-нибудь новой идеей, но так же быстро остывал, так что, начав какое-нибудь полезное или бесполезное дело, он вскоре начинал зевать, считать ворон и давал понять всем присутствующим, что не намерен больше заниматься ерундой и пустяками, хотя еще совсем недавно эти пустяки казались ему чрезвычайно важными.
Так случилось и с 108 псалмом, который читался в трапезной все реже и реже, пока в один прекрасный день его не перестали читать вовсе.
И монахи тайно отслужили по этому поводу благодарственный молебен.
95. Отец Илларион. Сомнительные речи. Чужая святость
И еще говорил Илларион, прогуливаясь по аллее, какие-то странные и сомнительные речи, от которых земля под ногами становилась неустойчива, а небо раскачивалось и гудело, как раскачиваются и гудят детские качели.
– Все, что от нас требуется, – негромко говорил он, щурясь от солнечных лучей, – это относиться к чужой святости так же, как к своей. И тогда все остальное приложится нам, ибо Отец Небесный знает, в чем имеете вы нужду и что живет в вашем сердце.
Кто-то из идущих рядом не мог сдержать изумления и спросил отца Иллариона, как же нам, в таком случае, быть с мусульманами, иудеями или буддистами?
– Святость – это всегда только святость и больше ничего, – ответил тот и больше к этой теме никогда не возвращался.
96. Еще один сон отца настоятеля
И снился отцу Нектарию под утро замечательный сон, от которого он согрелся и стал во сне дышать легко, даже приветливо, чего, кажется, никогда не позволял себе наяву, где его вечно окружали враги, насмешники и лжецы.
Снился же ему огромный, ярко освещенный зал, наполненный народом, а еще – большая сцена, на которой стояли, по большей части, знакомые лица, которые он знал по висящим на стенах иконам, так что ошибиться в этом он не мог, даже если бы и захотел.
Первым справа стоял, конечно, Господь вместе со своей семьей: Марией, Иосифом и Иаковом, а за ним двенадцать апостолов, а уж совсем отдельно стоял Иуда, потупив глаза и сложив на животе руки, как будто он сознавал, что его присутствие, пожалуй, здесь не вполне уместно и уж во всяком случае – не слишком желательно.
Глядя на эту иерархию, отец Нектарий понял вдруг, что все дело, собственно, заключается в субординации, а без нее не только невозможно мало-мальски управлять такой обширной епархией, какой был наш мир, но и дышать-то приходилось с оглядкой и через раз.
Между тем, на сцене выступал какой-то неизвестный святой, который объявил, что пришло время награждений.
Немедленно после этого к делу приступила солидная комиссия, которая, терпеливо призвав всех к порядку и тишине, зачитала список победителей.
Победители были вот такие.
Награждали Христа палицей и орарем и орденом святого великомученика Евстафия.
Стоящего в стороне блаженного Августина наградили два раза: за пересмотры всего предыдущего – с одной стороны, – и за возвращения к истокам – с другой.
Потом наградили апостолов.
Сначала Петра и Павла, а потом всех остальных.
Стоящего чуть поодаль Иуду наградили нагрудным знаком «За воплощение задуманного».
Последнее, впрочем, вызвало легкое недовольство отца Нектария, которое тот не сумел скрыть.
– Что же это вы так? – говорил Нектарий, морща брови, сердито глядя на Иуду и при этом удивляясь, что этот самый враг рода человеческого не вызывает в нем никаких особо негативных эмоций, тогда как Господь, напротив, был несколько суетлив и все время норовил что-то сказать и даже смеялся как-то не к месту, на что обратили внимание многие.
– А куда денешься, – говорил в свою очередь Иуда, расстегивая рубашку и изнывая от жары. – Сделай, говорит, если не хочешь неприятностей, вот я все и сделал. И весь разговор.
– Однако, – сказал отец Нектарий, которому услышанное показалось удивительным. – Это же надо, как оно!
– Вот именно, – подтвердил Иуда и добавил, – мы – как приказали. А все прочее, это уже нас не касается.
– Конечно, – соглашался отец Нектарий. – Если чего прикажут, так только держись. Не отвертишься.
Он запечалился и даже махнул рукой, словно все это он прекрасно знал, а теперь только припоминал минувшее.
Потом свет в зале стал гаснуть, и скоро освещенной осталась только сцена, что означало – пришло время речей и докладов.
