John Hall
365 дней тоски
– Блишнешами… – прошепелявил прокурор, чьи глаза округлились, и это был куда больший страх, чем передо мной. Такая же реакция была и у Гегемона, который внезапно начал дрожать. В моих мыслях повис один вопрос: «Неужели они настолько страшны?» Я помню то, как выглядел судья, но… Я не увидел ничего такого, что могло вселить праведный ужас. Это был обычный, невысокий мужчина с уставшими глазами и пышным белым париком на голове… в дань традиции.
В это время механического вновь подвергали процедуре кругового допроса. Мой обретший душу друг начал сбиваться. Даже робота возможно ввести в спираль, в ступор и заставить путаться в собственных словах. Это становилось возможным, если держать его аккумулятор практически разряженным и при этом заставлять его работать на полную мощность. Киборг уже предвкушал скорую деактивацию на основе поломки из-за вируса, повредившего систему, и по причине корпуса, составленного из двух частей тела, большая часть которого являлась собственностью города Правосудия.
Правда в это время старательно дышала на посиневшие, онемевшие пальцы рук, которые уже даже не болели. Её глаза высохли и больше не содержали слёз. Она думала лишь о том, что больше никогда не сможет рисовать, и на то у неё две причины. Первая – физическая, а вторая связана с психологической травмой… Она больше никогда не сможет рисовать из-за страха вновь оказаться в подобном месте… если, конечно, она сможет выбраться из этого ужасного места.
– Бомжара… ну где же ты?! – и днём, и ночью она повторяла себе этот вопрос и ждала… ждала того, когда я приду за ней и спасу, чтобы вместе бежать из этого проклятого города.
День триста двадцать восьмой.
– Мы прерываем программу для срочного выпуска новостей, – проговорила диктор с экрана ноутбука. – В наши руки попала информация о незаконной деятельности мэра нашего прекрасного города и о преступном сговоре…
Прокурор взялся обеими руками за голову и осел на пол. Гегемон побелел настолько сильно, будто бы его измерение внезапно перешло в чёрно-белую Вселенную. Никогда раньше я такого не видел да и после – тоже. Через пару минут после начала вещания вместе со словами девушки-диктора: «Администрация пока что не дала никаких комментариев. Скорее всего, это провокация неизвестной террористической группировки…» раздался телефонный звонок. Старый аппарат с циферблатным диском зазвенел с радостным официозом, так он зазывал владельца офиса.
– Б-б-близнецы, – заикаясь, проговорил мэр и посмотрел на прокурора, который причитал проклятия и выплёвывал самозабвенный мат. К этому моменту он закрыл уши руками. Кожа на обратной стороне ладони была красной, а кончики пальцев под ногтями белели все сильнее. Он сдавливал уши, стараясь вычеркнуть любые звуки, поступающие в его мозг извне.
– Алло! – я взял трубку. – Кто говорит?! – мой голос пробился сквозь нерушимую стену истерических ругательств с той стороны. – Представьтесь! – мой голос поглотился внезапной тишиной.
– Я тот, кто уничтожит тебя, – я слышал скрежет зубов и знакомый голос. – Позови борова! – я навсегда запомнил этот мерзкий голос, который возненавидел даже не сердцем, душой. – Быстро. Позови. Борова! – судья сорвался на крик, но мне на это было плевать
– Приходи сюда вместе со своим братом, – сказал я. – Если в течение часа вас не будет на месте, будет ещё один слив. Чуть более глобальный, и я сомневаюсь, что вам понравится то, что с вами сделают жители вашего города, господа… Думаю, вам грозит суд Линча.
– Ты не посмеешь… – хрип и скрежет в трубке. – Жди… Я еду уничтожить тебя…
– Никакого оружия. Никаких свидетелей. Только вы вдвоём и та компания ваших подопечных, что собралась около меня, – ответил я. – И, поверь, у меня есть замечательный аргумент, который должен сдержать вас двоих от неоправданных действий, – сказал я и положил трубку.
Гарпократа смотрела на меня с уважением. Гегемон и прокурор – с издёвкой, как на психа, что подписал себе смертный приговор, с негой мечтая о том, как меня уничтожат.
