Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
99. Соборики местного значения
Что касается местных собориков, то про них, пожалуй, тоже стоило бы сказать два слова.
Все соборики, созываемые по тому или другому случаю, проходили совершенно одинаковым образом, чем и напоминали заседание какого-нибудь заводского парткома, на котором самое употребительное слово было слово «единогласно».
Происходили соборики обычно в трапезной.
Зажигали свечки, теплили лампады перед образами, после чего монахи рассаживались, ожидая отца наместника, который всегда запаздывал.
Потом монахи молились «Подательнице ума», призывая Царицу Небесную просветить их неразумие и открыть их слабому уму волю Небесного Царя и Вседержителя.
«Отжени от мене,
Смиренного и окаянного раба Твоего,
Уныние, забвение,
Неразумие, нерадение,
И все скверные,
Лукавые,
И хульные помышления,
От окаянного моего сердца,
И от помраченного ума моего»
Сразу вслед молитве выступал сам отец наместник, который ставил братию в известность относительно той или иной проблемы, посетившей божьим попущением стены монастыря. Познакомивши таким образом с сегодняшней темой, отец наместник кратенько излагал присутствующим его, грешного отца Нектария, мнение по текущему вопросу. Затем открывались прения, в ходе которых скоро выяснялось, что мнение братии по данному вопросу совершенно совпадает с мнением отца наместника, о чем в протоколе собрания и делалась соответствующая запись.
Затем отец наместник спрашивал у присутствующих, есть ли у кого особое мнение и, выяснив, что особого мнения ни у кого нет, открывал голосование, которое заключалось в том, что один из монахов шел мимо сидящих и собирал в две коробки черные и белые фишки, которые затем относил к отцу наместнику. Подождав, пока шум в трапезной стихнет, отец наместник вытряхивал на стол фишки из коробок и говорил:
«Единогласно».
Затем читалась благодарственная молитва, и соборик объявлялся законченным, а его решения – обязательными к исполнению.
Случалось, правда, что соборики проходили совсем не по этому, всем известному, сценарию, а имели за спиной какую-нибудь запутанную историю, распутать которую было до конца весьма и весьма затруднительно.
Такова была, например, знаменитая в свое время история «коровьего бунта», в которой власть отца наместника на некоторое время даже слегка пошатнулась, а главным действующим лицом всей истории оказался – хоть и против своей собственной воли – духовник монастыря, отец Иов.
А история, вкратце, была такова.
100. Коровий бунт
Никто не знает в точности, откуда взялись эти самые коровы. Большинство считает, что их привез из Финляндии юный отец Николай и что коровы эти были подарены Свято-Успенскому мужскому монастырю каким-то лютеранским экуменическим фондом. Были они, не в пример нашим буренкам, упитанны, длинношерстны и расчесаны, так что поначалу даже казалось, что это не просто коровки, а какие-то выставочные экспонаты, к которым и прикасаться-то было боязно, тем более, что и расцветка была у них особенная – бело-черно-светло-коричневая, и, по уверенному утверждению Цветкова, напоминавшая ирландский флаг, которого, впрочем, никто и никогда в Пушкинских горах не видел.
– Теперь хоть сметаны будет от пуза, – сказал эконом, отец Александр, и даже вытащил свой вечный блокнотик, чтобы посчитать всю ту пользу, которую обещали принести монастырю заграничные буренки.
Впрочем, затея с коровами пришлась по вкусу не всем…
Посетивший как раз в это время монастырь отец Прокопий сказал:
– Своих коровок надо держать, а не таких, которые протестантскую заразу разносят и Бога гневят, не переставая… На что они нам, эти коровы, если у нас своих девать некуда?
– Да ведь своих-то как раз и не осталось уже, – сказал присутствующий при этом Цветков.
– Что это не осталось, очень даже осталось, – сказал Прокопий, компенсируя отсутствие аргументов быстротой и решительностью. – Только отличать надо, какие свои, а какие от дьявола посланы нам во искушение.
