John Hall
365 дней тоски
– То есть… к самому… себе?.. – произношу я шёпотом. – Не-е-ет… ты не сможешь поймать меня в такую простую ловушку, – проговариваю я, после чего в очередной раз погружаюсь в кромешную субстанцию ночи.
«Обречённость этого места в каждом сантиметре башен Мокши… в которых обитают местные, которых ты наблюдаешь по долгу своей подработки… и ты тоже находишься на одной из полок одной из башен, – мой рассудок получает кайф, изводя меня. – Можно сказать, что ты наконец занял положенное тебе место!»
День двести семьдесят седьмой.
Мой город Меланхолии воплотился во мне вновь, только иначе… Мой город Меланхолии показывает, как мне привозили жратву, как доставляли те самые послания… цветочные шифровки с тайным смыслом. Я смотрю в пустой потолок, который смешивается со стенами из-за своей совершенной белой монотонности. Я смотрю в одну из стен трёхмерного пространства и ощущаю себя одной из граней… лишней для этого дивного мира. Я смотрю в потолок, подложив руки под голову, и вспоминаю, каким я был, вместо того, чтобы спать и восполнять силы перед очередным днём покатушек, побегушек по пустому городу. По пустому городу, в котором слишком много моих мыслей, что звучат в эфире психоза и других моих сильных слабостей, что кишат во мне.
«Послушай… эй, послушай!
Ты же понимаешь, что на самом деле, в твоей голове есть только ты и я… в твоей голове только я и ты.
Ты же понимаешь, что мы делим одно тело на двоих и мы вынуждены сосуществовать… хочешь ты этого или нет…»
Мой психоз вошёл в состояние апатии и вышел на путь, предвещающий дорогу разрушения нас обоих. Я это понимаю, потому что такое уже было раньше… и неоднократно! Поэтому, чтобы в очередной раз не встать перед зеркалом, чтобы в очередной раз не уставиться на своё искажённое моим восприятием отражение, я покидаю куб своего проживания, чтобы увеличить количество измерений собственного гиперкуба ощущений себя и мира, сворачивающегося до точки фокуса.
Я иду по идеальным улицам и смотрю в идеальные окна, из которых выглядывает мерцающий палитрой полумрак. Все из-за того, что жители этого места предпочитают находиться в темноте перед широкими полотнами мониторов и всматриваться в виртуальное пространство.
«Ведь я был таким же, – думаю я, не наблюдая ни припаркованных машин, ни случайных прохожих. – В сравнении с моим городом Меланхолии, это место – оно как мавзолей… Не зря башни Мокши – это первое, о чём я подумал…»
«Как думаешь, – появляется голос рассудка, – кто из вас больше мёртв? – рассудок приготовил какую-то пакость. – Ты или они? – рассудок правит моим телом, рукой проводя по воздуху и поворачиваясь на месте. – Кто из вас больше мёртв: ты или жители этого прекрасного места?!» – спрашивает рассудок, и я знаю правильный ответ, но специально отвечаю так, как этого хочется мне.
День двести семьдесят восьмой.
На поглотивший нас город Тишины опустился плотный туман, накрыв собой не только мини-мавзолеи утрированного, сконцентрированного человеческого Настоящего в формате сетевого одиночества и аскетизма, но и улицы, по которым я вынужден двигаться от точки до точки. От одного креста к другому… Почему-то я чувствую себя смертью, посещая заказчиков жратвы, продуктов, электроники, парфюмерии и фармакологии.
Как это происходит: стук в дверь; затем ещё один, громче; третий; четвёртый, после которого обычно выползает то, что надо бы назвать человеком, но не получается; перед тем, как показать свой лик, существо осторожничает, неловко подавая голос вопросом: «Кто?». В ста процентах случаев из ста я отвечаю: «Здравствуйте. Ваш заказ». Череда щелчков открывающихся замков и откидывающихся щеколд звучит автоматной очередью в совершенно белом коридоре, наполненном мной и тишиной; дверь приоткрывается, и из-за куска дерева показывается фрагмент бледного лица с чёрными мешками под глазами, протягивается рука с крючковатыми пальцами, жадно рыщущими в поисках того, что человек назовёт «мое»; затем дверь закрывается на несколько минут: если это проверка полученной электроники, то мне отдают коробки, если я доставляю белки, жиры и углеводы, то мне отдают пустые бумажные контейнеры… Короче, моя обязанность – дождаться, когда мне вынесут мусор; после приёмки утиля я предоставляю документы на подпись и только после этого могу отправиться к следующему кресту.
