Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
6. Сон отца Павла
Как я уже сказал, отцу благочинному Павлу сны снились чрезвычайно редко, но если снились, то уж такая ерунда, что хоть святых выноси. Например, в самом конце апреля, когда последний снег с монастырской горки уже сошел, но грязи еще хватало, приснился Павлу сам Господь. Стоял Он у ученической доски с мелком в руке и что-то быстро подсчитывал, помогая себе мелком, который летал по доске, оставляя на ней циферки и значочки, тогда как сам отец Павел тянул изо всех сил руку, потому что углядел вдруг среди написанного некую погрешность, хоть и небольшую, но все-таки досадную и неуместную, тем более в таком святом деле, каким был счет.
– Что это вы, отец Павел, все руку тянете да тянете, – спросил Господь, не оборачиваясь и продолжая писать на доске округлым мелким почерком. – Выйти хотите?
– Так ведь, как же, – забормотал отец Павел, пытаясь в нескольких словах уместить рвущуюся из груди мысль. – Сами же можете видеть, ваше… дробь-то не сходится, потому что два и три будет непременно пять, а не как, извиняюсь, у вас вон.
– Пять и будет, – согласился Господь, продолжая писать. – Ну и что?
– Так ведь ответ, – сказал Павел и, не удержавшись, засмеялся, потому что это было бы понятно и трехмесячному младенцу. – Ответ-то, глядите, он не сходится, батюшка. Это уж как хотите.
Вместо того чтобы обратить внимание и исправить ошибку, Господь неторопливо дописал циферки и значочки, затем подчеркнул двумя жирными линиями ответ и только после этого сказал, повернувшись к отцу Павлу и указывая пальцем на доску:
– Значит, не сходится, говоришь?
К ужасу Павла, ответ на доске был точь-в-точь такой, который и должен был быть, то есть, совершенно правильный и справедливый.
– Как же это, батюшка? – прошептал Павел, слыша, как громко забилось у него в груди сердце. Выходило, и в самом деле, что-то совсем уж больно нелепое и стыдное. Получалось, что можно было легко заменить все эти хрустящие, разноцветные, много лет подряд разложенные цвет к цвету, рисунок к рисунку бумажки, а ответ в результате ничуть бы от этого не пострадал, а, может быть, даже напротив – где-то выиграл, и от этой мысли в животе у Павла разом похолодело, и он спросил, одновременно доставая из кармана все эти хрустящие и цветастые, которые даже сейчас все еще радовали взор и веселили сердце:
– Что же теперь с этим-то, батюшка?
На что Господь почесал затылок и сказал, глядя на Павла не к месту веселыми голубыми глазами:
– Даже и не знаю, Павлуша. Сам решай.
Затем Он вновь повернулся к доске, собираясь стереть с нее уже ненужные циферки и значочки, словно давая понять, что сон заканчивается и пора уже заняться чем-нибудь посущественней…
– Как же. Не знает Он, – бормотал Павел, просыпаясь и чувствуя, как обида накрывает его с головой, словно морская соленая волна на сочинском пляже, куда он ездил как-то в отпуск с отцом настоятелем.
Потом он всхлипнул, перевернулся на другой бок и сразу уснул. И на этот раз уже без сновидений.
7. Пару слов об архимандрите Кенсорине
С 1993 до 2000 года наместником монастыря был архимандрит Кенсорин (Федоров).
Некоторые из его пожилых прихожанок называли его отец Керосин, опасаясь напутать что-нибудь в его имени. «Отец Керосин» звучало понятно и никаких вопросов не вызывало.
Кто когда-нибудь его видел, тот наверняка запомнил его хитрую и умную лисью мордочку и пронзительные глаза, которые словно внимательно изучали тебя изнутри.
Характер его был, как рассказывали, нелегок, непредсказуем и порой злопамятен, однако монастырь при нем процветал и, как это ни странно, монахи его любили или, по крайней мере, отдавали должное его административным, хозяйственным, аскетическим и проповедческим талантам.
Как и у всех неординарных людей, у отца Кенсорина был свой небольшой пунктик, который он неукоснительно соблюдал. Пунктик этот заключался в том, что наш архимандрит считал, что должен Литургию служить каждый день. За это, как свидетельствует один интернетовский источник, его изгнали из Псково-Печерского монастыря, где он был келейником валаамских старцев. При этом он умудрялся совершать литургию в своей келье на антиминсе, что было, конечно, самочинием и нарушением устава.
