Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
66. Отец Илларион. Сомнительные речи. Молчание
И еще говорил однажды Илларион, обращаясь к какому-то сильно выпившему труднику, случайно оказавшемуся в этот час в пустой аллее. Речь же его в тот день была посвящена человеку и звучала совсем недолго, быть может, до ранних вечерних осенних сумерек, которые окутали монастырь, и пришло время вечерней молитвы.
– Что это значит, – спрашивал Илларион, обращая свой вопрос к свернувшемуся на скамейке спящему труднику. – Что это значит, что Спаситель всегда не только требует от нас отказаться от груза лишних вещей и забот, но хочет, судя по всему, ввергнуть человека в нищету, голод и холод, лишив его самого насущного и необходимого? Что ответим мы, например, на эти страстные призывы уподобиться прекрасным лилиям, которые не заботятся ни о своих нарядах, ни о том, что ожидает их в будущем, всецело положившись на Божью волю?
Одна евангельская сентенция помогает нам понять то, о чем хочет сказать Спаситель.
А говорит Он вот что: «Там, где сокровища ваши, там и сердце ваше».
Что это значит, если это вообще что-то значит?
Что это за сокровища, от которых зависят наши сердца?
И что за связь между этими сокровищами и человеческим сердцем, которое так зависит от чего-то другого?
Спаситель говорит о сокровищах, верно. Но разве не слышим мы в его словах иронию и насмешку? Так, словно Он торопится поскорее объяснить нам, что же представляют собой на самом деле эти бесценные «сокровища», которые даже осмеливаются указывать нашим сердцам.
А между тем, оно всегда рядом, это сокровище – или точнее, эти бесчисленные сокровища, которые уже ждут нас, когда мы приходим в этот мир, и которые провожают нас, когда мы его покидаем.
Они приходят, чтобы человек стал счастливым, и ведут его за собой, не слушая никаких возражений и принуждая нас взять в руки перо или карандаш, мастерок или линейку, астролябию или лопату – все то, что помогает нам строить и учить, растить пшеницу и плавить железо, возводить храмы и дороги и искренне гордиться тем, что мы так много умеем и так много знаем, что наше знание можем легко претендовать на имя Божественного и Вечного.
Об этом, собственно, слегка насмешливо и говорит Спаситель, предупреждая человека от того, что привлекает его поначалу блеском и красотой, а потом проникает в душу, делая ее неспособной к познанию истины и к сердечной чистоте, открывающей дорогу к Царствию Небесному.
Ибо – говорит Он – «где сокровища ваши, там и сердца ваши».
А где сердца ваши, там начинаются сокровища ваши, равно способные отправить в Преисподнюю или, напротив, поднять в Царствие Небесное, куда не ведет отсюда ни одна тропа.
– Оглянись вокруг себя, человек! – говорил отец Илларион, вставая со скамейки и, судя по всему, обращаясь к спящему труднику. – Для того ли мы приходим в этот мир, чтобы строить и возводить, сеять и познавать вместо того, чтобы прислушаться к той мелодии, которая приходит к тебе из глубин твоего сердца?
Не оттого ли отворачивается от нас Господь, что наши сокровища вызывают у него смех, а в нашем желании устроиться на земле Он видит еще одну несусветную глупость?
Но прежде всех других вопросов должен быть задаваем вот этот.
Что это такое, чему мы, легко и не задумываясь, даем имя человек
Не следует ли нам пойти другим путем и просто расстаться со всеми нашими доказательствами и теоретическими построениями, чтобы сразу войти в мир, который не знает ни доказательств, ни логики, ни здравого смысла, предлагая нам взамен что-то гораздо более ценное, чем все сокровища мира?
Так, как входят в ледяную воду, чтобы вытащить утопающего. Как бросаются в огонь, чтобы спасти дворовую кошку.
Нам скажут, наверное, – но оставив все позади, что мы можем надеяться получить взамен?
И я отвечу – ничего.
Ибо это ничего есть подлинное ничто, не знающее никакой вещи и никакого события, а также никакого прошлого и никакого будущего, потому что это будущее уже свершилось, а прошлое никогда не начиналось.
Пустота – вот подлинное имя этого ничего.
И человек, постигая самого себя, наконец, постигает себя как Пустоту.
То, что может хранить в себе всю Вселенную, но ни в чем не нуждается, довольствуясь самим собой.