– Коровы-то, они, между прочим, тоже божие творение, – не соглашался Цветков.
– Божие-то они, конечно, божие, – снисходительно говорил отец Прокопий, ласково улыбаясь, – да только Дьявол, случается, может и ангелом небесным прикинуться. Тут глаз да глаз нужен.
Впрочем, больших диспутов заграничные коровы не вызывали, а исправно давали молоко, сметану и творог, так что некоторые монахи даже слегка округлились и порозовели и уже не походили на узников печально известных концентрационных лагерей.
Случались, конечно, и неприятные моменты. Например, со временем молока коровы стали давать гораздо меньше, чем прежде, и вид они уже имели не такой товарный, как прежде, да и часто смотрели голодными глазами в ту сторону, откуда их привезли;– все это – как выяснилось из прилагаемой к коровам инструкции – потому, что ко всему прочему заграничных коров надо было кормить особыми добавками, а добавки эти стоили денег и, похоже, денег немалых. Отец Александр, правда, попробовал, проклиная все на свете, попросить денег у отца наместника, но тот только плечами возмущенно пожал, посмотрел с сожалением на небо и ушел, напоследок оделив отца Александра тяжелым красноречивым взглядом.
Это напоминание о корме, за который придется расплатиться своими кровными деньгами, возможно, и положило начало краткому коровьему бунту, печально закончившемуся для коров, которые были виноваты только в том, что родились в стране победившего лютеранства.
Сначала, как водится, поползли слухи.
Благочестивые прихожанки рассказывали, что в лютеранских коров вселились бесы, и отец Иов специально ездил на ферму и долго отчитывал падшее стадо, но, так ничего путного и не добившись, пообещал вернуться с новыми, безотказными молитвами.
Митрич, который, как всегда, все знал лучше других, сообщил по секрету, как отличить падшую корову от не падшей и научил молитве, способной нанести бесу непоправимый вред, на что отец Иов только рукой помахал и ничего не сказал.
Потом стали рассказывать, что коровки эти бедные заражены разными болезнями, которые вместе с колорадским жуком забрасывают к нам протестанты, американцы и НАТО.
«Молиться надо, – говорил отец Прокопий, ласково улыбаясь окружившим его прихожанкам. – Кто много молится, тому Господь подает такие силы, что с ними никакая атомная бомба ему не страшна. Тем более, что у нас и своя есть».
Потом кто-то из монахов обратил внимание, что отец наместник стал что-то довольно часто вспоминать заграничных буренок и даже пошутил однажды насчет того, что, поскольку протестанты в честном поединке одолеть нас не могут, то решили подослать к нам своих буренок, думая сломить нас при помощи молока, творога и сметаны, а главное, при помощи скоромного, каковым они были сами.
«Но не на тех напали», – сказал отец Нектарий и засмеялся, довольный своей шуткой.
Между тем, по ассортименту блюд, которые выставляли на обеденный и вечерний стол, и по разным другим признакам монахи скоро догадались, что денег в казне как всегда нет, и, стало быть, следовало в самое ближайшее время ожидать от отца наместника какой-нибудь, – как говорил отец Александр, «фуртыбляй», на которые отец наместник был всегда большой изобретатель.
И он, наконец, пришел, этот день, когда отсутствие денег в казне и в других местах сделалось просто вопиющим, так что Нектарий собрался с духом и поставил вопрос о продаже монастырского стада.
«Будем смотреть правде в лицо, – сказал отец наместник после обеда, выйдя во двор и собрав вокруг себя небольшую толпу насельников. – Что такое корова?»
Вопрос застал присутствующих врасплох.
