Ирина Верехтина
Вышивальщица
Вера закрыла за ней дверь и привычно вздохнула – о своём. Рита приходила два раза в неделю, измеряла давление, расспрашивала о самочувствии, жаловалась на внуков, которые зовут её Ритой, и она обижается:
– Рита и Рита, бабушкой не назвали ни разу!
Вера понимала, что подруга старалась её развлечь. А выходило наоборот. Внуков у Веры не будет. И внучки у неё больше нет. Как уехала, позвонила только раз (Вера просила позвонить, как приедет домой), телеграфно сообщила, что доехала нормально, что у неё всё хорошо, и чтобы Вера Илларионовна не беспокоилась. Оттого, что Арина назвала её по имени-отчеству, у Веры заболело сердце.
Вечера она теперь проводила в Арининой бывшей комнатке, назвать которую бывшей не поворачивался язык. Золотые шторы и швейная машина «Bernina» с вышивальным блоком и сенсорным дисплеем (последний Ванин подарок) переехали в Гринино, как и мягкие игрушки и фарфоровые балеринки, милые мелочи, украшавшие комнату. Из мебели остался старый письменный стол, за которым маленькая Арина готовила уроки. Вера погладила столешницу, которой касались внучкины руки. Больше не коснутся.
Ритина настойчивая забота утомляла, и после её ухода Вера испытывала облегчение. И вспоминала внучку, которая умела делать добро не привлекая к себе внимания. Там, в больнице, а после и в пансионате Арина заботилась о ней как-то незаметно. Не требовала к себе внимания, не ждала благодарности и не обижалась на Верино безразличие.
Не обижалась? Да конечно обижалась! И наверное плакала, сидя одна в пустой квартире, где не было больше – ни бабушки, ни дедушки.
Впрочем, дедушка всё-таки был. В гостиной висел его портрет, сделанный с фотографии и скорбно перехваченный траурной лентой. Вера не могла на него смотреть без слёз. А здесь, у Арины, с портрета смотрели на Веру молодые смеющиеся глаза. По комнате пролетел сквозняк, и лицо на портрете ожило – дрогнули губы, глаза засветились живым блеском, звякнули настоящие медали на вышитом парадном кителе. Господи! Как у неё получилось такое вышить?! Когда же она успела?
Фотографию, на которой Вечеслов был молодым, Арина выпросила у неё, когда ещё училась в школе. Вера отдала: тридцатисемилетний красавец-подполковник в парадном кителе должен был, как думала Вера, поразить сердца внучкиных одноклассниц. Как же она ошибалась…
Всю жизнь слушала мужа, верила ему как себе самой, всю жизнь с ним соглашалась. Как согласилась с тем, что Арине надо научиться жить самостоятельно. Как они могли так с ней поступить?
Вера посмотрела мужу в глаза:
– Ваня… Никогда тебе не прощу. И себе не прощу, что тебя послушала. Нельзя ей одной, не сможет она… Она ведь чуть не умерла! Ты послушай!
Вечера она теперь проводила в беседах с потретом – не с тем, мёртвым и непреклонным, который в гостиной, а с вышитым Ариной – настоящим, понимающим Веру с полуслова. Форточка всегда приоткрыта – пусть живёт, вдыхает запах осени, чувствует каждый день, каждый час! Ей так много надо было ему рассказать, так много всего случилось с тех пор, как он умер…
О том, как чуть не умерла она сама, Вера мужу рассказывать не стала.
Глава 30. Из пункта «б» в пункт «а»
Пётр Ильич Венедиктов, начальник жилищно-эксплуатационной конторы, возмущённо фыркнул на Аринино робкое «здравствуйте».
– Явилась не запылилась. Всё лето гуляла. Думала, у тебя три месяца отгулов набралось?
– Два.
– Чего два?
– Меня не было два месяца, а в июне я в отпуске была, вы забыли? Я два года без отпуска работала, на трёх участках, – твёрдо сказала Арина – Вот и считайте, сколько мне положено отгулов и сколько отпусков.
От такой наглости у Петра Ильича побагровели щёки.
– Пётр Ильич! Вы красный весь, – испугалась Арина. – Хотите, я окно открою?
– Дверь.
– Дверь открыть?
– Закрыть. С той стороны! Ты здесь больше не работаешь, уволена за прогул. За систематические прогулы, – поправил сам себя Венедиктов.
– Я не прогуливала. У меня бабушка в больнице лежала, болела, а потом я сама заболела.