Не напоминает ли нам это реку Стикс, которая навсегда лишала тебя памяти и языка, ведь там, где царит Пустота, там также царствует и ничем не нарушаемое молчание, где каждое слово словно отрицает само себя и, наконец, перестает существовать, ибо такова его судьба – быть ни о чем.
– Вот почему, – сказал отец Илларион, поднимаясь со скамейки, – я не считаю больше возможным облекать наши мысли в слова, надеясь, что кто-нибудь поймет хотя бы немного из того, о чем мы в последнее время говорили.
Сказав это, он постучал по скамейке, призывая трудника подниматься, и даже сказал ему что-то вроде «Пора идти» или «Царствие Небесное проспишь», а сам пошел по аллее и скоро исчез, оставив после себя сладкий запах, похожий на запах земляники, невозможный в это время года.
67. Сценки из монастырской жизни. Кагора пожалели
1
Мужик из местных вошел в храм и тут же опустился на скамейку с глухим стоном.
«А-а», – сказал он, оглядываясь по сторонам. Храм был почти пуст, за исключением одного только Алипия, который читал положенный по времени Псалтырь, да сидящей на скамейке женщины, покосившейся на вошедшего и на всякий случай немного отодвинувшейся в сторону.
«А-а», – требовательно повторил мужик и, ударив себя в грудь, вдруг спросил:
«Бог. А есть он, Бог-то?»
«А то», – женщина вновь покосилась на вошедшего. – «А чего бы это Ему вдруг не быть?»
«А с чего бы быть?» – упрямо сказал мужчина, пытаясь заглянуть женщине в лицо, словно ожидая от нее каких-нибудь серьезных разъяснений.
«Не балуй», – строго сказала та и отодвинулась от сидящего почти на край скамейки.
«Я – что? Я – ничего», – с горечью сказал мужик, а потом опять ударил себя в грудь, так что гулкое эхо прокатилось под сводами храма, а читающий псалтирь Алипий прервал чтение и обернулся.
Мужик откашлялся и повторил:
«А-а-а», – он словно из последних сил хотел удержать бушующий у него в груди огонь. Потом он еще раз ударил себя по груди и спросил:
«Главный-то здесь?»
«Какой это главный? – сказала женщина, подозрительно разглядывая мужчину – Тут главных много».
Словно подтверждая ее слова, в храм влетел, сверкая лысиной, отец Фалафель, пришедший, чтобы сменить Алипия в чтении Псалтири.
«Это, что ли, главный?» – вполголоса спросил мужик.
«Вот тут главного спрашивают, – сказала женщина, показывая на сидящего. – Хочет с главным поговорить».
«А это зачем? – отец Фалафель улыбнулся своей легкой детской улыбкой. – Нас, чай, Христос всех уравнял, так что нет у нас ни главных, ни второстепенных».
«Вот именно», – и женщина шумно перекрестилась.
«Ты мне бошку-то не компостируй, – сказал мужик, учуяв каким-то десятым чувством, что отец Фалафель никаким образом быть главным ни при каких обстоятельствах не может. – Ты давай-ка мне лучше самого главного, а с другим я и слова не скажу».
«Ты, что ли, выпить хочешь? – спросил вполголоса отец Фалафель, который лучше многих других мог понимать, о чем шел разговор. – Так ты так и скажи».
«А я так и скажу, – сказал мужик. – Вот только где он, главный-то ваш? Я ведь не буду у кого-то там клянчить».
«А ты сходи к нашему наместнику, – отец Фалафель снова улыбнулся. – Скажи ему, мол, так и так, благословите, батюшка, вкусить, чего Бог пошлет».
«А чего Он пошлет-то, этот Бог ваш? – спросил мужик и уже было приподнялся со скамейки, чтобы последовать совету отца Фалафеля, но тут дверь в мощехранилище проскрипела, и на пороге появилось новое действующее лицо, а именно отец Иов. Он оглядел присутствующих и остановился на мужике, который приветствовал его тем, что снял с головы свою кепчонку и привстал.
«В храме-то надо ходить с непокрытой головой», – сказал Иов, разглядывая посетителя и пытаясь вспомнить, мог ли он его видеть прежде.
«Я что? Я ничего, – сказал мужик, сняв кепку, немного робея и делаясь от того слегка развязней. – Ты, что ли, тут главный будешь?»
«Тут он все главного зачем-то хочет, – охотливо встряла женщина. – Вон извертелся прямо весь».
