John Hall
365 дней тоски
– Не понял? – даже не я, киборг удивился и вопросительно посмотрел на Правду. – Почему мы несём за тебя ответственность? – наш обретший душу друг напрягся от напряжения, скопившегося в его голове.
– Не обращай внимания, – проговорил я, словно подтверждая своё присутствие в автобусе. – Можешь считать это фигурой речи. В остальном, если человеку спасли жизнь, ему просто спасли жизнь. Спасённый, вот тот – единственный, кто в данной ситуации может нести ответственность.
– Это почему ты так думаешь? – Правда усмехнулась так, словно у неё был крутой контраргумент. – Мы – друзья, – сказала она, – и мы несём друг за друга ответственность. А поскольку вы ещё и жизнь мне спасли, теперь ваша задача оберегать её!
Я хотел возразить, или съязвить, или что-нибудь ещё, но решил этого не делать, так как в её словах было и то, с чем я был согласен.
День двести девяностый.
Звонкое пошлёпывание моей лысины продолжало радовать моих друзей и никак не задевало остальных, отвернувшихся к стене, заткнувшихся наушниками и уткнувшихся в сериалы. Я чувствовал, что удары обеими руками здорово ослабли, так же, как и голоса психоза, рассудка и решимости в моей голове. Мне было совершенно наплевать на девушку, которая пыталась меня прогнать с занятого места, а та шлёпательная терапия, которую она мне оказывала, даже начала благотворно действовать на моё общее состояние.
– Да. Когда же. Ты. Свалишь. Отсюда?!
Удары прекратились, и я даже успел подумать, что у меня получится уснуть в таком положении, но девушка проявила смекалку. Через несколько секунд меня так сильно наклонило вперёд, что я проявил несказанный талант к растяжке и чуть ли не коснулся лбом пола. Дело в том, что девушка в очередной раз перевернулась, упёрлась спиной в стенку автобуса и со всей мочи влупила мне пятками в спину. Это был хороший, заряженный ненавистью удар. Мои друзья встрепенулись и подскочили со своих мест.
– Да ладно… чё вы как маленькие… – пробормотал я, планомерно распрямляя свой позвоночник. – Всё хорошо. Этот удар был не сильнее тех, которые исполняет жизнь… Так что нечего бояться, – мой голос был тих и смешивался с ровным бурчанием двигателя автобуса.
– Ты стал философом? – спросил мой друг, который продолжал не понимать того, что я делаю и почему я просто сижу и терплю то, что делает девушка.
– Нет, – спокойно ответил я. – Нет… ни в коем случае…
Девушка поджидала тот момент, когда я в очередной раз выпрямлюсь, и вновь распрямила свои напружиненные ноги, жёстко упираясь в мои аккуратно сложенные лопатки. Меня вновь сильно бросило вперед и вниз, и я в очередной раз практически коснулся лбом пола.
– А при чём тут удары, которые наносит жизнь? – Правда тоже смотрела на моё странное занятие так, будто бы я внезапно лишился рассудка и несу какую-то околесицу. – О чём ты? – она сложила пальцы и спародировала шаблонный итальянский жест.
– Да всё о том же, – грустно вздохнул я, поняв, что мои друзья не поймут того, к чему я хотел подвести свою мысль. – Забудьте, – произнёс я, готовясь к очередному удару в спину. При этом я думал примерно следующее: «Я просто несу чушь и издеваюсь над этой девушкой. Без причины. Потому что… Просто потому, что я могу себе это позволить».
Наверное, мои друзья просто не расслышали моего сарказма.
Город Правосудия
День двести девяносто первый.
Дорога в город Правосудия бесконечна. Мы словно движемся по совершенно гладкой поверхности, которая петляет вокруг гор и полей, вокруг речек и лесов. Я иногда ложусь на свои нары, иногда сползаю вниз и подсаживаюсь исключительно к соседке, которая уже смирилась и практически не реагирует на моё меланхоличное вторжение в её личное пространство. Конечно, девушка пододвигается как можно ближе к стене, но меня это не волнует. Почему-то, словно ведомый каким-то импульсом, я делаю это, просто чувствуя, что это правильно. Мне кажется, что так мы спасём одну тоскливую душу, которая закрыта на чудовищное количество замков-комплексов… Мне хочется в это верить.
