Ирина Верехтина
Вышивальщица
Дед говорил с несвойственными ему паузами в середине фраз, добавлял после каждого слова «значит», натужно кряхтел, будто ему трудно было говорить.
Будто он не хотел говорить и делал это через силу.
Арина хотела сказать, что пенсию ей больше не платят, она ведь не учится. Но не сказала. Ещё подумают, что она деньги клянчит…
– …Добавили, значит, сколько смогли. На московскую-то квартиру никаких денег не хватит, да и в Осташкове ничего приличного на них не купишь. А в Гринино дом кирпичный, и квартирка уютная, две комнаты и садик под окошком. Посёлок большой, обустроенный, места красивые, воздух замечательный, лес, вода, всё рядом. И от нас недалеко.
Полковник не рассказал о том, как Вера снова ездила в Гринино, и отец Дмитрий помог найти недорогую приличную квартиру. И документы оформить помог, одна Вера не справилась бы. «На первом этаже, под окном палисад, на окнах решётки фигурные – и красиво, и жить спокойно будет девочке». Отец Дмитрий так и сказал – девочке.
Вера расчувствовалась, на глаза навернулись слёзы, в груди кольнуло – уже привычно за последние два года. Она торопливо достала из сумки баллончик «изокета», с которым теперь не расставалась, брызнула под язык, переждала жгучую горечь.
– Дима, вот ты говоришь, ей жить спокойно будет. А нам-то с Ваней как жить? Ведь получается, мы от неё отказались, выставили. Выгнали.
– Не получается, Вера. Не получается, – улыбнулся отец Дмитрий. И превратился в Димку из Вериного детства, и она как-то сразу поверила, что всё делает правильно, и будет всё хорошо.
– Всем будет хорошо, и ей, и тебе с Иваном, – подтвердил Димка. – Вам друг за дружкой присматривать надо, болеете оба, а тут ещё эти её психи… психозы то есть. Приступы. Часто они у неё?
Вера вздохнула.
…И теперь слушала, как Иван Антонович говорит – проговоренное и продуманное десять раз. И понимала, как тяжело ему говорить, а ей тяжело слушать.
А Арина не понимала. Что за квартира в Гринино? Зачем она ей? А потом поняла. Вечесловы были для неё бабушкой и дедушкой десять лет. И больше не хотели ими быть, стали никем. И опекунами они уже не являлись: опекунство до восемнадцати, а ей двадцать три, она взрослая и должна жить самостоятельно, объяснил дедушка. То есть, теперь Иван Антонович.
– Устали мы, не можем больше. Деньгами подсобим, если понадобятся, и вообще. Поможем. Ты, если надо, обращайся. Приезжай.
«Как приезжай? Разве я здесь больше не живу?» – хотелось спросить Арине. А ещё хотелось уткнуться в бабушкин фартук – и чтобы её утешали, говорили, что это неправда, про квартиру в Гринино, и что они с дедом пошутили. То есть, теперь – с Иваном Антоновичем.
От ужина Арина отказалась, ушла в свою комнату и легла. А утром не могла съесть завтрак: еда не глоталась, от запаха кофе мутило. Так продолжалось три дня, на четвёртый она уступила уговорам Вечесловых и согласилась лечь в стационар клиники неврозов: «Есть не можешь, спать не спишь, что ж нам, ждать, когда ты от голода умрёшь?»
◊ ◊ ◊
Палата, куда медсестра проводила Арину, была на четверых. Соседки по палате немедленно забросали её вопросами: где работаешь, да кто родители, да что случилось…
– У меня родители умерли, оба.
– А кто они у тебя… были?
– Маргиналы. Дозу не рассчитали.
С Ариной больше не разговаривали: не хочет, не надо. Засыпала она со снотворным, ела через силу (врач пригрозила, что будет кормить через зонд). Ей поставили диагноз астенический синдром.
– У меня биполярное расстройство, – возразила Арина врачу.
– Нет у тебя никакого расстройства. Не вижу признаков. Типичная астения. Снижение настроения, повышенная обидчивость, раздражительность, нарушение сна. Чувство бессилия, неприязни к окружающим, замкнутость.
– Нет у меня ни к кому неприязни. И замкнутости нет.
