John Hall
365 дней тоски
Предисловие
Начинаю этот проект как нечто меланхоличное, личное, потаённое и скрытое глубоко внутри меня самого. Это может быть общее впечатление от определенного дня, это может быть квинтэссенцией переживаний и чувств, это может базироваться на определенных погодных условиях, это может быть мной самим.
365 дней тоски. То, у чего не будет определенного направления, стиля, вида… ведь это мысль. Такая же мимолетная, как сгорание смеси порошка магния с хлоратом калия, серой и сульфидом сурьмы.
365 дней тоски. Обратная сторона моего смеха.
Город Грусти
День первый.
Наш удивительно свинцовый город, отражающийся тенью на небесах, сковал лёд. Улицы, словно покрытые тонким слоем лубриканта, отражают любой заблудившийся луч. Люди проверяют на прочность свои тазовые, берцовые, лучевую и локтевую кости… Спешка… Спешка судорогой сводит мысли жителей, которые проталкиваются, подобно червям, по тонким тоннелям узких проходов общественного транспорта… И существуют, подобно муравьям, в тесной колонии.
День второй.
Гнетущее утро. Запотевшее от скопления горячих тел и дыхания окно. Засаленная, немного слезшая со своего места наклейка с надписью: «Во избежание падения держитесь за поручни».
Сквозь коматозное состояние мозга пробивается мысль: «Во избежание падения надо держаться за плечо…»
И тут же ощущение, словно грязный, измазанный в продуктах жизнедеятельности ботинок врезается в мягкую эссенцию личного. И осознание – «поручни надежнее человеческого плеча».
День третий.
Турист – как аксиома существования. Пришёл, побыл и отчалил в направлении судьбы. Вдоль персональной нити, которую тщательно сплели Нона, Децима и Морта… Клото, Лахесис и Атропос.
Следуя по уже предназначенному маршруту, как и прочие, наблюдаю чудеса света и тайны ночи. Оставляю отметки в виде зарубок – шрамов на своём теле, на своей душе – и продолжаю двигаться навстречу одному, известному с момента появления мира, факту – исчезновение неизбежно.
День четвертый.
«Всего лишь грязь», – то, о чем я подумал, увидев себя в зеркале.
«Всего лишь грязь», – отдалось каким-то странным, отчуждённым эхом в мыслях, и я понял, что не вижу своего отражения, а вижу лишь то, что видят многие, когда смотрят на меня.
– Всего лишь грязь, – повторил я шёпотом и закончил свою мысль следующими словами: – Вот чем является человечество, если смотреть на него со стороны.
День пятый.
Запах уксуса утром – не то, что хотелось почувствовать в душной камере общественного транспорта, и не то, чем должно пахнуть от дорогой черной женской шубы.
И, казалось бы, встретить так называемого «vagabond» в похожей ситуации было бы более мерзко, но этот едкий, кисло-сладкий запах, ударивший в нос похмельного организма, был хуже нашатыря и моментально уничтожил всю романтику легкого вечернего отдыха со вкусом белого вина и сыра.
И у меня остались холодное утро, легкое похмелье и воспоминание о пропахшей уксусом чёрной женской шубе.
День шестой.
Картонный футляр – хранилище человека с комплектацией из комплексов, взглядов, привычек, мыслей, знаний, воспоминаний, фобий, хобби, музыки, стиля, аксессуаров, внешности, электроники, жилища, автомобиля, работы, коллектива, любовников, политики, веры…
Картонный футляр – бесконечная матрёшка, в которую можно поместить весь мир.
Картонный футляр – будет выброшен, сожжен, потерян, забыт… И как человек, и как отдельная Вселенная.
День седьмой.
– Вот и всё!.. Вот и всё… Ты больше никогда не будешь прежним. Ты больше никогда не сможешь стать прежним. Плохой пародией на себя – да.
– О чём ты?
– Я о том, что ты смотришь в отражение и видишь нового нас.
– И что это значит?
– Что тебя больше нет.
– Почему?
– Потому что ты, а теперь мы, переродились после твоей гибели. Ведь ты умер, предав свои принципы.