– Слышь, лысый, – обращается она ко мне, как к свояку. – Свали от меня, а! Ну… ну вот реально, сил уже нет тебя терпеть, отморозь ты… – в голосе её просьба вперемешку с жалостью к самой себе. – Вот скажи мне, лысый… Я чем я тебе не угодила, а?
Её голос, что скребёт ушные перепонки так, как камень ранит стеклянную гладь, каждым звуком-паразитом вгрызается в мой мозг и заглушает фрик-шоу в моей голове.
– Дальше ты пойдёшь с нами.. – говорю я отрешённым голосом.
Через миг чувствую на себе вопросительные взгляды моих друзей. Я чувствую их мысли, которые ломятся в мой персональный дурдом и вопрошают: «Какого хрена?!». Я чувствую взгляды своих друзей, но не слышу ни единого слова от девушки, которая замерла подобно тому, как замирает хамелеон.
– …Потому что тебе стало интересно и ты не сможешь сопротивляться этому чувству, – проговариваю я. Моя голова чуть запрокинута назад. Глаза закрыты. Я смотрю вглубь тех, кто направлен своими взглядами вглубь меня, и для этого совершенно не нужно зрение.
В ответ на мои слова – тишина, которая может быть содержательнее разговора и куда более жёсткой, нежели целая книга, пересказанная наизусть. Тишина – это субстанция ответа и эссенция, которая содержит в себе безразмерную тяжесть и абсолютную невесомость.
– Потому что тебе стало интересно, – произносит киборг, а после, так же задумчиво, эту фразу произносит Правда. Больше у них нет никаких вопросов ко мне. У них только лишь ответы, которые не требуют слов… и вновь тишина. Многозначительная, всеобъемлющая, всезнающая тишина.
День двести девяносто второй.
Пятиэтажные ветхие квадраты, зашитые рабицей и прошитые колючкой. Люди в сером и чёрном с потемневшими от усталости лицами, опущенными под ноги глазами. Разбитые дороги, на которых, в диком контрасте, стоят в пробках древние, проржавевшие развалины и новые, дорогие автомобили. Сразу видно соотношение, согласно которому живут здешние люди. Никакого среднего класса. Две касты, чётко отделенные друг от друга пластиковой картой.
– Куда это мы попали? – спросила Правда, выглядывая в окно, закрытое стальным, грубо сваренным намордником. В её зрачках отражался длинный, высокий, бетонный забор, который тянулся с одной стороны дороги, как раз напротив тех старых пятиэтажек, татуированных из аэрозолей.
– Город Правосудия, – сказал киборг, который тоже смотрел в окно и считывал содержание текстов с цитатами из песен, чьими-то личными мыслями и редкими замечаниями о репутации тех или иных жителей.
Я смотрел в пол автобуса, на котором сидел в данный момент. Мои сильные слабости играли в теннис выяснениями отношений, перекидываясь лёгкой руганью и помыслами о дальнейшем… о нашей дальнейшей судьбе. Даже безымянная особа, с отсушенной о мою лысину ладошкой, смотрела не в экран телефона, а вместе с моими друзьями пялилась в окно и изучала высокую стену, увенчанную короной из прутьев и все той же колючки. И, да, я не видел, что она делала, но я это прекрасно чувствовал всем своим нутром.
– Думаю, нам опять будет тяжело, – сказал я. – Думаю, этот город, как рубеж, который содержит в себе коллаборацию, коллекцию, сочетание всего того, что встречалось нам раньше, – мой голос был тяжелым, глубинным, как звук колокола из церковной башни. – Так что, мои дорогие друзья, предлагаю с самого начала установить настройку «осторожность» в параметр «максимальная» и почаще оглядываться назад. Моё настроение напоминает то, которое было у меня перед моим отъездом из моего города Грусти.