– За две недели ты ни с кем не подружилась, никто ничего о тебе не знает. В палате вас четверо, и все твои ровесницы. Неужели не нашлось общих тем?
– Не нашлось. У меня голова болит от разговоров.
– Для астенического синдрома это характерно. Люди не способны переносить яркий свет, звуки и резкие запахи. Возможно появление ярких образных представлений в период крайнего психического утомления. Любое умственное напряжение приводит к ухудшению состояния, любая работа приводит к усталости. Такое бывает при заболеваниях сосудов головного мозга. Капельницу тебе поставим, лекарства подберём… И мир станет к тебе добрее.
Врач вышла из палаты. Арина накрылась одеялом с головой и улыбнулась. Нет у неё никакой биполярки! У неё астенический синдром. А это не страшно, это лечится. А московская врач ошиблась, и лечила не от того.
– Вот дура, – сказали с соседней кровати. – Врачиха ей мозги пудрит, чтобы инвалидность не давать. Синдром это совсем другое, я знаю, у меня у самой – нейроциркуляторная дистония. Аутотренинг помогает и бассейн. Я в школе работаю, с нашими детками не то что дистонию схватишь, вообще с ума сойдёшь. Летом ещё ничего, отпуск длинный, расслабиться можно. А зимой начинается… Адреноблокаторами спасаюсь, больше ничего не помогает.
Арина откинула одеяло.
– Во. Оживела маргиналка наша. Ты вот что, маргиналка… Ты давай в Москву звони, своему врачу. Медкарту факсом пусть пришлёт, нашей фифе отпираться будет нечем.
– Я не маргиналка. Я пошутила.
– Так и мы пошутили. Ты давай звони.
–А почему – фифа?
– Потому что Фаина Францевна. Нет, ты всё-таки тупая… Телефон-то есть? Можешь с моего позвонить.
Хорошие девчонки в её палате. Она с ними разговаривать не хотела, а они не обиделись, помочь ей хотят. Вот она, христова любовь к ближнему. Она всё-таки есть.
Через три недели Арину выписали «с улучшением состояния».
◊ ◊ ◊
Из больницы она вернулась со справкой об инвалидности.
– Ну и ничего страшного. – Вера Илларионовна погладила её по волосам, как маленькую. – И с инвалидностью люди живут. Знаешь, сколько молодых сейчас со здоровьем не в ладах? Молодых-то инвалидов больше чем стариков! Работу найдёшь, пенсию с зарплатой сложишь, вот и ладно будет. Ремиссия у тебя второй год держится, бог даст, и ещё продержится. А учиться и на заочном можно. В Москве ветеринарный колледж есть с заочным отделением. А у тебя два курса веттехникума за плечами, на третий сразу примут. А не лежит душа, так иди в кулинарный, там тоже заочно учиться можно. И специальность востребованная, и переживать не будешь ни за кого.
Больница помнилась как длинный-длинный день, который незаметно переходил в ночь и снова возвращался – тот же самый! Те же врачи, те же медсёстры, те же соседки по палате, тот же фикус в огромном красивом горшке. Арина поливала его из чашки кипячёной водой (другой здесь не давали). Ей казалось, что она попала в прошлое, как в фильме Райана Джонсона «Петля времени». И бабушка с дедушкой были из прошлого, не говорили, что они уже старые и что ей надо привыкать жить одной. Арина думала, что они ей снятся. А может, так и было.
– Это потому, что ты всё время спала. Как ни приедем к тебе, ты спишь… А если не спишь, то полусонная. Молчишь, спросишь тебя о чём – не отвечаешь, и смотришь странно.
– Я так смотрела, потому что думала, что у меня галлюцинации. А молчала потому, что спугнуть боялась, вот, думаю, заговорю – и окажется, что ты это не ты, а врач в белом халате…
– А теперь не боишься – спугнуть?
– Дед! Я ж не сумасшедшая!
– Ну слава богу! Выздоровела. Дедом назвала. А то всё на «вы» и Иваном Антонычем, – развеселился полковник. – Ананас-то вкусный был?
Ананас Вечесловы привезли на Новый год. Ещё привезли Аринины любимые рот-фронтовские «батончики» и новую пижамку с разноцветными зонтиками. И очень жалели, что праздник она встретит в больнице.
