John Hall
365 дней тоски
– Безусловно! Я совершенно в этом уверен! – мистер Мамона смотрит на меня как на умалишенного, но длится это всего доли секунды, после чего его широкие глаза растягиваются в одновременно хитрой и доброй манере. – Стервец!… – добродушно протягивает он. – Ах, ты, хитрец! – хозяин сокровищницы ада пронзает, пронизывает и прошивает плотной строчкой смеха пространство мастерской. – Ты ведь за этим и пришёл? Так?!
Его выражение меняется, он смотрит на меня так, как Алекс ДеЛардж смотрел на меня с экрана монитора, и это должно вызвать у меня страх, но я чувствую лишь заинтересованность собеседника в продолжении диалога.
– Да, – честно отвечаю я.
Сейчас я не вправе врать. В этом месте бесполезно. Здесь ложь имеет стопроцентно обратное КПД.
– Уважаю! – Маммона впервые за всё время полностью распрямляется и становится чуть ли не на две головы выше меня. Он не только заставляет свой позвоночник принять форму прямой балки, он также встает со своего места и протягивает мне руку. Я тоже встаю в ответ и протягиваю ему свою. Мы понимаем друг друга без слов. Правда лишь ощущает этот момент как нечто сильное, нечто такое, что никогда не сможет забыть.
– Ну, раз так… раз уж я сам предложил, вы становитесь моими почётными гостями, – чинно обращается к нам мистер Мамона. – Мы вернём вам все ваши вещи и разместим в VIP комнатах моего отеля на всё время моей работы. Теперь вы мои почётные гости, и весь «Слиток» к вашим услугам, – он благородно кивает нам.
Мои психические отклонения ликуют. Мы провели сына дьявола.
День двести двадцать пятый.
Мистер Маммона сделал так, как сказал, и впервые в жизни я почувствовал, что такое «лухари». Когда преклоняются. Когда прислуживают. Когда боятся одного лишь взгляда. Впервые в своей жизни я почувствовал безграничную власть. Правда при этом вела себя достаточно отстранённо и продолжала рисовать.
– Скоро… я знаю… очень скоро… ты почувствуешь… холод от золотого пламени, – говорила она, наблюдая за тем, как я удивляюсь, иногда восхищаюсь и всё время не верю в происходящее. – Так что, друг мой, не обольщайся.
Она не просто верила своим словам, она знала то, о чем говорит.
«Не верь…
Не слушай…
Наслаждайся!»
Мой психоз пытался пробиться к пульту управления мной.
«Может, не надо?!
Не смей этого делать!
Почему он дал нам такую власть?!»
Нерешительность, Страх и Паранойя плотной живой стенкой защищали, предотвращали собой несанкционированный доступ к рычагам, кнопкам и переключателям моего тела. Психоз и Решительность при этом отдыхали в сторонке, примерив на себя эскапизм и находясь в праздных размышлениях о том, кто же возьмёт верх в этой войне за мою душу.
– Будь осторожен, – неизменно повторяла Правда, которая словно знала чистейшую истину и тоже наблюдала, и тоже ждала того, чем закончится моя внутренняя междоусобная схватка между психическим расстройством и сильными слабостями.
В одиночестве и скромном томлении я продолжал исследовать закулисный мир обесценившегося золота… силиконово-ботоксный рай без регистраций и аутентификационных сообщений.
«Почему вместо лиц я вижу звериные рыла?»
В какой-то момент появился вопрос, ответ на который впоследствии стал моей главной целью пребывания в городе Казино. Ещё у меня появилась дурная привычка ловить отражение в поверхностях и присматриваться к нему, но не из-за появившегося нарциссизма, нет! Из-за опасения увидеть вместо своего лица оскал животного.
День двести двадцать шестой.
Правда.
