Ирина Верехтина
Вышивальщица
Глава 22. Сладкая жизнь
На следующий день Арина сидела на собеседовании в отделе кадров. После стандартных вопросов ей выдали белый халат, и директор хлебозавода провела для неё экскурсию по заводским цехам, расспрашивая о мотивах Арининого желания работать в коллективе, где девяносто процентов кадрового состава таждики. (Позднее этот вопрос ей задавали многократно и менее тактично: "Русская? Москвичка?! Что ты здесь забыла?")
Медосмотр занял два дня, после чего Арине выдали форму и определили рабочее место. Трех девушек, с которыми она работала, звали Айджамал, Алтынгуль и Адлия. Запомнить это было невозможно, и всех троих именовали Айками: Айка-злая, Айка-добрая и Айка-сладкая. Имена двух первых с персидского переводились как Красивая Луна и Золотой Цветок, имя последней означало: Справедливая. Самая молодая из троих, Адлия обладала выраженными лидерскими качествами. Напористая, несдержанная, грубая, умеющая угодить начальству и поставить на место неопытного работника, используя любую ситуацию в свою пользу, она была какой угодно, только не справедливой.
На этаже, где работала Арина, замешивали тесто, формовали на конвейере батоны и лепили руками разные плюшки. Здесь же находились печи (большие для хлеба и малые для плюшек), упаковочный цех и начиночная, где варили начинку.
Аринино рабочее место – в маленьком закутке за начиночной. Здесь начиняли ромовые бабы, маффины и пироги. Аромат горячего повидла, маковых зерен и коньячного сиропа с утра казался волшебно вкусным, а к концу смены от него щипало глаза и чесалось горло.
Работать её поставили в первую смену. Она выходила из дома в пять, на станцию бежала бегом, без четверти семь была на заводе, переодевалась и бежала в цех. В закутке работали два-три человека в зависимости от размера заказа на день. Перед началом рабочего дня надо было сходить на склад за плитками белой кондитерской глазури и поставить ее плавиться. Пока плитки плавятся, в закуток прикатывали стеллажные тележки-шпильки с заготовками ромовых баб (прим.: кондитерская тележка-шпилька это многоуровневая конструкция с поворотными колесами, оснащёнными тормозными устройствами).
Из дневника Арины
«Вот и опять я пишу дневник – увы, не об университетских буднях, врача из меня не получилось. Кондитер тоже вряд ли получится: меня здесь съедят раньше, чем научусь работать как все».
◊ ◊ ◊
В закутке они работали втроём. До обеда каждому надо было сделать две тысячи ромовых баб. Сначала окунуть верхнюю часть заготовки в расплавленную глазурь – ровно и без потёков. Ровно у Арины не получалось. Айка-злая орала на неё за медлительность, а потом на своем языке что-то говорила Айке-сладкой об Арине, для ясности тыча пальцем в её сторону.
После окунания в глазурь ромовая баба аккуратно ставится на специальный поднос с отверстиями и отправляется сохнуть. Наконец почти вся партия покрыта глазурью, и можно уже начинять бабы коньячным сиропом. Под снисходительными взглядами Айки-злой и Айки-сладкой Арина притаскивает из начиночной тяжеленное ведро сиропа. Сироп заливают в дозатор с цифрой пять, и Айка-злая демонстрирует высокий класс: берёт в одну руку пять ромовых баб и – пшик! пшик! пшик! пшик! пшик!– протыкает каждую дозатором. На каждый пшик одна ромовая баба, останавливаться нельзя: дозатор выстреливает сиропом без перерыва.
Готовые изделия выкладываются на поднос и дружно едут в упаковочный цех, где их запаивают в целлофан.
Спина уже ноет, и хочется присесть и хоть немного отдохнуть. О счастье! Звонок! Обеденный перерыв!
После обеда в закуток привозят маффины – шоколадные и ванильные с черникой. Для них другой дозатор, и им действовать проще: маффины начиняют по тридцать штук, прямо на подносе. Подносы ставятся обратно в шпильку, Арина везёт их в упаковочный цех и вздыхает: упаковывать коробки с маффинами придётся ей – на целлофанаторе, состоящем из двух раскаленных поверхностей и раскаленной нити, отрезавшей целлофан. Эта самая нить тянулась от висящей сверху катушки, и Арина, пока училась, обжигалась об неё несчётное количество раз (особенно ужасно выглядели локти, сердобольная Нина Степановна мазала их какой-то мазью, и боль проходила).