Арина ни о чём не жалела, к подаркам отнеслась равнодушно и, проводив Вечесловых, с удовольствием вернулась в палату, облачилась в новую пижаму и улеглась спать.
– Арин! Ты с ума, что ли, сошла? Мы такой стол накрыли, а ты спать завалилась! Вставай, кому говорят! Новый год проспишь!
– Девчонки, вы берите всё… Ешьте, я не буду.
Ананас торжественно разрезали и съели всей палатой, уговаривали Арину попробовать, «хоть один кусочек, мы тебе самую серединку вырезали», но она отказывалась: «Вы ешьте, девчонки… я не буду. Меня даже от запаха еды мутит».
– Тебя лечили сном. От переутомления нервной системы. В этом отделении все такие лежат: после стрессовых ситуаций, потери близких, длительной усталости…
– Дед… После длительной усталости инвалидность не дают, а мне дали. Как я теперь жить буду? Зачем?..
– Ты говорил, вы мне квартиру купили. Я завтра уеду. Можно?
От предложения пожить дома до весны, квартира никуда не убежит – Арина отказалась. В Гринино они поехали вдвоём с Иваном Антоновичем, которого она раньше звала дедом, а теперь не знала, как называть.
В машине с трудом сдерживала слёзы, вспоминая, как уезжала когда-то из приюта. Машина была новая, а воспоминания старыми, в них её ждала волшебно прекрасная жизнь с бабушкой и дедушкой. Волшебство кончилось, бабушки с дедушкой у неё больше нет, а жизнь наступила другая, в которой она не знала, как жить.
«Гранд Чероки» подъехал к подъезду старой кирпичной пятиэтажки. «Приличная квартира» оказалась старой, как и дом, которому перевалило за пятьдесят – о чём сообщали выложенные под самой крышей белым кирпичом цифры: «1960».
За стальной массивной дверью «по прозвищу зверь» обнаружилась крошечная прихожая. От комнаты её отделяла полукруглая широкая арка. «Где же дверь?» – подумала Арина. А больше ничего не успела подумать: шторы на окне были её собственные – с золотой прошивкой, у стены стоял знакомый диван, а на комоде танцевали фарфоровые балеринки, изгибаясь и кружась в золотом свете дня. Она думала, что Вечесловы их выбросили. А вот её корзинка с незаконченным вышиванием! И шкатулка-сундучок с вышивальными нитками!
Арина виновато посмотрела на Вечеслова.
– А ты думала, мы всё выбросили? Думала, в голые стены тебя привезу? Молчи, не отвечай. Знаю, что – думала…
«Голые стены» были оклеены жёлтыми весёлыми обоями, под цвет штор. На полу – светло-серый палас. Овальный стол, накрытый льняной скатертью, окружали шесть стульев. Зачем ей столько? Она не собирается звать гостей. В стене виднелась дверь – светлая, почти незаметная на фоне обоев.
– А там что?
– А ты не спрашивай. Пойди да посмотри. Чай не в гости пришла, домой к себе.
За дверью оказалась маленькая комнатка, в которой с трудом поместились шкаф, раскладное кресло, два низеньких пуфика и компьютерный стол… с дедушкиным ноутбуком! От волнения Арина забыла, что собралась называть его по имени-отчеству.
– Дед! Это же твой!
– Не угадала. Похожий.
– Он же… дорогой очень. Девяносто тысяч стоит!
– Поменьше. Но почти угадала. Здесь и игры, и фильмы можно смотреть в хорошем качестве, и стереозвук, и клавиатура с охлаждением. А библиотеку я тебе закачал, фантастику, твою любимую. За всю жизнь не прочитаешь…
– Спасибо!
– Тебе спасибо, что дедом назвала. Взялась, понимаешь, по отчеству величать, ровно чужие мы.
– А мы… не чужие?
– Поговори мне ещё. Обратно в больницу отправлю. Скажу, бредит, своих не узнаёт. Кухню-то будешь смотреть?
Кухня была арбузно-алого торжественного цвета, а дверь заменяли шоколадно-вишнёвые портьеры, напоминавшие театральный занавес. У окна полукруглый столик с двумя выдвижными табуретами. За окном – заваленный снегом палисадник с чахлым одиноким кустом. Арина уселась на табурет и пообещала кусту, что они подружатся. А других друзей ей не надо.