– Вот дерьмо!..
– Да… теперь ты, мы – дерьмо.
День восьмой.
Необходимая добродетель – нечто, похожее на укол адреналина, когда ты чувствуешь, что направляешься прямо в ад. Совершаешь этот акт реанимации не в качестве благонаправленного деяния, а в рамках отчаянной попытки зацепиться, удержаться и не пропасть… Не думаешь об этом, просто знаешь, что твой поступок – отговорка собственной черствости, циничности, съедающей изнутри.
Только осознание отсутствия необходимости в необходимой добродетели может освободить от ярма самопрезрения… Только чистая добродетель способна на это.
День девятый.
Недавно встретил человека. Прозвал его «салфетка», и холодная рука ужаса погладила меня по спине.
«Никогда не позволю стать себе таким, – мелькнула мысль, и вновь ужас прокатился по всему телу. – Никогда не посмею воспользоваться таким… ведь это страшно, очень…»
И потом еще одна мысль влупила мне с ноги прямо в голову:
«Что же тебя таким сделало? Что случилось? Что тебя сломало?! Скажи мне, чтобы я смог отгородиться от этого…»
День десятый.
И вот я стою на поребрике и всматриваюсь в воду, выпавшую осадками на проклятый город. Я уверен в том, что она очистится… Рано или поздно вновь станет кристальной и вновь сможет даровать жизнь другим живым организмам. А пока что это – яд. Чистый яд, без примеси… хотя если подумать, вода, содержащая в себе масло, копоть, грязь и многие другие элементы и соединения.
И вот я стою и думаю о том, что человек – это та самая вода, которая со временем превращается в яд и может уничтожить как другую воду, так и жизнь вокруг.
День одиннадцатый.
Прощаться всегда тяжело… не хочется. Просто ухожу, и все. Чтобы последними словами не вышло какого-нибудь выражения типа: «Ну, давай там» или «Удачи! До встречи…» Так же, по этой самой причине, я не здороваюсь. Мне так проще, мне так легче… представлять, что жизнь – один неразрывный день, в котором нет надобности говорить «прощай». В котором нет надобности здороваться… Просто представляя, что любой промежуток времени бесконечно мал, жить и наслаждаться общением.
День двенадцатый.
Пыль состоит из смерти. Смерть – есть пыль, которая со временем наполняет и тело, и душу. Время от времени необходимо делать уборку, соскребая с себя отмершие, отслужившие частички. Только так можно вдохнуть капельку жизни, частичку свежести, молодости… немного вчерашнего себя в себя настоящего.
Если же не заниматься собой, не убирать осевшую пыль, то будучи захламлённым, будучи помеченным печатью из пыли, её – то есть смерть – можно привлечь и уйти в бесконечность раньше отведённого срока.
День тринадцатый.
Туман спустился и окунул город в пелену самых низких облаков, которые только можно представить. Он скрыл собой грязь, скопившуюся и загрязнившую ливневки…
Скоро, чувствую, сильным дождем разверзнутся небеса и вода, хлынувшая сверху, смоет не только мусор с канализационных решеток, но и остальную грязь, что сама выстроила лабиринт, в котором скопится жидкость и вдоль стен которого понесет мешки с костями.
День четырнадцатый.
Глаза открываются от резкой боли, которая идёт изнутри плечевого сустава. Это чувство подбрасывает, заставляя сесть на краю кровати и схватиться здоровой рукой за ту, которую разрывают изнутри. Стараюсь дышать медленно… это помогает бороться с внезапной болью.
Справа, около кровати, стоит небольшая тумбочка. С неё дико, остервенело начинает орать будильник: «Это начало твоего рабочего дня!»
– Доброго утра, – срывается с губ, и, спустя небольшую паузу, одно емкое выражение довершает сказанное.
День пятнадцатый.