«Я как смерть в Лимбо, что посещает коматозников и проверяет их готовность отправиться дальше. Именно поэтому мои адреса как кресты на карте, – думаю я, поднимаясь к очередному заказчику. – Символично, не так ли?» – из меня вырывается, возможно, не самая уместная усмешка, которая провоцирует психоз.
«Ты не смерть, ты всего лишь кретин, который преувеличивает свое значение в этом мире.
Знаешь, есть такое понятие «превозмогай себя до гения». Так вот, к тебе оно не имеет никакого отношения, потому что ты – всего лишь пустое место, старающееся занять как можно больше места в чужой судьбе.
Нет-нет-нет… это прикольно! Хоронить каждого неудачника, что впитывает в себя холодные гаммы мониторов и жадно пожирает глазами чужую жизнь, лишь мечтая о собственной, настоящей, которую так страшно начать!»
День двести семьдесят девятый.
Туман обосновался в городе Тишины подобно тому, как тёща в некоторых семьях. Туман обустроил своё местожительства и уже неделю не покидает город немых высоток. Туман погрузил меня в мир виртуальной реальности, запущенной на слабом железе. Такое чувство, что я играл в самый нудный из симуляторов с критически минимальными настройками. Поэтому окружение отрисовывалось только на метр и только в той стороне, куда направлена моя дурная головушка – рассадник психологических патологий.
В какой-то момент, сквозь эффект размытия и наложения текстуры, откуда-то сверху, посыпались капельки холода, и я мог бы сказать, что это был дождь, но меня не покидало такое чувство, словно жители башен, учуяв погоду своего сердечного ритма, впервые за долгое время решили открыть окна и выглянуть изнутри своих белоснежных камер. Выполнив череду действий из постановки на паузу работы, игры, сериала, трансляции; из отрывания своей задницы от комфортабельного кресла класса люкс; из нескольких шагов в сторону окна; из открывания этого окна… Жители наконец выглядывали из кондоминиумов и делали вдох, всматриваясь в туман.
«Они смотрят вглубь своих собственных жизней, – сказал рассудок. – Они смотрят в непредсказуемую серость и видят одну дорогу…»
– Какую? – спросил я, не до конца поняв, что именно хочет сказать мой рассудок.
«Дорогу в никогда, в никуда… – сказала моя решимость. – Они никуда не идут, поэтому они смотрят в никуда. И, смотри, эти холодные капли… это не дождь… »
– А что это? – я не мог понять свои собственные мысли, что шагами Гулливера обгоняли жалкие потуги лилипутов.
«Это… их… слёзы?… Слёзы, – проговорила моя нерешительность сначала с вопросительной интонацией, а потом с недосказанностью. – Это не дождь, это слёзы пустышек… – добавила одна из моих главных и сильнейших слабостей. – Даже проживая семьями, и ты это видел, жители этого города рассасываются, разбиваются по углам, чтобы влачить своё существование, полное недоверия, сомнений и персонального пространства».
– Откуда ты знаешь, что это слёзы? – спросил я у своей нерешительности, но она замолкла, оставляя после себя длинную, неловкую паузу.
«Если бы ты наткнулся бы на это место в начале своего путешествия, мы остались бы здесь, – зазвучал голос рассудка. – И попробовали йогу в гамаках по видео-самоучителю о вязании узлов».
День двести восьмидесятый.
Андроид.