На дооформление документов ушло полдня. Арина проводила Ивана Антоновича (полковник думал, что в Осташков они вернутся вместе, и долго её уговаривал), пообещала, что деньги будет возвращать частями (полковник долго тряс перед её носом указательным пальцем и возмущался) и что она будет звонить и приезжать в гости (полковник утвердительно кивал).
Когда огни вечесловского «гранд чероки» скрылись за поворотом, Арина принялась укладывать в шкаф вещи. На верхней полке лежали деньги – те, что она оставила Вечесловым, спрятала в шкаф, чтобы баба Вера… то есть Вера Илларионовна их когда-нибудь нашла и обрадовалась. А теперь деньги нашла сама Арина. Им не нужны её деньги. И она, Арина, тоже не нужна.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. ПРОЩЕНЫ ЛИ ТЕБЕ ГРЕХИ ТВОИ?
«Если хочешь уразуметь, прощены ли тебе грехи твои,
самое большое доказательство есть, если ничего от них
не осталось в сердце твоём. Но если они живут и движутся
в памяти, то это худой признак»
/Авва Исайя/
«В отличие от шахмат, в жизни игра продолжается и после мата»
/Айзек Азимов/
Глава 24. Гринино
В посёлке Гринино Арина жила полтора года, а ей казалось – всю жизнь. В первый год пыталась найти работу. Но на почте надо было таскать тяжёлые тюки с «корреспонденцией», в магазине – разгружать с машин товар, в элитном «Грин-Парке» требовались рабочие по очистке крыш от снега и льда, расчистке участков и удалению старых деревьев, а больше никто не требовался. На смену надежде пришло отчаяние. Оставленные Вечесловыми деньги – её собственные, которыми она пыталась вернуть им долг, а они не взяли, и Арина очень обиделась – она добавляла к крошечной пенсии по инвалидности третьей группы, что позволяло как-то жить. А когда денег не стало совсем, пошла в ЖЭК, и её взяли рабочей по уборке.
Арина мыла подъезды, как когда-то её мать, ещё убиралась в поселковой библиотеке и мыла посуду в кафе. Теперь она могла откладывать деньги – нет, не для того, чтобы расплатиться с Вечесловыми, они всё равно не возьмут… Арина мечтала поступить в Московский государственный институт культуры, на отделение народных художественных промыслов. Мечта делала жизнь не такой беспросветной, оправдывала работу уборщицей, обещала – творческую профессию и даже счастье, в которое Арина теперь верила, наперекор всему. Ещё она училась заочно в кулинарном колледже – обучение было бесплатным, так почему не научиться готовить? Это ведь тоже профессия. И справку из ПНД не требуют…
Психоневрологического диспансера в посёлке не было, и слава богу: узнают соседи и объявят сумасшедшей. Но обходиться без нормотимиков Арина не могла и в первый же выходной поехала в Чёрный Дор. В регистратуре диспансера ей без лишних слов выдали талон к врачу. Врач оказался не таким надменным и строгим, как в Москве. Расспросил Арину о самочувствии, выписал рецепт и успокоил: «Подберём вам лекарства и добьёмся устойчивой ремиссии. С этим можно жить, уж поверьте на слово. Главное, контролировать себя. Почувствовали что-то не то, увеличьте дозу. Не помогло – к нам приходите, мы поможем.
Помочь человеку с врожденным нарушением биохимии мозга сложно. Ремиссия может закончиться в любой момент, без причины. Депрессия сменяется кратковременным улучшением и возвращается вновь, буквально выкачивая способность радоваться жизни. Арина знала об этом из интернета. И о своём диагнозе. И о том, что это заболевание не лечится.
Врач из Чёрного Дора был другого мнения:
– Депрессия это психическое расстройство. Психиатрический диагноз ставится в тех случаях, когда человек не способен совладать с негативными эмоциями, делающими привычную жизнь невозможной: он перестает ходить на учебу, не справляется с работой, не может иметь ни с кем длительных отношений, разрушая одно за другим.
Арина опустила голову. С учёбой она не справилась, с работой, о которой стыдно говорить, справляется, а отношений у неё ни с кем нет.