«Я смотрю на него и вижу, как он тонет в холодном отблеске пластмассового золота, жетонов, во внимании, оказываемом ему, и жду того, когда он либо сломается и клюнет на вторую ловушку, расставленную мистером Маммоной, либо прозреет и увидит тонкий, прозрачный шнур лески, растянутый от одного уголка до второго уголка улыбки-растяжки этого демона… – думаю я, смотря на куражащегося бомжару, ставшего мне другом. – Господи! – обращаюсь к Всевышнему. – Он так красиво обвёл вокруг пальца лукавого и теперь рискует быть обведённым!… Но я не имею права лезть к нему…» – мои размышления подводят меня к тупику под названием «самостоятельность».
– Старик… – шёпотом обращаюсь к своему другу так, чтобы он этого не слышал. – Старик… Я не могу тебе помочь… Я и сам прошла через это, – думаю я. – Я сама мажорка и вынуждена непрерывно противостоять тому мировоззрению, которое навязывает безумие дыхания души мистера Мамона, – думаю я, наблюдая пьяный танец «разговор с богом» в исполнении вырвавшего меня с карниза бытовухи мужчины. – Если я начну тебя спасать, ты, в ста процентах из ста, будешь повержен в этой битве хитрости, вежливости и рассудка… Ты сам должен увидеть уголь твоей собственной жизни, обёрнутый в позолоченную фольгу… Ты сам должен почувствовать то, как забрасываешь его в бездонное пространство сокровищницы неверного и им же, пропуская через газогенератор, подпитываешь работоспособность сердца внутреннего сгорания города Казино. Ты сам должен почувствовать то, как сгораешь изнутри, и завопить от этой всеобъемлющей боли в рвотном позыве, очищающем тебя от яда, который впитывает кожа каждый раз, когда ты касаешься жетонов, фишек и купюр, – тихо шепчу ему, пока тот спит, в попытке достучаться до его рассудка.
– Ох… родной… Я не смогу тебе помочь, не смогу спасти тебя, ведь, если я предприму попытки, ты меня возненавидишь… а я этого не хочу, – нашептываю я уже себе, стараясь успокоиться. – Поэтому это только твоя битва… Твой персональный бой с хитростью нашего гостеприимного хозяина.
День двести двадцать седьмой.
Подушечки пальцев… протектор отпечатков плавно скользит и натирает монету, вбивая в память выпуклые линии рисунка. Мои глаза обманывают меня. Столь отчетливо вижу это, что не могу поверить тому, что это Правда, и пытаюсь доказать себе обратное… И это моя самая большая ошибка. Я попал в этот капкан и теперь медленно чахну благодаря своей глупости… Никак не могу вырваться, выпутаться из этой страшной петли, верёвка которой скоро распрямится и, дёрнув на несколько сантиметров вверх, после обрушит растянутый под тяжестью собственного тела позвоночник.
«Наслаждайся!»
Это все для нас!
Почему ты не хочешь оттянуться по полной?!»
Мой психоз прикладывает все свои усилия и занимает место за пультом управления и начинает погружение на самое дно. Мои сильные слабости занимают позицию нейтралитета и не лезут в эту разборку.
Правда молчит. Правда молча наблюдает. Правда создаёт иллюзию, что на самом деле всё в порядке, и это запутывает меня ещё больше. Правда не принимает участия в разгулье, но и не останавливает мой психоз в оболочке меня. Ещё одна деталь, которую я отчётливо вижу: жалость в её глазах, и меня это бесит.
– Жалость – самое мерзкое чувство по отношению к… – произношу я, пытаясь восстановить обладание собственными руками и ногами. – Я не позволю испытывать жалость к себе! – Если бы я мог говорить, это был был озлобленный шёпот сквозь скрип зубов.
«Не давай ему вырваться!
Позволь ещё немного насладиться властью!
Подари нам эту приятную возможность сгореть дотла!» – обращается мой психоз к рассудку, мирно беседующему с решимостью.
Эта парочка решила не впутываться в наши разборки. Эта парочка даёт мне выбор: быть сильным и побороть искушение или поддаться… или окончательно попасть в искусную ловушку мистера Маммоны.
День двести двадцать восьмой.