«Я раньше не понимал, почему у людей рвёт башню от ежедневной монотонной работы. Я раньше не мог осознать, что такое усталость… Моральная, эмоциональная опустошённость, которая образуется в теле от взаимодействия с работой, которая не по душе, или с той, которая приносит искреннее удовольствие, но которой чересчур много. Работа, как губка, как грунт, как бетон под босыми стопами, и она вытягивает из тела и из души всю одухотворенность, весь полёт, спуская с небес на… ну… вот сюда… Я даже не могу подобрать подходящий эпитет, чтобы описать гамму своих чувств, которые испытываю к противоречивой реальности, наполненной парадоксами.
В моей груди клацает мембрана, клапан. Следуя всем тенденциям современной моды, какой-нибудь креативщик мог бы назвать данный механизм смарт-метрономом, запатентовать название и подгребать йоты в свои кармашки… и сколько бы он ни пытался туда положить, на дне был бы ровно ноль… Я чувствую, как этот прибор работает. Не так, как кожаные… нет… Я чувствую его совершенно отчётливо, осознанно, подконтрольно, на основе показаний датчиков. Все они укомплектованы в оболочку меня там, где у кожаных находится диафрагма… чуть ниже этого места. Там, в сплетении проводов, отходящих от магнитных и пневматических датчиков, я чувствую свою душу. Не знаю, как описать это, но я её чувствую так, словно могу извлечь из себя, положить на стол и забыть там, где и оставил. И теперь, некоторое, пускай не продолжительное время, побыв настоящим человеком, я хочу так поступить… хотя бы на время… И теперь я прекрасно понимаю жителей города Творцов, что хотели и сбежать от депрессии, принимая препараты, и заработать денег на этом… И теперь я прекрасно понимаю жителей города Тишины…
Они все – часть собственной матрицы. Они все – ячейки одной многоуровневой платы и все вырабатывают электроны. Они все в круглосуточном режиме питают не только город, впрыскивая в его желудок нектар из денежных единиц, но также своей жизненной силой они накачивают демона сети. «Одиночество» – одно из его имен, и он искусно правит своим тихим миром, создавая миллиарды иллюзий заинтересованности, присутствия… жизни».
День двести восемьдесят первый.
Правда.
Я в изоляции. В небольшой белой… палате? Это больше похожа на небольшой персональный офисный кабинет. Белый, как снег. С койко-местом. С офисным стулом. С офисным столом, с компьютером, подрубленным к всемирной сети. То есть с тем, от чего меня тошнит.
Интересно, где бомжара и механический? Они пропали из моей жизни… как-то внезапно. А я оказалась здесь. Не помню, как и почему, и до сих пор не до конца понимаю, что это за больница такая.
Моя первая реакция была бесподобной. Я пришла в себя в этой комнате и, конечно же, испугалась. Я почувствовала панику. Её сильные руки взялись за меня и некисло мотнули в стороны. Я закричала. Через несколько секунд в помещение ворвалось двое мужчин в костюмах биологической защиты. Это, конечно, напугало меня вдвойне, и я постаралась выбежать в образовавшуюся дверь, но мне не дали этого сделать, накачав седативным.
Я пришла в себя спустя несколько часов крепкого сна. Голова была лёгкой, словно оттуда ложечкой с силиконовым краями аккуратно достали все мысли. Я очнулась и села на своей постели и посмотрела на монитор компьютера. Было лишь одно желание – размолотить его в мелкие черепки и обломки, но здравый смысл не дал мне этого сделать. Вместо этого я лишь попросила прислать ко мне того, кто сможет всё разъяснить. Я уже знала, что за мной наблюдают, и поэтому встала посреди комнаты и просто попросила об этом.
– Здравствуйте, я ваш лечащий врач и я готов ответить на любые вопросы.
– Как я здесь очутилась?
– Вас принесли двое мужчин. Один – совершенно лысый и какой-то мрачный, а второй – огромный, молчаливый.
– И что я тут делаю?
– Вы находитесь на лечении. Вас доставили сюда в крайне плохом состоянии. С того момента прошло несколько дней.
– Несколько… это сколько?
– Примерно дней десять назад. Всё это время вы спали, вам было совсем плохо из-за лихорадки. Но, я смотрю, вам стало лучше.