– С тобой все хорошо? – голос Правды, такой мягкий, такой тёплый, ухватил мою душу обеими руками. – Ты не в меру мрачный последние несколько дней, – я слышал беспокойство в её голосе. – Что с тобой происходит?
– Всё в порядке, – сказал я, пытаясь заглушить голоса в моей голове. – Просто усталость… она имеет свойство накапливаться, после чего долго рассасываться по организму… А я чертовски устал от города Тишины.
День двести девяносто третий.
Большой, чистый, сверкающий свежестью и хромом вокзал, разделённый на две части: авто и ж/д. Охранные службы, напоминающие косяки рыб или перелётных птиц, курсируют из стороны в сторону в строгом молчании. Камеры, норовящие зафиксировать лица приезжих и уезжающих. Аппараты для дактилоскопии, жаждущие впитать в свою базу знаний уникальные рисунки. Люди, праздно болтающие и вроде даже беспечные, и это меня удивляет из-за всей той серости, которую мы наблюдали последние полчаса в пути. Я пытаюсь уличить подвох в самом начале, но мои усилия и попытки тщетны. Мы идём вслед за приезжими из города Тишины, что напоминают стаю пингвинов, суетливо косолапящих до гнёзд.
«Что думаешь?»
«Как тебе этот пейзаж?»
«Каково твоё впечатление?»
Мой психоз затаился в ожидании в поиске ответа на вопрос: «Какую сторону мне занять в этот раз? Быть против или за меня?»
«Мне не нравится это место, – мой рассудок громко сплёвывает сгусток густой слюны и делает это, не покидая мыслей. – Я вижу лицемерие… Не знаю, почему я вижу лицемерие…»
«Всё будет хорошо, если мы не будем переть на рожон, – моя решимость присоединяется к общему первому впечатлению. – Но я согласен с рассудком, я уверен в лицемерности этого города».
«Я вы точно не хотите уехать отсюда?… М-м-может быть, свалим отсюда, пока не успели вступить в… дерьмо… по самые уши, а?» – моё глубинное воплощение меня в своей персональной манере начинает отстаивать своё мнение. И вроде бы мне нравится предложение нерешительности, но меня связывает по рукам и ногам моё обязательство и желание выплатить долг Правде. Это желание поддерживают рассудок и решимость.
– Куда дальше? – поступает вопрос из-за спины, когда наша скромная компания покидает стены замечательного, величественного вокзала.
– На поиски работы и ночлега, – отвечаю я, проглатывая обиду от осознания следующего: начальные растраты откинут нас ещё дальше от выплаты долга… Если быть точным, к самому началу пути… как будто бы мы с киборгом не продвинулись ни на шаг вперёд… Словно эти несколько долгих и тяжёлых недель в городе Тишины прошли в полном забвении и анабиозе. Словно это время можно выбросить в мусорное ведро, залить бензином для зажигалки «Зиппо» и поджечь этой самой зажигалкой, выбросив её в пламя под ногами.
День двести девяносто четвёртый.
– Что нам известно об этом месте? – спрашивает Правда. – Давайте сядем, обдумаем и попробуем составить план действий. Потому что мне не хотелось бы задерживаться здесь.
– Да… Не самое приятное место, и я уверен, что то, что мы знаем, что нам стало известно за последние сутки, это лишь самая верхушка айсберга, – проговариваю я. – Плюс мы не обошлись без проблем… больших проблем…
– Как будем вызволять механика? – продолжает Правда. – Нас… точнее, его не пропустили через турникет, а потом обнаружили, что он двусоставный андроид, причём, примерно девяносто процентов его тела принадлежит городу Правосудия.
– Я так и знал, что ничем хорошим наш приезд сюда не увенчается, – мои зубы скрипят от обиды. – Надо было сразу пересаживаться и ехать дальше!
– Назад не отмотаешь.