«Корова – это постоянная трата денег, – объяснил отец наместник, снисходительно поглядывая на окружающих его монахов. – Это куча времени, которое она съедает, тогда как это время можно потратить на молитву. Это корм, который ей надо покупать. Это ветеринар, который будет с тебя драть кучу денег за справку. Это грязь, которая тоже стоит денег, потому что ее надо вывозить. Это пастух, которому надо платить. Это солома, которую надо собирать на зиму. Ну и все такое прочее».
– А как же молоко? Как же сметана и творог? – сказал о. Николай, для которого протестантские коровы в последнее время стали кем-то вроде родных. – Что, монастырь без сметаны обойдется?
Монахи одобрительно зашумели.
Перспектива остаться без сметаны не радовала никого.
– Что – молоко, что – молоко, – сердито сказал отец наместник, хмуро глядя на отца Николая. – Молоко будем в селихновском райпо брать. И сметану, и творог, – зачем нам с какими-то коровами возиться? От коров грязь и лишние траты. Пастуху – плати, за корм – плати, за все плати, а толку никакого».
– Кроме молока, творога и сметаны, – повторил упрямый отец Николай.
– В общем, так, – сказал отец наместник, слегка поднимая голос и начиная сердиться. – В четверг открываем после обеда собор. Там все и решим.
Неизвестно, как удалось отцу Николаю сагитировать половину монахов, но только в четверг после обеда пятеро из них вошли в трапезную, договорившись между собой стоять за буренок до смерти и не дать отцу наместнику лишить монастырь молока, сметаны и творога. Имена этих героев, которые если и не спасли буренок, то, по крайней мере, спасли монахов от позора, были следующие:
отец Тимофей,
отец Ферапонт,
отец Александр,
отец Маркелл,
отец Мануил.
Возглавлять героев должен был, естественно, отец Иов, но он почему-то задерживался.
– Начинаем, начинаем, – сказал отец наместник. – Нечего ждать опоздавших.
Затем, дождавшись, когда все, наконец, рассядутся после молитвы, он кратенько обрисовал сложившуюся ситуацию и так же кратенько изложил свое собственное мнение, которое заключалось в том, что коров надо продать, а на вырученные деньги покупать в селихновском магазине столько сметаны, сколько понадобится для удовлетворения монашеских потребностей в молочных продуктах, что было и разумно, и аккуратно.
Кроме соображений хозяйственных припомнил коровам отец наместник и то, что они прибыли не откуда-нибудь, а из самой лютеранской Финляндии, где даже коровы исповедуют треклятую лютеранскую ересь.
– Вот так они и начинают войну против православия, – сказал отец наместник, показывая почему-то пальцем за окно, за которым виден был неуютный хозяйственный двор. – Сначала вон коровок протестантских пришлют, а там, глядишь, и школу протестантскую откроют… Может, конечно, кому-то это нравится, но только не мне.
– И не мне, – быстро сказал благочинный отец Павел, словно испугавшись, что и его могут случайно обвинить в ереси и опять сослать в Новоржев.
– Одним словом, – сказал отец наместник, – мне кажется – надо забыть всякие глупости и голосовать.
– Вот именно, – и отец благочинный потянулся за фишкой.
Переглянувшись, монахи тоже потянулись вслед отцу благочинному.
– Ну, с Богом, – сказал наместник и положил перед собой черную фишку.
То же сделали и все остальные.
Затем легкий вздох изумления пронесся над сидящими.
– Интересно, – сказал наместник, в упор глядя на отца Николая, – это что же у нас такое получается?
– В положениях о местных собориках сказано, что решение может быть действительным только при наличии половины принимающих его членов собора, – сказал отец Николай и пояснил:
– Шесть фишек белых и шесть фишек черных. Пятьдесят на пятьдесят.
– Так и есть, – сказал отец Павел, подтверждая своим авторитетом случившееся. – Раздел четвертый, параграф семь.
– Да что ты тут мне толкуешь, – сказал отец наместник, чувствуя, как земля под его ногами слегка качнулась и поплыла. – Положение, решение… Лучше скажи, что мы теперь делать будем?