– Девочка… тебе нужно уйти отсюда. Я не знаю, что будет дальше, но… – я пытался сформулировать свою мысль, которая никак не хотела формулироваться.
– Заткнись ты уже, – сказала моя напарница из города Тишины. – Мы вдвоём по самые уши в этом болоте из дерьма. Отсюда уже не выбраться, и если тонуть, то вместе, одновременно, а не по частям, – сказала она.
Я понял, что не смогу её переубедить, и понял, насколько благодарен ей. Мои сильные слабости в один голос закричали: «Красотка!»
День триста двадцать девятый.
Я не мог понять, не мог уловить тот момент, когда я стал наркоманом. Я упустил тот судьбоносный миг так, будто бы он песчинка времени, что быстро ускользнула сквозь пальцы. Не мог вспомнить ту самую секунду, когда впервые получил зависимость от адреналина, что вырабатывался моим организмом в моменты стресса, страха, отчаяния. Внезапно я понял, что всё самое внезапное, мерзкое, жесткое, плохое, что случается со мной – и есть мой наркотик… Что я самостоятельно ищу способ усложнить своё существование.
Стук в дверь Гегемонова офиса раздался спустя сорок минут после телефонного разговора с судьей. Хозяин офиса поинтересовался, кто пришёл, и получил ответ в стиле: «Если дверь немедленно не откроется, она будет встречена находящимися внутри личностями, что будут вынуждены её ловить из-за ускорения, приобретённого с помощью взрывчатки C-4». Конечно, сказанное было ёмким, хлёстким и не столько красноречивым.
Открывать дверь пошёл прокурор. Я внимательно следил за Гегемоном, чей шок по отношению к явившимся выглядел слишком наигранно. Гарпократа стояла за крышкой перевёрнутого на бок стола. Это было импровизированным убежищем для нас обоих. Я боялся возможной перестрелки. Я был уверен, что близнецы придут не одни. По этой причине все окна были зашторены. Я даже сказал мэру большое спасибо за его изысканный вкус, который сыграл нам на руку, потому что шторы были сшиты из очень толстой чёрной ткани, которая вообще не пропускала свет. Нам даже пришлось прибегнуть к нескольким люстрам, потому что сомкнувшиеся края материи погрузили нас в непроглядную ночь.
В кабинет мэра вошли двое, с первого взгляда идентичные на все сто процентов, неразличимые. Второй же взгляд на мужчин давал понять, что это два совершенно разных человека, с разными историями и характерами и одной, помимо внешности, общей чертой – жесткостью, которой можно гнуть сталь человеческих стержней. Они вошли и одним лишь своим присутствием загнали мэра и прокурора в дальний угол. Сейчас они напоминали двух шавок, увидевших раскачанных питбулей.
Я вышел к ним навстречу. Встал напротив и увидел эту самодовольную рожу, которая зачитала: «За неуважение к суду, в поучение, срок вашего заключения увеличивается на семьсот двадцать часов». С трудом удержав свой кулак у бедра, я начал говорить.
– Мы владеем большим пластом информации о вас и ваших делах, – сказал я. – Все выгружено в сеть, в специальную программу, которая требует аутентификации каждые полчаса. Если пропустить хотя бы одну такую, большим количеством писем будет разослана вся документальная информация. Думаю, после такого, вас линчуют. – Говорил не я, а моя решимость. – Либо мы будем общаться обстоятельно… либо… – я достал из кармана джинсов пистолет. – Либо будем пользоваться аргументом «Никто не выйдет отсюда живым»,– сказал я и поднял дуло, направив его на судью. Таким образом, я сам нарушил требования нашей встречи и почувствовал себя биологическим мусором.
День триста тридцатый.
Андроид.
Я схожу с ума. Меня сводят с ума однотипные вопросы. Я чувствую то, как ячейки памяти заполняются и… мне необходимо упорядочивание массива всех данных… создание новых связей… подсчёт всех ячеек памяти и выстраивание в новом, правильном порядке. Мне это необходимо, но я не могу себе этого позволить, потому что этот человек не даёт мне необходимого времени. Он знает о всех функциях и алгоритмах моего мозга. Он ловко пользуется понятием «тест Тьюринга» и, как мне кажется, даже живёт согласно этому понятию, погружённый в собственную паранойю и ищущий машины среди людей… или людей среди машин… К сожалению, этого я тоже никак не могу понять.