Я встретил её, и тут же капелька холодного пота скользнула вниз, вдоль линии позвоночника, по горячей коже. Я увидел её глаза-бусинки, что вперились в меня и с жадностью разложили по производным. Я услышал её медленное приближение по тонкой нити, которую та старательно сплела вокруг моего уставшего, измученного тела. Я почувствовал, как руки с короткими и очень тонкими пальцами обвили меня и прижали к прохладному телу, и сердце в груди забилось сильнее. Сквозь страх я возопил:
– «МАБ!»
И тут же проснулся.
– Не сегодня… – предплечье легко вошло в ямку переносицы, закрыв глаза. – Я сам решу, когда пойти с тобой… королева Фей.
День шестнадцатый.
Клац – клац – клац! Клац – клац – клац!
Удары печатей по столешницам из ДСП наполняют восемь часов… Треть моего дня. Из оставшегося мне времени я скрупулёзно выторговываю часть на сон, часть на тупую, страшную своей обыденностью, бытовуху, и часть на то, чтобы заняться действительно интересными мне делами.
В этом «Клац. Клац. Клац!» есть ещё одна, леденящая душу, черта – подавляющее большинство нас тратят треть своей жизни на существование и оставляют всего около часа, может, около двух часов, на жизнь.
День семнадцатый.
Суббота; темное, как ночь, холодное, облицованное серой дымкой утро. Свет автомобильных фар острыми лучами въедается в плотную смесь влажного воздуха и устремляется вперёд, под наклоном, вверх и вниз, ровными линиями, словно на рисунке ребёнка.
Меня несёт вперёд длинный стальной ящик, наполненный разными, такими же, как и я, неспокойными душами, которые так же устремлены и ведомы импульсом «надо».
«Неспокойные души – эссенция самого существа», – проскакивает глупая мысль.
День восемнадцатый.
– Я найду тебя… я просто обязан найти тебя! Я помню твой голос, помню, как ты звучишь, и это самое главное!
– Уже спросил у всех друзей. Они сказали, что слышали тебя, твой голос, но не могут вспомнить, откуда ты появилась.
– Прошло так много времени, но ты упорно отказываешься покинуть мои мысли… скажи, почему? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ ОСТАВИТЬ МЕНЯ?! Почему ты заставляешь меня продолжать поиски?
– Я уже истратил все слова, всю брань, что была у меня в запасе, в попытках обругать тебя, но все мои попытки были тщетными.
– Я отчаялся… уже отчаялся… но не могу освободить свои мысли от тебя.
– Внезапно услышал и побежал на звук твоего чарующего голоса… Мышцы ног горели, но я должен был продолжить движение, чтобы узнать твоё имя, узнать тебя! И вот я очутился в магазине, и там, на кассе, я подошёл к администратору и спросил, как тебя зовут… И он сказал название и автора.
День девятнадцатый.
– Что ты здесь забыл?
Глаза въедаются в меня, как клещи, что лезут под кожу.
– Решил зайти… Надеялся, что не встречу тебя, – говорю я, стараясь не смотреть в лицо.
– Ты не умеешь врать.
Физически чувствую давление со стороны.
– Я не вру. Здесь подают прекрасный профитроль и заваривают неплохой чай, – не поднимая головы, отвечаю я.
– Именно поэтому перед тобой мясная нарезка и полупустая бутылка дряни?
Давление увеличивается, чувствую, как кровь приливает к лицу.
– Всему своё время. Не торопи меня, – произношу я и понимаю, что совершил роковую ошибку.
– Я не могу вечно ждать…
Голос звенит раскалённой сталью.
Не могу выдавить ни слова.
– Хватит изводить меня. И, кстати, это мой последний день здесь. Я увольняюсь.
Её голос звучит в отдалении, глухо.
Продолжаю молчать.
– Это наша последняя встреча, наш последний разговор.
Она отдаляется мерным стуком каблучков.
Уже много лет, в полной тишине продолжаю раз за разом вспоминать этот диалог.
День двадцатый.
Я знал о том, что такие люди бывают и что этой аномалии есть имя. Читал в романе Гюго о сообществе, которое окрестили «Компрачикос». Но раньше я никогда не встречал таких…
В романе его называли «Гуинплен» или «Человек, который смеется». В жизни это называется «Макростомия».