«Сиди», – прикрикнул на нее мужик и, обращаясь к отцу Иову, сказал:
«Мне бы, вот, кагору бы грамм сто. Измучился прямо».
Глаза его при этом вдруг зажглись прозрачным мечтательным огнем.
«Причаститься хочешь?» – спросил Иов, делая вид, что не понимает, чего хочет мужик.
«Очень хочу, – со слезой в голосе отвечал тот. – Сделай такую милость, родной, прикажи, чтобы дали».
«Так причащаться надо было с утра, – сказал отец Иов, разводя руками и призывая всех присутствующих посмотреть на это любопытное явление. – Ты бы еще к вечеру пришел!»
«Можно даже двести», – сказал мужик, не слушая того, что говорил отец Иов.
«Чего двести?» – продолжал хитрить тот, глядя сквозь мужика.
«Кагора, – сказал мужик. – Чего же еще?»
«Так тебе и дали, – засмеялась женщина, поднимаясь со своего места. – Ишь! Кагора ему захотелось!»
«Что-то я не пойму, – и отец Иов сложил на животе руки, – ты с просьбой, что ли?»
«Я, между прочим, тут с самого обеда маюсь, – сказал мужик. – Заждался прямо».
«Не было его тут, – сказала женщина. – Мы тут сами с обеда дожидаемся».
«Цыц! – сказал мужик. – Она сама тут недаром пришла».
«Фалафель! – сказал отец Иов, немного подумав, для чего слегка поморщил лоб и прищурил глаза, как он делал всякий раз, когда ему удавалось решить какую-нибудь проблему. – Отведи его в трапезную. Пусть покормят».
«Чего это, в трапезную, – мужик выказал вдруг необыкновенное достоинство. – Я, чай, не нищий, могу дома поесть».
«Вот и ел бы дома», – сказала женщина и вновь засмеялась.
«Я сюда не столовничать пришел, – сказал мужик с явной обидой в голосе.
Затем, надев с размаху свою кепку, он обронил напоследок зло и горько:
«Вот он, Бог-то ваш… Где он, Бог-то, это-та? А-а, не знаете… Вот то-то же».
«Ну, ты Бога-то особо не трогай, – строго сказал отец Иов. – Бог-то тут ни при чем».
«А кто же тогда причем? – спросил мужик с горечью, за которой легко можно было увидеть тяжелую обиду и несбывшиеся надежды. – Кагора пожалел, этот Бог ваш хваленый!.. Нешто это по-людски?»
Сказав же это, он с презрением оглядел всех присутствующих, поправил свою кепку и вышел вон.
Некоторое время в храме царила тишина. Затем отец Иов прервал молчание:
«Ну? Видели?.. Кагор ему подавай!.. Ну, что за народ такой, ей-богу? А еще называют себя православными!»
После чего он тоже быстро покинул храм, но не через главный выход, а через дверь, ведущую в мощехранилище, откуда можно было незаметно скрыться от навязчивых прихожан и не менее навязчивых прихожанок.
2
Возможно, вспоминая эту историю и этого забавного мужика, я подумал, что вся вина его заключалась только в том, что он чрезмерно уповал на чудо, которого ждал и на которое надеялся, веря, что оно обязательно рано или поздно произойдет и заставит нас всех увидеть все в ином, прекрасном и волшебном свете, когда кажется, что Небеса готовы исполнить любую твою просьбу, потому что это находится в их собственной природе.
Бог не ему одному, а всем нам представляется раздателем всяческих благ, которые можно получить, стоит только начать исполнять заповеди и время от времени каяться в своих мелких и несущественных грешках. Около двух с половиной тысяч лет назад праведник Иов тоже так и думал, исполнив все, что полагалось, то есть приносил за себя и детей жертву, славословил Небеса и вел себя так, как от него, праведника, ожидали окружающие.