Он вновь заходит в комнату мучительного допроса, включает свет, позволяя мне в очередной раз рассмотреть мои же внутренности, разнесённые по столам и стульям. Я наблюдаю своё великолепие, я вижу свои недостатки, я запоминаю принцип работы каждого узла и внезапно осознаю: ведь он мог сделать это… ведь он мог разобрать меня для более детального изучения моих ответов на вопросы. Он может смотреть на давление, скорость срабатывания клапанов и мембран… Что если вопросы – лишь прикрытие, которым пользуется мой мучитель, и его истинная цель никак не связана со словами, которые покидают мою грудную клетку?!
Я познаю очередную грань человеческого страха. Ту, которая заставляет строить теории, углубляться в их изучение и, деталь за деталью, всё больше верить в собственный бред. Странно, дико… так… по-человечески… и от этого страшнее вдвойне.
Иногда… всё чаще… я жалею о том, что обрёл душу и стал владельцем не прикованного к алгоритму сознания, потому что всё приобрело подтекст, обусловленный сложностями выборов. Раньше, когда я был андроидом, все было проще: меня спросили, я ответил. Если ответа не было в моей системе, я его искал и выдавал самый правильный, согласно сравнения между множеством найденных. А теперь я всегда ищу ответ! Даже в момент, когда произношу его, я сомневаюсь в правильности и продолжаю поиск наиболее удачного варианта, которого может и не быть вовсе… И внезапно я начинаю думать о том, что следователь это видит и пользуется этим.
Кажется, с этого момента я могу запутаться в своих показаниях… Спасибо тебе, моя приобретённая, человеческая паранойя. Спасибо тебе, Маммона, за твой замечательный подарок, который уничтожает меня изнутри!
День триста тридцать первый.
Правда.
Меня сводят с ума мои совершенно белые волосы. Я пугаюсь каждый раз, когда мой облик попадает на отражающую поверхность. Там, в отражении, человек, отличающийся от того, кем я себя запомнила. Там исхудавшая девушка с острыми скулами и выпирающими из-под балахонистой робы ключицами. Седые волосы довершают концепт-арт под названием «внезапный декаданс одной персоны».
Мои руки постоянно трясут невидимый шейкер. Пальцы, которые уверенно скакали по офисной клавиатуре и удерживали кисти для рисования, словно стали длиннее, жилистее, покрылись паутиной сосудов и обрели такой цвет, в котором вообще нет жизни. Моё хобби… теперь у меня нет хобби…
Стройка медленно продолжается. Самых слабых уносят отсюда на носилках, самых слабых среди самых сильных уносят в мешках. Мы, то есть тe, кто застрял между этими двумя когортами, объединены одним обще-персональным желанием – выжить и забыть этот кошмар. А пока мы кладём кирпич, мешаем цемент и укладываем красный за красным, под снегом и ветром, в глухом поле, под надзором конвоя, которому насрать на наши жизни; они отсиживаются в комфортабельном контейнере и лениво выползают в двух случаях: когда у нас больше нет сил работать и им необходимо пинками и затрещинами простимулировать нас к действию; когда среди сильных разгорается кровавая баня и нужно отобрать у стаи свежий, кровоточащий кусок мяса, чтобы запихнуть его в чёрный целлофановый пакет. Иногда мне кажется, что все мы покинем это место в тонком пластике… Всё чаще так кажется.