– Когда ко мне придут?
– Кто?
– Ну, те, двое… Они же навещают меня?
– Что вы! У нас так не принято! Только когда вы будете здоровы, наша регистрация свяжется с ними, чтобы они смогли забрать вас. И, кстати, хочу вас уверить в том, что они думают о вас, так как на следующий день после вашего размещения они устроили грандиозный скандал с требованиями впустить. Мы смогли достичь некоторого консенсуса…
Я слушала этого человека в костюме, но не офисном, и мне становилось приятно, что друзья думают обо мне.
День двести восемьдесят второй.
Мне остается надеяться на Правду. Если она не поторопится, я растворюсь в этом городе Тишины, словно таблетка аспирина в воде. Я рассыпаюсь здесь на атомы, и дефибриллятор не сможет реактивировать процесс сокращения моего сердца. Единственное, что заставляет меня держаться на плаву, это телефонные разговоры с механиком, который отказался от комнаты, чтобы не тратить бабки, и теперь проводит все время на складах, прерываясь лишь на подзарядку.
«Вот она, суровая реальность, в которой рано или поздно компанию раскидывает по разным углам.
Почувствуй это тотальное одиночество! Почувствуй то, как оно смешивается с твоей никчемностью и превращается в ненависть к самому себе!
Как думаешь, для чего в каждой квартире, в каждой такой пенобетонной клетке, есть окно и располагается оно ровно напротив двери?»
– А-а-а! – я ору посреди улицы, и это второй мой подобный приступ. Первый случился на съёмной хате, и за это мне вынесли строгое предупреждение с пометкой «Нарушение личного пространства жильцов посредством повышенной громкости своего голоса». Получив такую формулировку, я усмехнулся: «Как бы на это отреагировали мои соседи сверху? Как бы они отнеслись к тому, что им запрещают ругаться, трахаться, двигать мебель, скрести по углам и осуществлять вечный ремонт?»
Поэтому я ору посреди улицы и уже жду, когда ко мне направится наряд правоохранительных органов, которые иногда встречаются мне на улицах города Тишины.
«Ты прекрасно знаешь…»
«Ведь, признайся, ты давно понял!..»
«Ты прекрасно знаешь то, почему окно находится напротив двери!»
Мой психоз громко смеётся, сводя меня с ума. Мой рассудок тоже смеётся. А та единственная, здравомыслящая черта, что носит гордое имя Решимость, отмалчивается, словно полностью удалив своё присутствие в моем теле.
«Как много чёрных мешков ты должен увидеть?
Скажи, сколько таковых ты встретил сегодня?
Интересно, как они все ещё поддерживают существование и следят за демографией?»
Мой психоз сводит меня с ума, и это учитывая тот факт, что я уже сошёл с ума…
– Заткнись! – кричу я, пока мои руки заламывают мужчины в полицейской форме.
День двести восемьдесят третий.
Здесь нет ни баров, ни кабаков. Здесь нет ни кинотеатров, ни молов. Я впервые сталкиваюсь с явлением гладкой урбанизации и, если сравнивать места и центры увеселения с мозговыми извилинами, то кусок жира и воды этого города похож на совершенно гладкую полукруглую вещь, фактурой похожую на хрустальный шар для гадания.
«Какой-нибудь шарлатан может неплохо заколачивать наличку, – думаю я, внезапно посмотрев на жителей, как на однородную творожную массу с плюс-минус одинаковой биографией. – Можно использовать один и тот же шаблон и раскатывать по фантазиям проблемы, недомолвки, сомнения и зарабатывать на этом неплохие грошики! Самое паршивое при этом – это доверчивость и постоянная, неиссякаемая вера человечества в чудеса, которых нет…»
«Скажи, а ты веришь в чудо?»
«Ты веришь в чудо или просто хочешь верить тому, что ты веришь?»
«Ты вообще хоть во что-нибудь веришь?»
