Ирина Верехтина
Вышивальщица
Размышляя о том, как сильно он любит жену, Никита уплетал горячий беляш, обжигаясь и сглатывая воздух, чтобы во рту стало попрохладней. Начинка таяла во рту. По салону автобуса плыл аромат жаренного в кипяшем подсолнечном масле теста, но никто из пассажиров не возражал.
Глава 36. Те же и другие лица
Крик отнимал силы, и Невидимка заставил себя молчать. Он был молодым и сильным. И очень хотел жить. Умереть, зная, что девчонка на том берегу радуется его гибели, может, даже смеётся?! Стиснув зубы от злости, он дотянулся до голубого шарфика, окунул в воду, отжал, завязал на конце скользящую петлю-удавку и попытался забросить на торчащий поблизости хилый кустик. Кусты в болоте не растут, значит там, в трёх шагах, которых ему не сделать, настоящая земля!
Шарфик был слишком коротким, петля соскальзывала, размахнуться не получалось, а ноги всё глубже уходили в бездонную вязкую жуть. В отчаянном рывке ему удалось заарканить росшую у самой воды длинную ветку. Невидимка затянул петлю, наклонил ветку, ухватился за неё и осторожно потянул себя из липкой жижи к спасительному кусту.
Земляной островок оказался небольшим: голова нависала над водой, а ноги оставались в ледяной жиже. Невидимка повернулся на бок, подтянул ноги к животу, уткнулся лицом в мокрую траву и ощутил идущий от неё ледяной холод. Вдохнул всей грудью пахнущий болотом воздух. Как же это здорово – лежать на твёрдой земле и дышать, не боясь, что в лёгкие польётся вонючая жижа.
Он отдохнёт немного, выйдет на берег, разведёт костёр, высушит одежду и согреется. Девчонку уже не догнать, да бог с ней, пусть живёт, девчонка не главное. Главное – чтобы он, Валерка Варягин, тоже жил. Грелся у жаркого костра. Читал о себе в газетах. Скользил по лесу невидимкой, преследуя ни о чём не подозревающую жертву. Убивал, глядя в расширенные страхом глаза, слушая последние, захлёбывающиеся кровью вздохи.
Покидать островок не хотелось. Он колотил рёбрами ладоней по потерявшим чувствительность ногам и думал о девчонке, которая, наверное, всё-таки утонула – там, где висел на стебле осоки её голубой шарфик. Иначе бы вернулась и забрала. Она сама выбрала свою смерть. Болото стало её могилой. Думать об этом было приятно.
Пока он собирался с силами, на болото опустился волглый туман, шевелил ледяными пальцами волосы на голове, вползал в ноздри сырым холодом.
Невидимка отвязал от куста девчонки шарфик, сунул в карман, огляделся, соображая, в какую сторону идти. Туман лениво наползал на островок, всасывал безгубым ртом озерца воды, слизывал кочки жадным белым языком, прятал близкий берег.
От островка тянулась цепочка следов, слишком больших, чтобы быть девичьими. Невидимка понял, что следы его собственные, и приободрился: теперь он знал, в каком направлении идти. Сквозь туманные белые пластушины проглядывали буро-зелёные кочки. Надо выбираться отсюда, пока не сгустился туман. Земля совсем близко, он прошёл метров шесть-семь, когда угодил в эту яму-ловушку… Ловушка! Девчонка специально «уронила» шарфик, чтобы он провалился в топь, а сама вернулась обратно. Вот же тварь! Вот же тварь…
Ярость полыхнула злобным пламенем, зажгла глаза азартом погони, упругой силой отозвалась в ногах. Невидимый берег тонул в мокрых сумерках, слился цветом с болотом. Земля на берегу раскисшая от грязи, на ней остались следы девчонкиных сапог, догнать её не составит труда. Прыгая с кочки на кочку, Невидимка мечтал, как настигнет свою жертву и как она будет молить о пощаде.
Почва под ногами вдруг стала пугающе вязкой, а следы исчезли. Он давно должен выйти на берег, до которого – всего-то метров семь. Невидимка стоял посреди болота и растерянно озирался. Вокруг, куда ни глянь, чернели озерца воды и мёртвые берёзы, а берега не было.
«Помогите!» – робко крикнул Невидимка и сам испугался своего голоса. В ответ звонко тинькнула невидимая птица, приглашая улететь вместе с ней.