Отец Павел пожевал губами, поморщил лоб и, посмотрев на отца наместника, пожалуй, даже с сожалением, покачал головой. Возможно, он и сказал бы что-нибудь отвечающее случаю, но в это самое время дверь в трапезную распахнулась, и на пороге ее показался ничего не подозревающий отец Иов.
Появление его вызвало шепот и легкий шум.
– Ну, а тебя где носит? – сказал отец наместник
– Живот прихватило, – отвечал отец Иов, озираясь по сторонам и пытаясь понять, что происходит.
– И правильно, что прихватило, – наместник злобно посмотрел на Иова. – А то что же?.. Говорил, что все за коров проголосуют, а что на деле?.. Да какой ты духовник, если таких вещей не знаешь?
– Я такого не говорил, – сказал отец Иов, собравшись с духом и заливаясь краской. – Я говорил, что многие сомневаются.
– Давай-ка голосуй, да и закончим, – сказал Нектарий, не обращая внимания на слова духовника. – Или ты забыл, как это делается?.. Берешь черную фишку и голосуешь.
– А почему это обязательно черную? – спросил о. Тимофей. – Пусть подумает и возьмет, какую надо. Нам, слава Богу, торопиться некуда.
– Он сам знает, какую надо, – закипая, сказал наместник.
Но о. Тимофей был не из пугливых.
– Черная – это значит, продаем коров, – сказал он, не обращая внимания на закипающего наместника, – а белая – значит, оставляем. Мы все положили белую, и теперь у нас пятьдесят на пятьдесят. Смотри, не оплошай.
Отец духовник посмотрел по сторонам и ужаснулся.
Еще никогда его собственное своеволие не заходило так далеко. Еще никогда свобода, о которой время от времени напоминали ему его сновидения, не была так достижима. Еще никогда его тайные помыслы относительно отца наместника не были так близки к осуществлению, как это только можно было себе представить.
– Ну, давай, давай, – сказал отец наместник и нетерпеливо застучал пальцами по столешнице.
Однако вместо того, чтобы послушаться наместника, отец Иов вдруг почувствовал во всем теле какую-то необыкновенную легкость. Она словно падала на него с небес, превращая его из сомнительного духовника какого-то сомнительного монастырька в свободную и ни от чего не зависящую личность, способную сказать кому угодно в лицо все то, что он о нем думает.
Впрочем, не забывал он, конечно, и сидящего во главе стола наместника, взгляд которого становился все мрачнее и мрачнее, а постукивание пальцами делалось все красноречивее.
Потом отец Иов вдруг вспомнил, как отец Фалафель, склонный к разного рода мечтаниям, рассказывал недавно о летучей траве, которая, если заварить кипяточком и съесть, позволяет каждому желающему летать, словно ты воздушный шар, куда тебе надо было под влиянием одной только мысли. Вспомнив же это, он вдруг представил себе отца наместника, парящего под потолком трапезной и безуспешно пытающегося присоединиться к трапезничающим внизу монахам.
Представив себе эту картину, отец Иов неожиданно против воли хмыкнул и даже плечиком повел несколько игриво, чем вызвал еще один тяжелый взгляд отца наместника.
– Ты смеяться-то у тебя в келье будешь, – сказал тот, набычась и морща лоб. – А сейчас поторопись, пока мы тут все не заснули.
– Сейчас, – и отец Иов почувствовал, как легкость несколько поубавила свое присутствие, тогда как мрачная туча наместнического раздражения, наоборот, опустилась еще ниже.
Белая и черная фишки в его руках стали из-за пота грязными и липкими.
– Да давай же ты, наконец, – торопил наместник. – Чего ждешь?
– Подумать надо, – неуверенно сказал отец духовник, поражаясь собственному героизму.
– Подумать? – изумился отец наместник услышанному. – У тебя времени, что ли, не было подумать, когда ты в сортире сидел?