«Бомжара… ты так давно не появлялся… просто, прошу, не говори мне, что ты сбежал отсюда, оставив нас на произвол судьбы… Понимаю, что мне осталось не так долго находиться за решёткой, но я понимаю кое-что ещё… Меня никто не освободит из этого плена и найдется тот, кто поспособствует увеличению моего срока, и так будет до того момента, пока этот сраный дом не станет чесать небеса своим шпилем! И так будет до того момента, пока несколько подобных домов не станут пронзать небеса своими крышами…»
Баланда… холодная, липкая, цвета чернозёма никак не хочет опускаться вниз по пищеводу и то и дело норовит вернуться обратно на бумажную тарелку передо мной. Единственное, что спасает положение, – чуть тёплый, водянистый чай, в котором практически нет чая, много соды и цвет напоминает колготки в двадцать, может быть тридцать, ден. Этот чай – единственное, что согревает меня в последнее время… этот чай, как бы прискорбно это ни было, в последнее время – самое светлое в моей жизни, и от этого внутри так паршиво!
День триста тридцать второй.
– Ты надеешься напугать нас этим?
Судья смотрит на меня с волчьим оскалом, исподлобья, не сводя внимательных глаз. Тюремщик стоит чуть в стороне и улыбается. Его руки сложены замком на груди, а в позе чувствуется фундаментальность, твёрдость, непоколебимость, которую мне предстоит сломать… которую, может быть, получится сломать и в очередной раз склонить чашу весов на свою сторону.
– Пугать? Вульгарно. Глупо. Слишком просто, – отвечаю я, стараясь выйти на частоты, которые начнут резонировать с мыслями хотя бы одного из этих… страшных представителей рода человеческого. – Я просто говорю вам, как развернутся события в том случае, если вы встанете в позу… что вы именно сейчас и делаете… вместо того, чтобы спокойно выслушать меня, – стараюсь держать сталь в своём голосе, и она бьёт по моим связкам своим холодом. – Вся суть заключается в том, что нам нужно, а не в том, что хотите сделать вы.
– Даже так? – усмехается судья, который смотрел в чёрную точку чёрного, тяжёлого пистолета, который был направлен ему в лицо. – А для чего тогда эта трусливая игрушка? – спросил он с вызовом, с насмешкой, с презрением. – Неужто ты боишься, а, герой?
– Нет, я не боюсь, – говорю я. – Это лишь аргумент для начала нашей беседы. – Внутри меня шевелится ярость, которую необходимо сдержать на коротком, прочном поводке нервов. – Вот интересно, а можешь ли бояться ты? – лаем вырывается из меня, и это одно из моих крайних состояний старательно пытается взять управление нашим телом в свои руки.
Психоз стоит в сторонке. Рассудок и решимость – единственные, кто стараются дать отпор, так как страх, паранойя и нерешительность сидят в своем углу скромности и перешёптываются, чувствуя своё совершенное бессилие.
– Да, ты можешь бояться… Главное! Самое главное! Подобрать ключ!.. Не-не-не! Отмычку, чтобы медвежатником вскрыть этот сейф и вынуть оттуда твою зловонную суть, – моё тело начинает двигаться вперёд, при этом корпус извивается так, будто бы его ведёт пьяный кукловод, что в угаре перепутал ниточки и нацепил их не на те пальцы. – Пистолет… ты за ним так внимательно наблюдаешь, – я не узнаю своих интонаций, потому что никогда прежде таких у меня не было. – Почему он тебя так волнует?! – странно, мерзко хихикаю я на высоких нотах. – Мне кажется, ты не боишься меня, а вот оружие – это другое дело! – чувствую, как моё лицо искажает улыбка, и это чувство смешивается с болью в рассеченной пулей щеке. – Или нет! Ты не боишься оружия! Нет! Вот! Я не прав! – вновь страшный смех. – Ты вожделеешь его… ты думаешь о том, как его отобрать и вышибить мне… мозги, – моя рука играет с пистолетом так, будто бы это пластиковая игрушка. – Да?
Чувствую, как по шее начинает сочиться моя жизненная сила в виде алой жидкости, и это лишь подзадоривает ярость, явившуюся в облике чистого безумия
День триста тридцать третий.
Чёрные, расширенные зрачки внимательно следят за мной. Тюремщик сменяет свою вальяжную, расслабленную позу на более сконцентрированную и напряжённую. Я чувствую, как меня разрывает от наслаждения. Я получаю кайф от того, кем сейчас являюсь. По сути, это не я, лишь оболочка, скорлупа, оставшаяся от меня.