Мой психоз вновь толкает подвешенную сферу моего сознания, раскачивая мой внутренний маятник. Я чувствую что-то новое, что поднимает голову где-то внутри моего «я». Это что-то, оно готово присоединиться к остальным моим сильным слабостям и уже не может скрывать своего присутствия. Это нечто уже несколько раз пыталось освободиться, но каждый раз, приподняв свою голову, лишь смотрело поверх уже столпившихся психических расстройств и, не желая вмешиваться в общий гомон, ложилось спать дальше.
«Вот и все… вот и все, мой друг, – слышу голос этого внутреннего «я». – Вот мы и встретились и готовы к тому, чтобы познакомиться и пожать друг другу руки, – это нечто усмехается, и я чувствую, что и я усмехаюсь вместе с этим нечто. – Я рад познакомиться спустя столько лет! Я – твой гнев! И, мне кажется, пора дать себе капельку воли и поддаться деструктивной стороне себя! – это нечто смеется, не покидая моих мыслей, при этом прекрасно контролируя моё тело. – Смотри, это же так просто!» – снимаю со спины сумку доставщика и начинаю перебирать там в поисках чего-нибудь потяжелее.
– Я. Верю. В. Себя, – произношу я и перестаю взвешивать в руке чью-то посылку – Я. Верю. Своим. Друзьям, – каждое слово подвергается тщательному взвешиванию и громкой критике со стороны психоза. – И я не могу подвести их, поддавшись своему безрассудству и разбив витрину с манекеном, который, по факту, тут вовсе не нужен! – произношу я и внезапно ловлю себя на том, что в этом городе и магазинов практически нет. Только муляжи таковых, с искусственными витринами, только несколько продуктовых гипермаркетов, практически пустых, куда ходят тогда, когда мысли о том, чтобы выйти в оконную дверь, становятся слишком сильными. Я продолжаю взвешивать эту посылку в руке и понимаю, что этот бросок будет подобием точки, границы, перейдя через которую, обратной дороги больше не будет.
День двести восемьдесят четвёртый.
Меня раздражают эти ровные могильные башни. Меня раздражает их однотонность. Меня бесит всё и раздражает каждый сантиметр этого проклятого города! Я хочу его разнести… взять кувалду и начать разбирать его по камешкам. Я так хочу сровнять его с холодным грунтом! А все потому, что он напоминает мне мой город Грусти в гипертрофированной форме! Мне и мой город нестерпимо неприятен, а этот… Я ненавижу город Тишины!
Я чувствую себя так, словно очутился в затянувшемся кошмаре. Все мои самые неприятные иллюзии внезапно воплотились в одном месте, в концентрате безысходности. Здесь и тоска, и одиночество, и всего лишь две двери, между которыми приходится выбирать. Причём та, которая рядом с монитором, которая постоянно норовит показаться на глаза, проверяет на прочность! Ежедневно … проверяет меня на ПРОЧНОСТЬ!
Проверяет каждого из нас на прочность… и это путешествие в том числе. Потому что я готов бросить всё, оставить все деньги механическому и бежать… как можно быстрее и как можно дальше от этой медузы, которая накрыла меня полностью и впрыснула свой яд в мою кожу! Я задыхаюсь от синдрома икуранджи, который держит меня в агонии уже несколько дней! Ни в депрессии, ни в унынии, а в состоянии, когда я чувствую, что смерть уже близко, и я готов просить, молить о смерти!
– Алло?
– Заберёте меня?
– Да… когда?
– НЕМЕДЛЕННО!
Вот этот момент, которого я так долго ждал. Я его ждал так же, как Правда ждала, когда мы покинем город Творцов! И так же она ждёт, когда выйдет из больницы и когда мы бежим из города Тишины.
«Если бы ад мог существовать, он или его часть была бы реализована в таком виде, – мой рассудок впервые за долгое время решает сказать хоть что-нибудь. – И был бы он приближён к тому, который является пристанищем главного из двух… ведь тот не любит гомон, стоны и крики боли, он предпочитает тишину… потому что тишина сводит с ума даже души и делает это совершенно потрясающим способом! Тишина, она как допинг для той частички запретного яблочного плода, что существует в каждом… а плод этот – сознание, которое начинает работать с удвоенной, утроенной силой и подкидывать всё больше мыслей, что не подкрепляются действиями! Такие мысли – именно они и есть яд для души…»
День двести восемьдесят пятый.