Мерзкий голос ещё одной спутницы вонзается в мою голову. Она сидит поодаль от нас, забившись в самый угол, завернувшись в широкий плед. Девушка наблюдает за нами через небольшую, специально оставленную дырочку. Её голос приглушен благодаря такой укутанности и не так сильно пронизывает мой мозг.
– Итак, что нам известно? – Правда повторяет свой вопрос, обращаясь к собравшимся.
– Это город Правосудия, – проговаривает Гарпократа. – Мне доподлинно известно, что это самый коррумпированный город, разбитый на касты… Город заключённых; надсмотрщиков, обеспечивающих тюрьмы; обслуживающего персонала, что работает на город; всесильных властей.
– За-ши-бись, – в голосе Правды понимание, абсолютное знание. – Значит…
Она замолкает и зависает в неловком молчании. Здесь её фантазия иссякает. У меня тоже нет никаких мыслей. Гарпократа выговорила свою суточную дозу слов. Так, некоторое время каждый из нас изучает какие-то удивительные точки, которые появляются в поле зрения и отпечатываются на сетчатке.
– Я пошёл искать работу, – говорю я. – Думы-думами, а кушать хочется всегда.
Я поднимаюсь с небольшого табурета, который принёс из одной из комнат той квартиры, которую мы сняли на шару. Я пытался предугадать то, куда мне удастся податься на заработки, но я даже представить не мог, что на складах и в гиперах, что в компаниях, занимающихся чисткой помещений, и в курьерских организациях не только полный штат, но и крупная очередь. Единственным местом, где всегда не хватает рук, оказывается зона.
«Настало время спуститься в ад», – мой рассудок, все мои сильные слабости, мой страх в один голос произносят эту фразу с затаённым дыханием. Никто из нас не хочет идти на эту работу.
День двести девяносто пятый.
От звонка до звонка. От вспыхивания красной лампы до вспыхивания этой же жуткой лампы под высоким потолком. А это не просто лампа. Она из алого, как венозная жидкость, стекла и обшита тонкой коркой стального намордника. И она висит где-то под потолком и счётчиком считает смены. Две смены в этом месте считаются семнадцатью часами. Две по восемь и час на смену одних сотрудников другими. Некоторые просто уходят, некоторых уносят. Есть те, кого вывозят в мешках. Я наблюдал за этим, и три моих внутренних монстра поднимали голову. Имена их: страх, ярость и решимость. Именно такой набор я выбрал своими всадниками. Именно этот набор стоит перед психозом, что в свою очередь стоит перед оставшимися нерешительностью, паранойей и рассудком.
Две смены работы в обслуживающем персонале огромной зоны – это не просто испытание… нет… Это как попасть в гениальную кинопостановку… Потому что при наблюдении за происходящим возникает такой вопрос: «Неужели такое может быть на самом деле?».
Я устроился грузчиком. Опять грузчиком… Но мне нравилась эта работа, потому что я находился достаточно далеко от заключённых. То есть они были близко, но нас разделяло большое количество стен. Этот факт ограждал меня от лишних проблем. Конечно, всё равно было страшно, но я никогда не покидал, никогда не заходил дальше самого крайнего круга этого ада.
– Так… нам надо достучаться, дойти до мэра и поговорить с ним о том, чтобы он отпустил механического, – сказал я как-то вечером, когда Правда, Гарпократа и я собрались за столом. – Мы должны объяснить случившееся недоразумение… что мистер Маммона из города Казино сделал нам такой подарок и восстановил моего друга, наделив его таким телом.
– Мои рисунки не так хорошо продаются… – сказала Правда. – Я целыми днями рисую на улице, но люди не подходят и смотрят на меня так, словно я умалишённая, – в её голосе была тревога. – Думаю, моё занятие нелегально в этом месте… Конечно, бывает, ко мне подходят заказчики, но крайне редко, – сказала она и посмотрела на Гарпократу. – Что у тебя с заработком?
– Ничего… – пальцы той быстро прыгали по клавиатуре, таким образом отдавая честь мелкой моторике пальцев.