Первым докладчиком, понятное дело, конечно, выступил Господь. Речь его, как и следовало ожидать, была о том, что следует еще активнее привлекать в деле спасения и благочиния молодежь, которая совсем уже отбилась от рук и желает только развлекаться. Слушая эту речь, отец Нектарий стал медленно засыпать, и ему стали сниться бабушка Лидия Степановна и дед Дмитрий Михайлович, которые сидели с удочкой над мелководной речкой и тоже клевали носом, пока вдруг в воде не забурлило и на поверхность, ударяя руками по воде, не выплыл владыка Евсевий. Был он хмур, но, заметив отца Нектария, разразился гневной тирадой.
– Ты думаешь, это легкое дело – по волнам-то шебуршить? – кричал владыка, изо всех сил изображая, как ему осточертели разные морские дела. – Думаешь, прибился волной и плывешь, куда не знамо? Так ведь нет! Я ведь не «Челюскин», чтобы мне бороздить чего не надо! Я ведь все-таки лицо ответственное, у меня и бумаги все подколоты, так что извините – подвиньтесь!
И с этими словами владыка Евсевий нырнул и исчез в глубине.
А вместо него на сцену ступил никому не известный святой отец и поведал стоящим внизу, что по итогам текущего года лучшим признано «звено святых отцов», занятое уничтожением еретических писаний и неправедных театральных постановок, желающих унизить мать Русскую Православную церковь.
И услышав это, Господь поклонился и высказал молчаливое одобрение.
Впрочем, это был уже не Господь, а все тот же владыка Евсевий, который погрозил отцу Нектарию палкой и начал к нему подбираться – явно с нехорошей целью, которая было написана на его лице.
– Вот еще не доставало, – бормотал отец Нектарий, пробираясь сквозь толпу святых отцов, которые до сих пор и слухом не слыхали ни про какую субординацию. – Тут, слава Богу, есть кому защитить бедного архимандрита.
Между тем на сцену поднялся один из отцов и, призвав всех присутствующих к молчанию, сказал:
– А теперь гости из далеких Святых гор спляшут нам прекрасный танец «Небесный канкан». Попросим новоприбывших пройти на сцену.
Присутствующие захлопали, а отец игумен, ткнув отца благочинного локтем прямо в бок, прошептал:
– Ну, попадись ты мне в монастыре, живого места не оставлю!
И за этим, мило улыбаясь, прошествовал вслед за отцом благочинным на сцену.
– Ты-то вон, небось, в панталонах, – жаловался отец благочинный, в то время как прямо с неба посыпались первые звуки канкана. – Небось, знал заранее, как там и к чему!
– Давай вон, танцуй, – говорил в ответ отец Нектарий отцу благочинному, одновременно вытягивая ножку, что вызвало в зале приятный шум и даже легкие аплодисменты
А потом звуки музыки сделались порезвей, и сцена, которую топтали танцоры, заухала и заходила под ногами, крики же из зала становились все громче, а нектарьевские ножки тянулись все изящней и изящней, так что благочинному приходилось уворачиваться от отца Нектария и чем дальше – все резвей.
– Ноги, ноги не отдави, – кричал отец благочинный, порхая, словно стопудовая бабочка, и с завистью видя, как задирает ножку отец игумен, и жалея, что сам он не может сотворить что-нибудь подобное, а только это бледное и малосимпатичное топтание.
Но это было уже последнее, потому что сон вдруг кончился, а явь еще не наступила, и приходилось, хочешь – не хочешь, болтаться где-то между тем и другим, надеясь, что скоро наступит утро.
97. Разные люди
1
Володя золотодобытчик. 27 лет работал в Якутии на буре. Рассказы его были занимательны. Рассказывает: «Говорят – выезжайте туда-то и туда-то. Приезжаем. Зима, 60 градусов. Живем в машинах. Руби – сначала баню, потом бараки. Ну, конечно, выпьем. А пьют у нас совсем не так, как здесь. У нас как сел за стол да начал пить, так и пьешь, пока не упадешь под стол. А утром начинаем бурить. Бурим, бурим, нет золота. Переезжайте на другое место – километров за триста. Придут охотники, а они богатые, им в сезон план – шесть куниц – соболей, они настреляют двести, а одна шкурка – полторы тысячи. Они говорят – тут у нас бараки, живем – не тужим, водки навалом, мяса от пуза. Мы говорим – так это ж наши бараки, мы строили. Давай ящик водки или спирта и живи. Нет, говорят, у нас у самих не хватает. Ладно, говорим. Едем ночью, приезжаем к нашим баракам, вынимаем из них все их продукты, крупу, соль, аккуратно складываем, а бараки – солярой, и только спичку – вшик! И домой».
Я говорю:
– Нехорошо это, ну сделал бы доброе дело, оно потом тебе зачтется.