– Ты сама-то себя слышишь? То у неё дедушка, то бабушка, то сама… Врать надо правдиво, а не так как ты. Больничного листа, конечно, нет?
– Я врача не вызывала, я дома… лечилась.
– Три месяца лечилась. А жильцы три месяца в грязи должны жить? Да на тебя уже мешок жалоб накатали!
– На меня? Плохо убиралась?
– На домоуправление.
Услышав, что если не пакостить в подъездах и хоть раз в неделю мыть лестничные площадки перед своими квартирами, то не будет никакой грязи и никаких жалоб, Пётр Ильич потерял дар речи. Молча отпер сейф и вручил Арине её трудовую книжку.
«Уволена за систематическое неисполнение трудовых обязанностей без уважительной причины, подпункт «а» пункта «б» части первой статьи 81 Трудового Кодекса Российской Федерации. Начальник отдела кадров И.В. Венедиктова» – прочитала Арина.
Трудовую книжку она порвала.
На дверях кафе «Вересковый мёд», где она отмывала вечерами кастрюли, казаны, сотейники, сковородки и котлы, получая за это четверть ставки, висели два новеньких замка. Окна второго этажа скалились выбитыми стёклами, на первом – были забиты досками. Красно-белый транспарант меланхолично сообщал: «Сдаётся в аренду».
Что за день такой? Арина пожала плечами и отправилась в библиотеку. На дверях висела табличка «Закрыто на инвентаризацию».
Что теперь делать? Вернуться в Осташков, всё рассказать? Бабушка всплеснёт руками, усадит за стол, будет причитать и жалеть. Только Арине не нужна её жалость.
Ещё можно продать дом в Заселье, который теперь принадлежит Арине. Он сто́ит столько, сколько квартира в Москве. Но этот дом бабы Верин, и воспользоваться дедушкиной дарственной было бы бесчестно. Да и кто её ждёт в Москве? Врач из ПНД? Будет дежурно улыбаться, подробно расспрашивать о самочувствии, и придётся отвечать. И улыбаться тоже придётся.
Улыбаться не хотелось.
Хотелось закрыться от мира, который не желал её принимать, отталкивал, выпихивал. Знай своё место. От неё,Арины, всем плохо. Из-за неё умер дедушка, из-за неё заболела бабушка, и выговорила ей за то, что Арина продала дачу. Арина не стала оправдываться, оставила дарственную на дом в столе и уехала. Бабушка будет разбирать стол, перед тем как его выбросить, и найдёт.
«Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало» – сказал Омар Хайям. Арина не будет голодать, найдёт работу и будет жить одна в уютной квартирке с фиалками на подоконниках, вольно разросшимся кустом сирени, заглядывающим в окно, и приставучей соседкой Аллой Михайловной, которая хотела выдать Арину за своего сына, а потом расхотела. Арина слышала, как она уговаривала Николая помириться с какой-то Иркой, называла её выгодной партией, а сына дураком.
Арина не нужна даже дураку. Хотя никакой он не дурак. Так трогательно за ней ухаживал, когда она болела. А когда уезжала, даже не проводил, умчался куда-то с самого утра, сказал, что по делам. Какие у него могут быть дела в Осташкове? Сказал бы честно: мне надоело с тобой возиться.
Библиотечная дверь, у которой стояла Арина, подпирая её плечом, неожиданно открылась, выпуская какую-то женщину. Арина посторонилась.
– Библиотека закрыта. Объявление читали? Для вас же написано – русским языком… – Женщина вдруг замолчала и внимательно на неё посмотрела. – А я вас знаю! Вы в нашем доме убирались, Молодёжная, пять.
Арина кивнула, не понимая, чему так радуется эта усталая тётка с покрасневшими глазами. Сначала накинулась на неё, а теперь держит за плечи, улыбается и не хочет отпускать.
– Мы вас всем подъездом вспоминаем! – радовалась тётка. – Чисто как в санатории, на подоконниках цветы всегда политы… Сейчас-то хуже стало.
– Что, совсем не убирают? – спросила Арина из вежливости.
– Нет, убирают, конечно. Но не так как вы.
– А меня из жилконторы уволили, за прогул, – сообщила Арина. – А Лидия Васильевна где?
– На пенсию она вышла. А я новая заведующая. Мне книжный фонд принимать, переписывать всё… Здесь же материальная ответственность. А помощи никакой, я одна зашиваюсь с инвентаризацией этой. Формуляры проверить, в реестры вписать, архив перешерстить, акт на списание составить. И книги новые каждую неделю привозят, их тоже регистрировать надо. А я со старыми разобраться не могу.