Он кричал до вечера, кричал весь вечер и всю ночь, уже не чувствуя холода. Из сорванного горла вылетали болезненные хрипы, но ему казалось, что он кричит очень громко, и его непременно услышат. Болото молчаливо ждало. В высоких кронах близкого леса вздохнул ветер, словно понимал и сочувствовал – человеку, который давно перестал быть человеком, но ветер об этом не знал.
В свой последний миг Валерка Варягин думал о девчонке, которая оказалась сильнее его. Наверное, она давно уже дома, спит, зарывшись в подушку лицом. Коптевский Невидимка будет жить в её снах – безликий, беспощадный.
◊ ◊ ◊
Арина открыла глаза и сладко потянулась. Возвращаться из сна не хотелось. Ей снилась дача в Заселье, и будто Михална приехала к ним в гости. Бабушка угощала её на кухне оладьями с мёдом, дедушка собирался на рыбалку, а Белый тёрся о его ноги, намекая, чтобы о нём не забыли.
Запах оладий переместился из сна в реальность, будильник звенел мелодичным звоном – будто птица насвистывала затейливую песенку. Нет никакого будильника, сообразила Арина, окончательно проснувшись. Солнце рисовало на стенах кружевные узоры. Тюлевая занавеска колыхалась, узоры беспрерывно менялись.
На стуле с высокой спинкой, отдалённо напоминавшем трон, лежала её одежда, чистая и выглаженная. Арина откинула одеяло, спустила ноги с кровати и огляделась. Стол, накрытый белой вязаной скатертью. «Тронные» стулья с резными спинками. На подоконнике кашпо из тёмного дерева в форме чаши, с синими фиалками. На стене картина, задёрнутая ситцевой занавеской.
Арина босиком прошлёпала по тёплым половицам и отодвинула занавеску. На неё смотрела вырезанная из журнала и вставленная в рамку Казанская богоматерь в золототканой тунике и расшитом золотом мафории, рядом с ней – в таких же прекрасных одеждах – младенец Иисус. Ребёнок смотрел на Арину вдумчивыми глазами и протягивал правую руку с открытой ладонью (символ открытости для людей, отсутствия лукавства, тайной злой мысли или чувства) и сложенными в виде букв «I» и «Х» (Иисус Христос). Благословляющая десница! В этом доме, где живёт сам Бог, ей ничто не угрожает.
Хотелось остаться здесь навсегда, жить уединённой тихой жизнью, топить по утрам печь, расчищать от снега дорожку к колодцу, крутить колодезный ворот, наматывая на него железную цепь, и пить прямо из ведра ледяную воду, от которой ломит зубы. Белить яблоневые и грушевые стволы, варить смородиновое варенье, ловить в ручье плотву для Белого. При свете тёплого огонька лампадки разговаривать с Богоматерью – потому что больше не с кем. И тихо сходить с ума от одиночества.
– Я же не сошла. И ты не сойдёшь, – прошелестела Богоматерь.
– Сравнила…Ты не одна, у тебя ребёнок, – возразила Арина.
– А тебе кто мешает?
– Мне нельзя, ты же знаешь!
– Не придумывай небылиц. Не тебе решать. И о сторожке лесной не мечтай. Не твоя это судьба.
– А какая – моя? – с вызовом спросила Арина.
– Не притворяйся, что ты не знаешь. Не лги сама себе. И бабушку прости. Она тебя любит, жалеет о своих словах.
– Это ты меня вчера спасла? – шёпотом спросила Арина.
– Ты спасла себя сама, тики-таки-таки-так, – простучали-ответили ходики.
Арина взглянула на часы и ахнула: проспала полдня! Почему её никто не разбудил? Может, ушли куда-то, и в доме она одна? Надо закрыть дверь на засов!
Змейкой скользнула в джинсы, торопясь натянула свитер, слетела вихрем по деревянной лестнице, поскользнулась на гладких ступеньках и шлёпнулась на пол. Чёртовы носки!
– Доброго дня. Хорошо сидим, – приветствовала её хозяйка. —Выспалась? Мы тебя будить не стали, сказали, что домой к вечеру приедешь.
– Кому вы сказали? – спросила Арина, сидя на полу. И спохватившись, добавила: – Доброе утро.
– Да уж день давно. Обед скоро поспеет, а ты ещё не завтракала. Бабушка твоя звонила, и другие звонили.
– Кто?
– Тётка твоя, Рита Борисовна. Жених твой звонил два раза.
– Ка… кой жених?