О своем назначении в Свято-Успенский мужской монастырь в Святых горах, архимандрит Кенсорин рассказывал так:
«Там было в Святогорском монастыре неустройство. И Владыка наш Евсевий приезжал на праздник Серафима Саровского в Аксеново. Посмотрел, как мы живем, а у меня было три коровы, пятнадцать ульев пчел, куры, индюки – большое хозяйство. Уехал Владыка, ничего не сказал. Вернулся через две недели и говорит: «Отец Кенсорин, я тебя перевожу на новое место». А я говорю: «Куда?» Он мне не сказал. Если бы я знал, что в Святогорский монастырь, я бы в ноги упал Владыке и не пошел туда. Слезно молил бы. А Владыка ходит по комнате и говорит: отец Кенсорин, признай Волю Божью, признай Волю Божью… Но не сказал – куда. Я поехал за советом к отцу Иоанну Крестьянкину в Печерский монастырь. Он сказал: узнай, куда, и тогда приедешь снова. Владыка сказал: в Пушкинские горы поедешь, и дает мне назначение быть благочинным и наместником Святогорского монастыря. А там нет ни дров, ни воды, ни денег, ни сена, ни братии. Поехал к Иоанну Кронштадтскому в Петербург, взмолился у его гробницы: «Отец Иоанн Кронштадтский, помоги, я не знаю, что делать». Жил в этом монастыре, каждый день служил и проповеди говорил, народ расположился ко мне и стал давать денег.
Да, потом народ в Пушкинских горах стал помогать. А когда монастырская братия захотела меня снять с прихода, я и сам этого хотел, поехали к о. Николаю Гурьянову: отец благочинный, духовник, эконом. А о. Николай вышел на крылечко и во весь голос, чтобы все слышали, сказал: «Если отец Кенсорин будет уходить, держите его за рясу».
А Владыка Евсевий мне как-то сказал: «Отец Кенсорин, ты даже представить не можешь, как ты помог в возрождении Святогорского монастыря».
Это был единственный отзыв о моей деятельности в монастыре».
Впрочем, не все было так гладко, как хотелось.
В году примерно 1999 произошли в монастырьке небольшие волнения, в разгар которых некоторые монахи написали и отправили письмо владыке в псковскую епархию, жалуясь не то на плохую еду, не то на притеснения, чинимые игуменом, отцом Кенсорином, не то еще на какую-то ерунду; копию же жалобы направили в Московскую Патриархию, ожидая решения их тяжбы и скорого торжества справедливости.
Владыка наш, Евсевий, как и всегда в подобных ситуациях, поступил мудро и дальновидно: с жалобой ознакомился, но никакого хода делу не дал, а вместо этого отправил жалобу самому наместнику, архимандриту Кенсорину, с тем, чтобы этот последний во всем разобрался и принял надлежащие меры.
Наместник меры, разумеется, принял и при том так удачно, что надолго отбил у братии охоту подписывать какие бы то ни было письма и заявления.
Что же касается зачинщиков смуты, то кроме изгнанных навсегда из монастыря, их осталось только двое – отец Тимофей и отец Павел. После недолгого разбирательства они были отправлены наместником в ссылку, в унылый город Новоржев, который, как свидетельствует плакат при его въезде, был переименован Екатериной Второй из Пусторжева в Новоржев, за что жители послали императрице благодарственный адрес и вновь освященную икону «Нечаянной радости».
Сама же эта монашеская жалоба послужила в дальнейшем целям, так сказать, педагогическим и воспитательным, так что стоило лишь какому-нибудь строптивому монаху высказать недовольство генеральной линией, которую проводил архимандрит Кенсорин, как откуда-то издалека немедленно доставалась на свет божий эта самая жалоба, и отец архимандрит, ласково улыбаясь, спрашивал провинившихся, не знают ли они, чья это подпись красуется тут, в конце страницы, и не пора ли, наконец, поставить об этом в известность церковные власти.
«Да и светские тоже», – добавлял он со значением, после чего, обыкновенно, волна недовольства стихала.
Впрочем, не удалось уберечься и самому Кенсорину. Не знаю, дошла ли эта история с жалобой до Синода, или она послужила причиной чьих-то хитрых манипуляций, о которых мы ничего не знаем, но только в один прекрасный день посланник владыки сообщил архимандриту, что его отправляют на покой, о чем владыка Евсевий уже подписал соответствующее распоряжение.