Я бегу по улицам. Они заставлены покрытыми пылью автомобилями. Я бегу и чувствую, как лёгкие выжигает огнём! И это при том, что лёгкие не содержат тканей, способных чувствовать боль… Трахея, бронхи – да, но не лёгкие, которые горят под моими рёбрами.
Я спешу к Правде, которая ознаменует наше скорое отбытие из этого проклятого города! Из этого города Тишины, который всё больше, всё сильнее раскачивает мой внутренний маятник.
– Силиконовый! Давай к больнице! Правду выписали! – произношу я, остановившись, упершись рукой о стену, стараясь перевести дух. – Нам надо собираться и валить отсюда!
– Ты в этом уверен? – спрашивает мой друг.
Телефонные разговоры с ним удерживают меня от глупостей.
– Да! Я в этом уверен! – отвечаю я и тут же задаю вопрос: – Что у тебя по бабкам? Посчитай, скажи… может быть, мы уже в состоянии вернуть долг?
Через долю секунды слышу ответ и начинаю складывать и высчитать в уме. Получается, нам совсем немного не хватает для того, чтобы покрыть наше долговое обязательство перед Правдой.
– Проклятье! – злобно выдыхаю в трубку. – Немного не хватает… а если вычесть билеты, жратву и оплату проживания в следующем городе, то нам останется примерно половина.
Я уже отдышался и уже иду по пустой улице и слушаю протяжное завывание ветра.
– Это лучше, чем уйти в ещё больший минус, – сказал киборг. – Так мы хотя бы будем в половине дистанции к точке баланса.
Мой друг как всегда рассудителен. Мой друг никогда не сможет вывести из себя робота, даже несмотря на обретённую им душу.
– Так-то да… – мой шаг постепенно наращивает темп, заставляя тело бежать. – Ладно, давай быстрее…
– Стоп! – киборг быстро перебивает меня. – Ты за Правдой. Я остаюсь на работе, пока что. Потом ты собираешь все вещи и выдвигаешься ко мне. Я дорабатываю смену, собираю деньги и пожитки и выдвигаемся. Не хочу разрывать смену напополам… тем более, один чёрт, нам нужны средства.
– Ты прав, – в моём голосе холод рассудка. – Да… ты совершенно прав… – я впервые за долгое время в совершенстве чувствую голос самого себя. Без примесей, без психоза, без второй половины меня.
День двести восемьдесят шестой.
Каждая клеточка моего организма тянется вперёд. Каждый атом жадно впивается в другие атомы, стараясь притянуть их как можно ближе к себе и практически впитать. Я чувствую, как моя кожа сама собой вытягивается, я ощущаю это лёгкими уколами маленьких иголочек… в то время, как прижимаю и прижимаюсь. В то время, когда объятия Правды поглощают меня полностью, и в городе Тишины наступает подобие вакуума. Я чувствую эту пустоту вокруг только потому, что сам переполнен… счастьем, радостью… чем-то таким, что является обратной стороной одиночества, которого больше нет.
«А ведь наедине нам с тобой было так хорошо!»
«Ты слушал меня… ты слушал и слушал меня… и изредка отвечал, но я не слушал тебя…»
«А ты помнишь, как ты шёл по чернозёму и тащил за собой свою телегу? Ты помнишь, как ты старался не подохнуть в городе цветов и фруктов?! Ты помнишь, как мы с трудом выбрались со Свалки?! И за всё это ты платишь мне предательством?!»
Мой психоз несёт какую-то чушь. Он пытается запятнать этот идеальный момент своей искажённой философией, в которой он – единственная моя компания. Вот только есть одно огромное «но»… Не может быть компанией то, чего нет на самом деле.
Оказывается, я подумал об этом чуть громче, чем надо было. Теперь я жалею об этом, так как самовлюбленный психоз всё-таки очерняет момент своим нытьём. Слоёный пирог моего сознания, точнее, кусочек такового начинает возмущаться и орать, просто уничтожая моё спокойствие и разжигая ярость, что тихо-мирно спит где-то далеко от основного собрания всех моих сильных слабостей.