– К тебе это не относится, – улыбнулся врач, перейдя на «ты». – Два курса техникума, два курса медицинского вуза… Тебе повезло, девочка, у тебя лёгкая стадия биполярки, с тяжёлой ты бы учиться не смогла. Я даже сомневаюсь, биполярка это или астенический синдром. С работой справляешься?
Ответом был молчаливый кивок. Хорошо, что с неё не требуют показать трудовую книжку, Арина бы со стыда умерла…
Врач выглянул в коридор и, убедившись, что очереди к нему нет, продолжил беседу.
Арина узнала, что по статистике ВОЗ с психическими расстройствами сталкивается каждый четвертый. Доказано, что между нормой и патологией нет четко проведенной границы: в условиях стресса каждый ведёт себя неадекватно. Человеческие характеры разнообразны, их невозможно уложить в единую систему мер. То же относится к умственным способностям. Кто-то может, кто-то нет, но ставить клеймо неспособности – не даёт расплывчатость границ и отсутствие чёткого определения нормы.
– Я поняла. Надо себя контролировать, не расстраиваться по пустякам, и вообще… – улыбнулась Арина.
Хотя улыбаться совсем не хотелось, а хотелось плакать.
В Чёрный Дор она приезжала раз в месяц, и таблетки покупала там же. Если покупать в поселковой аптеке, о таблетках узнает весь посёлок, от мала до велика. Арина не сможет никому доказать, что биполярное аффективное расстройство не является психическим заболеванием. И прослывёт сумасшедшей.
◊ ◊ ◊
Тихая, немногословная, она даже «здравствуйте» никому не говорила, заменяя приветствие улыбкой – такой открытой и светлой, что никому не приходило в голову назвать Арину невежливой.
– Ишь, улыбается, словно солнышко светит. А чему радуется, не пойму. И гостей у неё не бывает, и телевизор вечером не орёт, – делилась впечатлениями Аринина соседка по этажу. – Как заселилась она, я грешным делом плохое подумала: девка молодая, безмужняя, кончилась наша спокойная жизнь, пойдёт карусель – гости, гулянки, музыка… А теперь жалко её стало: никто к ней не ходит, ни подружки, ни кавалеры, ни родня, даже в праздники через стенку не слыхать ничего.
– Так стены-то в доме кирпичные, звук глушат.
– Я на лестницу выходила, у двери её стояла. Тишина, будто и не живёт там никто.
О том, что вечера она проводила сидя на детском стульчике с прижатыми к электрической розетке ухом, Алла Михайловна рассказывать стеснялась. Как и о том, что слышала через розетку молитвы, длинные и многословные, которые Арина читала с выражением. Так артисты читают по радио литературные тексты. То артисты, а то девчонка-замухрышка. А вот поди ж ты – талант!
– Так-таки ничего и не слыхать? Совсем?
– Нет, почему… Утром на работу собирается, дверками хлопает; уходит – ключами гремит. Вечером посудой шваркает, мне с кухни слышно, через вентиляцию, вентиляция у нас общая. И чайник свистит у неё, – словоохотливо рассказывала Алла Михайловна, которую все в доме звали Михалной.
О том, что пыталась познакомить Арину со своим тридцатипятилетним сыном, отбывшим срок за грабёж и недавно вернувшимся домой, Михална молчала. Сын притворялся, что ищет работу, но на самом деле не искал, валялся целыми днями на диване, потягивая пиво, которое Михайловна покупала ему на свои деньги. Сына она понимала: наработался, пока в колонии сидел, пускай отдохнёт. Да и где работать-то? На богатеев этих горбатиться, из Грин-Парка? Новости в посёлке быстрее воды бегут, не возьмут они сидельца, ещё и собаку с цепи спустят, чтоб дорогу к ним забыл. Собаки у них породистые, бойцовые, дворняжек в Грин-Парке не держат.
…А куда ему идти? Всё Гринино знает, что Колька Шевырёв сидел за ограбление магазина. Так что на работу в посёлке можно не рассчитывать. В Чёрном Доре железнодорожная станция и складское хозяйство, рабочие руки там всегда нужны, шпалы ворочать да вагоны разгружать. А от Гринино до станции на автобусе ехать. Поди его дождись, автобуса-то… Да вставать раным-рано, да работа тяжёлая, а у Коленьки здоровье слабое, после отсидки.