– Если ты примкнула к нам, придется работать сообща со всеми, – сказал я. – Так что принимай участие и вкладывайся в общак, либо проваливай отсюда ко всем чертям! – я был груб, строг. – Иждивенцы нам не нужны! —
Она посмотрела на меня с укоризной. Встала, собрала ноутбук, который она привезла с собой в своей сумке, и ушла. Гарпократа пробыла с нами не так долго… Теперь Правда смотрела на меня как на дерьмо… Впрочем, чувствовал себя я ровно так же.
День двести девяносто шестой.
Правда.
«Интересно, о чём он думал в тот момент, когда звал идти вместе с нами хиппи? Интересно, о чём он думал, когда прогонял её? Интересно, могу ли я стать следующей, кто останется в полном одиночестве в этом страшном путешествии, конечной точкой которого до сих пор является неизвестность…
Интересно, как там наш дровосек… Надеюсь, ему ещё не промыли его мозги… Не перезагрузили или что там делают с киборгами, вышедшими из строя? Надеюсь, что его не выключили. Я надеюсь, что мы сможем найти способ, чтобы вызволить его и… покинуть этот замечательный город комендантского часа для маленьких людей, которым просто хочется жить… но просто не получается.
Интересно, с кем необходимо поговорить? К кому надо обратиться, чтобы узнать информацию о механическом? Смогут ли мне помочь в этом мои рисуночки и разговоры с жителями этого города? Интересно, как долго я смогу заниматься этим делом в бизнес-части города Правосудия. Сдадут ли меня в участок? Отправят ли меня в квадрат, стены которого обвиты стальным терновником? Мне страшно. Я боюсь того, что может случиться со мной так же сильно, как переживаю за бомжару. Ведь он каждый день уходит на зону, прощаясь, как в последний раз. Я знаю, он мне рассказывает слишком мало… Я знаю, он рассказывает мне то, что может себе позволить… Я знаю, на самом деле, он мне ничего не рассказывает, чтобы не расстраивать, чтобы я не волновалась. Возможно, это правильно, потому что я бы не отпустила его, если бы знала о том, что творится на самом деле».
«Политических много… Тех, кто сидит за пустую бумажку или строчку, выдернутую из контекста. Много тех, кто поставлен наблюдать за такими заключёнными…» – вот что рассказывал мне бомжара, если у меня получалось вывести его на разговор. В остальном, и без того тяжёлый его взгляд стал свинцовым, медленным, уставшим. Кажется, ему нужен хороший сон и освобождение от голосов, которые поселились в его голове и вырываются из грудной клетки… Особенно по ночам… Особенно в полной темноте… Особенно когда его сознание в полной отключке, и он общается с собой так, как разговаривал бы со мной или с механическим.
Самое страшное, когда он начинает смеяться. Посреди ночи, внезапно, без остановки, надрывно, истерически смеяться, до изнеможения, до хрипоты, до самой лютой одышки, которая только может случиться от смеха. Я боюсь, что от таких приступов его сердце остановится. От этого ночью страшнее вдвойне.
День двести девяносто седьмой.
Андроид.
Меня приковали к… какой-то странной стойке. Мне задают странные, но логичные вопросы. Меня пытаются проверить на мышление, и я не могу определиться с тем, как мне вести себя. Либо полностью соответствовать протоколу, который вшит в обеспечение моего скелета, и притворяться дурачком, играть роль, либо быть собой… Либо просто быть собой… то есть, делать то, чего сами люди, в большинстве своём, делать не умеют.
Я пытаюсь понять, просчитать, предугадать, чего хочет тот кожаный, что приходит и задает мне вопросы о том, где и как я получил это тело… почему на этом каркасе моя голова. Эти вопросы, в которых местами меняются слова, а смысл остается прежним. Он пытается поймать на вранье меня… человек пытается поставить в тупик машину, играя в игры разума. И кто из нас лишен рассудка? Кто из нас глуп? Или… или в этом есть какой-то сакральный смысл, согласно которому я сам сдам себя со своей гипер-человечностью… с приобретенной мной душой?!