Результатом же всего этого закулисья стало явление нового наместника, отца Нектария, чья звезда взошла над убогой пушкиногорской действительностью стремительно и надолго, хоть сам игумен, как рассказывали, так не считал, рассматривая свое игуменство только как вынужденную ступень в дальнейшей карьере, в которой он поначалу нисколько не сомневался.
Но что бы там ни говорили, одно оставалось неоспоримо: с приходом в монастырь отца Нектария начиналась новая и еще пока что не совсем понятная история.
8. Явление
Сохранилась легенда о том знаменательном дне, когда голос отца Нектария впервые возвестил о себе беспечным святогорским монахам. О достоверности ее я не ручаюсь, но что, как говорится, есть, то есть.
Легенда эта рассказывает о некоем господине, появившемся в монастыре в самую неподходящую летнюю жару, от которой попрятались все монахи и сам монастырь, казалось, вот-вот начнет таять.
Господина этого звали отец Нектарий и, судя по всему, он был не кем иным, как новым наместником, назначенным владыкой Евсевием, о чем монастырских монахов поставили в известность еще на прошлой неделе.
Как бы то ни было, но явление отца Нектария в этот жаркий день случилось и случилось даже не без некоторых исторических параллелей, таких, например, как ожидание Наполеоном на Поклонной горе московских ключей или знаменитая речь Ломоносова, сказанная им при вступлении в должность ректора, – параллели, которые сами собой немедленно напрашивались, стоило вспомнить прибытие нового наместника в пункт его конечного назначения и все, с этим прибытием связанное.
Судите сами.
Во-первых, как рассказывает легенда, вновь назначенный игумен прибыл в монастырь с одним тощим чемоданчиком, что уже одно вызвало удивление и подозрение окружающих.
Во-вторых, он приехал из Пскова на автобусе, что тоже могло бы послужить соблазном для слабых и пищей для соблазнительных размышлений всех прочих.
Наконец, в третьих, было удивительно, что никто не позвонил по поводу его появления из епархии, не предупредил насельников, чтобы приготовили игуменские покои, сварили праздничный обед. Пуст был монастырский двор, пусты были хозяйственные постройки, не подымался над трапезной нежный белый дымок.
Одним словом, первый день пребывания отца Нектария в монастыре был, как рассказывают очевидцы, с самого начала омрачен небольшими, но запоминающимися происшествиями. И хотя деталей происшествий никто, конечно, толком уже не помнил, но и без деталей было понятно, что случившееся в этот день имеет, так сказать, скорее символическое значение, то есть, говоря другими словами, оно было гласом Божиим, который, как это и положено гласу, все по своим местам расставлял, всех обнадеживал и предупреждал, всех оберегал, а особо непонятливым втолковывал, так что только одно в этой истории оставалось не совсем понятным: к кому, собственно говоря, обращался этот небесный голос – к новоприбывшему ли отцу наместнику или ко всем святогорским монахам, чье будущее уже стучало в их кельи, а может, и ни к кому в особенности, что тоже было явлением в монастырских стенах довольно распространенным.
И вот он шел по монастырскому двору, этот самый господин с тощим чемоданчиком в руке; шел, обозревая окрестности и отыскивая игуменские покои, пока, наконец, не уперся в закрытую дверь, за которой его ждал отдых, обед и новая, ни на что прежде не похожая, прекрасная жизнь. Но время шло, а обещанной жизни все не было и не было. Напротив. Было что-то унизительное в этом стоянии под дверью, как будто вся братия назло ему вдруг в одночасье вымерла, оставив наместника перед этой дверью, в которую он все еще стучал, надеясь, наверное, что кто-то из братии все же окажется живым.
Наконец дверь отворилась, и на пороге появился совершенно несимпатичный, сонный монах, который подозрительно посмотрел на Нектария и сказал:
– Чего стучишь? Не видишь – закрыто?
– Вижу, – сказал Нектарий, – потому и стучу.
– Ну, стучи, – сказал монах и попытался снова закрыть дверь, чему отец Нектарий немедленно воспротивился.
– Сказано, никого не пускать, – сказал монах, дергая дверь.
– Вот и не пускай, – сказал Нектарий, нажимая дверь с другой стороны, – а меня не закрывай.
– А тебе зачем?– спросил монах, явно не обремененный избытком воспитания. – Ты кто?
– Я-то? – сказал Нектарий, представив, как изумится сейчас этот самый сонный и неприветливый монах. – Я твой новый наместник.