– Я здесь раньше работала уборщицей, по договору. И книги клеила, которые порванные. Мне Лидия Васильевна показывала, как…
– У вас почерк разборчивый? – прервала её новая заведующая.
– Каллиграфический.
– Нет, я серьёзно спрашиваю.
– И я серьёзно.
– Уборщица мне пока не нужна, штат буду набирать, когда откроемся. Нужен методист. Пойдёте? Работа несложная, но писать придётся много. Рабочий день с восьми до пяти. Но я в обед работаю и раньше ухожу, в пять уже темно, и в глазах рябит от формуляров… Вы читать любите? Можете брать любые книги, а карточку читателя выпишете себе сами, – улыбнулась заведующая.
Арина не сразу поняла, что ей предложили работу.
Домой она пришла счастливая. В библиотеку её взяли на должность методиста, на полную ставку. Правда, с университетом пока ничего не получится. Зато нормированный рабочий день. Арина приходила в библиотеку в половине восьмого, поливала цветы, протирала влажной тряпкой пол и принималась за работу: выписывала на каждую книгу новый формуляр, заполняла книжные реестры: художественные, научно-популярные, исторические, журнальные, газетные…
А в пять уходила домой, не чувствуя усталости, с ощущением счастья, которое – придёт же когда-нибудь? Или уже пришло? Или это и есть счастье: интересная работа, уютные вечера, которые Арина проводила за пяльцами, набросив на плечи бабушкин пуховый платок-паутинку, а за окном плакал в серых сумерках серый дождь… Плакать Арине не хотелось. И счастья хотелось не книжного, а настоящего. Как у всех.
◊ ◊ ◊
У Аллы Шевырёвой отлегло от сердца, когда она услышала в телефонной трубке Колькин голос:
– Мам, привет. Ты как?
– Да что со мной сделается, живу, хлеб жую, телевизор смотрю…
– Мам, я пока в Осташкове поживу, – огорошил её Колька. – Такое дело… С Арининой бабушкой беда случилась, в больницу положили, Аринка переживает очень, одна загнётся тут. Я с делами разгребусь и приеду. Мам! Ты звони, если что. – И повесил трубку прежде, чем мать успела ответить. О том, в каком состоянии он нашёл Арину и как «разгребался с делами», Колька рассказывать не стал.
Алла Михайловна не находила себе места: понесло его в Осташков этот! Умчался – чужие дела улаживать, за бабкой чужой ухаживать. А что мать одна-одинёшенька, его не колышет. Василиска жалобно мяукала, ходила из угла в угол, вспрыгивала на подоконник и подолгу смотрела в окно. Животина и та тоскует… Михална брала кошку на руки, заглядывала в глаза: «Вдвоём мы с тобой остались. Иди, сливочек тебе налью, Колька холодильник доверху набил, ни щёлки не оставил. Приедет, куда денется. Каждый день звонит, и про тебя спрашивает, говорит, как там Василиска…
К приезду сына новостей накопилось столько, что хватило на целый вечер.
– Соседку-то нашу, Аринку, с работы уволили! Пётр-то Ильич лично приходил, интересовался. А я говорю: ничего не знаю, не моё дело. Говорю, уехала она, и Колька мой за ней следом умотал. И пропали оба.
– Уволили? А где она работать будет?
– Так а я о чём? Зашла я к ней, по-соседски. Спрашиваю, как жить-то будешь? Может, мне с Валерьяновной потолковать, чтоб, значит, мужа уговорила обратно тебя взять? Петька-то отходчивый. А она работу новую нашла, в библиотеку устроилась, методистом. Во как жизнь-то повернулась! Методист! Чаем меня напоила, с городскими конфетами, и с собой дала горстку, в карман насыпала. Девка-то не жадная…– рассказывала Михална, с любовью глядя на сына. – Я Петькиной жене рассказала, её аж перекосило всю.
Михална лгала. Ирину Валерьяновну новость обрадовала: «Должность хорошая, это тебе не подъезды мыть, грязь волохать… А Петьке моему наука: на новых-то уборщиц жильцы жалуются, привыкли, понимаешь, к чистоте, избаловались.
– Да пущай жалуются! Петя твой отбрешется. Первый раз, что ли?