Я встретил такого мужчину на улице, и внутри все замерло. Никогда раньше не думал о том, что встречу нечто такое, что сможет погрузить мое нутро в состояние абсолютного холода. И ведь я понимаю – человек, который наделен этим недугом, не виновен! И я не прав, что не мог посмотреть на него, в его глаза… Но единственное, что я смог сделать в тот момент, – стыдливо уткнуть свой взор в серый асфальт и уйти в противоположную сторону. Теперь, видимо, этот поступок будет являться ко мне перед сном и лишать меня спокойствия. В очередной раз я был слишком слаб для этого мира.
День двадцать первый.
Цикличное повторение заученных до автоматизма действий лишает души, интеллекта, жизни. Остаётся лишь клацать определенные последовательности кнопок, чтобы достигнуть желаемого, необходимого результата… При этом думать не надо.
Нет надобности в том, чтобы мыслить, мечтать, стремиться. Есть лишь необходимость делать так, как написано в инструкции к механизму.
Можно назвать куклой, роботом… Железом, которого попадает в сборочный цех, откуда направляется в школу и дальше по конвейеру для получения необходимого минимума простых операций. Именно их предстоит выполнять до полного износа или окончания гарантийного срока и дальнейшей утилизации… Цикличное повторение заученных до автоматизма действий лишает…
День двадцать второй.
Меня преследует чувство опустошенности. Оно наполняет меня до краев и заставляет чего-то хотеть… Чего-то… Абстрактного, далекого, не существующего, и это вожделение, это желание, оно сводит с ума. Заставляет искать… слепо следовать импульсу, который тащит, будто бы маньяк, наполненный составными частями боди-бэг, вслед за собой. Заставляет совершать ошибки и все равно двигаться, быть ведомым чувством опустошенности. И нет возможности избавиться от наполняющей меня чёрной дыры, нет ни единого шанса совладать с бесконечным пространством внутри моей души… Хотя нет, все-таки есть один метод! Но он подразумевает…
День двадцать третий.
Телефон молчит. Телефон уткнулся своим остывшим экраном в кафельный пол и молчит. Телефон ведет себя так, словно он – тело, что больше никогда не будет испытывать… Боль?.. Или же счастье?..
Я веду себя так же, как телефон, что впитывает в себя холод и стремится к полному опустошению ёмкостного контейнера батареи. Я лежу на кафельном полу коридора своей квартиры и всматриваюсь в рисунок, расплывающийся в глазах из-за слишком короткой дистанции. Я могу встать, могу перелечь на кровать, но продолжаю лежать на холодном кафельном полу и молчать так же, как телефон, что символизирует мое тело, которое пока что способно испытывать… Счастье?.. Или боль?..
День двадцать четвертый.
Я понял… Я всё понял… И стало легче. Стало так приятно внутри. Теперь, с этого момента, я могу смотреть на самого себя и принимать свою душу, свое тело и свою натуру. Я вижу то, чем стал, то, во что я превратился. Кто-то скажет, теперь ты – неживой, кто-то назовет меня «пустой»… так сказать, «полый сосуд», который больше не хранит в себе ни любви, ни тоски, ни страха, ни сожаления. Я – нечто новое в этом старом мире.
Со мной общаются люди. Они окружают меня разноцветными точками на экране моего существования, и в этом есть что-то прекрасное. Они так заинтересованно слушают то, что я им говорю. Как будто им действительно есть дело… А еще мне понравилось, как обо мне отозвалась одна особа.
– Какое-то «рациональное безумие», – сказала она и посмотрела на меня большими глазами, наполненными отвращением и непониманием. Внутри меня все вскипело от наслаждения, я облизнулся.
– Безумие и есть рациональность. Безумие фокусирует. Безумие – шоры на глазах.
Услышав это, слушатели засмеялись, и лишь девушка продолжила внимательно наблюдать за мной… теперь она тоже… больна.
День двадцать пятый.
Бесконечные ряды уносятся вперёд разноцветными коробочками. Меня несут сквозь пространство основной инстинкт, список и нужда. Я в постоянном поиске выгоды… даже понимая, что выгоды нет. Понимая, что выгода – удобная иллюзия для обывателя.