– Кем, – говорит, – зачтется?
Я спрашиваю:
– А были случаи, когда они давали водку? Что тогда?
– Тогда живи себе на здоровье, – сказал Володя, удивляясь моим вопросам.
Чувство справедливости.
Ничего так далеко не уводит от Бога, как чувство справедливости, – древняя, но вечно живая истина.
2
Еще герой.
Он выпирался перед Богом, как выпирался, может быть, какой-нибудь несчастный бомж перед хорошо одетым господином, выставляя напоказ свою нищету, свою боль, свои язвы, свои выбитые зубы – все свои физические немощи, бурлящий живот, волосатые руки, презрительно глядя сквозь него и его машину. Все это выглядело так, как будто он говорил: «И наплевать. Какой есть, такой и есть».
3
Сижу в машине, остановившись возле монастыря, в ожидании кого-то. Подъезжают дорогие машины, из них выходят, как на подбор, некрасивые женщины и мужчины, золотушные дети, на чьих лицах уже проступал идиотизм, злоба, все их будущие преступления, жестокости, малодушия, страх, неверие. Молодящиеся старики и старухи вываливались из Ленд Крузеров и Ниссан Патролей, щелкали фотоаппаратами, смеялись, шутили, громко разговаривали.
Кажется, я почувствовал суеверный ужас. Неужели, Господи? Новые прокаженные шли вдоль забиравшего вверх, к белой монастырской стене, холма, оглядывали окрестности, снимались на фоне памятника Пушкину, смотрели вверх, на едва белевшие сквозь зелень стены храма. Деньги как знак отверженности – и чем их было больше, тем ужаснее была эта отверженность, которая подтверждала себя вдобавок каким-то особенным отсутствием красоты, тусклым лицом, неопрятно раздавшейся задницей, заплывшими глазами, ничего не выражавшим взглядом, тяжелым, как утюг, подбородком, но больше всего – каким-то отсутствием смысла на лицах, отсутствием света и тем, что не поддается вербализации, но без чего человек есть только жалкая тень среди таких же, как и он, жалких теней.
98. Отвяжись, плохая жизнь
Бывало, что заболевал весь монастырь какой-нибудь загадочной болезнью, как это было, например, в начале прошлой весны, когда шатающийся невесть где послушник Цветков принес в монастырь проверенное, как он уверял, средство, способное победить все невзгоды и позволить зажить любому счастливой и правильной жизнью.
Средством этим было небольшое заклинание, которое следовало повторять до тех пор, пока счастье само не постучит тебе в окно.
Слова, которые следовало при этом произносить, были самые простые.
«Отвяжись, плохая жизнь, – подбадривая отчаявшихся и укрепляя в вере сомневающихся, – привяжись, жизнь хорошая».
У кого был слух, тот это заклинаньице пел, а те, у кого слуха не было, все равно его пели, хоть и не так убедительно, как им хотелось бы.
Скоро дошла эта новость и до ушей отца Иова, который, как человек, мягко говоря, осторожный, по обыкновению выслушал все внимательно и даже расспросил рассказывающего о деталях, однако напоследок услышанное раскритиковал и даже назвал его «смешным» и совершенно недостоверным, в доказательство чего даже слегка ударил себя кулаком в грудь и пожал плечами.
– Ерунда, – сказал он, внимательно глядя на говорящего. – Это же смех один… Мы ведь все-таки монахи, а не какие-нибудь там протестанты, прости Господи.
– Смех-то оно, конечно, смех, – согласился с ним собеседник, тоже пожимая плечами. – Но при этом говорят, что помогает исключительно.
– Не думаю, – сказал отец Иов, давая понять, что тема разговора себя, наконец, исчерпала.
Впрочем, вечером того же дня он крепко запер свою келью, затем разделся и помолился, переходя от просьбы к просьбе, после чего откашлялся и попробовал свой голос.
– А-а, – сказал он, стараясь не слишком переусердствовать. – А-а…
Голос, однако, его не слушался и то норовил дать петуха, то хрипел и сипел, а то и вообще переставал подавать признаки жизни.
Тем не менее, отец Иов не сдавался.
– Отвяжись, – сказал он и снова откашлялся. – Отвяжись, плохая жизнь… – продолжал он, помогая себе руками и думая, что надо было бы волшебные эти слова не петь, а говорить, что было, конечно, не так внушительно, но зато и не так громко. Подумав так, отец Иов все-таки рискнул пропеть это заклинаньице, надеясь, что его все же не будет слышно из коридора или, еще того хуже, – в келье вечного своего врага, отца Тимофея, которая располагалась сразу за стеной.