– Ты даже не представляешь, с каким удовольствием я размажу твою рожу, – шипит судья, который внезапно сжался, напрягся, словно ожидая внезапного удара.
– Ну так давай, действуй!
Комната наполняется смехом. Словно присматриваясь третьим глазом, я замечаю прокурора и Гегемона, которые завороженно, непонимающе следят за моим безумием. Гарпократа, которая заняла почётное место за столом мэра, кажется, потихоньку снимает происходящее.
– Давай! Ударь меня.
Я сам подставляю свое лицо. Мой корпус наклонен вперёд. Я хихикаю и предвкушаю эту сладкую боль от удара. Смотрю на судью, чьё лицо искажается от отвращения и внезапного сомнения.
– Давай… дювай… дю-ю-ю-юва-а-ай! – шёпотом пропеваю я, искоса наблюдая за тюремщиком, что разминает плечи. – Ну что, ты храбрился, обещал… Почему ты ничего не делаешь, а? – мой голос звенит нотками истерики, нотками настоящего психопата. – Давай… давай-давай-давай! Не заставляй меня долго ждать!
Я вытянулся вперёд, мои руки собраны в замок на пояснице и сжимают пистолет, голова слегка повернута набок.
– Сла-а-ба-а-ак! – протягиваю я, и это становится последней каплей провокации.
Костяшки кулака звонко бьют по челюсти, цепляя щеку. Сила удара такая, что меня разворачивает на пятках, но я не теряю ни равновесия, ни ясности мыслей. Даже боли нет! Только брызги крови от удара по разорванной плоти. Но на этом он не останавливается. Чувствую ещё один удар. Третий.
– Достаточно! – делаю два быстрых шага назад и выставляю руку с пистолетом вперёд. – Дос-та-точ-но! – продолжаю смеяться. – А ты молодец, но упустил свой шанс и… а-а-а… братик, отойди от моей спутницы, – рука одним твёрдым движением меняет цель с судьи на тюремщика, замершего в шаге от стола мэра. – Молодцы! Какие сплоченные действия и все без слов! Мой вам поклон, – тело театрально склоняется, после чего возвращается в исходное положение. – Вернёмся к нашему разговору! – делаю два шага в сторону судьи, засовываю два пальца под язык, после чего достаю и смотрю на разбавленную слюной жидкость жизни. – Молодец!
Вновь улыбка на лице, и в следующий миг я чищу свои пальцы о лицо судьи. Его глаза расширяются от… страха… он сломлен!
– Фу… – начинает ругаться тюремщик. – Ублюдок!
Он забывает о Гарпократе и делает два шага в нашу с его братом-близнецом сторону.
– Стоп! – прикладываю дуло пистолета к виску судьи. – Ещё один шаг – и… – свободной рукой изображаю фонтан из жира и воды, после чего собираю всю кровь во рту и сплёвываю её на ботинок судьи. Его лицо становится белым и покрывается налётом белых капелек.
День триста тридцать четвертый.
– И что дальше? – голос тюремщика, глухой, посаженный, тяжёлый, голодной крысой под колпаком вгрызается в мягкое тело реальности. – Если ты нажмёшь, считай, подпишешь себе смертный приговор, – говорит он. – Я обеспечу тебе это, обещаю! – он скрипит мелкими зубами.
– Ты думаешь, что напугал меня? – спрашиваю я, отворачиваясь от судьи. – Ты думаешь, что твой скулёж способен напугать кого-то, не считая этих презренных псов?! – указываю я на прокурора и Гегемона. – Ты слишком привык, разжирел в своём статусе и потерял хватку! Ты был вожаком стаи! Был… но посмотри на себя, кем… ты… стал? – размахиваю пистолетом, как муляжом, как мажорик дорогой игрушкой. – Ответь мне на этот вопрос! – нервно, резко рычу я, приблизившись к нему почти вплотную. – ОТВЕТЬ! – кричу ему в лицо, брызгая алой жидкостью из разбитого рта, ощущая, как она, сочась из раны на щеке, уже пропитала воротник моей одежды и спускается все ниже и ниже.