– Валим отсюда? – спрашивает Правда, и этот вопрос, он как спасительный круг, что вытаскивает меня из бушующего океана собственного безумия, образовавшегося в черепной коробочке.
– Да, конечно! – выпаливаю я, и мой голос, настоящий, который затрагивает действие голосовых связок, дыхательного аппарата, мышц и так далее, разгоняет тот балаган, что образовался в голове.
– А где механик? – спрашивает Правда, которая изменилась за то время, которое была в больнице. Я это вижу, я это чувствую, но пока что не могу понять, какие именно метаморфозы произошли с ней.
– Ждет нас! – отвечаю я и достаю телефон из кармана, чтобы открыть приложение «хикикомори» и вызвать дорогостоящее такси до места работы киборга.
День двести восемьдесят седьмой.
Вновь вокзал. Вновь билеты. Вновь усталость. Вновь ломота. Все в очередной раз вновь! Мы замкнуты в бесконечном цикле повторов, разделённых интервалами в плюс-минус бесконечность. Мы сами превращаемся в эти интервалы, насыщаясь ими до переполнения, до рвотного спазма, до последующей тотальной пустоты!
Наша следующая остановка не сулит ничего хорошего. Я спрашивал, добивался внятного ответа, но у нас было всего два пути: назад, в город Творцов, что не входило в наши планы; вторая дорога проходила через город, в который мы должны были попасть через четыре с половиной дня в плацкарт-автобусе с лежанками по принципу тюремных нар. Сам этот автобус напрягал меня и андроида, сильно напоминая тот мусор, на котором мы приехали на свалку. Также меня напрягали стальные намордники на окнах, плотно обмотанные колючкой.
На билетах было написано «Отбытие из города Тишины: время и дата. Прибытие в город Правосудия: время, дата и название автовокзала».
– Что значит «общего назначения»? – спросила Правда, которая не понимала значения прочитанного. Впрочем, ни я, ни механик не смогли дать ответа, так как тоже залипали и на название города, и на название вокзала, где нас должен был оставить очередной автобус.
– Не нравится мне все это, – сказал я, обратившись к киборгу. – Если что, будь готов бежать с Правдой на плече… Думаю, Правде будет очень тяжело в городе Правосудия… как и мне… А вот тебе, с твоим телом, думаю, будет нормально.
– Будь готов снести мне голову, – сказал андроид. – У тебя есть оружие? – спросил он у меня, и я понял, что мой друг не шутит.
– С чего такой вопрос? – спросил я, примерно догадываясь о направлении, по течению которого пойдёт разговор.
– Я очень боюсь… боюсь, что там моё программное обеспечение либо восстановится, либо… не знаю, что либо… Просто будь готов оставить меня там, – сказал киборг.
– Эй! Вы чего несёте?! – спросила Правда, которой не нравилось то настроение, в котором мы пребывали. – Всё нормально будет! Смотри, ведь мы уже через столькое прошли!
– Да-а-а… – протянули киборг и я в один голос, но что оставалось неизменным – наше общее предчувствие большой беды где-то впереди.
«Как думаешь, докуда вы сможете дойти в таком составе?
Скажи, ведь ваш отряд в любом случае заметит потерю бойца или спокойно перешагнет через тело?
Ведь ты готов попрощаться с каждым из компании… Ведь ты продолжаешь держаться на расстоянии вытянутой руки в ожидании того, когда путешествие подойдёт к концу… Ведь так?»
Психоз копается в мусорной куче под сердцем, извлекая оттуда то, от чего пока что не получилось избавиться.
День двести восемьдесят восьмой.