Тем не менее, желание стать обладателем хорошей жизни было столь велико, что отец Иов выглянул в коридор, чтобы убедиться, что все уже давно молятся по своим кельям, прислушался к чудовищному храпу отца Тимофея, а затем быстро вернулся к себе и, встав возле образа «Нечаянной радости», опять негромко откашлялся и запел.
Пел он, естественно, и про хорошую, и про плохую жизнь, забирал все выше и выше, и скоро ему самому стало казаться, что это уже не он поет – размашисто, широко и красиво, – а поет ангельский хор, специально собравшийся здесь, чтобы послушать его, отца Иова, пение и наградить его той хорошей жизнью, о которой он пел.
Возможно, отец Иов сумел бы в этот вечер подняться еще выше, поддержанный ангельским парением, но тут в дверь его кельи постучали, и на пороге возникла фигура монастырского эконома, отца Александра.
– Ты хоть знаешь, который час-то? – спросил он, рассматривая сонными глазами келью отца Иова. – Что тут у тебя?
– Да так, – сказал отец Иов, намереваясь сохранить в тайне волшебное заклинание, но потом передумал и сказал:
– На вот, посмотри, – сказал он, протягивая ему бумажку с заклинаньицем.
– Что это? – спросил отец Александр. – Привяжись хорошая… К чему привяжись-то?
– А ты сам подумай, – посоветовал отец Иов. – Тебе голова-то для чего дадена?
– Ага, – сказал отец Александр, рассматривая бумажку на просвет.
И история закрутилась.
Вскоре услышать это заклинаньице можно было практически везде – от кухни и трапезной до братского корпуса и хозяйственного двора. «Отвяжи-и-ись» – пел какой-нибудь трудник, убирая мусор или перетаскивая мешок с картошкой, и вся братва немедленно ему отвечала – «Привяжи-и -ись…» Чаще всего это заклинаньице звучало, когда отца Нектария не было в монастыре или когда он спал после обеда. Тогда «отвяжись – привяжись» звенело вовсю отовсюду, так что даже монастырская охрана оказалась совсем не стойкой, с удовольствием бормоча это сомнительное заклинание и разнося тем самым эту отраву по поселку.
Вскоре, впрочем, дошла новость и до отца Нектария, и донес ее сам послушник Цветков, который рассказывал о чудесной силе заклинания, ссылаясь при этом на свой собственный опыт и на опыт прозорливого старца Федора из-под Опочки, к которому ездили со всей псковской губернии и который лечил все без исключения болезни новолунной водой и заговоренным отваром из листьев хрена.
– Ну, чего там у тебя? – недовольно сказал наместник, глядя на Цветкова, который, конечно, в своем старом и много раз штопаном подряснике напоминал бедного родственника, который пришел за милостыней, но при этом умудрился попасть в самое неподходящее время.
– А вот, – сказал Цветков, протягивая отцу наместнику бумажку, на которой были написаны слова заклинания.
– И что я с этим должен делать? – спросил наместник, прочитав про счастливую и несчастливую жизнь.
– Повторять надо, – сказал Цветков, ожидая похвалы. – Тогда будет результат. Я сам видел.
– Да что ты видел-то, – наместник с отвращением рассматривал Цветкова. – Это волхование какое-то получается… Знаешь, что в Писании про волхователей сказано?.. Вот то-то.
– А может, и не волхование, – сказал Цветков, чье упрямство было хорошо известно и наместнику, и братии. – Может, это в самом деле, а не просто так.
– Поговори у меня, – машинально проворчал отец наместник, но никаких санкций против услышанного не применил, а даже напротив, отправил вечером куда-то келейника, а сам, закрыв окна и двери, встал перед иконами и запел про «отвяжись» и «привяжись», а потом опять про «привяжись» и «отвяжись».
И пение это отнюдь не напоминала ангельское.
А потом случилось то праздничное богослужение, на которое прибыл и владыка Евсевий со всеми, кто его сопровождал, и епархиальный хор, которому давно следовало бы надрать задницу, потому что уж больно высоко задирал этот хор нос, будучи всемерно обласкан владыкой, который ничего так сильно не любил, как церковное пение.
Впрочем, наша история не об этом.
Она о том, что, стоя на праздничном богослужении во время пения какого-то кондака, отец Иов, – который до того стоял, паря мыслями о хорошей жизни где-то высоко-высоко, – вдруг до того воспарил, что открыл рот и начал тихонько напевать заветные слова, стараясь попасть в напевный ритм праздничного кондака.