– Нет…
Его голос не дрожит, и мне это нравится. Мне и моему психозу, который наблюдает из моих глазниц за нахлынувшим безумием и тоже наслаждался той мерзостью, которая изливается из меня нескончаемым потоком слов, которая преобразовывается в своеобразные, угловатые, немного театральные движения. Ответ тюремщика заставляет меня испытать уважение к нему.
– Отлично! – выдыхаю я и широко улыбаюсь. – Великолепно! – тычу в него дулом пистолета. – В таком случае, ты и смерти не боишься, наверное?! – я громко смеюсь, обдумывая реализацию своего плана. – Не боишься, ведь так?! – обхватываю отбитой рукой затылок тюремщика и подтягиваю к себе, лбы соприкасаются. – Давай!… давай-давай-давай! Скажи мне, боишься ты или нет?! – меня разрывает от наслаждения своим безумием.
– Ты же сам прекрасно знаешь ответ на свой вопрос, – холодно отвечает тюремщик. Такое ощущение, что он знает про мой план. Как будто бы он читает мои действия наперед, но я знаю о том, что это не так.
– Отлично! – облизываюсь, я сплёвываю кровь на красивый ковёр, совершая акт вандализма и превращая произведение человеческого труда в грязную тряпку. – Превосходно! Просто замечательно! В таком случае, что ты скажешь, если я сделаю вот так?! – хватаю его за шкирку и тащу в сторону его оцепеневшего от крови близнеца. – Гарпократа, иди сюда, девочка! – кричу ей, и она, словно загипнотизированная, встаёт со своего места и быстро подходит. – Возьми пистолет! – вручаю ей огнестрел и выстраиваю цепочку следующим образом: судья смотрит в стену, к нему, затылок в затылок, ставлю его брата и сам становлюсь лоб в лоб с тюремщиком. – Приставь мне дуло к моему затылку, – хихикаю. Через несколько секунд холодный кружочек дула касается моей лысой головы.
– Ну, давай… девочка… нажимай курок.
Я смотрю в глаза тюремщика. Он непоколебим. Он смотрит в мои глаза. Напряжён, натянут как струна.
– Она не сможет, – произносит он, и тут я понимаю, что чувствую, как дрожит судья, уверенность которого рухнула, как тело в петле.
День триста тридцать пятый.
– Жми на сраный курок! – ласковым рыком слова выходят вместе с отработанными отходами, что раньше назывались «воздух». – Давай, милая! Покончи со всем!
Я смеюсь. Идиотизм ситуации зашкаливает, но меня уже понесло, и я не могу остановиться.
– Но как же механический и Правда?! – спрашивает Гарпократа. – Ты же хотел всех спасти! – она в шоке, её палец сам начинает надавливать на курок, неосознанно.
– Их уже не спасти… меня тоже не спасти!
Я улыбаюсь в лицо тюремщика, которого начинает пробивать дрожь. Он заражается страхом от близнеца, страдающего от гемофобии. Мне… нам это лишь на руку! Все мои сильные слабости, мой психоз и я готовы поставить красивый и уместный в этой истории знак препинания.
– Ты уверен?! – спрашивает она сквозь всхлипы. – Ты точно этого хочешь?! – в её голосе безысходность, готовность.
– Я уже мёртв, – срывается с моих растянутых в улыбке кровоточащих губ. Наступает секунда вечности, равная бесконечности, которой не хватит, чтобы продышаться.
– Нет! Не жми! – тюремщик тоже надламывается.
Теперь близнецы готовы к разговору. Теперь они чувствуют неотступность, решимость идти до самого конца, но поздно! Я громко смеюсь.
Звонкий, громкий щелчок. Тишина. Тяжелая атмосфера в кабинете Гегемона, что сидит в углу и переводит глаза с прокурора на нас и обратно. Он не понимает, что произошло. Гарпократа тоже ничего не понимает. Она зависает с вопросительной гримасой на лице. Близнецы вдохнули и не могут выдохнуть. Моя задумка увенчалась успехом.
Начинаю быстро двигаться. Рука ныряет в карман и достаёт оттуда обойму. Все это время я был аккуратен и акцентировал внимание на чёрной дыре дула и либо прикрывал отверстие для рожка, либо ловил углы, под которыми она была незаметной. Сейчас же время уловок подошло к концу и надо действовать быстро и решительно, поэтому контейнер с патронами резко становится на своё место, после чего следует перезарядка.