Упакованные маффины уезжали на грузовом лифте, и наступало время пирогов (шесть тестяных розочек, соединённых ромашкой: одна в центре и пять вокруг). Бракованные заготовки разрешалось съедать «на месте преступления», и Арина могла утверждать, что без сиропа и сырной глазури пирог был значительно вкуснее.
В её обязанности входило испортить эту вкуснятину: полить сиропом и красиво размазать ложкой сырный крем. Однажды Айка-злая получила от неё этой ложкой по голове:
– А-аай! Почему?!
– Потому что нехрен облизывать ложку, людям это потом есть!
Пироги упаковывались в небесно-голубые коробки и отправлялись вслед за маффинами. Если дело близилось к семи, рабочий день благополучно заканчивался, и можно было выйти на улицу. А там всегда стояли шпильки с хлебом, иногда даже со свежим и мягким. Хлеб разрешалось брать в неограниченных количествах. Арина привозила его в Кратово, Нина Степановна сушила в духовке вкусные сухарики, которые они ели вместо хлеба. И бомжам у метро отдавала пару батонов, им ведь тоже хочется, а им никто не давал, кроме Арины. Они её уже знали, встречали улыбкой, благодарили: «Дай тебе Бог здоровья и мужика хорошего».
Если пироги заканчивались за два-три часа до конца смены, Арину с Айками отправляли помогать формовщикам теста: вертеть свердловские плюшки либо стоять за конвейером с сочниками и снимать лишнее тесто, когда автомат нарежет круглые заготовки. Усталость ли была тому причиной, или монотонно ползущая лента с тестом, но уже через четыре минуты казалось, что не конвейер, а сама Арина куда-то едет, а конвейер стоит.
После двухчасовой пытки Арина взмолилась, за неё заступился Игорь Ледовский, сын заместителя директора, и на конвейер её больше не ставили.
Из дневника Арины
«Мои первые дни на хлебозаводе: идёшь мимо рядов шпилек – а там ватрушка лежит не круглая, а сердечком. Это брак, официально разрешено съесть».
«Невыносимо тяжело, неимоверная усталость. Окунать ромбабы в глазурь у Айки-злой получается в три раза быстрее, чем у меня. А у меня ещё и кривенько. Айка на меня орёт, обзывается, до слёз довела. А потом я придумала окунать двумя руками сразу две заготовки, и при тех же медленных движениях у меня получалось в два раза быстрее Айки. И она опять злилась, уже от зависти».
«Начинять сиропом было сложнее: я никак не могла освоить интервалы пшиканья дозатора. Поэтому мы все ходили в коньячном сиропе. В конце рабочего дня отклеиваешь шапочку от волос, снимаешь форму, ставишь(!) её…
На второй день моих мучений с дозатором к нам в закуток зашла директор – в тот момент, когда я изо всех сил старалась вовремя тыкать трубкой дозатора в заготовки и никого не облить. И конечно я отвлеклась – "Здравствуйте, Ирина Александровна!" – и машинально вынула дозатор из заготовки. Оставшиеся три заряда коньячного сиропа выстрелили в Ирину Александровну, которая опрометчиво подошла поближе, чтобы посмотреть, как я справляюсь.
Меня не уволили. Потом мне рассказывали, как на комбинат нагрянула серьёзная проверка, и мужик из комиссии решил попробовать дозатор. Ой, зря он сделал! Сироп фонтаном разлетелся по всему помещению, пришлось отмывать стены и пол.
Другой проблемой было то, что в моей руке пять ромбаб не умещались. Максимум три. Что делать? Выложила на поднос десяток ромбаб, поставила на дозаторе десятку. И понеслось.