Сын Михалны считался рецидивистом: другому бы первоходки хватило, а этот решил «экспроприировать экспроприаторов» – и сел по второму разу.
«Мама, говорит, я ж не для себя, я для тебя хотел. Чтоб жила хорошо, чтоб всё у тебя было» – рассказывала Михална Арине, подловив её у двери, и приходилось слушать, какой Коленька заботливый и любящий сын. «Только мозги без тормозов. Как чего втемяшится, не выбьешь. Ему бы жену такую, как ты. Умную, незлобивую, терпеливую… Колька мой на тебя давно заглядывается, всё спрашивает, что за девка напротив живёт… девушка, то есть».
Арине повезло: заботливый и любящий рецидивист не помышлял о женитьбе, молодой соседкой интересовался из любопытства, а к слову «девка» добавлял «страхолюдная».
Сына Михална жалела. Но ещё больше жалела себя: она вдвоём с сыном в однокомнатной квартире, а эта сикуха одна в двушке. У Михалны окна во двор, днём ребятня орёт, вечером мужики горланят, ночью девки визжат, с парнями обнимаются. А у Арины – обе комнаты окнами в торец, спи себе на здоровье, никто не разбудит. Она и спит. Ночью ни музыки, ни гостей. И никого ей не надо.
Арина так и сказала Михалне, после чего та оставила свои попытки устроить сыновнюю судьбу. И теперь рассказывала всему дому про Арину, что она «из самой Москвы», потому и сыночком её побрезговала, счастье своё упустила.
– Видать, прижало её там, или сбежала от кого-то, а замашки столичные не оставила, – рассказывала Михална жене начальника ЖЭКа.
Ирина Валерьяновна с мужем занимали четырёхкомнатную квартиру с двумя балконами, на самом лучшем, четвёртом этаже. Михална считала это несправедливым, о чём регулярно оповещала соседей по подъезду – чтоб, значит, не забывали.
– Тебе моя квартира покоя не даёт? Так нас в ней пятеро прописаны: мы с Петей, дочка с мужем и внучка наша. Они в Осташкове квартиру снимают, а прописаны здеся. Не знала? Извини, забыли у тебя разрешения спросить. Ты вот что, Алла. В наши дела нос не суй. А то безносой останешься. Некому будет Кольку твоего кормить.
– Дак я же ничего такого… Ириночка Валерьяновна, я наоборот, – пугалась Михална. – Квартира, говорю, хорошая у вас, окнами на юг, и балконов два, и этаж самолучший.
– А кто по всему дому трезвонил, что мы с Петей вдвоём в четырёх комнатах жируем? Кто сплетни плёл про нас? – наступала на неё Ирина Валерьяновна. И спрашивала, довольная произведённым эффектом: – А этаж почему самый лучший?
– А потому, что не влезет никто: с крыши-то к вам спускаться высоконько, и с земли не достать. А у меня в окно пешком можно войти, стекло разбей и заходи, бери что хочешь…
– Да что у тебя взять-то? Барахло жалко, так поставьте решётки, кованые, как у соседки вашей стоят. И от воров защита, и глаз радуют.
Про решётки Михална сказала сыну один раз, а больше не заикалась. И то правда, насиделся сыночек за решётками, а она, дура безмозглая, дом в камеру превратить хочет.
– Решётки денег стоят, а мне сына кормить, работу не найдёт никак…
– Да он и не ищет. Так что ты про соседку твою говорила? Про Арину эту?
– Выговор у неё нездешний, с нами не знается, двух слов не уронит, в палисаде своём оранжерею развела, землю в магазине покупает, которая в пакетах, под рассаду продаётся. Люди-то на грядки её сыплют, под овощи, а она под сирень насыпала, на клумбе цветов насажала, и денег не жалко. Миллионерша.
Жена начальника ЖЭКа не держала язык за зубами. В этом они с мужем были похожи. О том, что «миллионерша» работает уборщицей подъездов в четырёх пятиэтажках на соседней улице, знал весь дом. Мнения разделились: «Два участка взяла! И куда ей столько». – «Она ж не каждый день моет, она – два раза в неделю». – «А ты посчитай. Четыре пятиэтажки, по три подъезда в каждой, это выходит шестьдесят лестниц по два пролёта. Ещё лестничные клетки мыть и парадные. Посчитала? Веником подмести, мусор во двор вынести, каждую ступеньку вымыть, воду в ведре несколько раз поменять… Пыль со стен вытереть» – «Пётр Ильич рассказывал, жильцы-то говорят, никогда у них такой чистоты не было. А наша-то Анька грязь по ступенькам развезёт, и ладно».