Все помнят, конечно, чем это закончилось
Иов не выдюжил того, что послали ему Небеса, – и никто его, конечно, в этом не обвинит. Другое дело – вопрос, который возникает помимо нашей воли:– какая связь между Богом и твоей жизнью – этим темным кошмаром, из которого, похоже, нет и не было ничего похожего на выход? Для нас ответ Иова сомнений не вызывает. Иов и все мы за ним привычно привязываем Бога к нашей жизни, как будто все, на что Он способен, – это раздача подарков и призов тем, кто это заслужил примерным поведением, – и наказанием тех, кто нарушил его требования. А между тем Бог требует от нас большего, гораздо большего. Он требует от нас взять на себя хотя бы немного ответственности за все, что происходит в нашей жизни. Великий грешник Иов был в конце покоен – Бог сказал ему: ты сам по себе, а я сам по себе. А чтобы добраться до сути, надо было принять эту ничтожную жизнь, которая никому была не нужна, кроме тебя, – и пройти ее до конца вместе со всеми страданиями, страхами, нелепостями и смертями, чтобы увидеть свет, о котором рассказывали мистики всех стран и времен.
68. Колдушки
1
Особое место в деревенской жизни занимают, конечно, колдушки – деревенские колдуны, преимущественно женского пола, специалисты по порче коров, овец и лошадей, а заодно, конечно, наводящие всевозможные болезни и прочие несчастия на людей. Обычно ими становились одинокие женщины, чаще всего не только безмужние, но и бездетные вдовы или старые девы, чья жизнь давно уже подходила к концу.
Впервые я узнал о существовании колдушек благодаря отцу Иову, которого иногда возил по различным делам в те далекие времена на своей раздолбанной «шестерке».
– Поедем сегодня корову отчитывать, – сказал однажды отец Иов и как будто даже слегка застеснялся, так странно прозвучали эти слова.
Пока мы ехали в Мехово, отец Иов успел рассказать много интересного, о чем я никогда не слышал прежде.
Оказалось, что на свете существуют специальные тайные молитвы, необходимые для изгнания злых духов и известные одним только священнослужителям, да и то далеко не всем, а только самым ответственным и серьезным. Обращаться с этими молитвами – заметил Иов – следует с величайшей осторожностью, потому что, попав в плохие руки, они могут принести много непоправимых бед.
И он рассказал в связи с этим нравоучительную историю про некоего священника из Опочки, который, выпив лишнего, попытался с помощью этих молитв вызвать страшного духа зла, в результате чего его самого превратили в поросенка, который плохо кончил, украсив вскоре собой обеденный стол.
Признаться, история, рассказанная Иовом, произвела должное впечатление, а герой ее удостоился минуты молчания, которая была, в свою очередь, прервана замечанием отца Иова о том, что многие поселковые прихожане, а особенно прихожанки, почти открыто занимаются колдовством, наводя порчу на людей и животных, о чем существует множество убедительных и не очень рассказов и свидетельств. Когда же я спросил его, верит ли он сам в этих колдушек, то он ответил, немного подумав, что Бог попускает в нашем мире и не такие вещи, как эти, поэтому он не удивился бы, узнав, что колдушки действительно существуют.
Потом он помолчал немного и добавил: «Жаль только, что мы никогда не умеем отличать посланное нам от Бога от того, что мы придумываем и выдумываем сами».
И эти слова показались мне не лишенными смысла.
Затем я также узнал от отца Иова, что среди колдушек попадаются весьма приятные и добрые особы, которые лечат болезни и помогают в семейной жизни, тогда как другие, напротив, норовят специально, словно одержимые, устроить гадость соседу, знакомому или просто случайно попавшемуся первому встречному.
Вскоре мы подъехали к нужному нам дому.
Взяв с собой чемоданчик с одеждой и нужными для отчитки вещами, отец Иов отправился совершать духовные подвиги, а я остался сидеть в машине и наблюдать, что происходит во дворе.
Отсюда было прекрасно видно, как отец Иов облачился в подобающие случаю одежды, надел ризу и епитрахиль и начал читать тайную молитву, одновременно размахивая кадилом, явно не понравившимся корове, которая всякий раз, когда облако дыма окутывало ее голову, мычала, отворачивалась и пыталась боднуться.
Потом я услышал, как раздалось громкое трехкратное «изыди!», после чего корова зашаталась, жалобно замычала и упала на бок, что было для присутствующих, похоже, совершенной неожиданностью.
Жалобные причитания хозяйки довершили печальную картину, тогда как злые бесы, должно быть, наоборот, радовались и смеялись.
– Вот и отчитывай им, – сказал отец Иов, вернувшись в машину. – Хоть из монастыря не выходи.
– Сдохла? – с сочувствием спросил я, хоть все и так было понятно.
– Хорошо хоть денег не взяли, а то было бы разговоров.
Некоторое время отец Иов молча сидел, переживая случившееся. Потом сказал:
– В конце концов, мы сделали все, о чем нас просили… Сделали или нет?..