А если выложить в несколько рядов? Мои отношения с Айками были к тому времени близки к адекватным, и мы попробовали. Семь рядов были рекордом, чисто из спортивного интереса. Но даже три ряда ускоряли процесс так, что мы всё заканчивали к шестнадцати часам! Увеличилась скорость, увеличились и заказы. И уже не две тысячи ромбаб проходили через мои руки, а шесть-восемь тысяч (я перемножила подносы на шпильки)»
◊ ◊ ◊
Вечесловым она звонила каждую неделю. Рассказывала про хлебокомбинат, про Нину Степановну, которая о ней заботится как мать. Про воздух, который в Кратово просто волшебный и похож на селигерский. От приглашения приехать в Осташков на новогодние праздники она со смехом отказалась: «Дед, ты забыл, где я работаю? Хлеб людям нужен и в праздники, а отпуск я ещё не заслужила, кто меня отпустит?»
И удивилась, когда Иван Антонович не стал её уговаривать: «Не приедешь, значит? Ну что ж… На нет и суда нет. Бабушка привет тебе передаёт».
Новый год они встречали вдвоём с Ниной Степановной. Арину она называла дочкой и не слишком с ней церемонилась: еда на комбинате бесплатная, ешь сколько влезет, работа непыльная, выходные через день – поди плохо! Так что и дома потрудиться не грех. Молодая, здоровая, не переломится.
Соседки были другого мнения: «Нинка всё на квартирантку свалила, и стирку, и уборку, и в магазин сходить, и половики вытрясти, и лестничную клетку вымыть. Другая бы ушла давно, а эта терпит. Деваться, видно, некуда».
Работа по дому не утомляла, Арина привыкла к ней у Вечесловых, хотя там её не слишком нагружали, учили всему понемногу, дозированно, как говорил Иван Антонович. Кратово отличалось от Осташкова, как отличается от города любой посёлок, и Арина наслаждалась спокойной как тихая заводь жизнью, казавшейся ей сном – тёплым, дремотно-уютным. Волшебным.
Столичная врач оказалась права, когда заменила Арине лекарство: от новых таблеток наступила длительная ремиссия. И даже работа, с которой она возвращалась не помня себя от усталости, доставляла удовлетворение и радость.
◊ ◊ ◊
Старшим их смены был сын заместителя директора Игорь Ледовский – молодой, обаятельный, темноволосый, немного похожий на испанца, с живыми глазами на худом «породистом» лице. Айка-злая и Айка-сладкая были в него влюблены. На комбинате Игорь числился аппаратчиком приготовления инвертного сиропа, но большую часть дня проводил в закутке, где Арина и Айки «зарабатывали на хлеб».
О кондитерском производстве он знал всё. И смешил девчонок, рассказывая о профессиях, которыми они могут овладеть. «Если будет время» – добавлял Игорь и сам смеялся своей шутке. А Арина смеялась над названиями профессий: глазировщик, дражировщик, купажист пектинового экстракта, машинист сбивальных машин, окрасчик сиропа, халвомес и даже обкатчик клюквы!
К Арине Игорь явно благоволил, интересовался, как она справляется с работой, не сильно ли устаёт, не хочет ли перейти в другой цех.
– У его папашки связи где-то наверху, – просветила Арину Айка-сладкая. – Ба-альшой человек. Сыну квартиру купил в Мытищах, это почти Москва. Бери его тёпленького, пока он вокруг тебя круги нарезает. Будешь Арина Ледовская, нас не забывай, мы тебя всему научили.
– Нужен он мне… Нужен мне его папашка… Нужна мне ваша Москва… – бормотала Арина себе под нос.
К Игорю Ледовскому она не испытывала никаких чувств, кроме благодарности за то, что не ставил её на конвейер, от которого у Арины кружилась голова. По вечерам, лёжа в постели, она подбирала слова, которыми мягко откажет Игорю, когда он позовёт её замуж. Но вышло всё не так.
Подкараулив Арину в коридоре, когда она тащила ведро с горячим сиропом, Игорь заступил ей дорогу: знал, что за сиропом Айки всегда посылали Арину, и часто приходил ей на помощь. Арина улыбнулась. Но вместо того, чтобы взять ведро, Игорь притянул девушку к себе и впился в её губы длинным настойчивым поцелуем. Арина вытерпела поцелуй, вытерла губы и спросила: «Почему?..»
Потому что я тебя люблю, хочу, чтобы ты стала моей женой, скажет Игорь. Что ему ответить? Что Арина не хочет? Что она его не любит? Что Бог есть любовь, а когда в жизни нет любви, то нет и Бога? А Игорь скажет, что это заумь. И что раз он её любит, то любовь всё-таки есть.
Но Игорь сказал совсем другое.