Я чувствую то, что называется «паранойя». Мне кажется, что ради вселения этого чувства и повторяются допросы с периодичностью в несколько часов и с поддержанием моих батарей на минимальном уровне заряда. Мне кажется, что меня в любом случае заставят запутаться… Мне кажется, что я уже сдал себя, и это чувство давит… давит… давит так, что хочется заорать.
«Да! Меня убили на свалке! Мой друг оторвал голову и пёр с ней через… не знаю сколько… до города, где большой дядька, выкупивший это тело для забавы, присобачил мою голову к скелету и реактивировал меня из бесконечности!» – вот то, о чём я уже беззвучно кричу, слушаю эту речь и понимаю, что если это вырвется из меня, то отключения не избежать.
Теперь меня держат в темноте… Свет включается только тогда, когда заходит следователь. Он заходит, присаживается на стул, пододвигается к столу, аккуратно кладёт свою папку на деревянную поверхность, достаёт уже перепечатанные моими показаниями листы и начинает повторять мне мои слова, чтобы после, заново, задать те вопросы, которые он неоднократно задавал… Теперь я знаю, что такое день сурка, что такое рекурсия. Мне кажется, что мир превратился в череду самого себя и сузился до масштабов этого помещения. Мне кажется, что город Правосудия, в полном объёме, сконцентрирован именно тут, в этой комнате длительного заключения и интервального допроса. Мне кажется, что в этом и заключается неотвратимое правосудие.
День двести девяносто восьмой.
«Общение – вот то, что способно создавать и разрушать связи между людьми, что поднимает на самый верх социальным лифтом и что способно жёстким ударом ноги в спину скинуть на самое дно. Общение – это то, что позволяет мне выжить в этом страшном месте… Общение и рассудок, который подсказывает мне только правильные ответы… Пока что только правильные ответы», – вот о чём думаю я, пока толкаю перед собой тележку, содержащую в себе продукты. Сегодня меня записали в грузчики. Вчера я был в охране. Что будет завтра – это большой вопрос, но я стараюсь не вступать в выяснения отношений. Держаться максимально отстранённо, при этом быть человеком как с другими сотрудниками, так и с заключёнными. Многие из них – обычные горожане, которые попали сюда из-за других горожан… Это в человеческой натуре – вытеснять неугодных, идти по головам в стремлении достичь своей цели… Механический был прав, говоря об этом.
«Нам нужен тюремщик… – говорит моя уверенность. – Этот человек в любом случае должен знать о том, где спрятан андроид, – я обдумываю эти слова и одобрительно киваю самому себе. – Вопрос в другом… как на него выйти?»
«Через отдел кадров? – мой рассудок подключается к обсуждению. – Я думаю, что просто так к нему не попасть и просто так его не застать на месте… Что же делать?»
«Мы уже несколько недель пытаемся выйти на кого-нибудь выше обычного менеджера, но такое ощущение, что Правда единственная, кто хоть как-то общается с людьми, стоящими чуть выше прислуги… Но и тут свои подводные камни… Я боюсь за неё», – думаю я.
«Я тоже думал о том, что ей пора прекратить рисовать на улицах. Пару раз за ней уже гонялись полицаи, и это не самое хорошее, что могло бы с нами случиться».
В этот миг мобильный телефон издаёт жалостливый стон, тем самым втискиваясь в мой разговор с самим собой.
«Меня поймали. Везут в суд. Спасай» – читаю я с экрана мобильного телефона.
Внутри происходит возникновение мироздания. Даже дыхание спирает, а освещение померкло. Вместе с этим я вижу как наяву Правду, закованную в наручники. Бегом я толкаю тележку до кухни. Оставляю спецовку и также бегом покидаю зону. Не доработав несколько часов, я ничего не получу за две смены, но мне наплевать на это. Задыхаясь, я бегу к зданию суда. Сердце колотится, как молот, что сминает кусок раскалённой стали моих чувств о наковальню. Мне страшно за друзей. Я боюсь, что не смогу помочь им… и боюсь чувства вины, которое поднимает голову и смотрит прямиком в душу.