– Не найдя сочувствия у Ирины Валерьяновны, Михална завела разговор с её мужем:
– Не поговорит никогда, в палисаднике своём возится, а нас будто и нет. Спросишь чего, она и ухом не ведёт, будто не слышит».
– Москвичи – они только лишь себя людьми считают, мы для них трава придорожная, вот кто мы для них, – поддакнул Пётр Ильич. – А ты небось ждала, что она с тобой знакомство заведёт, на чаёк с московскими конфетами пригласит? Помечтала и будет, под дверью постоишь и хватит с тебя.
Одной дверью тут не обошлось, размышлял начальник ЖЭКа. Допекла Михална девчонку, наверняка придумала что-нибудь поинтереснее. Но ведь не скажет, холера!
Михална согласно кивала. На «москвичку» хотелось обидеться, но не получалось: одна как перст, и поговорить не с кем. Михална пыталась – поговорить. Попытка была вежливо отклонена, даже войти в квартиру не получилось: девушка стояла, загораживая собой проход, на вопросы отвечала улыбкой, пожимала плечами, и дальше дело не шло. Дождавшись паузы (Михална замолчала, чтобы перевести дух), Арина попрощалась и закрыла перед её носом дверь. Оторопевшая от такого приёма, Михална ушла к себе не солоно хлебавши. Что теперь рассказывать соседям?
В пять часов утра в Арининой двери тихо щёлкал замок – на работу, значит, ушла. Возвращаясь домой, приветливо улыбалась сидящим на скамейке женщинам, тихо роняла: «Добрый вечер» и скрывалась в подъезде. И так каждый день.
Странная она. Молодая, ей бы учиться, а она подъезды моет. И в библиотеке убирается. Библиотека у них большая, книжек тьма и цветы всех на подоконниках. Там за день, считай, половина посёлка перебывает, грязи натащат уйму, а ей – за всеми убирать, да цветы полить, да книжки по полкам расставить… Это ж сколько терпения надо!
По мнению Михалны, работа в библиотеке годилась для пенсионеров, вырастивших детей и внуков и не желающих сидеть без дела. Да и книжки любые бери, читай. А мыть подъезды она своей дочке не позволила бы. Костьми бы легла, а не позволила. От такой работы загнёшься.
Дочки у Михалны не было, а Аринины родители, если они у неё были, жили где-то далеко, в гости за полтора года ни разу не приехали.
О том, что Вечесловы звонили Арине каждый выходной, расспрашивали о самочувствии и о том, как она живёт, Михална не знала. Как и о том, что Арина бессовестно им врала, придумывая несуществующих подружек и замечательную заведующую библиотекой, которая к ней хорошо относится (о том, что заведующая обходит книжные полки, проводя по ним белым носовым платком, чтобы проверить, вытерла ли Арина пыль, Вечесловым знать не обязательно). Ещё она придумала дружный библиотечный коллектив, с которым Арина каждое воскресенье ездит на пикник. И про врача из Чёрного Дора рассказала, который «даже не похож на врача, молодой, симпатичный, и шутит всё время». И про устойчивую ремиссию.
Уверившись в том, что с девочкой всё нормально, Вечесловы стали звонить раз в месяц. А потом и вовсе перестали звонить: Веру Илларионовну положили в больницу с диагнозом мерцательная аритмия, полковник не хотел, чтобы Арина переживала, суетилась, волновалась… Достаточно того, что он суетится и волнуется. Девчонке нервничать нельзя, ей врач даже новостные каналы смотреть запретил, и фильмы запретил, можно только комедии. Пусть лучше ни о чём не знает, помочь она всё равно не сможет.
Арина позвонила сама.
– Ба, привет! Вы так долго не звонили, я подумала, вдруг что-то случилось.
– Да что с нами случится? Беспокоить тебя не хотели, вот и не звонили. – Вера Илларионовна только вчера выписалась из больницы и старалась, чтобы голос звучал бодро.
– Ба, я к вам завтра приеду.