– Хочу поближе познакомиться с твоим хозяйством. Давно хочу.
Арина рассказывала Айке-доброй о бабушке с дедушкой и о даче на Селигере. А та зачем-то рассказала Игорю. Зачем? Он что, хочет в отпуск к ним приехать?! Но как она его представит? Как друга? Он не друг, просто знакомый. Вечесловы всё поймут не так, ещё и поздравлять её вздумают! Господи, что же делать…
Арина поставила на пол ведро, которое устала держать и которое Ледовский так и не взял. И сняла с себя его руки.
– Ты в отпуск к нам приехать хочешь? Тебе Алтынгуль рассказала? Нет у меня никакого хозяйства, это у бабушки с дедушкой – зимний дом на озере, а у меня нет, я… Я им не родная. Но если хочешь, я у них спрошу, можно ли тебе приехать.
– Да я не об огороде, – рассмеялся Ледовский, – я о другом хозяйстве.
– О каком?
– О том, которое у тебя всегда с собой. Которое у каждой женщины. Не понимаешь, что ли? – Игорь развязал поясок её халата. – Я о твоём хозяйстве говорю.
Пошлый смысл выражения дошёл до Арины не сразу. Недоумение сменилось растерянностью, глаза смотрели умоляюще. О чём она его умоляет? Делает вид, что не понимает? Другая бы радовалась, сын замдиректора старейшего в Москве хлебокомбината это не таджик-рабочий…
– Айки сказали, ты девушка у нас? Это надо исправить, и я могу тебе в этом помочь…
Арина пришла в себя. Задыхаясь от ненависти, от слов, которыми её облили словно грязью, в ярости толкнула ногой ведро, сироп плеснулся Игорю на ноги, и тот заорал…
Арину не уволили. Перевели в ночную смену, и теперь она работала с пяти вечера до шести утра следующего дня. Иногда вместо двенадцати часов приходилось работать пятнадцать-шестнадцать. Зато на депрессию не оставалось времени, а на эйфорию не оставалось сил.
К её удивлению, Айки работали вместе с ней. Спали по очереди, расстелив на полу картонку, а двое «бодрствующих» работали за троих. Арина от своей очереди отказывалась: девчонки не берут выходные, чтобы больше заработать, но должны же они спать хоть немного…
◊ ◊ ◊
О «сиропных» последствиях разговора Ледовский-старший так и не узнал. Игорь оказался трусом: испугался, что Арина расскажет о его домогательствах. Начальство относилось к ней по-доброму, а с таджиками-нелегалами были кофликты. Причины такого отношения она выяснила, когда перешла в ночную смену: Арина работала через день по двенадцать часов, нелегалы работали без выходных, то есть вдвое больше, а получали столько же. На Арину бросали косые взгляды и ко всему придирались.
Айка-добрая никогда не повышала голоса и общалась с Ариной на русском. Айка-злая и Айка-сладкая Арину откровенно не любили, болтали при ней на своём языке и тыкали пальцем в её сторону, чтобы понимала, что говорят – о ней. Но в конце концов перестали орать и обзываться, потому что Арина обгоняла их по скорости и по качеству работы.
В её самый первый день на заводе все три Айки одна за другой (сговорились, что ли?) задали ей один и тот же вопрос. Девушек волновало только одно: девственница Арина или нет, в её двадцать два года. Поверила только Айка-добрая. И тихо потом поделилась, что они-то считали всех русских девушек шлюхами, а Арина не вписалась в их картину мира.
Сложнее было с матом. Здесь на нём говорили все, а Арину просто не понимали. Не привыкли. Две тётки, с которыми Арина складывала свердловские плюшки, прямо при ней поспорили, сколько она продержится без мата, неделю или две. И обе не угадали: за полтора года работы Арина так и не начала материться, хотя эмоции испытывала, мягко говоря, разные.
И одержала победу: при ней больше не матерились. Заикались, задумывались, невнятно бормотали под нос, но вслух не выражались. Дополнительным бонусом стала физическая выносливость: двенадцатичасовую смену она выстаивала на ногах с нормальной усталостью. "Раншэ паднос паднят нэ мог, а тэперь шпылька таскат! Маладэц!" – От этой похвалы у Арины запылали уши, а в сердце толкнулась гордость: она здесь своя, её больше не ненавидят.