– Ты? – переспросил монах и засмеялся.
– Чего лыбишься-то? – сказал Нектарий, умевший, при случае, вспомнить подходящие слова. – Говорю тебе, наместник – значит наместник.
– Какой же ты наместник, – сказал монах, с презрением оглядывая приземистую фигуру отца Нектария. – Наместник – это ого-го. Орел. А ты кто такой?
– Вот уж погоди у меня, – пробормотал Нектарий, отжимая монаха в сторону и входя в помещение. Потом он остановился у лестницы, ведущей наверх, и закричал:
– Где келейник отца наместника?.. Ну-ка покажись!.. У вас тут что, заснули все?
Глаза его при этом зажглись прозрачным пламенем, которое впоследствии попортило жизнь в монастыре и правым, и виноватым.
Спустя полтора часа новый наместник был помыт, накормлен и положен отдыхать.
Он лежал, накрытый пуховым одеялом, и думал, что еще совсем недавно, какие-то четверть века назад, он бегал голоногим мальчишкой по улицам пыльного Чимкента и всегда останавливался возле чимкентского храма, не решаясь переступить его порог и сгорая от любопытства, желая узнать, что же находится там, в темной глубине, откуда время от времени доносилось завораживающее пение или раздавался чей-то голос, который громко и нараспев говорил какие-то загадочные слова, от которых на душе становилось легко и радостно и под ложечкой сладко сосало, словно от близости какого-то праздника.
Потом он вспоминал бабушку и деда, которому обещал как-то, что обязательно станет епископом, а дед, похлопывая его по плечу, посмеивался и говорил что-то вроде того, что, стань Сашка-баловник епископом, и ему, деду, пришлось бы, пожалуй, положить на стол партийный билет. Тогда бабушка косилась на дверь и говорила что-нибудь вроде «Тш-ш-ш», или «Совсем ты спятил, старый», или же «Ну чему ты ребенка учишь?», а дедушка смеялся.
Епископом отец Нектарий пока еще не стал, и это обстоятельство почему-то показалось ему сегодня вдруг чрезвычайно досадным. Особенно досаждала мысль о том, что он не выполнил своего обещания, данного когда-то бабушке и деду.
– Получается, что ты обманщик у нас, – сказал ему в ухо голос бабушки, который всегда появлялся некстати и не вовремя.
И так горько, так несправедливо было это слышать, что он вылез из-под теплого одеяла, открыл свой походный чемодан и, достав оттуда бутылку давно хранимого «Абсолюта», благоговейно приступил.
– За приезд, – сказал он и медленно, до капли влил в себя хрустальную жидкость.
Потом выпил еще. Но на этот раз за отъезд.
И, наконец, в третий раз было выпито за грядущее епископство, которое теперь казалось совсем близким, рукой подать.
В груди потеплело. Мир уже не казался таким несправедливым, как прежде. Напротив. Он казался близким, родным и понятным, что тоже вызывало слезы, но на этот раз – горячие слезы радости.
Потом мысли его унеслись уже куда-то совсем далеко, туда, где никто не называл его за глаза «жирдяем», а, напротив, все были рады его присутствию, так что все, кого бы он ни встретил, радостно ему улыбались и говорили что-нибудь вроде: «А вот и наш наместник», или «Вашими молитвами, отче», или даже «Ваше преосвященство», что было, конечно, не совсем правдой, но зато чрезвычайно уместно и вызывало в теле легкую приятность.
Заглянувший в покои келейник Маркелл увидел плачущего наместника, который размазывал по лицу слезы и, судя по тому, что он говорил, собирался немедленно простить всех, кто когда-нибудь обижал его, отца Нектария.
И вот в это самое святое мгновение, когда казалось, что ангелы небесные уже готовы опуститься на землю и воздать отцу наместнику по заслугам, – в это самое мгновение отвратительный смех и нецензурная брань раздались на улице, прямо под окнами отца Нектария, который немедленно открыл окно и закричал стоящим внизу двум скобарям, чтобы они немедленно убирались прочь от этого святого места, иначе он, Нектарий, за себя не отвечает.
Стоящие внизу дети псковской вольницы ничего на это отцу Нектарию не сказали, зато немедленно познакомили его с некоторыми жестами, глядя на которые отец игумен сначала побледнел и заскрипел зубами, после чего бросился, никем не замеченный, со всех ног вон из игуменских покоев, чтобы примерно наказать врагов рода человеческого, не имеющих совершенно никакого уважения к званию наместника.