Моё тело изнывает от усталости, но сознание не позволяет уйти до того момента, пока не будет урван самый лучший кусок. Я напоминаю себе падальщика, что кружит вокруг мяса и ждет своей очереди. Если повезет, то получится полакомиться второй свежестью, вторым сортом.
Я сам – второй сорт… не совсем мусор, не до конца отброс. Всего лишь никто, застрявший в гипермаркете.
День двадцать шестой.
Мне долгое время казалось, если я буду оставаться один, мне будет проще жить, но жить было скучно. Потом, потихоньку втягиваясь в липкие узы социума, я начал чувствовать счастье. Оно пронизывало меня тончайшими лучами, и я считал, что это – рай. Так было недолго, так было до первого столкновения интересов, взглядов, так было до первого ножа в спину от, казалось бы, ставшего близким человека. И я вновь закрылся, вновь предпочел скуку и тишину. Она не била, она не жалила, она просто существовала вокруг, она просто была внутри. Но эта скука рано или поздно точно сведет меня с ума. Она заставит меня вновь окунуться в гнилой кисель социума, вновь почувствовать боль и вновь вернуться в стабильную апатию.
День двадцать седьмой.
– Э! Эй, мистер! Эй, мистер найс-гай! – услышал я тоненький, но, несмотря на это, очень приятный девичий голосок. – Эй! Мистер! – она все же заставила меня покинуть собственные мысли и обратить внимание. – Мистер! Вы не могли бы подвинуть свои габариты в сторону, дабы прочистить проход? – сказала она нарочито задиристо, и я понял, что встал по центру узкой улицы и перегородил собой весь проход. Это меня несколько смутило, и я с глупой миной отодвинулся.
– Эй! Мистер найс-гай! – она специально использовала английские слова и улыбалась светящейся улыбкой. – Улыбнитесь, мистер!
Девушка прошла мимо, оставив меня обескураженным наблюдать за своей легкой походкой.
– Улыбнитесь, – прошептал я, – мистер, – голос трещал, как у старика. – Но мне нет и тридцати, – я смотрел на девушку, возраст которой застыл между восемнадцатью и двадцатью, – а я уже успел стать «мистером».
Я постарался улыбнуться, но уголки губ сами по себе поползли вниз.
День двадцать восьмой.
Мой день начинается с завтрака, затем тяжелая тренировка в спортзале. Потом тесная камера общественного транспорта до рабочего места, где я приму несколько круглых концентратов антидепрессанта, чтобы дотянуть до конца этого дня. Дальше меня ждет еще одно погружение в массу негатива, скованную стеклом, пластиком, дешевой тканью и тонкой сталью… приготовление ужина, прием пищи в тишине…
– Я больше не могу!.. Больше не хочу слушать голоса людей!!!
«Тишина. Мне нужна лишь тишина, – думаю я и представляю то, как слова отражаются от покрытых штукатуркой стен. – Тишина. Мне нужна лишь тишина», – стараюсь концентрироваться на своих мыслях, пока соседи сверху выясняют вопросы о том, кто не помыл полы и кто бросил носки посреди комнаты.
День двадцать девятый.
В очередной раз меня уносит с периферии по тоннелям вен к самому центру тяжело дышащего города. Улицы, забитые жировыми бляшками автомобилей, сужены до критического минимума и с трудом пропускают сквозь себя таких же, как и я, спешащих. Лёгкие осадки сгущают общий поток, отчего транспортные артерии окрашиваются красным.
Всего два места, которые необходимо посетить. Всего два дела, общей протяжённостью в десять минут, которые необходимо сделать. Всего двумя бесценными часами моей жизни будет оценена эта многозначительная поездка. И так каждый день.
День тридцатый.
Медленная, вязкая апатия выгнала меня из дома и заставила стирать подошвы ботинок о разбитые дороги районов. Она вела меня за руку, сквозь холод, сквозь звуки ночных дворов, сквозь мерзкий, плотный туман бастиона тяжелых снов.