В апреле с комбината ушли Айки – все три. На прощанье Айка-злая обняла Арину и призналась, что с ней было хорошо работать. Следующее поколение новичков обучала уже Арина – как покрывать пироги глазурью, как начинять маффины, как ставить коробки, чтобы они не падали. Директор отметила ускоренное производство на Арининой «точке» и выписала ей солидную премию, которую Арина отвезла в Осташков Вечесловым. Две недели отпуска, который ей всё-таки дали, она провалялась в гамаке с вышиванием.
Глава 23. Високосный год
Ура! Конец смены! Позади – раскалённый жар печей, горячий, пропитанный сиропным липким запахом воздух. Какое наслаждение – выйти из душного тепла в сырой холодный ноябрь, в электричке прижаться щекой к ледяному стеклу и смотреть, как в струях дождя мчится за окном время.
2016 год, вопреки суевериям, был для неё счастливым: из офиса с грязными окнами, заплёванными лестницами и заносчивыми сотрудниками – из офиса она уволилась, с Айкой-злой подружилась и даже по ней скучала, усталость после смены вполне переносимая, норму Арина выполняет, на шее у Вечесловых не сидит, за комнату Нина Степановна берёт недорого, ремиссия длится уже год. И даже мокрый ноябрь радует – Новый год она встретит дома, Ирина Александровна обещала её отпустить на все десять дней новогодних каникул.
Но високосный год остался верен себе и приберёг сюрпризы напоследок.
В первых числах декабря к Нине Степановне приехала из Северодвинска дочь. Привезла три чемодана вещей и двух пухлощёких малышей: шестилетнюю Машеньку и четырёхлетнего Мишутку.
– Мама, я не в гости, я насовсем. – С порога объявила Ольга и с вызовом посмотрела на мать.
Нина Степановна ни о чём не спросила. Расскажет потом сама, а сейчас лучше помолчать. Вон она какая – взвинченная, вся на нервах, деткам подзатыльники раздаёт налево и направо, не успели приехать, уже ревут оба.
– С мужем повздорила, а на них отыгрываешься? – не выдержала Нина.
– Мама! Мы не повздорили. Мы развелись. А эти всю дорогу ныли, рекорд поставили. Спиногрызы. А ну замолчали оба! А то без ужина останетесь!
– А мы и не хотим! – заявил четырёхлетний Мишутка.
Нина Степановна подбоченилась и поджала губы.
– Сейчас, без ужина… Разбежалась. Ты не командуй тута, Ойка. Никто тебя здесь не обидит, не попрекнёт ничем, и ты их не обижай. Не видишь, устали они… – И, обхватив детей за плечи, увела обоих в кухню.
Оттуда потянуло сдобным хлебным запахом, послышалось швырканье ложек о тарелки. Ольга удивилась: надо же, едят без уговоров, сами. Их накормить мучение, то не будем, это не хотим…
От детского прозвища, которым её назвала мать, и от запаха хлеба – словно только из печи! – злость и обида отступили.
– Чем ты их накормила, мама? Они у меня привереды, каких свет не видывал, – спросила Ольга, когда детей уложили спать.
– Да ничем таким особенным. Сухариков погрызли, черничного кисельку похлебали, миски облизали да прям на табуретках спать свалились, мальца-то еле подхватить успела. И ты ложись. Завтра расскажешь, чем тебе муж не угодил и почему сбежала.
– Сбежала. Подходящее слово. А не сбежала бы, пришлось бы ехать на остров Котельный. И ладно бы, если б его насильно туда послали. А он сам захотел, дурак. Ему наплевать, что дети маленькие. А чем их там кормить? Мороженой капустой и нерпичьим жиром?
– Где он, Котельный этот? Я и названия такого не слыхала.
– Это Якутия, мама. Республика Саха. Море Лаптевых. Тридцать восемь тысяч километров тундры. Девяносто дней полярная ночь. С ноября по апрель минус двадцать пять, и это у них считается тепло, а бывает и до минус пятидесяти. Девять месяцев в году земля покрыта снегом. И белые медведи по льдам приходят.
– А из хорошего что?