– Чего, чего? – сказали скобари, глядя на подходящую к ним нетвердой походкой внушительную фигуру наместника.
– А ничего, – успел сказать отец Нектарий, и свет в его богоспасаемых глазах на какое-то время потух.
Деталей дальнейшего хода описываемых событий мы не знаем.
Доподлинно известно только то, что спустя полчаса или около того наместник был помещен в камеру предварительного заключения, в которой он кричал, ругался и требовал немедленно принести ему телефон, чтобы поговорить с правящим архиереем.
– Будет тебе архиерей, – говорил дежурный, ловко раздавая карты. – Слышал, какой шустрый?.. Архиерея ему подавай…
– А вот, – отвечал ему второй игрок в чине младшего лейтенанта. – Совсем эти монастырские потеряли всякий стыд… Вот ты бы пошел бы в таком платье на улицу? И я бы не пошел. А они?.. Да ему это как два пальца обоссать. Взял и пошел.
– Отоприте лучше, – сказал загробным голосом наместник.
– Да уж, сейчас все бросим и побежим тебя отпирать, – отозвался дежурный, раскладывая на столе карты.
Из камеры предварительного заключения раздался странный звук – нечто среднее между рыданием и ворчанием разъяренного льва.
– А то ты что думал? – сказал дежурный. – Что будешь драться и озоровать, да в общественных местах в женском белье ходить, а тебя за это по головке погладят?.. Нет, брат, шалишь. В общественных местах полагается в штанах ходить, а не в платьицах.
– Это подрясник, басурман, – с презрением сказал наместник, тяжело вздыхая.
– Да хоть что, – сказал дежурный, разглядывая карты. – Что ж, что подрясник? Можно и в подряснике столько дел наворочать, что только держись… Теперь-то уж что?.. Сиди, раз попался.
– Что же вы не понимаете-то? – злился наместник и тряс решетку. – А еще милиция, называется… Я лицо духовное, мне в таком виде нельзя находиться.
– Раньше надо было думать, – задумчиво произнес дежурный и добавил. – Видел, как карта легла?.. Просто чудо.
– Это потому, что у тебя в камере духовное лицо сидит, – пошутил лейтенант.
– Да уж не иначе, – тасуя карты, засмеялся дежурный.
– Эх, вы, – опускаясь на скамейку, сказал Нектарий.
– А вот это правильно, – разглядывая карты, сказал дежурный. – Посиди, отдохни, пока время есть. Вот смена придет, пусть с тобой и разбираются. Позвонят главному, а там уж, как решат.
– Да я и есть самый главный, – сказал наместник, с отчаяньем бия себя в грудь.
– Ну, вот и хорошо. Стало быть, и звонить никому не надо будет.
– Непонятно только, зачем же ты драться полез, если ты самый главный? – резонно поинтересовался лейтенант. – Позвал бы вон своих монашек, они бы за тебя все сделали, что надо…
Вместо ответа наместник только что-то проворчал в ответ, заскрипел зубами и медленно опустился на скамью, положив под щеку пухлый кулачок.
И снился ему сон, будто он уже никакой не наместник, а свободная птица орел, которая парит под облаками над этой святой обителью и при этом открывает и закрывает клюв, поучая летящих ниже птиц, которые с благоговением слушают его мудрые речи, отчего отец наместник улыбался во сне и даже слегка постанывал, причмокивая сложенными сердечком губами.
Между тем, события в монастыре развивались своей чередой.
Цветков, который почему-то всегда был в курсе последних новостей, позвонил из трапезной отцу Иову и сообщил ему, что, по его сведениям, новоприбывший наместник сидит в КПЗ.
– Не может быть, – сказал отец Иов, оставленный до прибытия наместника старшим в монастыре. – В милиции? Да с какой это стати?
– Вот уж не знаю, – сказал Цветков, и всякий, кто знал его, мог побиться об заклад, что в его голосе отчетливо прозвенела неподдельная радость по случаю нового скандала.
Впрочем, все пока складывалось так, что было не до Цветкова.
Гроза собиралась над монастырем, и, похоже, пока еще не было никакой возможности ее остановить, и оставалось только ждать, надеясь, что ее пронесет мимо.