– У тебя их несколько? Уж я не знаю, который из них, – улыбнулась Татьяна. – Мать его в трубку кричала, чтоб ты немедленно домой ехала и что они там с ума посходили из-за тебя. Со свекровью тебе повезло… Ещё отец Дмитрий звонил. А ты говорила, родителей нет…
– Дмитрий Серафимович мне не отец, он просто священник. Отец Дмитрий.
– Просто священник. Просто архиепископ. Всё у тебя просто.
– Какой архиепископ?
– Он привет тебе просил передать, через отца Дмитрия. Спрашивал, как у тебя дела.
Арина смогла наконец выдохнуть.
– А-аа… Это он пошутил. Шутки у него такие. А привет Игорь Оленев передал, это Димкин приятель, мы с ним дружим.
– С кем ты дружишь? С Димкой?
– Нн-нет, – смутилась Арина. – С Дмитрием Серафимовичем дружит моя бабушка, это она его так зовёт, Димкой. А я дружу с Игорем Оленевым.
– Ага. Значит, Димка это отец Дмитрий. А Оленев кто?
– Димин друг, тоже церковнослужитель. А что?
Татьяна изменилась в лице, и Арина с жаром принялась её уверять, что – ничего такого, с Оленевым они просто дружат, без подтекста.
– Он и был-то у меня раза три-четыре, не больше – ляпнула Арина. И мысленно отругала себя: теперь Татьяна и её муж будут думать про неё чёрт-те что… – Он порядочный человек, вы не думайте. И вообще, он мне в отцы годится.
Татьяна улыбнулась. Похоже, её гостья не знает, что Игорь Оленев и архиепископ Венедикт Кашинский одно и то же лицо. Не мог же он и вправду приезжать к ней домой «три-четыре раза»? Или мог?
– Ничего плохого я не думаю. Сейчас пообедаем и поедешь. Грибы не забудь, я их в подпол поставила, и корзинку, и рюкзак.
◊ ◊ ◊
С утра Вера снова звонила в лесничество (номер остался в телефоне). Услышав, что «девочка спит, проснётся, поест, в посёлок отвезём и в автобус посадим», успокоилась. Белобородова накормила беляшами, извинилась за «истерику по телефону» и выпроводила:
– Что ты прибежал чуть свет? Я ж тебе сказала, что ничего с ней не случилось, всё в порядке, вечером домой приедет. Дим, ты вечером приходи, и Машу с собой возьми.
– Погоди, Вера. То звонишь, то гонишь… Какой была, такой и осталась. Разговор у меня к тебе, без свидетелей. Пошли, что ли, во двор…
К неудовольствию Михалны, отец Дмитрий долго шептался о чём-то с Верой, сидя на дальней от окон скамейке. Вера сначала махала на него руками и возражала, потом перестала махать, потом обняла за шею, и так они сидели в обнимку, пока не пришёл Колька и не брякнулся рядом, на скамейку. Вот же чёрт длинный, людям поговорить не даст, подумала Михална, забыв, что сама собиралась подслушать разговор и вознегодовала, когда отец Дмитрий, игнорируя стоящую у подъезда удобную лавочку, повёл Веру в глубину двора.
Кольку эти двое не прогнали, разговор продолжили втроём. Михална разобиделась окончательно, но тут вернулась чем-то очень довольная Вера и пришлось помогать ей на кухне с готовкой. Ужин готовили в четыре руки, по мнению Михалны, на целый полк, по мнению Веры, нормально. Вера рассказывала, как умер её Иван, как Арина порезала ножницами дарственную на дом и теперь не хочет с ней разговаривать, вот же лихоманка болотная, а мне теперь плакать из-за неё!
Алла горько усмехнулась:
– Нашла из-за чего плакать. Как поссорились, так и помиритесь. Девка у тебя золотая, и сердцем добрая, уж поверь мне на слово. И муж золотой был, земля ему пухом и царствие небесное. Ты, Вера, за мужниной спиной жизнь прожила, в сыре-масле каталась, а мне мой Марек жизнь с семнадцати лет загубил, и Матильда его подколодная, а Колька жалеет её, в Польшу к ней настропалился… Кто ж ему визу шенгенскую даст, он сидел два раза…
– Если за серьёзное сидел, шенген не дадут.
– Да какое серьёзное! Магазин они ограбили, унести не успели даже, возвернули всё.
– А второй раз за что?
– За магазин. За тот же за самый. Колька мой справедливость любит, уж если за что возьмётся, до конца доведёт.
– И довёл?
– Довёл. Сгорел магазин-то, жаль, хозяин с ним вместе не сгорел… – причитала Михална. – Ты про Аринку-то не досказала. Родители-то её где? Совсем про дочку забыли?