– Из хорошего летом до плюс четырёх, полярное сияние, дождей нет, метели метут весь год. В море лёд никогда не тает. Вода из кранов ржавая, из овощей одна капуста перемёрзлая, связь с большой землёй нестабильная, но есть. Сообщение – малая авиация и ледокол. И этот идиот решил, что я с ним поеду, и детей с собой возьмём.
– А садик там есть? А школа?
– Мам! Какой садик? Какая школа?! Тундра. Полярники там живут, ещё охотники и рыболовы. Промыслово-охотничья база есть. Полярный городок: дома, улицы… Аэродром восстанавливают, базу арктическую строят. И мой туда же, понесли его черти за длинным рублём, за надбавками северными. На два года завербовался, меня не спросил. А я детей там гробить не собираюсь! – Ольга выкрикнула последнюю фразу и, помолчав, спросила: – Мам, кто в моей комнате живёт? Я постель хотела постелить, а там вещи чьи-то, и икона висит. Ты молишься, что ли? Верующая?
– Ты же знаешь, что неверующая. Да и она не верующая. Всю жизнь свою мне рассказала, как на духу. С такой жизни ни во что верить не будешь. А икона – пусть, говорит, висит матушкина память. Матери её, значит.
– Да кто – говорит-то? Кто?
– Жиличку я пустила. На инвалидной пенсии добра много не наживёшь, тряпку лишнюю не купишь.
– Мама! Мы же тебе посылали, каждый год, и деньги, и шмотки. Дублёнку финскую. Унты собачьи, в них в минус пятьдесят ноги не мёрзнут. У тебя шкафы от вещей ломятся, кухня новая, стильная… А тебе всё мало.
Нина Степановна понимала, куда клонит дочь.
– Да я не о том. Тяжело одной-то, не с кем словом перемолвиться, вот и сдала комнату. Девушка хорошая, работает в Москве на хлебозаводе. Второй год у меня живёт. Неуж впятером в трёх комнатах не разместимся?
– Впятером? Ты серьёзно? Ты эту девку с хлебозавода удочерила, что ли?! – кипятилась Ольга.
Нина Степановна молчала, уже понимая, что от комнаты Арине придётся отказать.
С дочерью они проговорили полночи. Нина постелила ей в гостиной, Ольга уснула, взяв с матери слово, что через два дня жиличка освободит комнату.
– Как через два? Ей жильё новое искать, за два дня разве найдёт?
– Это не наши проблемы.
◊ ◊ ◊
Утром Ольга поднялась чуть свет.
– Ну и где твоя жиличка?
– Так рано же ещё. К полдевятому приедет.
Но Арина не появилась ни в девять, ни в десять… Нина Степановна волновалась: если на работе, то позвонила бы. А она не звонит.
– Загуляла квартирантка. Заразу венерическую в дом притащит, а у меня дети. Мам, ты простыни её в машинке не стирай, в баке прокипяти. Или вообще выброси. И чтобы завтра её здесь не было! Пусть идёт куда угодно. Домой пусть едет, к матери своей, – злобствовала Ойка.
Нина Степановна не узнавала свою дочь. Откуда в ней столько жестокости? И эти грязные обвинения… Где она такому научилась? Как язык повернулся?
– Нет у неё матери.
– Не наши проблемы.
Арина приехала в полдень, отработав шестнадцать часов вместо положенных двенадцати. Днём поезда ходят редко, пришлось стоять на платформе и мёрзнуть. Телефон разрядился, тётя Нина там волнуется, а она даже не может позвонить. В довершение всего Арина села в неотапливаемый вагон, и ей бы перейти в другой, а она нечаянно заснула. Домой пришла не чувствуя ног. Открыла дверь своим ключом, пристроила на вешалку шубку и не снимая сапог прошла в комнату и присела на кровать. Посидит три минутки, потом пойдёт в душ, отвернёт до отказа горячий кран и наконец согреется. Голова сама опустилась на подушку.
…Проснулась от громкого крика. Кричала какая-то женщина, прямо над Арининым ухом. Может, она ещё спит? Арина поморщилась и потёрла глаза.
– Вот, посмотри на неё! В сапожищах на постель бухнулась! Пьяная, наверное. Я это терпеть должна?! Нет, ты мне скажи, почему я должна жить с алкоголичкой?