Отец Павел негромко засмеялся, показывая свои желтые лошадиные зубы и давая понять, что оценил шутку отца наместника.
Между тем время и в самом деле поджимало. Тем более что в голове отца Иова вдруг обнаружились какие-то странные весы, которые взвешивали на одной чаше это коровье стадо, сметану, молоко и творог, – а на другой благорасположенность отца наместника, его покровительство и дальнейшую карьеру.
Весы эти раскачивались, кружили, опускаясь и поднимаясь, то взлетая в пользу коров, то, напротив, в пользу отца наместника, так что отцу Иову захотелось вдруг поскорее броситься в этот водоворот, спрятаться в его глубине, исчезнуть и пропасть, чтобы только не принимать на себя ответственность за этот нелепый спор, что он и сделал, чувствуя, как черная фишка вдруг вывалилась из его потных ладоней и легла на стол рядом с остальными черными фишками.
Невольный вздох разочарования раздался в трапезной и, прошелестев, стих.
– Ну, вот, а ты боялся, – сказал наместник и по привычке добавил:
– Единогласно.
Дальнейшие события, связанные с коровьим бунтом, были уже не так интересны, как эти.
От коров избавились, и притом довольно варварским способом, отправив их на перерабатывающее предприятие и породив много легенд, которые рассказывали о кипящих котлах с мясом и танцующих вокруг этих котлов отца Павла и отца Нектария, что было, конечно, совершенной ерундой, потому что первой заповедью любого монаха была, конечно, заповедь о невкушении мяса.
Что же касается отца Иова, то он несколько дней попереживал и даже, кажется, слегка приболел, но потом взял да и бросил все переживания, посчитав их вполне достаточной платой за свои недавние страдания.
В свою очередь, сметана, творог и молоко – как и следовало ожидать – вновь стали редкими гостями в трапезной, а говоря серьезно, просто исчезли со стола совсем, так что спустя некоторое время округлившиеся и порозовевшие было монахи вновь стали напоминать картину Брейгеля «Семь смертных грехов» и посылали в продуктовый магазин свободных от послушания насельников.
Отец Николай, между тем, отправился в епархию к владыке, чтобы рассказать обо всем, что творилось в монастыре, и некоторым образом даже преуспел в этом, потому что владыка Евсевий благосклонно выслушал его и даже ни разу не перебил, что было само по себе хорошим знаком. Решение же владыка по этому случаю принял такое: в монастыре ничего не менять, а отца Николая, показавшего и ум, и смекалку, отправить наместником в заброшенный монастырек недалеко от Пскова, где было два монаха, протекающая крыша и забитый фанерой иконостас с одной иконой. На том и порешили.
«Только не устраивай ты мне больше этих бунтов, – сказал напоследок владыка и добавил со вздохом: – Тут и тремя бунтами уже не поможешь».
А потом добавил еще, приложив к губам палец:
«Только тише».
101. Пасха
1
Пасха в этом году была ранняя.
К одиннадцати часам храм был уже забит пасхальным народом, который медленно все прибывал и прибывал и скоро заполнил площадку перед храмом и даже две лестницы, ведущие вниз, и даже площадку, где была могила Пушкина, по случаю Пасхи украшенная свежими цветами.
Мороза, к счастью, не случилось, но ночной мартовский холод пал на землю и заставил многих кутаться в свои шарфы и шали или еще глубже засовывать руки в карманы. Потом ударил колокол, и народ слегка оживился.
Сегодня тут был весь город – от высокого начальства до последнего забулдыги, сохранившего с прошлого года огрызок пасхальной свечки. Пока время шло, люди топтались и негромко разговаривали, словно боялись спугнуть приближающуюся минуту благой вести.
