Ирина Верехтина
Вышивальщица
А его, Игоря Оленева, дело – помогать тем, кто сломался под грузом лжи и предательства близких, под невыносимым гнётом бытия. Тем, кто не справился с тяжестью проблем. Тем, кто не видит своего пути без выстроенной православной церковью системы ориентиров и ценностей.
Прощаясь, Арина крепко обняла отца Дмитрия, прошептала в ухо: «Спасибо за яблоки и за рыбу, я такую не ела очень-очень давно, даже вкус забыла».
Игорь Владимирович привычно протянул руку для поцелуя, которую Арина энергично пожала. Архиепископ перекрестил девушку широким крестом, положил руку ей на голову, благословляя, и мягко отстранил от себя. Земная жизнь, в которой мы оправдываем себя, что держимся своей воли и следуем самим себе, есть путь искушений и подвигов (Прим.: Авва Дорофей).
Пусть эта длиннокосая вышивальщица, накормившая Его Высокопреосвященство мясным пирогом в постную пятницу, будет счастлива здесь, в этой жизни. Ибо Там нет ничего, Оленев понял это давно, ещё в семинарии.
◊ ◊ ◊
Визитёру, назвавшемуся автором письма, Арина не очень-то верила и не впустила бы в квартиру, если бы не отец Дмитрий, бабушки Верин друг детства. Оленев вёл себя учтиво, разговаривал тихо, Арину величал на «вы» и по имени-отчеству, привёз ей вопросы для вступительных испытаний в Свято-Тихоновском гуманитарном университете. Арина с восторгом их схватила. И неожиданно поняла, что ей нравятся её гости, и перестала стесняться. Оленев оказался заядлым спорщиком и, уминая вчерашний пирог, перевёл разговор на тему воспитания и религии. Арина проявила в этом вопросе обширные знания, к ужасу отца Дмитрия.
– Православие это жёсткая воспитательная программа…
– Вы хотели сказать, негибкая?
– Я хотела сказать, негнущаяся, – заявила Арина. В льдисто-серых глазах полыхнуло голубое пламя. Его можно было бы назвать дьявольским, если бы не аргументы, которыми Арина добивала противника.
– Я жила в монастырском приюте. Это не воспитание, это метание между жалостливостью и суровостью, одинаково унизительными. Без молитвы не поешь. А если я хочу есть, а молиться не хочу? Это, по-вашему, воспитание? А по-моему, это насилие. А бесконечные посты, когда на столах каша без масла и чай без сахара? Из еды в основном овощи и хлеб, мяса мы вообще не видели, ну, может, раз в году. Сестра Агафья умерла от анемии. Ей было двадцать шесть лет. Никто её не лечил, сказали, на всё воля божья. Богу всё равно и людям всё равно.
Арина вдруг замолчала, прижала ладонь к губам. Игорь Владимирович поразился её отчаянию: детская травма осталась незажившей. Никто её не лечил и, вероятнее всего, никто о ней даже не знал.
– Меня когда оттуда забрали, мне на бабушкины пельмени молиться хотелось! – призналась вышивальщица, и архиепископ помимо воли улыбнулся.
– Что вы улыбаетесь? Вам смешно?! – налетела на него Арина. – В монастырь приходят по своей воле, а в приют ребёнка отдают не спрашивая. И вдалбливают ему религиозные неповоротливые догмы.
– Та-а-ак. Неповоротливые, значит? Вот так вы определяете религию?
– То есть, против догм вы не возражаете, возражаете против определения, – уточнила Арина. – Религия это прежде всего орган власти. И как у всякой общественной организации, у неё своя программа.
– И чем вам не угодила программа?
– Одни слова и обещания. А ещё церковь игнорирует сектантство, а с ним надо бороться. Сжигали же в Средние века еретиков?
– Вы предлагаете сжигать сектантов?
– Что вы такое говорите?! Пообещать только. Так, чтобы поверили. Сами разбегутся. Религия должна быть единой, тогда она будет сильной. Помогать людям в реальной жизни – тем, кто не справится сам. А не сказки им рассказывать.