Я вновь на самом дне чертога своего разума. Я чувствую холод бездны, а бездна чувствует меня, как нечто живое, что можно поглотить и потешить свой кишечный тракт. В очередной раз путешествие спустило меня в невозвратную глубину, которая оставит отпечаток на моём и без того покалеченном сознании, сделав рассудок окончательно неуправляемым, самостоятельным, жутким и способным к… А вот этого я не знаю… не знаю, к чему способным.
Смотрю в зеркало. Чёрные круги усталости въелись в область лица под моими глазами и раздулись как у трёхдневного трупа. В стеклянных глазах я отражаюсь трупом самого себя и погружаюсь в зеркальную рекурсию своего взгляда. Под моими ладонями холодная раковина в золотых тонах. Кроваво-красный кафель давит на виски. Капли холодной воды стекают по лицу тонкими струйками и окропляют майку с тремя цифрами семь и большим кушем в старинных сундуках. Внезапно за моей спиной мелькает букет прекрасных белых бессмертных роз с моего подоконника и… её глаза. Безжизненно холодные, на грани с бесконечностью пустоты.
– Она посылает мне шифровки в виде букетов цветов, – произношу я, после чего направляю тонкую и мощную струйку воздуха, чтобы сдуть капельку воды, повисшую на самом кончике носа. – Она создала целое кладбище непрочитанных цветочных писем, пока я был в психушке, – вспоминаю я то количество букетов, что огромной кучей лежало около моей двери и не испускало прекрасный запах, а впитывала аммиачные испарения из человеческих секреций и их же животных потребностей.
Я смотрю в своё отражение и наблюдаю медленное преображение лица. Оно разделяется на две части, и одна сторона принимает облик свихнувшегося на власти и бабках психоза, вторая же часть впитывает в себя всю решимость, внезапно появившуюся в голове. Один глаз пылает азартом и вожделением поиметь прогнивший мир. Второй – отражает презрение к самому себе.
На моей облысевшей голове, на затылке, появляется рука. Улыбка на стороне психоза исчезает, а на стороне решимости появляется. Сначала рука резко направляет голову в холодную, даже ледяную воду, затем, когда я справляюсь с давлением и выныриваю, мои глаза вновь находят отражение, но я не успеваю осознать увиденное, так как рука вновь прикладывает вектор силы, только не в направлении воды, а в направлении зеркала. Слышу хруст битого стекла. Чувствую тёплую юшку, спускающуюся по лицу.
День двести двадцать девятый.
– Бомжара! Бомжара! Вставай, чёрт! Давай… да-а-ва-а-ай!… Чёрт…
– Что случилось?! Почему у тебя на лице вот это?!… Весь в крови, кретин… Что тут произошло?!
Раздаются громкие, звонкие щелчки ударов по щекам. Мои глаза приоткрываются и, как руки слепого без трости, облапывают всё, что возникает на их пути, после чего в бессилии опускаются вниз, теряя призрачный контакт с реальностью.
– Что с тобой?! Эй! Родной! Что с тобой?!
Мой психоз нервно смеётся. Мой рассудок нервно смеётся. Мои страх, паранойя и нерешительность нервно смеются… Лишь только решимость молча наблюдает за дерьмом в человеческом обличии, которое все мы гордо называем «я».
– Старик… старик… ты выдержал… ты ни единого раза не сыграл… ты не стал золотой рыбкой в сетях дьявола… сколько бы тебе ни выдавали жетонов, монет и купюр. Ты лишь брал их в руки и подолгу изучал, уставившись в фактурную чеканку.
Вновь раздаются громкие щелчки пощёчин. Я чувствую землятресение, вызванное руками Правды, крепко схватившейся за майку в области груди и взбалтывающей меня. Голова болтается и вновь заставляет веки распахнуться и наполнить расширившийся на всю радужку зрачок. За этим с нескрываемым омерзением, с ехидным смехом наблюдают все мои психические проблемы… Меня самого среди них нет в этот момент. Я, точнее, моя душа… моё воплощение… оно, заблёванное чем-то из чувств, валяется под неторопливым сердцем и спит, пребывая в подобии алкогольной комы.