Аринина судьба тронула Михалну до слёз.
– Хорошая она у тебя, с нашенскими-то девками не сравнить: пиво пьют, сквернословят, с парнями под окнами милуются, ты им слово, они в ответ двадцать. А твоя-то чистое золото, молчит да улыбается, и в доме чистота, – умилилась Михална. – Так, говоришь, дадут Кольке визу-то? Матильда, гадюка, гостевое приглашение прислала…
Глава 37. Гости
Дверь оказалась незапертой. Из недр квартиры раздавались голоса, в коридоре пахло свежесваренной картошкой. Интересно, она сама оставила дверь незапертой, или кто-то её открыл? Интересно, кто у неё в гостях? Воры не стали бы варить картошку, а ключи от квартиры только у неё и у бабы Веры. Веры Илларионовны.
Арина поставила на пол корзину, сняла рюкзак. Белый сунулся под ноги, она подхватила его на руки, поцеловала в тёплую морду, вылезла из сапог и прошла в гостиную. За накрытым столом сидели Михална с Колькой, бабушка с отцом Дмитрием, его жена Мария Егоровна и начальник полиции Семён Михайлович Мигун, которого Колька пригласил «на обручение с невестой».
Арина изумлённо на них уставилась.
– Есть будешь? – буднично спросила бабушка.
– Ага.
– Тогда иди мой руки. И куртку сними. И обормота своего не тискай, он полбанки сметаны сожрал, обратно полезет.
– Не полезет, – пообещала Арина, прижимая к себе кота.
Белый вцепился когтями в её ветровку, прижался всем телом, уткнулся в шею лобастой башкой. Она стояла посреди комнаты с котом на руках, перебирала пальцами длинную шелковистую шерсть и чувствовала, как под тёплой шкуркой бьётся его сердце. Бабушка смотрела строго, Мария Егоровна смотрела с любопытством, начальник полиции смотрел начальственно, Михална смотрела в свою тарелку, отец Дмитрий улыбался, Колька энергично жевал.
– Ну давай, – подтолкнул Мигун Кольку. Тот прожевал наконец котлету, вытер губы и неловко поднялся из-за стола.
– Арина. Ну, в общем, люблю я тебя. Давно. Как ты в наш дом переехала, с тех самых пор и люблю. А ты меня любишь хоть немножко? Только не ври. За дачу ложных показаний Семён Михалыч тебя… Короче, да или нет?
– Долдон! – не выдержала Колькина мать. – Кто ж так предложение делает?
Арина хотела ответить, но Колька не дал, сграбастал в объятия вместе с висящим на Арине котом, закрыл ей рот поцелуем. От Кольки пахло бабушкиными котлетами. Арина обняла его за шею и почесала за ухом, как Белого. Колька дёрнулся, брыкнул ногой, прошипел в Аринино ухо: «Что ты меня как кота… Щекотно же! Хоть перед гостями не позорь». – «Аккуратнее! Белого не дави, сметана обратно полезет» – прошипела в ответ невеста.
Тут все загомонили и принялись их поздравлять. Отец Дмитрий откупорил шампанское, пробка выстрелила в потолок, Вера с Марией дружно завизжали, а Алла Михайловна заранее заткнула уши и потому не присоединилась.
◊ ◊ ◊
Арина вытерпела поцелуй (Колька думал, что ей нравится, Белый думал, что он же не подушка и не надо так давить), взяла Кольку за руку и увела на кухню.
Усадила на табуретку, села напротив и рассказала о школе, где её самоуважение шесть лет забивали, как забивают гвоздь в столешницу, по самую шляпку, а она ничего не могла сделать. Смирилась.
О ветеринарной клинике, из которой она уволилась, потому что любила животных. Другие их тоже любили, и каждый день зашивали раны, вправляли вывихи, накладывали гипс на сломанные лапы и хвосты, вытаскивали занозы, промывали гноящиеся глаза, усыпляли, избавляя от мучений, отпаивали хозяев валериановой настойкой и приводили в чувство нашатырём. Работали. А Арина работать не смогла.
О Никите Будасове, которого она, наверное, любила. А он сказал по телефону своей девушке, что она, Арина, доверчивая дура, что он дрессирует её как обезьянку, а дружит потому, что их дачи рядом, и потому, что больше не с кем.
О Серёже Лемехове, который ухаживал за ней на глазах у всего курса, а потом оказалось, что Ирочка Климова ждёт от него ребёнка.