– Да они не ему, они главе администрации письма пишут, просят принять меры. Он – Петьку на ковёр! Что, говорит, Петя, надоела тебе твоя должность? Кто ж подумать мог, что из-за девчонки такая беда случится…»
– Да не убивайся ты так, Валерьяновна. Никто твоего мужа не тронет, как началил, так и будет началить, штаны просиживать. А по мне, так надо уборщиц премии лишить, а за жалобы штраф из зарплаты вычесть. Живо работать научатся, халды, – утешала её Алла, обалдевшая от такого поворота событий.
– Ох, сынок, я и забыла совсем… Тебя ж тоже уволили, передать велели, чтобы не являлся больше.
– Слона-то я и не приметил! – рассмеялся Колька. – Да бог с ним, с магазином этим! Я его сожгу к чёртовой матери. В Чёрном Доре разнорабочие нужны в любой сезон. Не пропаду. – Колька обнял мать за плечи, убрал со щеки волосы, поцеловал. – Ничего, мам. Проживём.
– А ты другой стал. На отца сильно похож.
– Ты долго его помнить будешь? – разозлился Колька. – Он нас с тобой бросил, жизнь тебе разбил, алиментов не платил!
– Он много денег дал. Я на них считай три года жила, одевала тебя в самое лучшее, игрушки тебе покупала, книжек полный дом… Поварихой-то я мало что зарабатывала, да за комнату платила. Баба Стеша недорого брала, а всё ж деньги. А Марек меня сильно любил.
– Что за Марек такой?
– Отец твой, Марек Сигизмундович. Я ж тебе говорила, поляк он. Мать у него красивая – боже ж мой! Как с картинки срисованная! Матильда Вацлавна. Бабушка твоя, значит. Мы с Мареком расписаться хотели, а мать его упёрлась, выбирай, говорит, или я, или она. Не мог он с матерью так…
– С тобой, значит, мог?
– Со мной мог. Тут письмо от него пришло, родители мне переслали.
– Так они живы?! Ты же говорила, что их нет!
– Живы, с чего им помирать-то? Они о тебе не вспомнили ни разу, не нужен им внук.
– А мне ты одна нужна, а больше никто. Мам… А Арина где, не знаешь? Я звонил, она дверь не открыла.
– А говоришь, никто не нужен… Ирка твоя приезжала, – сменила тему мать. – Где, говорит, мой Колька? Я ей говорю: «Это вместо здравствуйте, Алла Михайловна, как ваше здоровье»? А она мне: «Да мне пофиг!»
– Так и сказала?
– А то! А я ей: в Москву он уехал, к бабе своей. А ты небось думала, ты у него одна?
– Ну а она что? – заинтересовался Колька. Вот же мать даёт! Ей бы мелодрамы писать!
– А что она? С лица сошла, губки поджала, в машину села, по улице попылила.
– Спровадила, значит, невесту мою? – ухмыльнулся Колька.
– А то!
– Теперь сама давай собирайся. Собирайся, собирайся, я не шучу.
– Куда это?
– В Москву. В глазную клинику. Лидер Росздравнадзора! Международный уровень качества! Гарантии! Комфортный стационар! – радовался Колька. – Аринина докторша с профессором договорилась, с самым лучшим! Знакомый её. Операцию бесплатно сделает, и будешь видеть в темноте, как наша Василиска. Поедем, пока он не передумал. Я Аринке записку в двери оставил, чтоб Василиску кормила, пока нас не будет. А ключ ей в почтовый ящик бросим.
– Ты погоди, не гоношись. Куда я поеду? В Москве комнату снять – деньги страшенные… За день меня не вылечат, где ж я там жить-то буду? – увещевала сына Михална.
– Жить будешь в центре Москвы, в Мамоновском переулке, дом семь. Почти на Тверской, – хохотнул Колька. – Ты уши-то открой пошире, мать. В больницу тебя кладут, при самой лучшей глазной клинике. Клиника государственная, платить не надо. Собирайся давай, пока твоё место кому другому не отдали.
Письмо Марека Браварского так и осталось нераспечатанным…
◊ ◊ ◊
Арине очень нравилась её новая работа. Нравился стол со светлой полированной столешницей, настольная лампа с розовым колпаком, книжный ни на что не похожий запах… В обеденный перерыв Арина приносила из кафе напротив горячие пельмени со сметаной, они с заведующей дружно их съедали, запивали горячим кофе и принимались за работу, и Арине хотелось, чтобы так было всегда.
Дома её никто не ждал: Василиска, которую она взяла к себе, настырно мяукала, не давала спать, отказывалась от еды, и Арина отнесла её обратно. Оказавшись у себя дома, кошка распушила хвост, выгнула спину, грациозно потянула заднюю лапу, проделала то же с другой, после чего наступила очередь передних лап. Арина взяла на заметку кошачью гимнастику: надо попробовать повторить это дома.