– Ничего не могу сказать… я боялась за тебя… боялась, что ты останешься здесь на условиях очередного раба, но каким-то чудом ты смог переступить через натянутую леску растяжки… Вот только что у тебя с лицом?!
Правда вновь устраивает мне движение пластов земной коры, заставляя голову беспорядочно перекатываться и подпрыгивать на расслабленной шее.
– Я мог бухать, – охрипший, сорванный голос раздается из приоткрытого рта, – бесчинствовать, вожделеть поддаться азарту, но я знал основное условие, – говорю не я, говорит моя решимость. – Первая игра станет последней. Я могу быть гостем и пользоваться благами, но игра… игра – это бизнес для мистера Маммона.
День двести тридцатый.
– Добрый вечер, мои дорогие, добрые друзья.
Такое ощущение, что улыбка мистера Маммоны образована странным параличом лицевых нервов. Она словно состояла из силикона, натянутого на пластиковую форму, и это не самое приятное зрелище, ради которого можно было бы припереться в мастерскую сына падшего ангела.
– Уважаемые, позвольте представить вам, возможно, не в том виде, к которому вы привыкли… вашего друга, – проговорил гостеприимный хозяин, придав своему голосу целый букет восторженных интонаций. – Встречайте!
Он начал аплодировать. Мы с Правдой пытались понять, откуда выйдет мой друг, но ничего не открывалось в этой комнате стальных стен. Повисла гнетущая тишина, в которой мысли о жестокой шутке стали ощутимо громкими, даже не покидая плотных черепных коробок.
На плечо Правды легла рука, и та, от неожиданности, дёрнулась и крепко ругнулась, чем вызвала смешок старого механика. Я повернулся и увидел нечто, увенчанное головой моего друга. Это было похоже на боевую машину для участия в боевых операциях.
– Я взял корпус от андроида, который разрабатывали в целях ведения боевых действий в особо опасных условиях, – проговорил мистер Мамона. – И, поверьте, я не хочу отдавать такой замечательный образец, но раз уж пообещал – придётся, – он покачал головой. – Есть только одно весомое «но», – хозяин города Казино жутко улыбнулся, – я демонтировал всё оружие.
Я смотрел на преобразившегося друга, который стал не только гораздо выше и вновь обрёл недостающую руку, но и сменил точную копию человеческой кожи на чёрную сталь с основательными заклепками по всему корпусу.
– Как ты, брат? – спросил я своего друга.
Правда посмотрела сначала на меня, а потом на андроида, который совершенно потерял черты киборга в своём теле.
– Нормально. Непривычно, – коротко ответил тот. – Спасибо, – сказал он, обратившись ко мне.
– И тебе спасибо, – сказал я, и вновь повисла тишина.
Но в этом состоянии отсутствия звуков и слов не было неловкости. Наоборот, чувствовались совершенное понимание и осознанность ситуации.
– Познакомься, – сказал я, обратившись к другу. – Это Правда! Благодаря ей ты вернул жизнь и обрёл новое тело, чтобы найти то место, где ты сам захочешь остаться.
Андроид перевёл свой взгляд на девушку.
– Спасибо, – сказал он, – очень приятно познакомиться, – он улыбнулся и посмотрел на мистера Маммону. – И вам спасибо, – андроид с благодарностью кивнул, на что старик улыбнулся в ответ, после чего перевёл взгляд на меня. Там был огонь, была ярость, было удивление и желание поговорить.
День двести тридцать первый.
Гостеприимный хозяин бездны под «Слитком» повернулся и посмотрел на меня. Казалось, что и без того не маленький, пускай и высушенный в ноль, мужчина стал ещё больше. Вены на теле, на руках, на шее и на лице вздулись, и я ощутил плохое предчувствие, связанное с такой внезапной и сильной метаморфозой.