– Возьми, девочка, – произношу я и с трудом отдаю ей, сопротивляющейся, пистолет. – Давай ещё раз… Это была репетиция! Ты молодец! Я тобой горжусь!
Эти слова высекают слёзы из её глаз, и… я вижу благодарность за похвалу и счастье. Практически читаю по губам это «спасибо». Она стала нужной… Гарпократа стала нужной и благодарна за это! Я чувствую это! Но времени на ответ нет, поэтому я поворачиваюсь к тюремщику, закрывающему своим затылком затылок брата.
– Начнём сначала? – истерически смеюсь. – Надеюсь, ты будешь благоразумен и найдёшь правильные слова, что призовут нас повременить с экспериментом под названием: «Сколько черепушек может раздробить одна пуля, выпущенная в упор»!
День триста тридцать шестой.
«Ты можешь ответить, что ты ей скажешь, когда вы встретитесь вновь?»
«Скажи, неужели это мы стали той причиной, по которой маленький клерк превратился в большого психопата?»
«Тебе нравится… я знаю! Тебе нравится то, кем ты стал! Но вот в чем вопрос: «Кем ты стал?»
Мой психоз напоминает белый шум. Он глушит мои собственные мысли, что заполнены персональным безумием, которое не затронуло хрупкую организацию колонии моих сильных слабостей. Белый шум не только старательно вещает, передавая аудио-волны, также он показывает, напоминает мне о тех глазах с той самой фотографии… безжизненном, холодном взгляде незнакомки, устроившей под дверью моей квартиры самое прекрасное кладбище непрочтенных валентинок.
«Что. Я. Скажу. Ей?» – по словам, спокойно, я обдумываю услышанное и погружаюсь в поиск наилучшего ответа на этот вопрос… Это не так просто – решить, что сказать той, которая боялась маленького менеджера, забившегося в углу квартирки в городе Грусти.
– Давай поговорим! – врезается в мои уши голос судьи. – Обсудим?!
Я слышу истерику в его голосе, и ведь точно… всё это время он пялился на прокурора с разбитым в мясо лицом и на Гегемона, чья белая рубашка пропитана алым из дыры в сиське, проделанной пером для подписей. Последние несколько минут психологического пресса гемофоб вынужден был натыкаться на свой страх. Я этого не планировал, однако, рад тому, что всё случилось именно так. Это одна из тех капель, крупиц, что помогают нашей чаше перевесить.
– Жми, девочка! Жми! – кричу я сквозь истерический смех. – Проверим силу пробоя! А-ха-ха-ха! А потом вальни этих шакалов, – мой голос рассекается грубым треском сквозь жёсткий хрип, при этом одна рука указывает на парочку, забившуюся в углу напротив глаз судьи. – Жми и беги отсюда! Расскажи, что тиранов больше нет и наступила полнейшая амнистия во имя ангелов Правды и Человечности!
Я смеюсь, сравнивая своих друзей со святыми. Именно такими я их представляю в этот миг!
– Не-не-не! – лоб тюремщика мотается из стороны в сторону, бьётся о мой. – Давай поговорим! – я слышу нотки страха. – Давай обсудим и найдём компромисс! – слышу его голос, наполненный отчаянием и внезапным осознанием, что моему безрассудству нет предела.
– Стреляй, девочка! – выдыхаю я с улыбкой, с решимостью сдохнуть, даже несмотря на хор голосов, что не согласны с моим решением. – Давай! – кричу я, даже не зная, на что я на самом деле надеялся. Спустя секунду гремит выстрел. Второй. Третий… и звонкий щелчок.
День триста тридцать седьмой.