О том, как во время учебной практики в мединституте она падала в обмороки, о которых не рассказывала дома: не хотела, чтобы её жалели.
– Видишь, какая я? Не могу справиться с жизнью. Так и останусь на обочине. Зачем я тебе, Коля? О моей болезни ты уже знаешь, она навсегда. Я опекунам жизнь испортила и тебе испорчу. И детей у меня не будет.
Колька счёл три первых аргумента несущественными (с жизнью Арина справляется, дай бог каждому так справляться; про биполярку он читал, она не является шизофренией, так как отсутствуют личностные изменения и нет особенных отклонений в поведенческих нормах; а с опекунами – ещё разобраться надо, кто кому жизнь испортил) и перешёл сразу к четвёртому:
– Почему детей не будет? Кто тебе сказал? Врач?
– Никакой не врач. Я сама не хочу. Они будут такими, как я.
– Они не будут… такими, – с усилием выговорил Колька. – Биполярка передаётся с отцовскими генами. Ты помнишь своего отца?
– Смутно. Я маленькая была. Помню, как он на меня кричал. Как с мамой дрался, а я под кроватью пряталась. Он был то злой, то добрый. А Жорик, второй мамин муж, никогда не кричал и никогда меня не наказывал, даже когда было за что. И маму очень любил. И она его любила.
– Ты помнишь, какой она была?
– Почему была? – встопорщилась Арина. – Она и сейчас… где-то есть. Только я ей не нужна. Она меня в приют отдала и не приехала ни разу.
– Она тоже была то добрая, то злая?
Арина наконец сообразила, о чём её просит вспомнить Колька: была ли мать подвержена приступам депрессии.
– Нет, она на меня не кричала, и не плакала никогда, даже ругала меня всегда спокойным голосом.
– Ну вот! – обрадовался Колька. – У твоей мамы биполярки не было, была у отца. А я здоров, значит, наши с тобой дети тоже родятся здоровыми.
– Я не знаю. Не хочу на них проверять, какими они родятся. Не хочу, чтобы ты со мной несчастным был. Иди домой, Коля, поздно уже. Мне ещё с грибами заниматься.
◊ ◊ ◊
С грибами они с бабушкой возились полночи, как и мечтала Арина. Опята не поместились в кастрюле, и их сварили в тазу – с лавровым листом, гвоздикой и укропом. Подосинники бабушка нарезала и поджарила на скороводке с маслом. Белому запах грибов не нравился, он громко фыркал, но с кухни не уходил и тёрся попеременно об Аринины и Верины ноги.
– Ба, смотри, он тебя признал, не шипит даже.
– А мы с ним подружились, и с Михайловной твоей.
– Она не моя, просто соседка.
– Просто соседка и просто сосед. Он тебе сегодня предложение сделал, а ты не сказала ни да, ни нет.
– Котлет переел, вот и нёс околесицу – отмахнулась Арина. – Белый, ты кушать хочешь? Ба, а котлеты остались ещё? Колька не все сожрал?
– Сыт твой Белый. Яйцо сырое слупил, сметанкой заел, куда ты в него пихаешь…
– Был бы сытый, спать бы ушёл, а он под ногами крутится, – Арина взяла со сковородки котлету, положила в кошачью миску. Вера мешала в тазу грибы и смотрела на внучку, которую встреча с котом взволновала сильнее, чем встреча с бабушкой. Кот благодарно муркнул и принялся за котлету, Арина сидела на корточках, гладила его по голове и причитала:
– Зверик мой маленький, наголодался, никак не наешься… Я никогда тебя не брошу, как ты подумать мог! Я же приехала, я с тобой, и всегда буду с тобой. Покушаешь и баиньки.
Вспоминая Аринину сдержанную радость — отстранённую и вежливо-официальную, Вера понимала: той, прежней девочки, которая обнимала её тёплыми руками, плакала, уткнувшись лицом в Верин фартук, заглядывала в глаза, ища подтверждения бабушкиной любви, – той девочки больше нет.
◊ ◊ ◊
Она так и не смогла забыть бабушки-Вериных слов – «Все наши беды из-за тебя!» Заключительное «Не надо было тебя из приюта забирать» не прозвучало, не было сказано, но висело в воздухе, готовое прыгнуть, ударить наотмашь по самому дорогому: бабушкиной-дедушкиной любви.Ведь больше никто не любил, даже мама, а Вечесловы любили.