– Скажу честно, – сказал мистер Мамона, – я хотел бы, чтобы кто-нибудь из вас троих остался, но я не могу оставить восстановленного. Это нечестно – отобрать вновь приобретённую жизнь. Девушка… – он облизнулся. – Ещё в прошлый раз я списал её проступок… – Правда хотела выступить, но, совладав с протестующей натурой, засунула своё мнение в глубину собственного сознания. – Списал её проступок и не могу себе позволить нарушить данное слово, – договорил мистер Мамона. – А вот ты… – он посмотрел на меня. – Ты смог меня удивить и огорчить одновременно, – добродушный хозяин сделал длинную паузу в своей речи, и никто не посмел вклиниться в этот временной промежуток тишины. – Скажи, как тебе удалось справиться с искушением?
– Позвольте, – ответил я максимально вежливо. – Мне пришлось разбить собственным лицом зеркало в номере, где вы позволили мне остаться, и ближе познакомиться с собственным отражением, чтобы подавить в себе невероятно сильное желание, – я говорил так, как думал… говорил о том, что было истиной. – Я готов оплатить порчу имущества.
– Это удивительно! – мистер Маммона вскинул руки. – Просто удивительно! – он несколько раз хлопнул в ладоши. – Конечно, были те, кто приходил ко мне и показывал не просто хорошие, а лучшие манеры во всём мире… После почти каждый ломался под тяжестью моего коварства и того искушения, которое внезапно появлялось в их пустых руках! Но ты… – он хмыкнул, – Если бы я верил в бога и ангелов, я бы сказал о том, что ты находишься под их защитой… или сам являешься таковым… ещё и честный до самого предела! Не то чтобы тошно от этого, но ты смог заслужить мое искреннее уважение!
Услышав это, все мои сильные слабости залились в оглушительном хоре смеха, и из-за этого я пропустил дальнейшее, что говорил сын первого из падших.
– Мы можем идти? – спросила Правда.
В её голосе была самая чистая надежда, которую когда бы то ни было слышал мой друг, вновь обретший и жизнь, и полноценное тело.
– Не в моих правилах строить козни или бросаться с кинжалом на спину тех, кто смог провести меня, – Маммона громогласно рассмеялся. – Побудьте здесь ещё несколько дней в качестве моих дорогих гостей и после можете ехать… Посвятите несколько дней на сборы и разговоры со старым затворником, если вам несложно.
Голос одного из сильнейших демонов стал бархатным и по-отцовски добрым.
– Конечно, – сказал я и посмотрел на спутников, которые благодарно кивнули хозяину города Казино.
День двести тридцать второй.
Два дня мы пробыли в праздной неге. Двое суток мы готовились к продолжению нашего путешествия. Сорок восемь часов и приятные сборы разделили нас и возвращение на тракт. Две тысячи восемьсот восемьдесят минут пролегли между нами и тайной…
– Интересно, что он задумал? – спросила Правда, когда наша компания сидела за столом сразу после того, как андроид присоединился к нам, восстав из…
– Мне тоже интересно, – сказал мой друг. – Мистер Маммона сказал, чтобы мы не покупали билеты и не выдвигались дальше самостоятельно. Мистер Маммона сказал, что сам отправит нас куда-то.
– Скажи… – начал я, не обращая внимания на разговор, начавшийся между спутниками. – У нас, у людей, есть ад и рай. Есть небытие… или что-то типа того – сказал я и посмотрел на друзей. – Короче, вы поняли… Так вот, к чему я об этом… Скажи, а что у вас?..
Мой вопрос поверг и андроида, и Правду в тишину.
– Я… не знаю, – сказал мой друг. – Мы можем быть и можем не быть, – сказал тот. – Возможно, наши состояния можно охарактеризовать словами: «активировать» – и это самый первый запуск; «деактивировать», то есть вывести из рабочего состояния и перевести в состояние утилизации; самое последнее и это как раз то, о чем спрашиваешь ты… «Реактивировать», – сказал он, после чего сделал небольшую паузу для размышления над сказанным. – То есть вновь ввести в эксплуатацию после деактивации… Сомневаюсь, что к нам – таким, как я – возможно применение понятия «смерть».