«Христос воскресе!» – это ведь и значило, что желанный берег уже близко и остается совсем немного, – стоит только крикнуть вместе со всеми пришедшими сегодня сюда, надеясь, что Господь различит твой голос среди всех этих голосов и услышит хоть раз в году твои потаенные надежды и желания, в которых ты сам не всегда даешь себе отчет…
Христос будто и вправду смотрел на эту толпу плохо и безвкусно одетых людей, большинство из которых приходили в Церковь только в этот день со смутной, неоформленной мыслью, что, и в самом деле, в этот самый большой христианский праздник висящий на кресте человек вдруг протянет к тебе свои руки и освободит от тяжести и ужаса этой жизни. Они не подозревали, что эти раскинутые над толпой руки и капающая с тернового венца кровь звали именно в этот ужас, потому что так устроен этот чертов мир, что никто и никогда не спасет тебя, кроме тебя самого, что было и непонятно, и страшно, как будто ты шагнул за порог, ожидая увидеть знакомую комнату, а вместо того увидел что-то столь ужасное, что следовало немедленно забыть и никогда больше к нему не возвращаться.
И вот они шли, чаще всего не понимая, зачем они здесь, и свечки трепетали у них в руках, словно пытаясь что-то сказать им, – шли, чувствуя покой, который шел от теплых монастырских стен, – радуясь горящим свечам и криками священника, – шли, чтобы завтра снова погрузиться в обыденную суету, от которой не было спасения ни последнему грешнику, ни светлому праведнику – никому.
2
И снова одна картина, многажды виденная, приходила мне на память в этот день. Она касалась старого рыбака, который ездил каждый день на рыбалку мимо моего дома на своем дребезжащем велосипеде. Обычно он возвращался назад около двух часов. Когда он появлялся, то казалось, что все краски вокруг вдруг меркли и мир вокруг делался тусклым и холодным, как это бывает поздней осенью или ранней весной. Он шел, опустив голову, и было видно, что его не интересует ни это небо, ни эта земля, ни кто-нибудь из людей, ни Рай и ни Ад и даже ни сам он, потерявший давным-давно интерес к самому себе.
Отчаянье и безнадежность лежали на его старом, задубевшем от времени и непогоды лице.
Безысходность и плохо скрытый ужас, от которых невозможно было ускользнуть, приходили в его сновидения, чтобы лишить его последней надежды.
Время остановилось.
Теперь оно не приносило ничего нового, так, словно оно уже давно покинуло эту землю, оставив догнивать здесь эти странные существа, которые называли себя по привычке «людьми».
Когда-то Василий Розанов обронил:
«Давит темное, давит страшное.
Что такое?
Никто не знает».
Похоже, это было написано о моем рыбаке и иже с ним.
3
Позже я увидел его среди пасхального народа. Он стоял возле скамейки, и на лице его застыло все то же выражение отчаянья и безнадежности, которое я много раз видел у него, когда он проходил мимо.
О чем думал он в этот день, о чем вспоминал, о чем жалел?
Наверное, ни о чем.
Жизнь прошла – в этом не было сомнений.
Как не было сомнений и в том, что она никогда и не думала начинаться, – и это просвечивало через всю радость, и через всю любовь, и через все улыбки, которые делали этот день праздником.
И лишь когда отец Нектарий закричал «Христос воскресе!», что-то живое промелькнуло в этом старом лице, так, словно у давно прогоревшего костра вдруг вспыхнуло на минуту пламя, осветив своим слабым светом прячущуюся надежду, которую он скрывал, наверное, даже от самого себя.
Бог знает, почему, но мне показалось тогда, что эта боль и это отчаяние гораздо ближе к Царству Небесному, чем все эти прекрасные песнопения, трогательные молитвы и вовремя рассказанные истории о святых, которые ведь потому и святые, что поверили и пошли туда, куда редко попадает человек и где Небеса иногда нисходят к тебе, чтобы побеседовать с тобой или послушать твои справедливые и несправедливые жалобы и упреки.