– Да на полу ноги-то, не на кровати. Неудобно ей, ноги-то затекли небось… Сильно устала, видать. На работе задержалась. У них ведь как? Прикажут и останешься, домой не уйдёшь. А работа тяжёлая, на ногах всё время. Да в перерыв попала, дневные-то поезда у нас редко останавливаются… Ты спи, спи, Аринушка. Это дочка моя, Оленька, мы уйдём сейчас. – Нина нагнулась, намереваясь распустить шнуровку на Арининых сапожках. Дочь с силой дёрнула её за руку:
– Мама! Ты с ума сошла?!
◊ ◊ ◊
– Тут вишь какое дело… Дочка как снег на голову свалилась, да с дитями. Им комната отдельная нужна…
– А в вашем доме никто не сдаёт? Вы здесь всех знаете, может, спросите…
– Да у кого ж я спрошу? По квартирам, что ли, пойду? Кто тебе за такие деньги комнату сдаст? Разве что половичок в коридоре. Это я с тобой год валандалась, кормила-поила. А другие не будут.
Последние слова заставили проглотить горький комочек обиды. Арина кормила себя сама, платила хозяйке за жильё и за стол, и в комнатах прибиралась, и полы отмывала до блеска, а Нина Степановна валялась на диване с книжкой или смотрела телевизор. Или уходила поболтать к соседке – чтобы не мешать Арине наводить чистоту.
Нина Степановна приткнулась на стул, смотрела, как Арина укладывает сумку, и молчала. Хорошо, что сейчас зима, всё тёплое она наденет на себя, летние вещи уместились в сумке, вместе с завёрнутыми в газету кроссовками и парой туфель, а вышивальные принадлежности и Святой Пантелеймон поедут домой в рюкзаке.
– Ойка моя от мужа ушла, говорит, насовсем приехала. Хочу, говорит, в своей комнатке жить, а чужих чтобы в доме не было… Условие поставила.
(А говорила, что Арина ей как дочь. И деньги взяла вперёд, за полный месяц).
Нина Степановна положила на стол конверт:
– Это за половину декабря. Здесь не все, ты уж прости, потратила я. Отдавать нечем…
(Нечем отдавать? Дочь привезла ей деньги, Арина сама слышала).
– Тёть Нин, я всё понимаю. Вы не волнуйтесь, я уеду.
Вот она, христова любовь к ближнему. В теологии одна, в жизни совсем другая. Хотя – что она такое говорит?! У неё есть свой дом, есть бабушка с дедушкой. Они её любят не как «ближнего своего», а как родную внучку. А другой любви ей не надо.
◊ ◊ ◊
В Осташкове её не ждали. От Арины не укрылась тревога, промелькнувшая в бабушкиных глазах, и взгляд, которым они обменялись с дедушкой.
– Господи… Аринка… Как снег на голову! А говорила, не приедешь, не отпустят тебя. Отпустили, значит? Ты надолго к нам?
Как снег на голову…
– Что ты молчишь? На себя не похожа, и под глазами круги.
– Со мной всё нормально. А круги потому что не выспалась. Билет только на четверг удалось купить, в общем вагоне, там не особо поспишь. А до поезда две ночи на вокзале ночевала, в зале ожидания для транзитных пассажиров. Если билет есть, то разрешают. А днём гуляла, всю Москву объездила и на экскурсии в автобусе заснула… Ба, я есть не буду, не хочу. Можно, я посплю немножко?
Комната непоправимо изменилась. Исчезли расшитые золотыми лентами шторы, вместо них висели другие, на которые Матрона Московская взирала с немым осуждением. Ещё исчезла подаренная Вечесловыми кукла с закрывающимися глазами, плюшевый медведь, настенные часы в виде улыбающегося солнышка, подушечка для иголок и плетёная корзинка для вышивальных принадлежностей. Больше всего Арине было жаль фарфоровых балеринок, она собирала из них коллекцию, а теперь коллекция исчезла. Коврика над диваном тоже больше не было. И дивана не было! Его место заняла кушетка с двумя креслами. Кресла были новыми. Деньги она отдаст, подумала Арина, а об остальном подумать не успела, провалилась в сон.