– Сделали, – согласился я.
– Изгнали злого духа… Верно?
– Ясное дело, – сказал я, не догадываясь, куда он ведет.
– Ну, вот. Мы свое дело сделали. А то, что корова сдохла, так это им надо к ветеринару, а не ко мне.
И не согласиться с ним было на этот раз просто невозможно.
2
Я уже рассказывал про Павлю, который, напившись, молился Господу о том, чтобы Тот извел под корень всех колдунов, от которых происходят в мире одни только несчастья, и что он, Павля, был готов Ему в этом деле всемерно помочь.
– Вот ты молчишь, Господи, – бубнил он, забравшись на чердак сарая и думая, что его никто не слышит. – Все молчишь и молчишь, а колдунам только этого и надо… Колдун-то – он придет и сглазит и тебя, и собаку, и Нинку, а ты сиди и молчи, потому что он сила, а ты кто?.. А-а… Вот то-то и оно… И все потому, что ты, Господи, молчишь, как будто мы чем-то провинились перед тобой.
Помолчав немного, Павля переходил, так сказать, к практической части своей речи, а именно к различного рода проклятьям, которые он раздавал всем колдунам, которых когда-нибудь встречал и когда-нибудь слышал.
– Будь ты проклят, сволочь, – с удовольствием говорил он, причмокивая языком. – Чтобы тебе на том свете в жопу горящих углей насыпали. Чтобы тебе покоя на том свете не видать. Чтобы ты на своих яйцах поскользнулся.
Переведя дух, продолжал:
– Чтобы твоя могила гнилыми хуями поросла.
И это был, конечно, высший пилотаж, хотя и развернутый на безопасном расстоянии.
Иногда, впрочем, Павля не выдерживал и, подойдя поближе к соседскому дому, где, по его мнению, жила одна из колдушек, начинал грязно ругаться и угрожал выпустить собак.
– Ты, небось, думаешь, что Павля – это так себе, – кричал он, не решаясь, впрочем, ступить на чужую территорию. – Да я вас, колдунов, насквозь вижу, мать вашу так! Вам бы только крови православной насосаться, это вы умеете, колдушки поганые!.. Вот спущу собачек, враз по-другому запоете!
– Я милицию вызову, – кричала соседка из форточки.
– Зови хоть Сатану, – кричал в ответ Павля, но слегка уже спуская тон на тормозах.
– Ты зачем хулиганишь, аспид ты ненасытный, – кричала в свою очередь тетя Нина, держась, впрочем, безопасного расстояния. – Или хочешь, чтобы тебя, как в прошлый раз, забрали, алкоголика?
«Прошлый раз», о котором говорила тетя Нина, случился лет так пятнадцать назад, но с тех пор служил весьма весомым аргументом против разбушевавшегося Павли.
– Убью! – кричал Павля, тряся попавшее ему под руку полено, тогда как решимость извести немедленно всех колдунов уже оставила его.
И вот он отступал, ворча напоследок, словно побитый пес, и грозя всему миру своим сухоньким кулачком.
Иногда он плакал, понимая, что не с его слабыми силами победить змеиное царство колдунов и колдушек, но чаще хрипло ругался разными замысловатыми ругательствами, в чем он был большим виртуозом, с чем были согласны все, его знающие.
Наконец, усталость брала свое, и Павля постепенно начинал сдаваться.
Завертев напоследок страшное матерное проклятие всем колдушкам и колдунам, он подымался на чердак сарая и здесь продолжал ворчать, словно старая собака, которую никто не принимал в расчет, хоть она всякий раз и предупреждала об опасности.
– За что терпим, Господи?– шептал он, заворачиваясь в брезентовый плащ. – За что, скажи, родненький?.. Или Христос приходил, чтобы колдушки проклятые нам на шею сели?
Голос его срывался, и, широко открыв глаза, он с напряжением всматривался перед собой, словно ждал, что ответят ему капризные Небеса.
Но ответа не было.
3
Что касается моих личных встреч с колдушками, то они ограничились знакомством с нашей соседкой по Бугрову, Анастасией Федоровной, которое длилось до ее смерти.
Была Анастасия Федоровна неразговорчива, неприветлива и невежлива, но почему-то к нам с Женей она прониклась расположением, да еще таким, что наши отношения с ней, по местным меркам, заходили очень и очень далеко – например, она звала нас зайти и попить чаю, что было для нее совершенно нетипично и потому вызывало всеобщее недоумение и разные подозрения.