– Голубушка, чьи это мысли, позвольте вас спросить?
– Я не имею права на собственные мысли?
– Имеете, – согласился архиепископ. Девчонка оказалась достойным противником.
Отец Дмитрий воспользовался паузой и встрял в разговор:
– В монастырском приюте вас не учили уважению к старшим?
– Уважению к старшим меня учили бабушка с дедушкой, – отрезала Арина. – А в приюте учили послушанию.
Окинула заботливым взглядом стол и поднялась:
– Пойду ещё пирога принесу. Как хорошо, что вы пришли! Мне одной всё не съесть, а угощать некого.
– Так-таки и некого?
– Соседку… Её сын в Москву увёз, в глазную клинику.
Дождавшись, когда в коридоре затихли шаги, отец Дмитрий не удержался от шпильки:
– А сейчас тебе окажут уважение. Мясной пирог в постную пятницу – это ли не уважение? (Прим.: по церковному уставу по пятницам предписано сухоядение: свежие и сушеные овощи и фрукты и хлеб).
– Тогда давай считать, что сегодня четверг.
– Давай. Но завтра ты обедаешь у меня, без возражений. Маша с ума сойдёт, если откажешься. А на Арину не обижайся.
– Да я и не думал. Знаешь, Дима, она ведь права. Всё именно так. И программа слабая, и секты расплодились, и вообще…
– А ты на что? – удивился друг. – Действуй! Это твоя епархия, твоя работа. А не получится, к Аринке приедешь, она тебе поможет… святой костёр разжечь! Вместе вы справитесь. А может, ну её, эту гостиницу? Поехали ко мне, Маша моя обрадуется…
Глава 33. Обо всём понемногу
Перечисленный Оленевым аванс оказался очень кстати: в библиотеке Арина теперь работала на полставки. Ей привезли выбранную ткань, нитки и принадлежности для ручного шитья и вышивальную машинку для вышивания рисунков и надписей. Арина отказалась от традиционной парчи и выбрала шелковистый переливчатый муар и лёгкую жаккардовую ткань, прочную к истиранию и потере цвета благодаря уникальному плетению нитей.
С утра она садилась за вышивание, а в библиотеку приходила после обеда. Вносила в реестры новые поступления, наводила порядок на полках, разбирала архив, отбирала старые, рассыпающиеся в руках книги для списания (заведующая разрешила забрать списанные книги; подарок просто царский, а страницы можно подклеить).
Арина вышила три катапетасмы – жаккардовую фиолетовую для воскресений Великого поста, жаккардовую красную для ночной пасхальной службы, муаровую солнечно-жёлтую для службы по воскресным дням. Она расшивала четвёртую, из белого муара, когда вернулись из Москвы Николай с матерью. Алла Михайловна бесцеремонно вломилась в Аринину квартиру, попутно отругав её за то, что не запирает дверь, схватила с полки первую попавшуюся книгу, смахнула со стола жемчужно-белый муар и застыла, увидев огромного кота, царственно возлежавшего на диванной спинке.
– Это что же, Белый твой вернулся? Вот же зверина! На камышового кота похож. Такой cожрёт и глазом не моргнёт.
Арина не ответила. Кот повёл в сторону Михалны ухом с рысьими длинными кисточками, потянулся не по-кошачьи длинным телом, выпустил когти и снова убрал: видимо, счёл объект недостойным внимания.
Объект смотрел на него с опаской: лапы толстые, когти длинные, морда сытая. Откормила Аринка постояльца. Мужика бы вот этак кормила, а она – кота…
– Доктора сказали, через месяц швы рассосутся, мелкие буковки буду читать! А пока только названия могу. Вот слушай: «Филиппа Грегори. Ещё одна из рода Болейн. Перевод с английского Ольги Бухиной и Галины Гимон». Что за Филиппа такая?
– Это исторический роман об английском королевском дворе.
– А шьёшь чего? Простыни, что ли? Дорогие поди, шёлковые, а ты мелом их изрисовала! И машинка странная.