Я наблюдал за фигурами, прятавшими лица под плотной тенью капюшонов. Всему миру они объявляли о своем политическом протесте словами «Политика – профессиональная ложь», карикатурными рисунками сильных сего слабого мира в изогнутых экранах, что больше напоминали кривые зеркала.
Я шел мимо оцененного избавления от одиночества, мимо кредитованного наслаждения, мимо узаконенного жидкого яда. Меня несло вперёд, и я думал только о том, что этот город лишь питает мою апатию… Что этот город не способен избавить меня от вечного настроения «сплин».
День тридцать первый.
Утро. Заснеженная метелью дорога. Суббота. Хочется послать все. Проклясть. Не двигаться. Но меня несёт по занесённому асфальту.
Холодно. Давно не было так холодно внутри. Наверное, это затянувшаяся зима так влияет на меня. Возможно, это долгий февраль, препятствующий оттепели, так влияет на меня. Возможно, дистанция, разделяющая меня и ту девушку, от которой пахнет медом и дымком, разрывает меня изнутри! И чем больший интервал времени и пространства простирается между нами, тем хуже. Возможно, даже не этот тяжелый февраль виновен во всем, возможно, причина скрыта в этой девушке… Точно, скрыта в этой девушке!
День тридцать второй.
Я люблю своих соседей, что живут этажом выше, а они любят ремонт, перестановку мебели и выяснение отношений. Они любят громко признаваться друг другу во взаимной, в великой, не знающей границ ненависти друг к другу. Они могут начать бить посуду, или же их собака внезапно обнаруживает портал в другой мир, и расположен он в действительно аномальном месте, так как каждый удар когтей по бетону отдаётся в моей квартире громким жестким скрежетом.
В скором времени на моей стене появится доска. На неё я буду клеить листы, обрывки, обрезки с разными вариантами того, как можно стучать, греметь, скрестись им в ответ. В самом верху будет надпись: «Начинать после полуночи».
День тридцать третий.
Я увидел, как она написала: «Все оттенки моего уныния». И понял – этот человек близок мне. На фотографии девушка держала букет белых цветов. Я в цветах ничего не понимаю, поэтому не придал значения… И был не прав.
– Привет… – отправил я короткое сообщение.
Меня взяла в плен моя нерешительность, и в диалоговом окне повисло одинокое сообщение.
Прошло время, и я получил ответ.
– Может, хочешь купить тот букет? – появилось на экране – За… денежных единиц страны грустных, – написала она, а меня вновь прошибло.
«Она слишком хороша, – подумал я и решил, что нам ни в коем случае нельзя встречаться. – Мы погрязнем в тугой субстанции беспросветного отчаяния», – понял я…
Да, я купил тот самый букет, расплатившись с доставщиком купюрами «страны грустных».
– Что за цветы? – спросил я у парня в фирменной футболке лавки флористов.
– Это розы, – ответил он, вежливо попрощался и покинул мою жизнь, а я залез в сеть, чтобы найти значение.
– Белые розы – это символ… тоски, – прочел я, и тонкая улыбка появилась на моем лице.
День тридцать четвёртый.
Букет белых роз долгое время стоял на подоконнике. Я ждал тот момент, когда все лепестки опадут, оставив после себя лишь сухие стебли, символ былой силы – символ жизни. Ежедневно отклоняя штору в сторону, я проверял, как они там… а они продолжали стоять и выглядеть так, будто бы атмосфера «страны грусти», проникающая сквозь тонкую оболочку стекла, питает их, наливает бархатным оттенком белого.
Так прошло сначала несколько дней. Так минула неделя. Так, по своей великой безалаберности, я пропустил месяц, продолжая изредка блюсти состояние этих цветов и не касаясь их. Я думал, что в них заключена магия… что эта магия провоцирует меня на нерешительность.
День тридцать пятый.
Я поглощаю тишину ложками. По этой причине в моем неприступном оплоте из нескольких стен преобладает тотальное молчание. Здесь, за шторой, скрывается букет цветов, к которым я никак не могу притронуться из-за нависшей надо мной моей нерешительности… Будто черный худи, надеваю ее поверх себя по утрам и прячу голову в глубоком капюшоне.