– Господи, помилуй, – шептал отец Иов, глядя в окно, где уже заметны стали первые признаки долгого летнего вечера, обещавшего душную ночь. – Спаси, сохрани и помилуй нас, Господи, пока что-нибудь не случилось…
Надо сказать, что издалека стройный отец Иов всегда был чем-то похож на большой гвоздь, который забыли забить, и болтался он туда-сюда, не зная, куда ему лучше притулиться. Однако, сегодня этот гвоздь, похоже, был несколько согнут под тяжестью решений, которые ему немедленно предстояло, не откладывая, принять.
И в самом деле.
Идти выручать наместника было, конечно, страшно, но не идти к нему было еще страшней, и уж совсем невыносимым был, конечно, гнев владыки Евсевия, который он мог обрушить на монастырь, если бы узнал вдруг эту загадочную историю про пропавшего наместника.
Одним словом, как ни крути, а все это в результате грозило отцу Иову большими неприятностями, о чем ему следовало, пока не поздно, серьезно подумать.
Возможно, он и думал, просчитывая все возможные варианты и прикидывая выгоды и потери. Нам это, во всяком случае, не известно. Доподлинно же известно только то, что в восьмом часу отец Иов постучался в пушкиногорское отделение милиции и попросил дежурного вернуть монастырю его наместника.
– Попа, что ли? – спросил дежурный, одновременно глядящий искоса в свои карты. – Такой бойкий мужчина. Все зубами скрипел.
– Сегодня только прибыл, – сказал отец Иов, давая понять, что в поведении отца наместника есть смягчающие обстоятельства.
– Это не причина, – сказал дежурный. – Правила для всех обязательны. В следующий раз пойдет у нас по полной программе.
– Конечно, – сказал Иов, проходя к камере и останавливаясь в ожидании, когда дежурный ее откроет. И войдя в камеру, сказал:
– Отец Нектарий… Пора.
В углу КПЗ лежал на скамейке, свернувшись калачиком, новоприбывший отец Нектарий и сладко похрапывал во сне. Голые пятки его торчали из-под подрясника, словно две большие картофелины.
– Забирайте, – сказал дежурный, гремя ключами. – Эй, начальник, проснись, подъем!
Как это ни странно, но отец Нектарий немедленно проснулся.
– Кто это? – спросил, поднимаясь на скамейке, еще не открывая глаза.
– Это я, отец Иов, – сказал отец Иов, протягивая наместнику руку. – Пришел вас забрать.
– Видел меня в позоре моем, – сказал отец Нектарий и ударил себя в грудь. – Что это за отцы такие, что не могут спасти своего предстоятеля?
– Да все в порядке, не волнуйтесь, – сказал отец Иов.
– Конечно, в порядке, – сказал отец Нектарий, открывая глаза. – Когда наместника повлекут по улицам, словно последнего вора, вот это и будет ваш порядок… Почему раньше не пришли?
– Так ведь не знал никто, – сказал отец Иов.
– Это как же понимать?.. Наместник пропал, и никто даже не спросил, куда он подевался, так, что ли?
– Послушайте, уважаемый, – вступил в разговор дежурный. – Поторопитесь, пожалуйста, а то ведь можно и опять за решетку прогуляться.
Ответом ему был злобный взгляд, которым наградил его отец Нектарий, покидая пушкиногорское отделение милиции.
Очутившись на улице и вызвав своим подрясником небольшой смех у двух проходящих мимо школьниц, отец Нектарий вдруг повернулся к Иову и сказал:
– Что же ты одежду мою не взял? Как вот теперь мне идти тут прикажешь?.. Ходи теперь тут голышом, так, что ли!
В этом вопросе отцу Иову вдруг послышался свист топора. Он попытался сделать веселое лицо и сказал:
– Да ну, ей-богу… С кем не бывает?.. Да и идти всего ничего… Вон уже и пришли.
– Пришли, говоришь? – мрачно поинтересовался отец наместник и лицо его вдруг побагровело. – Ну, погодите у меня, – сказал он, грозя кулаком побледневшему отцу Иову. – Попляшете еще у меня , ох, и попляшете. Узнаете тогда, как с наместником-то шутить!
Такова была короткая, но впечатляющая речь отца игумена при его вступлении в должность наместника Свято-Успенского мужского монастыря.
А поскольку никого рядом с ним, кроме отца Иова, в этот час не было, следовало думать, что сказанное относится в первую очередь к нему, а уж потом и ко всем остальным насельникам.
И от этой мысли сердце отца Иова тревожно екнуло.