Чай мы пили из грязных, сто лет не мытых чашек и слушали, как Анастасия Федоровна честит своих соседей, время от времени вздыхая и подвигая нам сахарницу.
– Сахару берите, – говорила она, и было понятно, что предложить сахару для нее равносильно такой жертве, на которую способен далеко не каждый.
А еще она называла меня по имени-отчеству и при этом хотела, чтобы мы тоже звали ее не баба Настя, а Анастасия Федоровна, что мы и делали много лет подряд.
– Зачем это вы с ней дружите, – говорила ее соседка через улицу. – Она мужа заездила и племянницу сюда не пускает, все думает, наверное, что будет вечно жить.
Мужа она, может, и заездила, но нас с Женей любила и сахара нам не жалела, чего нельзя было сказать о прочих соседях, которые были на фоне нашей колдушки какие-то пресные, неинтересные и не годящиеся Анастасии Федоровне в подметки.
Потом она умерла, хоронить ее пришла вся деревня, и я впервые увидел странный обряд, когда покойника поворачивают, держа гроб на полотенцах, три раза и только после этого закрывают крышку. Никто из присутствующих не мог ответить мне, что значит этот странный обряд, пока наконец, какой-то бодрый старичок не объяснил мне, что гроб вертят туда-обратно для того, чтобы покойник не нашел дороги назад, если ему вдруг придет в голову вернуться.
И тогда мне привиделась долгая осенняя ночь и Анастасия Федоровна, которая шла от дома к дому, скрипя калитками и стуча в ставни и двери, надеясь, что какая-нибудь добрая душа пустит ее погреться, – эта давно заблудившаяся странница, потерявшая себя среди чужих домов, деревень, лесов и полей и мечтающая только о том, чтобы найти укромный уголочек, закрыть глаза и немного поспать, пока холодная псковская ночь прядет свою черную пряжу.
4
Была ли Анастасия Федоровна колдушкой, этого я не знаю, но одна история до меня все же дошла, и при этом дошла от тети Нины, Павлиной жены, которая утверждала, что непосредственно принимала в ней участие.
Она-то и рассказала, что если колдушка начинает серьезно колдовать, то есть вызывать стихийные бедствия, наводить порчу и угрожать болезнью и смертью, следует взять в первую же лунную ночь до 12-ти часов новую борону и вместе с ней пробежать вокруг предполагаемой колдуньи, да так, чтобы борона, описав круг, замкнула то место, с которого она начала свое путешествие, помня, что чем больше захватываешь ты земли, тем вернее, что ты поймаешь колдушку за ее черным делом.
Конечно, я не мог отказать себе в удовольствии нарисовать эту почти гоголевскую картину: стоящую над Святыми горами, сияющую и безмолвную луну, четырех или пятерых участниц этого ночного безумия, тащивших из последних сил тяжеленную борону, ссадины и ушибы, а еще это прерывистое дыхание и редкие стоны, и удивление, что тебе удалась такая непосильная работа, от которой дрожат руки и рябит в глазах, тем более что ты все прибавляешь и прибавляешь земли, так что этот очерченный круг уже тянется от Луговки до Бугрова, и все это только для того, чтобы наткнуться вдруг на бегущую в лунном свете колдушку, которая ведь тоже спешит поскорее разорвать этот волшебный круг и не попасться в сотканную для нее сеть, в то время как судьба уготовила ей позор и унижения, так что колени ее задрожали, а слезы сами брызнули из глаз, и это было видно даже в ярком свете луны.
«Ой, как она плакала, – вспоминала тетя Нина, качая головой. – Так плакала, что нам даже жалко ее стало. А потом повалилась как столп и давай кричать: «Простите меня, простите меня, окаянную», и давай кататься по земле, как оглашенная… А потом стала ползать и ноги у нас целовать, и при этом все просила прощения, пока мы, наконец, не стреножили ее и не заставили поклясться над бороной мощами Святого Амвросия, что она больше не будет ни портить скот, ни насылать порчу на людей».
«И с тех пор, – добавила тетя Нина, понижая голос, – хочешь – верь, а хочешь – нет, всякие сглазы у нас прекратились, а если что и случалось временами, так это надо благодарить заезжих, потому что наши здесь совершенно ни при чем».