Василиску она кормила утром и вечером, а на обед оставляла молоко. Из записки, оставленной Николаем, она знала, что Аллу Михайловну согласился прооперировать врач из московской глазной клиники. Врача нашла бабушкина подруга Рита, та самая, которая спасла Арину (с этим Арина согласиться не могла: её спас Николай Шевырёв, которого она звала Колькой, а когда поправилась, стала называть Николаем, и он смешно на неё обижался).
Если за дело взялась тётя Рита, значит, всё будет хорошо. И с бабушкой будет всё хорошо, ведь у неё есть Рита. На душе было спокойно, плотно сомкнутые шторы защищали от заоконной темноты её маленький мирок, наполняли комнату тёплым светом, плескались золотыми озёрами… А со стены на Арину смотрела озёрными бездонными глазами Казанская Богоматерь.
В монастырском приюте она не верила в бога, к Святому Писанию относилась скептически (кто-то ж его писал, не сам же Бог? писали люди, а значит, могли напортачить, а исправлять некому – ведь что написано пером, не вырубишь топором), молилась потому что заставляли, без молитвы не поешь. А есть хотелось.
В школе молиться никто не заставлял, уроков Закона Божьего не было и в помине, но именно «в миру» её ждали неразрешимые вопросы, ответы на которые она пыталась найти в Святом Писании. И – не находила. Бог остался в монастыре, а «в миру» его не было, поняла Арина. Ещё она поняла, что с «миром» Бог справиться не может, и решать свои проблемы ей придётся самой.
А сейчас смотрела в глаза Богоматери с отчаянным вопросом: «Что теперь будет? Что с нами будет – со мной, с бабушкой, с Колькиной матерью, с белым котом, который пропал… Может быть, ты знаешь, где он сейчас, почему не приходит?»
Глаза молчали. Оклад иконы Арина находчиво покрасила бронзовой краской, в нём отражались огоньки люстры, а в глазах святой не отражалось ничего. «Если ты есть, то присмотри за ними. За бабушкой в Осташкове, за Колькиной матерью в Москве. И за Колькой присмотри» – попросила Арина. И поймала себя на мысли, что ждёт возвращения Аллы Михайловны, которую вообще-то не жаловала. А теперь переживала за неё: вылечат ей глаза или нет, врачи ведь не боги…
В дверь настойчиво позвонили – раз, другой, третий. Арина посмотрела в глазок: на площадке стоял человек в полицейской форме, за ним маячила бритая квадратная башка на квадратных плечах… Владелец магазина! Что им от неё нужно?
– Арина Игоревна, откройте, пожалуйста. Я начальник полиции Мигун Семён Михайлович, вот моё удостоверение. – Арина приникла к глазку, разглядывая удостоверение. – Соседей ваших нет, весь день отсутствуют. Может, знаете, где они?..
Гости сидели на кухне, от чая отказались, начальник полиции что-то писал, протокол опроса свидетеля, как он объяснил.
– Да какой я свидетель, я в библиотеке весь день… Ничего не видела, от вас услышала, что магазин сгорел. Что я могу рассказать?
– А вот тут вы, голубушка, ошибаетесь. Свидетель, и очень ценный. Когда вы в последний раз видели ваших соседей? Какие у вас предположения по поводу их исчезновения?
– Никаких. Они в Москву уехали, в глазную клинику, пятого числа. Алле Михайловне нужна операция на глазах. Я их кошку кормлю. А приедут не знаю когда.
– Кошку кормите? Значит, ключи у вас есть? Вас не затруднит открыть квартиру? Мы войдём вместе с вами и выйдем вместе с вами.
– Вы войдёте, а этот, – Арина указала на башку, – пусть на лестнице ждёт.
Башка понуро кивнула. Начальник полиции убедился, что в квартире никого нет, и сел писать протокол.
– Семён Михайлович, вы меня сейчас опрашиваете или допрашиваете? – вдруг спросила Арина.
– Нет, ну ты смотри! Какие свидетели нынче пошли, в юриспруденции разбираются!
– Я не разбираюсь, я спрашиваю.
– Тогда слушай. Сведения и документы, полученные в результате допроса, являются судебным доказательством, а сведения, полученные в результате опроса, используются для других целей, доказательной базы не имеют.
– Тогда пусть это будет допрос.