– Машинка вышивальная, а мелом нанесён узор. Это не шёлк, это муар. И не простыни, а… занавеси. – Арина вовремя остановилась, проглотила слово «катапетасмы» и не стала объяснять, что вместо мела она рисует узоры на ткани тонким сухим обмылком. Она вообще не собиралась посвящать Михалну в свои дела (завтра будет в курсе весь дом и два соседних), но мать Николая так искренне радовалась, так горячо благодарила её за врача, на все лады расхваливала Аринину бабушку: «Кольку приютила, цельных два месяца жил, а она и денег не взяла, и готовила ему, и кормила… Кристальной души человек!» – Михайловна суетилась, всплёскивала руками, расцеловала её в обе щеки, и у Арины не хватило совести её выставить.
Как не хватило совести признаться церковнослужителю, что она давно перестала верить в Бога, а сведения о том, каких цветов бывают храмовые катапетасмы и как их принято расшивать, почерпнула из интернета.
Михална сидела бы у неё до вечера, если бы не пришёл Николай. Бросил Арине: «Привет! Приходи вечером к нам, будет торжественное чаепитие по случаю прозрения рабы божией Михайловны», получил от матери подзатыльник за «рабу», хотел сказать что-то ещё, но – не стал при матери, улыбнулся и ушёл. Арина думала, что он вернётся, ведь столько времени не виделись! Позвонила в библиотеку, сказала, что сегодня на работу не выйдет, и стала ждать. Кольке, которого она звала Колей, а при Михалне называла Николаем, Арина расскажет обо всём. О письме с печатью архиепископа. О бабушке, которой Арина звонит раз в месяц и к которой никогда не приедет, потому что бабушке она не нужна. О Белом, который прихромал к ней в палисадник на трёх лапах (четвёртая оказалась сломанной) и позволил взять себя на руки и отнести в дом: сопротивляться у Белого не было сил. Да и белым он больше не был: шкуру густо пятнала кровь, и смотреть на это было страшно.
Кота Арина отвезла в ветеринарную клинику. На вопрос «усыплять привезли?» не сдержалась и ответила нестандартной и выразительной бранью (спасибо хореографу Эльмире за науку!), после чего котом занялся врач, а Ариной, потерявшей сознание от мысли, что Белому уже нельзя помочь, занимался его помощник.
Под головой было что-то жёсткое. Пальцы нащупали клеёнку. Медицинская кушетка!
– Я где?
– В клинике.
– Меня в клинику положили?
– Не тебя. Кота твоего. Просыпаемся, гражданочка. Открываем глазки и оплачиваем. Здесь ветклиника, а не больница. Оплачивать будем сразу, или частями? Можно частями, если паспорт с собой.
– Паспорт с собой. А что оплачивать?
– Хороший вопрос. Оплачивать переливание крови и лечение. Гена, дай гражданочке нашатыря нюхнуть, она сейчас цену увидит и снова в обморок брякнется.
– Не брякнусь. Деньги у меня есть. А Белый… он живой?
– Спит ваш Белый. Снотворное вкололи. Шкуру ему крепко попортили, и крови много потерял. Но сейчас всё в порядке, мы его зашили, лапу в гипс положили, двойной перелом, хромать будет, но вы сказали не усыплять… Выживет ваш мейн. Не плачьте.
– Как вы его назвали? Его Белым зовут.
– Мейн-кун это не имя, это порода. У вас, похоже, метис. Кто-то согрешил, или его отец, или мамаша.
Арина счастливо улыбнулась: Белый не хромал, ветеринары поработали на совесть, и глаз она ему почти вылечила, пригодились два курса мединститута. Белый больше не крутил башкой, оглядываясь. Значит, видел обоими глазами.
Николая она ждала весь вечер, совершенно забыв, что её пригласили на чай. В окно заглянула луна, покачала золотой головой: «Он не придёт. Тебе давно пора спать. Знаешь, что самое худшее на свете? Ожидание».
Арина уснула почти счастливой: всем, кого она любила, сейчас хорошо. А значит, хорошо и ей.
Алла Михайловна видела, как мучается сын – стряхивает с праздничной скатерти невидимые крошки, вздыхает, поглядывая на часы, вскакивает со стула, снова садится, не решаясь позвонить, чтобы не услышать вежливый отказ.