– Подожди… почему? – спросила Правда. – Факт того, что ты не ешь и не спишь, не говорит о том, что ты не чувствуешь.
– Да, ты права, но я действитель не могу чувствовать, – сказал он. – Нас делают без возможности чувствовать боль, тепло, холод, грусть и все остальные прочие человеческие чувства, так как они могут нанести непоправимый вред нашей службе на благо завода, – сказал он.
– Так а для чего вас делают похожими на людей. Кожу и прочее?.. – спросила Правда, которая внезапно заинтересовалась этой темой и никак не могла понять человеческой логики в рамках этого вопроса.
– Наверное, чтобы другие люди не боялись… Наверное, чтобы все выглядели равными, – сказал андроид.
День двести тридцать третий.
Пышная делегация от имени дьявольского отпрыска сопроводила нас в аэропорт. Нам были предоставлены места так называемого «бизнес-класса» и персонал, преисполненный своей обязанностью служить тем, кто занял все места VIP-ложи. От этого было не по себе. Это пугало. Это волновало так же, как полный отказ персонала сообщить нам о том, куда направится искусственная птица для транспортировки мяса.
– Мне это не нравится, – сказала Правда. – Такое ощущение, что мистер Маммона задумал недоброе и это недоброе поджидает нас в непосредственной близости от того момента и места, в котором мы находимся сейчас.
Её глаза сверкали звёздами далекой галактики адреналинового кайфа.
– Надо быть готовым к тому, что может произойти, – сказал мой… наш друг…
После чего направил бездонный взгляд своих глаз в небольшое круглое окошко. Мне показалось, что в его зрачках начали мелькать цифры. Основываясь на этом, я предположил, что он запустил систему тестирования всех узлов его нового тела… тела, которое использовалось, как метод и средство для подавления волнений в среде человеческой массы.
«Как интересно!
Ты ведь взволнован, да?!
Мы! Все мы!… В предвкушении дальнейшего погружения в Марианскую впадину выгребной ямы под названием «существование».
Мой психоз надсадно, надрывно смеялся сквозь неслышимый моими попутчиками хрип связок.
«Я уверен! – звучал голос моей решимости. – Рано или поздно мы спустимся на самое дно, чтобы пробить его и выйти на самой вершине, с другой стороны».
«Не думаю, что такое возможно… Может, вообще не будем спускаться? Может, остановимся, а?» – моя нерешительность набралась сил и смирилась с появлением своего непосредственного антагониста и теперь тоже держала слово в поддержке со страхом и паранойей. Лишь рассудок молчал. Моё внутреннее «я» умолкло и отказывалось появляться. Это смущало… настораживало… сводило с ума.
День двести тридцать четвертый.
Мы летели недолго. Всего несколько часов уютной, приятной, такой желанной тишины в компании друзей. Каждый был занят чем-то своим. Я, к примеру, наблюдал за тем, чем были заняты мои попутчики, и этого мне было достаточно. Лишь только мои сильные слабости устроили настоящий балаган в моей голове и трещали без умолку… обычно так трещит лента петард, растянутая до бесконечности.
Правда рисовала карандашами на большом бумажном листе. Затычки наушников скрывали её сознание от внешнего посягательства громкими ударами басов, гитарных партий и зубодробительного вокала. Мне не было видно того, над чем она работает, так как Правда была обращена лицом в ту сторону, где сидели мы с андроидом. Лишь изредка она поднимала голову и с закрытыми глазами закидывала назад, чтобы протянуться и вправить шейные позвонки.
Мой реактивированный друг смотрел в иллюминатор и словно вёл какой-то внутренний, крайне тяжелый подсчёт или диалог. Его лицо было напряжено ровно настолько, насколько может быть таковым у машины с задатками человека. Почему-то я думал о том, что у нас больше нет вопросов друг к другу. Словно все интересующие были заданы до нашего прихода на Свалку, до его внезапной деактивации и до того момента, пока Правда не нашла способ вернуть его в это существование.