– Да мы на дачу собираемся, на выходные, посмотреть, что там и как… Как раз сейчас уезжаем.
Что делать на даче в марте? На лыжах они не катаются, а рассаду сажать ещё рано.
Она не сразу поверила, что не нужна Вечесловым, которые больше не бабушка с дедушкой, а просто бывшие опекуны. Ключевое слово бывшие. Приезжала в дом, где прожила десять лет и где ей ничего не принадлежало. Садилась на диван в гостиной, расспрашивала бабушку с дедушкой о том, как они живут – и слышала в ответ: «Да как жили, так и живём. Не беспокойся о нас».
После первых минут оживлённой Ариниными стараниями беседы в гостиной наступала тягостная тишина, прерываемая бабушкиными негромкими вздохами и дедушкиным нарочитым покашливанием.
– Веруся…Ты бы чаем гостью напоила, – изрекал наконец Иван Антонович. В его словах Арине чудилась фальшь. О ней не должны так говорить. Разве она здесь гостья? Она ведь домой приехала.
Бабушка с готовностью поднималась с кресла и исчезала в коридоре. Арина бежала за ней на кухню, накладывала в вазочку варенье, наливала кипяток в заварной пузатый чайник, расставляла на столе чашки.
Дождавшись традиционного вопроса о том, как у неё дела, Арина начинала рассказывать – о библиотеке, о книге «Народные художественные промыслы», об институте, в который она собирается поступать. Накопит денег на учёбу и поступит.
– Ты накопишь, в библиотеке твоей, – усмехался дед. – Денег-то много ль надо?
– В московском институте культуры год обучения стоит четыреста пятьдесят тысяч, а бюджетных мест всего пятнадцать, но я попробую, может, поступлю. В областном – триста тридцать две тысячи рублей. А в Православном Свято-Тихоновском университете всего шестьдесят тысяч в год! Правда, там бюджетных мест вообще нет. Я пенсию буду откладывать, накоплю.
Услышав, что учиться на факультете художественных промыслов надо четыре года, Вечеслов крякнул.
– Ты пробовала уже учиться, и в ветеринарном, и в медицинском. Не получилось. Двести сорок тысяч, у нас и денег таких нет… Нет, мы дадим конечно, без вопросов. Но не на институт. И не столько. Уж извини…
– Нет, что ты, дед! Мне не надо, я не за деньгами приехала.
– Вот те на! Не надо ей. А зачем тогда ехала – в такую даль, да по такой погоде?
– Просто так. Вас проведать, узнать, как живёте.
– А чего нас проведывать? Живём, хлеб жуём. Мы тебя вырастили, на ногах крепко стоишь, колледж окончишь, профессию получишь…
– Мне не нужна эта профессия, – запальчиво возразила Арина. – Я в столовой работать не собираюсь! И кулинаром не хочу. А учусь просто так, чтобы готовить уметь, сервировать красиво.
– Нет, ты посмотри на неё. Просто так она учится. Да какой тебе институт культуры?! Там очное отделение, а ты только дистанционно учиться можешь, – добивал Арину Вечеслов. – За год заплатишь, за второй, а с третьего слетишь… И из Гринино в Осташков кататься – деньги зря тратить, на автобус да на электричку, а билета студенческого у тебя нет. Ты вот что, девочка… Ты же сама понимаешь, не потянешь ты институт. Книжки выдаёшь, конференции читательские проводишь, или что там у вас… А к нам мотаться ни к чему. – Иван Антонович чеканил слова, чётко выговаривая каждый звук, будто читал лекцию у себя на кафедре.
Аринина голова сама собой опустилась на грудь, как у нерадивой студентки, не сдавшей зачёт. Полковник мягко приподнял её подбородок, заглянул в глаза и сказал уже другим, нормальным голосом:
– Нет, если надо будет, приезжай, поможем чем сможем. Всё ж не чужая ты нам, десять лет с тобой вожгались, себя не жалели, голос ни разу не повысили, руки не подняли ни разу. А выходит, надо было, раз такие идеи тебя посещают неразумные. Двести сорок тысяч отдать неизвестно за что. Где работать будешь после института этого? В церковной лавке крестиками торговать? Или в монастыре вышивальщицей живьём себя похоронишь. Да я такой судьбы врагу не пожелаю!