Лишь регулярные перепалки соседей сверху вдыхают пыль в слипшиеся легкие моего существования, разгоняя немоту, заставляя вновь отодвинуть штору и посмотреть на прекрасные, белые, нетленные цветы в бутылке из-под жидкого яда… Они продолжают бороться с самой жизнью, ведь прошло уже слишком много времени, вода, скорее всего, зацвела, и они должны были погибнуть давным-давно… Цветы Шрёдингера впитывают в себя мою тоску и атмосферу грустной страны и остаются такими же сильными, как моя нерешительность.
День тридцать шестой.
– Привет, – совладав с собой, я решился написать ей еще раз. Я написал и тут же соединил монитор с клавиатурой… Внезапно мне стало страшно. Сам не знаю почему.
Прошло несколько дней, прежде чем я проверил входящие, и там, как и ожидалось, был ответ, состоящий из одного короткого слова и присовокупленного к нему знака препинания.
– Чё? – содержало в себе ответное от неё сообщение.
– Почему белые розы? – написал я и посмотрел туда, где с другой стороны штор, в пустой бутылке из-под самого дешевого яда, продолжал впитывать энергетику хмурых лиц застывший во времени букет цветов. – Почему именно они? – простучал я по клавиатуре и вновь поймал приступ паники. Пластик громко клацнул, оборвав единственные лучи света в комнате. Еще несколько дней после этого я не мог проверить входящие из-за страха перед тем, чтобы узнать… Теперь Шрёдингер поселился не только на подоконнике, но и в моем ноутбуке.
День тридцать седьмой.
Внезапно все приобрело смысл. Он обрел смутный облик ожидания. Моя нерешительность дрогнула под прессом любопытства и сдала свои позиции… Ровно как и паника. Но две петли, ослабившие свое давление, дали место третьей, более опасной.
– Просто, – вот каким был ее ответ.
– Как это «просто»? Просто так ничего не бывает! Что ты имеешь в виду под этим своим «просто»?!
Перечитывая ее ответ, я практически кричал на экран ноутбука. Для меня это казалось нонсенсом, бессмыслицей, глупостью. И тут случилось то, что случилось. Я почувствовал давление на своем горле… Начал задыхаться от сдавившей подреберные мешки для воздуха паранойи.
«Она написала это специально… Она знает меня! Точно! Она меня знает, и она специально появилась на горизонте моей тоски, чтобы свести меня с ума», – сидя на полу, в углу, обхватив руками коленки, я раскачивался и думал об этом… Думал… Думал… И задыхался… Вдыхая густой кислород страны тоски.
День тридцать восьмой.
Наконец-таки мое тело приспособилось. Теперь я могу нормально дышать. Мои нерешительность и паника приняли в свои ряды третью черту. Теперь я и ее ощущаю постоянно. Мне кажется, что за мной наблюдаю… наблюдает она. И это становится прекрасным поводом покончить с цветами Шредингера, что по сей день жадно всасывают в себя квинтэссенцию человеческой тоски, находясь в сосуде, что является одним из символов деструктивного быстрого счастья.
– Пора с вами прощаться, – произношу я полушепотом, после чего моя рука хватает не бутылку, а один из бутонов. – Слишком долгое время я сгорал, тлел от интереса перед тем, как вы можете оставаться живыми, – произношу я, пока рука тянется к погрузившемуся в Лимбо великолепию, символизирующему мою тоску.
День тридцать девятый.
– Они… высохли… – шепчу я, сжимая застывшие во времени и пространстве белые розы… символ бесконечной тоски. Я слышу треск. Лепестки ломаются под моими пальцами. Они старательно впиваются острыми краями осколков в кожу рук, но этого недостаточно, чтобы остановить меня.
«Они высохли!.. – думаю я и стараюсь понять, когда это произошло. – Это случилось в первую неделю или… позже?» – мысли в голове стрекочут роем цикад.
Стук в дверь возвращает меня в комнату. Я очищаю руки от сухих обломков.