– Небо. Бесконечное, – сказал хуманизированный робот ближе к концу перелёта.
На тот момент Правда закончила свою работу и убрала наушники в сумку, а я успел провалиться в лёгкий сон и вернуться из него в реальность.
– Небо. Бесконечное.
– Слова андроида вывели нас с Правдой из состояния медитативной нирваны и заставили обдумать услышанное.
– У неба есть логический предел, – сказал я, и тут же осознал, какую лютую глупость сморозил. Но сказанное мной было глупостью не потому, что было именно глупостью, а потому, что ничего не требовалось говорить. Потому что обращение андроида не было направлено ни к Правде или ко мне, но было обращено к небу, которое поистине не имело границ и простиралось так далеко, как просто невозможно было представить. На миллиарды и более световых лет, которые для существования одного организма или одной машины равны бесконечности… И в этой бесконечности неба мы жили и тоже являлись бесконечным небом… для кого-то.
Город Творческих
День двести тридцать пятый.
Наш самолёт сел на странном аэровокзале, который выглядел как шпиль, окрашенный в самый точный цветовой диапазон, который только можно представить. Цоколь был совершенно прозрачным, словно стеклянным, и плавно переходил из мутного в мраморно-белый, жёлтый, оранжевый, красный и так далее до совершенно чёрного, пронзающего небеса. Заканчивалось это строение яркой лампочкой, мигающей разными цветами. Эта система служила неким ночным обозначением того, что вверху что-то есть и оно не готово к столкновению с многотонным механизмом.
Мы вышли из здания, и я подметил совершенный хаос, творящийся здесь, и это меня смутило. В чём заключалось это отсутствие порядка: сотрудники были заняты своими делами и относились к клиентам как к приставалам-попрошайкам, что отвлекают от более важных дел. При этом все и каждый действительно были заняты своими, несомненно, важными делами… Кто-то рисовал, кто-то писал стихи, кто-то играл на музыкальных инструментах, кто-то пел… Я даже увидел парочку, собиравшую невероятных размеров модельку из Лего.
Мы с трудом нашли автобус, который отвёз нас в город, но и до города не смогли добраться без нервов. Дело в том, что водитель оказался человеком очень тонкой натуры и не соглашался везти до того момента, пока весь экипаж не выслушал все его баллады под гитару; и все было не так страшно, если бы не два крупных «но». Первое заключалось в том, что мужчина вообще не умел петь, и каждый звук, извергаемый его нутром, сотрясал моё собственное в практически рвотном позыве. Второе – в том, что он постоянно забывал слова и поэтому делал паузы, которые были необходимы ему для извлечения кусочков текста из недр памяти.
Как оказалось чуть позже, мы попали в самое странное место на всём нашем шарике. Этот город оказался городом музыкантов, поэтов, художников, артистов и актёров. Этот город жил по своим правилам совершенного отсутствия правил и следовал по беспощадному пути рандома, но при этом каким-то чудом бесперебойно работал и существовал, вопреки всему. Для меня, для андроида и даже для Правды всё происходящее вокруг не вписывалось в рамки понимания.
День двести тридцать шестой.
Мы позабыли о вечной проблеме денег из-за внезапно свалившейся на нас удачи в пределах города Казино. Сейчас же ореол покровительства этой капризной мисс окончательно рассеялся и мы почувствовали внезапную нехватку финансов. Она обуславливалась необходимостью платить за бытовуху, плюс большинство из унесённых и сохранённых финансов мы потратили на аккумулятор для зарядки андроида, так как у мистера Маммона была лишь его локальная подзарядочная станция.
Мы с автоматизированным другом быстро нашли подработку благодаря общему настроению этого странного города. Также, благодаря общей расслабленности жителей этого города, мы получали приличные деньги за нашу отличную и воодушевлённую работу. Да, мы разрывались на двух складах, вкладывая все силы в две восьмичасовые смены и расходуя, в общей сложности, три часа на дорогу. Поэтому на сон и подзарядку нам оставалось около пяти часов, но этого было достаточно. Вот с Правдой все было сложнее.