"О-о-о… Отвяжись, плохая жизнь… Привяжися жизнь хоро-о-о-шая…", – шептал он, чувствуя, что хорошая жизнь оказалась уже совсем близкой или даже, может, она уже наступила, так что оставалось совсем немного до того чаемого часа, когда обнимутся враги, и лань, ничего не боясь, ляжет рядом со львом.
И снова, но на этот раз уже громче, запел отец Иов так, что соседи его, стоящие рядом, переглянулись и тоже затянули негромкое «отвяжись-привяжись», а потом и весь монастырский хор, временным регентом которого был все тот же Цветков, как-то нерешительно немного помедлил, а затем грянул про «отвяжись» и «привяжись»», а потом снова про «отвяжись» и снова про «привяжись», так что ничего не подозревающий приехавший с владыкой Евсеевым хор вдруг сбился, смешался и умолк, не выдержав соперничества с этим неизвестно откуда взявшимся «отвяжисем» и «привяжисем», которые все еще гремели под высокими сводами старого храма.
Слава Богу, нашелся в хоре владыки приличный регент, который быстро оценил обстановку и умело выправил положение, так что большинство местных и приезжих вообще ничего не разобрали, и среди них – владыка Евсевий, который, к счастию, был слегка глуховат.
– А что это ты пел такое со своими? – спросил архиерей, подозрительно глядя на отца Нектария после службы. – Ну-ка, ну-ка, иди сюда, рассказывай.
– Сбились они, – сказал отец Нектарий и сделал такой жест, как будто кто-то запорошил ему песком глаза.
– Вот я и гляжу, что сбились, – сказал владыка Евсевий, сверля отца Нектария острым и пытливым взглядом из-под густых и седых бровей. – Смотри, распустил своих орлов, как бы не пришлось принимать меры. Это тебе не молебны, чтобы халтурить без зазрения. Это литургия, тут Господь с тобой, дураком, говорит. Это понимать надо.
– Истинная правда, – сказал отец Нектарий, с тоской глядя в зеленые глаза архиерея, который любил, чтобы собеседник смотрел ему прямо в глаза. – Примем к сведению, ваше высокопреосвященство…
– Да уж прими. Сделай такую милость… Да вот еще что, – добавил он, понижая голос и на всякий случай оглядываясь. – Возьми-ка вот это… Да спрячь, спрячь, – нервно сказал он, протягивая отцу Нектарию бумажку, на которой тот без труда прочитал уже ему известное – «отвяжись, плохая жизнь, привяжись хорошая».
– Говорят, – продолжал владыка почти шепотом, – что если читать это сто раз подряд, то вроде как помогает. Я сам-то этому не сильно верю, но отчего бы, в самом деле, не попробовать?
– Действительно, – сказал отец игумен, радуясь, что гроза над его головой, наконец, миновала. – Отчего бы, в самом деле?
– Вот и займись этим, – сказал владыка,
Впрочем, наказание все же не замедлило обрушиться на головы виновных.
– Что же это вы со мною делаете, мерзавцы! – завопил отец Нектарий, стоило только машине владыки оставить монастырь. – Или вам надоело носить ваши чертовы рясы?.. Так мы это быстро поправим. Не сомневайтесь!
Между тем, мнения среди монахов разделились. Одни из них считали заклинаньице происками Сатаны, тогда как другие видели в нем откровение Небес, чью глубину еще предстояло постичь.
– И все-таки это был диавол, – говорил отец Иов, хоть и не очень твердо верящий в дьявола, но при случае умеющий вовремя вспомнить о враге рода человеческого и иже с ним.
– Сам ты дьявол, – отвечал отец Нектарий, щупая в кармане бумажку, полученную от владыки Евсевия. Потом посмотрел на отца Иова и повелел незамедлительно собрать очередной соборик для того, чтобы поскорее дать оценку случившемуся.
На чрезвычайном соборике единогласно было принято историческое решение: Цветкова из регентов гнать, предварительно содрав с него подрясник, а потом отправить его на ферму до исправления. Того же, кто еще раз вспомнит немудреные слова заклинания, не медля ни минуты гнать из монастыря и никогда не возвращать назад.
За все это братия проголосовала единогласно.
В тот же день ничего не подозревающего Цветкова позвали на соборик и, к его глубокому изумлению, объявили волю наместника.
– Слышал? – сказал ему отец Павел, срывая с Цветкова подрясник. – Будешь у нас теперь знать, как глупостями заниматься… А регента мы и без тебя найдем. Можешь даже не сомневаться… Да и какой из тебя регент, если подумать? – добавил он, скомкав подрясник и швырнув его на землю. – Так, глупость только одна.