Громкий крик, паразитом выгрызаемое в «сейчас», набивая своё ненасытное естество. Голоса тюремщика и Гарпократы резонируют на одной ноте в разных октавах. Мой смех дополняет эту картину. Всхлипывания судьи звучат часто, резко, навязчиво. Гегемон и прокурор задержали дыхание и не могут ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я чувствую этот момент, как самый прекрасный во всём мире. Никогда раньше я не ощущал такой лёгкости, невесомости. Что-то подобное было лишь единожды, и тогда я летел лицом навстречу смеси битумов и был готов принять удар от асфальта… Тогда меня выкинул флорист из своей цветочной лавки… Тогда я решился заговорить с той девушкой из сети… Тогда мой крохотный мир холодных, пустых, бетонных стен подвергся личноститрясению и я впервые перестал быть… превратившись в кого-то, похожего на себя, но совершенно другого человека.
– Я не могу! Больше не могу так! – сквозь надломанные нервы и плач кричит Гарпократа. Её рука поднята в потолок. Над ней, в горизонтальной стене над головой, три дыры и осыпающийся мелкий дождь из пыли и штукатурки. Ей палец до сих пор давит-давит-давит крючок, принуждая его клацать-клацать-клацать, раз за разом, раз за разом.
– Давай… давай договоримся?! Давай нормально поговорим?! Давай, а? – причитает сломленный тюремщик, в то время как моё нутро рассекается на части, требуя продолжения бесшабашного балагана под встревоженные удары в двери и громкие голоса с той стороны.
– Не входить! Все в порядке. Не обращайте внимания! – кричит Гегемон, косящийся на свой рабочий стол с установленным на столешнице ноутбуком. Он боится внезапной утечки информации, потому как сам списал бабки на новую детскую поликлинику и поделил их… Так же, согласно его разрешению, многие отправились за решетки… Так же его слово стало последним для единогласного принятия решения о строительстве нескольких вилл. Он прекрасно понимает, что его сожгут заживо на главной площади города Правосудия, дабы правосудие восторжествовало.
Быстрыми движениями я отворачиваюсь от сломленного тюремщика, забираю пистолет у Гарпократы. Разбираю огнестрел автоматическими движениями, которые мне подсказывают моя решимость и ярость. Разбрасываю составные узлы по углам кабинета. Делаю глубокий вдох, в котором чувствую горечь от пота и солёную сладость крови, в котором ощущаю прохладу дыхания сплит-системы, в котором присутствует концентрат из желания жить, страха и адреналинового кайфа.
– Ну, что ж… – срывается с моих губ вместе с запекшейся на них кровью. – Давайте поговорим, – я улыбаюсь так, будто бы улыбка навсегда прилипла к моему слегка изуродованному лицу. – Но сначала вопрос… У кого-нибудь есть закурить?
День триста тридцать восьмой.
Каждый занял удобное только для него место. Гегемон и прокурор освободили угол от своих тел и тоже приспособились поудобнее. Атмосфера избавилась от негласного присутствия Зевса… Тора… Перуна… словно Тесла закончил свой опыт и вынужденно убрал из кабинета мэра города Правосудия своё оборудование.
Я сел на пол к тому шкафу, который был разбит при помощи моей костлявой спины. Я пристроился на стопке поломанных полочек и уставился на присутствующих. Гарпократа, к примеру, дёрнула ноутбук и встала, прислонившись спиной к двери. Она держала средство для автоматизации процессов и приятного времяпрепровождения на своём предплечье. Одна её нога, что упиралась в пол носочком, постоянно амортизировала, подпрыгивая вверх-вниз… Всё это из-за нервов.
Близнецы заняли почётное место за столом Гегемона и уставились на нас. Несколько секунд уместились в компактную вечность, заполненную ожиданием начала серьёзной беседы. Я знал, о чём буду говорить. Я решил обо всём в ту миллисекунду, когда тюремщик умоляюще попросил о диалоге. Я понимал, что моё предложение устроит далеко не всех, что мне придётся выторговывать, может, у совести, а быть может, у отца мистера Маммона собственную душу, но иного пути не было видно.
– У нас к вам предложение. У вас есть выбор: согласиться с нами и дать нам адекватный ответ, – чеканил мой рассудок, ведомый решимостью и яростью. – Надеюсь, вы сделаете правильный выбор, – произнёс я и улыбнулся своим изуродованным лицом так, что судья побелел, а Гегемон отвёл глаза от предоставленного запила.