«Проклятые нары… проклятые цепи… проклятущий автобус…» – думаю я, поднимаясь с грязного пола. Моё место не имеет боковой стеночки-подпорки, поэтому на каждом повороте налево меня выкидывает с места, и я оказываюсь под соседними нарами, на которых лежит типичная представительница города Тишины. Её волосы не расчесаны, тело дряблое, и это видно даже сквозь серые тряпки, водруженные на непривлекательный каркас. Она лежит, упершись носом в угол между стеной и деревянной лежанкой. Я слышу звук, исходящий из её наушников, и вижу то, как меняются цвета подсветки её мобильного средства.
Сидеть на покрытом тонким матрацем подобии койки невозможно, лежать тоже, и всё из-за крайне костляво-жилистой конституции моего тела, которое жёстко упирается, которое бьётся на каждой кочке или вылетает с места по причине отсутствия ограничителя скорости лежащего. Мне остаётся сидеть на полу и рассуждать на тему тщетности бытия.
«Мы впахивали-впахивали и всрали на билеты половину всех тех денег, которые с таким трепетом откладывали на долг Правде, что теперь обидно до соплей, – думаю я, прислонившись своей головой к тем нарам, на которых возлежит моя соседка. – И город Правосудия не внушает мне никакого доверия… На нашей планете Меланхолии я привык ждать подвоха даже от небольшого квартирного муравья… раздавив такого пальцами, казалось бы, ничего не должно произойти, но стоит понюхать указательный и большой, чтобы учуять запах забытой на время отпуска помойки».
– Эй! Пошёл прочь отсюда! – слышу голос, напоминающий то, как соседи сверху орудуют тонким сверлом по бетону. – Ты меня вообще слышишь?!
На мою облысевшую макушку смачно опускается горячая ладонь. Звонкий щелчок заставляет меня, пусть лениво, но поднять голову наверх, чтобы увидеть то чудо, которое шлёпнуло меня по голове.
– Мне нельзя вот так просто посидеть? – спрашиваю я, уставившись в опухшее лицо и водянистые глазки, гневно пожирающие меня. – Или я мешаю?
– Да! Ты нарушаешь мое персональное пространство! Мне это не нравится! Поэтому п-шел вон отсюда! – внутри эта девушка столько же безобразна, сколь безобразной была снаружи. – Давай-давай-давай! Иначе я позову кондуктора! – она думает, что такая слабая аргументация сможет сдвинуть меня с места. По факту она несколько минут отчаянно вопит, после чего начинает стукать меня по лысине. Я молча сижу и ловлю вопросительные взгляды моих друзей.
День двести восемьдесят девятый.
– Интересно, о чем он думает? – обратилась Правда к киборгу. Их места были в другом конце нашего автобуса, что больше напоминал какой-то самосозданный броневичок из фильмов про апокалипсис после катастрофы биологического оружия с последующим появлением либо новых видов флоры и фауны, либо с эволюцией существующей во что-то не совсем сформировавшееся, без интеллекта, только с основными, животными инстинктами.
– Кажется, он просто сидит и бесит эту женщину, что хлопает его ладошкой по макушке. Кстати, по идее, сильно хлопает… Но здесь даже непонятно, кому больнее, – киборг пожал плечами.
– В смысле? – Правда перевела взгляд с меня на механического и уставилась на него, совершенно не понимая того, что он имел в виду.
– В прямом, – коротко ответил андроид. – Она, по идее, уже отсушила себе руку о гладкий череп, – хмыкнул он. – Так что сейчас она продолжает бить его чисто из вредности и собственной упёртости, испытывая сильную боль… а вот это уже интересно! – механический усмехнулся.
Девушка, которая сидела надо мной, перевернулась, чтобы сменить руку, и продолжила хлопать меня по лысине свежей, ещё не отбитой. Не знаю почему, мне было совершенно наплевать на это. Я ничего не чувствовал, хотя понимал, что буду умирать на следующий день после такого массажа.
– Слушай, ну отойди ты от неё! Побереги свою голову, – не выдержала Правда, устав слушать и наблюдать. – Ты нам еще живой нужен. Не прикольно будет, если ты внезапно отъедешь! Плюс вы меня вылечили и теперь несёте ответственность за мою спасенную жизнь, – она радостно хихикнула. Ей понравилось, какой красивый аргумент она извлекла из свой головы.