День двести девяносто девятый.
– За ведение незаконной коммерческой деятельности и неуплату налогов вы приговариваетесь к штрафу, – здесь судья делает длинную, многозначительную паузу, после чего обозначает баснословную сумму, настолько же огромную, насколько сказочным кретином тот является. – И двум месяцам исправительного заключения в колонии общего режима женского исправительного центра.
Судья так сильно задирает свою небольшую и совершенно лысую голову, что практически смотрит в высокий потолок здания суда.
– Но я же просто рисовала! И я сознательно не брала денег… То, что мне давали, было благодарностью! Чёрт! Неужели вы не слушали адвоката?! – Правда практически срывается на крик. Вены на её шее вздуваются и пульсируют. Кожа наливается красным, а глаза – слезами от несправедливости. Её адвокат молча сидит рядом, раскинувшись на своём стуле, и ногтем мизинца чистит под остальными ногтями. Ему нет дела до своей подопечной, потому что ему ни копейки не заплатят за это заседание… потому что приезжему не дают возможности самостоятельно нанять адвоката.
– За неуважение к суду, в поучение, срок вашего заключения увеличивается на семьсот двадцать часов.
Чтобы сказать это, судья встаёт со своего места, упирается руками в прекрасный дубовый резной стол и заваливается вперёд. Его небольшие острые глазки сужаются до размера еле видных щёлочек, которыми тот сверлит Правду.
«Всеки ему!»
«Давай! Влупи меж глаз!»
«А потом познакомь его голову с крышкой стола!»
Мой психоз настолько взбешён, что не может сдерживать своих чувств. Моя ярость сжимает кулак до боли, до крови, и это второй раз в жизни, когда я случайно, самостоятельно режу кожу ладони. Я изо всех сил сдерживаю балаган, который царит в моей голове, понимая, что если тот вырвется, плохо будет всем. Особенно Правде… особенно механическому… И я не могу позволить этому случиться… Я могу лишь способствовать тому, чтобы наша чаша вновь перевесила, и мы продолжили наш путь.
Правда смотрит на меня, и в этом взгляде я читаю «Прости… спаси». И я бы махнул ей рукой, но страх останавливает меня. Я внезапно понимаю, что лучше не высовываться вовсе. Я внезапно ощущаю, что меня могут закрыть как подельника, объединив нас в преступную группу и увеличив наказание моей спутницы за то, что она покрывала меня. И неважно, в чём… причина сама нашлась бы.
Я сижу на ступеньках огромного здания суда и потихоньку ругаюсь отборнейшим матом, обругивая несправедливую систему справедливости города Правосудия, в котором Правда оказалась за решеткой… В котором мой молчаливый друг канул без вести.
День трехсотый.
Я проследовал на работу вне смены. Кое-как, с большим трудом. Дёргая тонкие, хрупкие ниточки знакомств, я смог найти Правду. Она была испугана и не понимала… она ничего не понимала и была готова проклинать систему и устои города Правосудия, в котором правосудие однобоко. Я пообещал ей, что всё будет нормально… что я приложу к этому все усилия! После время нашего свидания подошло к окончанию, и я был вынужден вернуться в конуру на троих, где остался только я, сам-один.
«Чувак! Всё рушится! Твоё путешествие как начиналось, так и катится на колеснице Ра к закату!» – кричал мой страх, который позвал паранойю, и теперь они вместе капали мне на мозги в пустых квадратах, которых слишком много для одного.
– Что же мне делать?! – кричал я в подушку, наученный горьким опытом города Тишины. – Что! Мне! Делать?! – я чувствовал, как звук пилит связки и каждым зубчиком больно задевает сухожилие и мышцу.
«Искать возможность связаться с мэром… с тюремщиком… прокурором или судьей…» – мой рассудок поставил чайник и присел на стул. Он закинул ногу на ногу и принял позу мыслителя. Всё это рассудок проделывал с моим телом, заставляя меня наблюдать за телом со стороны.