– Сейчас! – кричу я, получая наслаждение от уровня децибел, испускаемых моими легкими и голосовыми связками. «Интересно, кто там?» – думаю я за секунду до того, как отворить замки, предусмотренные конструкцией двери.
День сороковой.
Я выбрал свой путь проснуться и открыл глаза. Путь выбрал совершенно осознанно, совершенно оправданно… Я проснулся с саднящим от чувства тоски сердцем. Вчерашний вечер стал для меня взрывом внутренностей и разбросом кишок по концентрированному пространству квартиры.
«Звонок в дверь… доставщик из лавки флористов… будто бы она следит за мной… будто бы она видит каждое мое движение, – думал я, лёжа на спине и впиваясь в подвесную крышу комнаты. – Она прислала мне… латук? Салат?..»
Я посмотрел, на языке цветов салат – значит «Холодное сердце». Я все-таки смог уснуть этой ночью, смог провалиться в густую тьму сна, смог пробиться сквозь плотную завесу мыслей, чтобы пройти сквозь неё вновь и восстановить состояние паранойи.
«Она видела то, как я уничтожаю бутоны, или же она знала о том, что я это сделаю?» – думал я, вспоминая о сообщении в социалке, которое пришло от неё спустя несколько минут после цветов.
– Это тебе, – написала она, не поставив точку в конце предложения.
День сорок первый.
«Мне остаётся завидовать свободе облаков», – я стоял на улице и смотрел в налитое осмием небо. – Я так хочу стать облаком и быть ведомым ветром судьбы», – думал я, всматриваясь в белые, как снег, облака на фоне серо-голубого неба. – Как же я хочу, подобно этим островкам, продуктам конденсации водяного пара, пролетать над нашим тусклым городом и нестись прочь», – думал я, чувствуя слабый запах хлора, смешанного с аммиаком.
Накануне вечером я написал той девушке: «Холодное сердце?» – и просидел в углу до утра, обняв коленки и смотря в мерцающий монитор на столе. Я боялся увидеть то, что она напишет. Множество разных голосов, которые я никогда раньше не слышал, шептали мне, просили выключить ноутбук… но я не мог двинуться с места. Страх и любопытство сковали мои отростки рук и ног.
День сорок второй.
– Холодное сердце? – написал я ей и замер в ожидании ответа так, как замирает рогатая ящерица, ощущая опасность. Я просидел так до утра, и лишь первые лучи солнца смогли разрушить сферу окружившей меня сомнамбулы. Тогда я смог подняться с пола, подойти к ноутбуку, что тусклым светом давил на мои исполосованные сосудами глаза. Я смог выйти на улицу и вдохнул кислород, наполненный хлором и аммиаком, вырвавшимся вслед за мной из пропитанного этим мерзким составом подъезда. Мне это напомнило протухшую редьку… не знаю почему.
«Холодное сердце?»
«Когда она ответит?»
«Почему Холодное сердце?»
«Почему салат… или латук?»
«Что это значит на самом деле?»
Я слышал расслоившиеся, как слоеное тесто, голоса в голове.
«Я стою на пороге психоза», – прозвучал мой голос среди других шепчущих мне голосов.
День сорок третий.
В последний раз взглянув на мутное небо, полное низких и тяжелых облаков, я двинулся вперёд. Мои ноги несли меня к совершенно конкретному адресу. Я знал того, чего я хочу… наверное, впервые, за все минувшие с момента появления на свет годы. Я хотел увидеть её своими глазами и узнать, для чего она прислала мне салат?! Ведь это глупо, ведь в этом нет никакого смысла, ведь она не могла узнать о том, что я наконец-таки уничтожил белые розы, что стояли у меня на подоконнике.
– Она не могла знать о розах, – незаметно для себя я прокричал это, и прохожие, с сонными, опухшими, несчастными лицами отскочили от меня и посмотрели со страхом, непониманием, презрением.
«Иди… иди к ней… иди скорей» – бесконечным эхом разверзлись голоса в моей голове.
«Неужели я на пороге психоза?» – единственный мой голос прорвался сквозь туман иллюзий.