– Сколько вам ещё надо заработать, чтобы отправиться дальше? – спрашивала она каждое утро и каждый вечер. – Давайте побыстрее покинем это место, пожалуйста! – В её голосе звучала не она сама, а её отчаяние. Я не понимал причины такого поведения… Впервые с момента нашего знакомства я видел её в таком состоянии.
– Что случилось? Что с тобой? – спросил я спустя три дня её затворничества в комнате хостела. – Чем мы можем помочь тебе?! Скажи!
Я практически срывался на эмоции. При этом психоз, рассудок и решимость лишь молча наблюдали, и мне это казалось странным.
– Я. Не. Знаю, – сказала Правда, которая выглядела действительно плохо, которую действительно словно переламывало через колено. – Мне. Здесь. Плохо, – сказала она, и я будто бы увидел то, как человек отторгает внешний мир, старательно прорывающийся сквозь тонкую мембрану восприятия. Я словно смог рассмотреть колоссальную разницу между тем восприятием, которое было вшито под корку Правды, и тем, которое навязывал город Творцов.
День двести тридцать седьмой.
Правда.
«Татуированные баллоном стены заборов жилых массивов уносят меня вглубь, в самый центр беспорядочного движения этого города возвышенных чувств, томных вздохов и взглядов, кофе или вина и сигарет, самого дешёвого и дерьмового виски до рассвета… Вечного стремления к мнимой свободе, навязанной самим восприятием жизни, принадлежащей натуре художника… поэта или писателя… музыканта…
Мне нестерпимо противен этот город… Здесь слишком много того, чего нет, никогда не было, никогда не будет в картонных коробках стеклянных и бетонных зданий, впитавших в себя серость… серость… серость и пыль… Отмершие частички человеческой кожи… Совершенно серые и лишённые жизни, как и девяносто пять процентов жителей, запертых в бытовой спешке, хронометрированной чётким графиком.
Как же я хочу уехать отсюда… как можно скорее… Этот парад цветов и красок должен радовать мой глаз… я должна переносить всё на холст, общаться и получать удовольствие, пока бомжара и бездушный горбатятся на своих складах, но и без того возведённый в степень абсолюта нарциссизм жителей смешивается с полным отсутствием логических умозаключений и вываливается на свет зловонным куском мыслей с крайне глубокими причинно-следственными связями, не возникшими на почве доводов и фактов, а произросшими из чувств и эмоций, умело цепляющихся за слова. И так у всех и у каждого… Я до сих пор диву даюсь от того, как это место не самоуничтожилось под действием своего же великолепия… не понимаю…
Я не понимаю, и это основа моего персонального ада в пределах города Творцов. Я не хочу понимать. Это принципиально. Это не зависть… как можно завидовать этим красивым, разным, великолепным местам… Хотя ладно, хорошо, признаю. Я завидую… И это сводит меня с ума так же сильно, как тяжёлая тряпочка, накинутая на голову кота… А ещё я вижу мир так, будто бы Иероним Босх воплотил меня на одном из своих полотен… словно меня поглотил его сад земных наслаждений и в данный момент тщательно пережёвывает мою душу, чтобы в скором времени превратить её в дерьмо».
День двести тридцать восьмой.
– Как думаешь, что с ней? – спрашивает мой друг спустя несколько часов тотальной тишины.
– Её душит этот город, – произношу я, как только тяжёлый ящик касается бетонного пола. – Нам надо поспешить и уехать отсюда… до того, как ей станет нестерпимо тяжело ощущать свободу этих, – моя рука осеняет своим движением группу парней и мужчин, которые должны работать и раскидывать поступивший товар по стеллажам, но которые курят и рассказывают друг другу о своих грандиозных планах и гениальных проектах. – Мне тоже тяжело находиться здесь.
– Почему? – спрашивает андроид, поднимая коробки при помощи своего массивного тела на высоту вытянутых рук.