Она проспала до вечера (и спала бы дольше, но у Веры Илларионовны иссякло терпение). И теперь рассказывала – о преподавателе анатомии, который не позволил ей пересдать зачёт, не допустил к экзамену на втором курсе и сказал открытым текстом, что лечфак не для неё. («С твоими обмороками и зелёными щеками тебе бы окончить фармфак и работать в аптеке. Туда покойники не ходят» – сказал преподаватель, глядя Арине в лицо. – Зачёт ты у меня не сдашь, даже не пытайся. И учиться не будешь. Это я тебе обещаю»).
– А может, ну её, медицину эту? Может, другую специальность выберешь? – сказал Иван Антонович.
Арина помотала головой.
– Ваня, не трожь ты её! Ей ведь плакать хочется…
– Подожди, Вера. Не лезь. Ты же говорила, в колледж поступишь, на кондитера учиться, с отрывом от производства. – Иван Антонович пытливо смотрел в глаза, и под этим его взглядом Арина не могла лгать.
Как не могла рассказать про частушку о патологоанатоме, которую Арина сочинила на скорую руку. Частушку распевал весь факультет, а расплатилась за неё одна Арина.
Про Серёжу Лемехова, который её любил, а женился на Ирочке Климовой. Или – не любил?
Про Игоря Ледовского, который её незаслуженно оскорбил, и после не давал прохода. Подкараулив в коридоре, шептал на ухо гадости, лез руками ей под халат, а она не могла ничего сделать, поскольку несла ведро с сиропом. Звать на помощь было стыдно, Айки разнесут «новость» по всем цехам…
Про Ирину Александровну, которая обещала ей целевое направление в Колледж сферы услуг №32 по специальности «Поварское и кондитерское дело», на бюджетную форму обучения и безмерно удивилась, когда Арина пришла к ней с заявлением об увольнении.
Про Нину Степановну, которая звала её дочкой – и не заступилась, не возразила, когда Ольга назвала её алкоголичкой. Не оставила ночевать, хотя знала, что поезда в Осташков ходят нечасто, и билет на сегодня Арине не продадут.
– В техникуме год не доучилась и бросила. Из ветклиники никто тебя не гнал, сама ушла. В институте учиться не смогла, бросила, а ведь как радовалась… Кондитером хотела стать, говорила, от комбината направление дадут, будешь целевой студенткой, – загибал пальцы Вечеслов.
Арина утвердительно кивнула и опустила голову.
– И с комбината уволилась, и там тебе не хорошо. Учиться не можешь, работать не хочешь, лечиться тоже не хочешь, на учёт не становишься…
– Я встала на учёт в ПНД. Можете туда позвонить, врач Ранцева Екатерина Михайловна. Я не сумасшедшая, мне врач объяснила.
– Да кто ж тебе сказал, что ты сумасшедшая?..
– Вера. Подожди. Не встревай. Арина, я что сказать хочу… Мы с Верой не вечные, надолго нас не хватит. Тебе надо привыкать жить одной, – сказал полковник, и Арина его не поняла.
Она жила одна уже три года – сначала в университетском общежитии, потом в Кратово, у Нины Степановны. И когда приезжала домой, рассказывала только о хорошем. Щадила Вечесловых. А они её не пощадили. Зря она к ним приехала…
– Почему меня все не любят? Препод за то, что в обмороки в анатомичке падала, девчонки за то, что таблетки им не давала, Нины Степановны дочка алкоголичкой меня назвала. А я спиртное в рот не беру, я ж на таблетках. Вы вот тоже притворяетесь, что рады, а сами хотите, чтобы я от вас поскорее уехала, всё равно куда. Я на Сахалин уеду. Там рабочие требуются, многих специальностей, я уеду и научусь… жить одна.
– Тебе рассказать, какая специальность там тебя ждёт? Рассказать, что там с молодыми девчонками делают, за которых заступиться некому? Или сама догадаешься? Говоришь, не сумасшедшая… Была б нормальная, тебе бы такая идея в голову не пришла! Я тебе покажу Сахалин! Я тебе…
– А куда мне ехать?! Дед, скажи. Куда?
– Тут вишь какое дело… Ты на нас с Верусей не обижайся. Мы старенькие уже, нам покоя хочется. А ты взрослая, у тебя своя жизнь. Пенсия на тебя шла, за утрату, значит, кормильца. Сейчас ты сама получаешь, а до восемнадцати лет мы её с книжки не снимали. И опекунские, что за тебя платили, на книжку шли. Ну и мы добавили, из наших, значит, сбережений…