– Хорошо! Ладно! Я согласен! – меня вернуло в собственное тело. – Но как?! – спрашивал я у обшарпанных стен. – Как мне найти дорогу к тем, к кому меня никогда не пропустят?! – прозвучал очень странный вопрос, который подкреплён неопровержимыми доказательствами того, что вопрос задан правильно. Ведь найти этих людей – не проблема. Каждая собака знала о том, где они находятся, но практически никто не мог подобраться к ним из-за высоты сидений, на которых те восседали… Практически не было тех, чья социальная стремянка позволяла подниматься так высоко и спускать до уровня муравейника.
«Деньги здесь вряд ли помогут… – думал я. – Свобода в городе Правосудия обходится столь же дорого, сколь дорого обходится увеселительный курорт с любовницей для среднестатистического политика среднего класса. Связи… связи могли бы сыграть свою роль, но у меня их не так много и они не такие прочные, чтобы…»
«У нас ничего нет, – раздражённо выдохнул рассудок, которому надоело слушать мои бессмысленные размышления о собственном бессилии. – Как всегда… совсем ничего! Ты… мы… один сплошной неудачник!» – разочарованно произнёс рассудок, после чего пропал из поля видимости моих мыслей.
День триста первый.
Минула неделя моих тщетных попыток найти хоть кого-нибудь, кто знал бы кого-нибудь из тех, у кого есть информация… Неделя аккуратных разговоров, копания в переплетении жизненных нитей. Ощущение при этом столь же мерзкое, сколько мерзким оно может быть, если засунуть руку в банку, заполненную опарышем…
«Такое ощущение, будто бы все хвосты обрываются, не начавшись… Как будто есть специальный человек, который специально, веничком, подчищает дорожки, по которым ходят те, кто мне нужен! – я чувствую отчаяние и, чтобы перестать накручивать свои мысли на этот коловрат, перевожу размышления в третью плоскость. – Интересно, как там Гарпократа? – чувство вины борется с чувством… правосудия в моей душе. Да… теперь, правосудие – имя нарицательное в моем понимании, и значение его в словосочетании «отсутствие справедливости» – вот о чём думаю я, пытаясь понять, прав ли я был, прогнав девушку, которую сам пригласил встать на наш отступнический от обычных устоев путь.
«Где она… как она? – спрашивает моя нерешительность. – Есть ли смысл попробовать найти её… для начала?» – моя нерешительность намекает на телефонный звонок, но я не могу сделать этого.
«Ты чего?! Если мы позвоним той ленивой заднице, мы признаём свою ошибку! А ведь всё, что было сказано, неудобная истина!» – моя решимость негодует. Моя решимость готова накинуться на неуверенность и раз и навсегда выяснить то, кто сильнее в нашем теле.
«Да… но… это же девушка…» – мямлит моё самое глубинное, самое мерзкое из чувств.
«И что?! Это не повод лезть под каблук! Тем более в нашей ситуации! А в нашей ситуации так вовсе каждый должен вносить свою лепту! Посмотри на Правду! Она рисковала всем и… но она делала своё дело!» – моя решимость орёт на меня настолько сильно, что я машинально закрываю уши, но это действие совершенно бессмысленно, так как звук внутри, а не снаружи.
Внезапно, я слышу звон… это мой мобильный телефон. Он проигрывает свою тупую, навязчивую мелодию, сообщая о входящем сообщении. Он выводит меня из состояния внутренней борьбы… он в полном объёме концентрирует моё внимание на себе, и это срабатывает. Моё жилистое тело скрюченной тенью бросается к средству связи, чтобы прочесть с небольшого экрана следующее: «Ратуша. Через час. Жду».
День триста второй.
Всего несколько часов назад температура была терпимой, сейчас же я чувствую, как пробирает до костей. Город Правосудия, состоящий из красного кирпича и серого бетона, никогда раньше не казался столь леденящим. Особенно сильно это ощущается около здания городского управления, где мне была назначена встреча.
«Опаздывает».
«Как всегда приходится ждать».