Начальнику полиции ещё никто не указывал, что ему делать: опрашивать свидетеля или допрашивать. Но девчонка права, дело пахнет судом, а для суда нужны доказательства.
Протокол допроса Арина подписала с видимым удовольствием. Начальник полиции тоже был доволен: в деле появились новые свидетели: врач из Осташкова (ФИО, телефон, место работы), Аринина бабушка, которая наверняка в курсе (ФИО, телефон, место жительства), врач из клиники глазных болезней в Москве (ФИО и телефон знает Рита Борисовна). Девчушка оказалась просто неоценимой. Вот тебе и – «ничего не знаю»! Вот тебе и – «не разбираюсь»! Все бы так не разбирались…
◊ ◊ ◊
Магазин, который два раза пытался ограбить Колька и в котором батрачил, отдавая половину заработанных денег хозяину, – магазин сгорел дотла, вместе со всем товаром, из-за неисправной электрической проводки.
– Какая к дьяволу проводка? Засажу гада! – хрипел хозяин магазина (кричать он уже не мог).
«Засадить» не получилось: у «гада» было стопроцентное алиби: неделю назад он уехал с матерью в Москву (что подтвердил профессор московской глазной больницы в Мамоновском переулке), и всё это время жил в Осташкове (что подтвердила Аринина бабушка, у которой Колька квартировал, ожидая, когда можно будет увезти мать домой).
О том, что он четыре года просидел в одной камере с Яшей Додиным, Колька не рассказывал даже матери. Электромонтёр по специальности, Яша обучил всю камеру своей профессии, а также способам защиты от поражения электрическим током и способам оказания первой помощи (профессия электрика относилась к категории особо опасных).
«Я не сильно умею сказать, но хочу» – начинал свой очередной урок Яша. Обучение проводилось на одесском крылатом жаргоне и заинтересовало даже блатных (прим.: высшая каста в тюремной иерархии, как правило, профессиональные преступники). Заслышав смех и Яшино флегматичное «почему нет, если да», «чёрные», положенцы и авторитеты подтягивались к Яшиной шконке:
«Не кидайте брови на лоб, – встречал их Яша. – Или вы думали, шо вы опоздали? Таки я вам скажу, шо да» Впрочем, когда его просили повторить «пройденный материал» он всегда повторял. «Если у меня есть шо таки вам сказать, так почему нет?»
Из Яшиной камеры выходили на свободу электрики-профессионалы. «Организовать» неисправность проводки было для Браварского минутным делом. В магазин он проник через чердачное оконце – крошечное, а потому не защищённое сигнализацией. Лестница, ведущая с чердака собственно в магазин, заканчивалась массивной стальной дверью. Кольке и не надо было в магазин, он сделал свою работу на чердаке, Яша Додин был бы доволен своим учеником. Со змеиной ловкостью, которой позавидовали бы форточники, Колька вылез через оконце обратно и через полчаса уже спал сном праведника.
◊ ◊ ◊
Распечатанный конверт на комоде Арина заметила ещё во время визита в квартиру начальника полиции. Не будет ничего плохого, если она посмотрит, что в нём. Конверт – изрядно помятый – был отправлен из Москвы, отправителем значилась А.А. Шевырёва. Сестры у Аллы Михайловны нет, она рассказывала. Значит, письмо от её матери. Странная какая-то мать: ни словечка дочери не написала. Внутри ещё один конверт… из самой Варшавы! Арина вертела его в руках. Судя по штемпелю, письмо было отправлено два месяца назад, отправитель Матильда Браварска.
Наверное, Николай его не видел. Он приедет очень не скоро, а вдруг в письме что-то важное? Конверта был заклеен довольно небрежно. Арина осторожно потянула за уголок… и через минуту уже вперилась глазами в письмо. Неведомая Матильда сообщала Кольке, что отца у него больше нет и что Марек Браварский оставил ему дом в Бяле-Блота, которым он может распоряжаться по своему усмотрению. Если её внук желает познакомиться со своей бабушкой, она ждёт его в Варшаве и просит поторопиться, так как не знает, сколько проживёт после смерти сына.
Арина с трудом сообразила, что Матильда Браварска это и есть Колькина бабушка а Мареком звали его отца. Значит, он Браварский? Все в доме звали его Шевырёвым… Ещё она поняла, что Матильда там одна и ей очень плохо, а Колька ей так и не ответил.
Письмо она написала сама, купила на почте международный конверт и отправила в Варшаву – с Колькиным обратным адресом.