У попа была собака, он её любил…
Вот почему они её не удочерили, не захотели дать свою фамилию. Она не своя, приютская, так и осталась чужой, а взяли из жалости, притворялись, что любят. А потом им надоело притворяться. Арина вспомнила, как ей было тяжело после смерти деда, а бабушка ещё добавила, припомнила Арине её слова, что пчёлы могут закусать до смерти, если набросятся всем скопом.
«Это из-за тебя Ваня умер. И два инфаркта получил из-за тебя: первый – когда опекунство оформлял, другой – когда про биполярку твою узнал. Сколько нервов с тобой вымотал, с опекой воевал, до инфаркта довоевался. К директрисе ругаться ходил, с рюкзаком с твоим… в футбол которым играли. Её довёл и себя заодно, за сердце весь вечер хватался. С Валентишей твоей разбирался, чтобы отметок не занижала, чтоб ты школу нормально окончила. Ты думала, ему на тебя наплевать? А он переживал. Любил. Дачу на тебя отписал, твоя она теперь. Радуйся».
Бабушкины слова отнимали надежду, не отставляли ни крошки любви, причиняли непроходящую боль, какой она не испытывала даже в школе, когда её не допустили к всесоюзной олимпиаде школьников по математике, а потом сказали, что она отказалась сама, не защитила честь школы, подвела своих товарищей и учителей.
Всё, что в детстве было ужасным, сокрушительно несправедливым, втаптывало в грязь, не давая подняться, – теперь казалось глупыми обидами в сравнении с тем, что Арина услышала от бабушки.
Бабушка уверяла, что сказала те слова не помня себя, что после смерти Ивана Антоновича у неё помутилось сознание, что никогда себе не простит, что выплакала все глаза… Целовала, обнимала, плакала, уткнувшись Арине в грудь, как когда-то сама Арина.
Но сказанное в сердцах было правдой, Арина это понимала. И берегла Вечесловых – от себя. Опекуны ничего не знали о её одноклассницах («Девчонки, атас! Зяблова идёт!» О Пашке Родине, избравшим её мишенью для своих издевательств. О том, как на уроках она боялась поднять руку – из-за гайморита, над которым одноклассники смеялись, а учителя злились. О Валентине Филипповне («Тебе хотелось быть умнее всего класса? Признайся честно, что домашнее задание за тебя написал дедушка. Даже если ты и правда решила задачку самостоятельно, «отлично» я тебе не поставлю. Ребята обидятся, и вообще…»)
Из школы она возвращалась с улыбкой, как бы ни было тяжело на душе. А про Никиту Будасова рассказала только дедушке. Не стала бы расказывать, но он спросил:
– Что ж ты к Никите своему не бежишь? Он тебя всё утро ждёт. Нет, ты не отворачивайся, рассказывай всё как есть.
У Арины задрожали губы.
– Обещай, что бабушке не скажешь, что он про меня говорил…
Полковник сдержал слово, надёжно хранил внучкины тайны, которые умел выведать так, что Арине ничего не оставалось делать, как рассказать. Дед слушал, гладил её по косам тяжёлой рукой и повторял: «Держись, девочка. Учиться-то надо, без школы в институт не примут, на работу не возьмут никуда, только полы мыть».
А когда умирал, рассказал обо всём жене, выдал все внучкины тайны. Вера не знала, что он умирает. Прикладывала к шее, распухающей прямо на глазах, мокрое полотенце и слушала шелестящие точно ветер слова, которые скоро утихли, как утихает ветер, заблудившись в густой листве.
◊ ◊ ◊
Михална смотрела на сына и недоумевала: то целовался с Ариной этой, в любви ей объяснялся, то на неё не смотрит даже. Колька перестал смеяться и шутить, из Чёрного Дора, где работал на разгрузке вагонов, приезжал мрачнее тучи, съедал приготовленный ужин и укладывался спать. Даже телевизор не смотрел. Даже пиво не пил! Михална завела было разговор об Арине, но Колька так на неё смотрел, словно собирался заплакать, Михална осеклась и замолчала. Сына было жалко, а помочь ему она не могла. Делилась своими тревогами с Арининой бабушкой, которая не уехала в Осташков, осталась с внучкой. И не в силах выносить Аринино упорное молчание, уходила к Алле. Они как-то быстро приноровились друг к дружке. Пили на шевырёвской кухне чай с тульскими пряниками, толковали о погоде, о том, что зиму синоптики обещают снежную, о Кольке, который улетел в Польшу и пропал на целый месяц. Об Арине не было сказано ни слова.