Масла в огонь подливала Василиска: металась по квартире, подбегала к двери, царапала когтями обивку и орала истошным мявом. Стерилизованная, а всё одно на уме: кота подавай, и точка. Алла бросила в Василиску тапком, та обиженно мяукнула, забилась под кровать и там переживала, завывая горестно и протяжно.
– Ма, зачем ты так? – заступился за кошку сын.
Алла готова была вышвырнуть Василиску в окно. А упрямую девчонку, из-за которой изводится её Коленька, притащить за косы и бросить сыну в руки. Но ведь – нельзя. Всё равно не придёт.
— Не придёт она, Коля. Не нужен ей никто, сама мне сказала.
– Когда?
– А вот как приехали мы, была я у неё, книжку ей читала. Глазами новыми хвасталась.
Колька был уверен, что мать бегала на четвёртый этаж, к Ирине Валерьяновне – продемонстрировать «американский взгляд» (за штатовские искусственные хрусталики заплатила «Барбариска», а деньги Колька заработает и вернёт). А она, оказывается, была у Арины и наговорила о Кольке бог знает что.
– Что ты ей наговорила?
– Да ничего. Говорю же, книжку читала ей, чтобы, значит, поверила, что глазами вижу всё.
–А про меня что говорила?
– Да я не помню уже… Что Ирку ты отшил и теперь, значит, свободен.
– Ладно, мать. Давай чай пить, остыл уже.
Чай пили молча. Колька запихал в рот последний кусок торта и улёгся спать. Михална мыла чашки и не понимала, чем не угодила сыну.
– Колюшка, ты бы в ящик почтовый заглянул. Там белое что-то лежит, а мне открывать несподручно, наклоняться доктор не велел, сказал, хрусталики выпасть могут. Собирай их потом, с полу-то…
Колька читал письмо от Матильды Браварской, своей бабушки и материной несостоявшейся свекрови и злейшей врагини. Впрочем, врагиней она была тридцать восемь лет назад, а сейчас тяжело переживала смерть мужа и боялась, что не увидит внука. Так и написала: «Я не прошу прощения, хочу лишь увидеть единственного внука, если успею. И сердечно благодарю пани Зяблову, за то что ответила на письмо и сообщила ваш адрес».
Колька скрипнул зубами. Единственный сын, от которого отец откупился деньгами, не желал о нём знать. Единственный внук, о котором бабка вспомнила через тридцать восемь лет. Помнила тридцать восемь лет, поправил себя Колька. И кажется, собралась помирать. Ну, дела-аа…
Арина вскрыла конверт – и не только прочитала чужое письмо, но и ответила. Ну, дела-аа… А не вскрыла бы, он бы ничего не знал, перебил сам себя Колька. Мать бы выкинула конверт по тихому: сын уедет в Варшаву, а она останется одна.
– Коль, чего она пишет-то? Чего молчишь как сыч? Или плохое что?
– Хорошее, мам.
— Поедешь к ней? Колюшка… А как же я? Мне куда деваться? Одной зачем жить?
– Мам. Не передёргивай. Съезжу, посмотрю на свою бабку и приеду. Может, ей чего надо… Она старая совсем, лет восемьдесят, наверное. Про дом какой-то пишет, про наследство. Документы оформлю, дом этот продам к чертям и все дела. Тебе что, деньги не нужны?
Михална покивала, вытерла слёзы и робко спросила:
– Приедешь, значит?
– А куда я денусь?– Колька обнял мать за плечи, поцеловал в мокрую от слёз щёку. – Здесь у меня всё: ты, Василиска, Аринка.
– На кой она тебе сдалась? Ты теперь человек денежный, богатый, а она голодранка, полы в подъездах мыла, теперь занавески чужие строчит, из ЖЭКа-то выгнали… Шитьём на хлеб зарабатывает. И мужик к ней ездить повадился, мне почти ровесник. Ни стыда ни совести! Валерьяновна, Петра Ильича жена, своими глазами видела: машина белая, красивая, прям к подъезду к нашему… Мужик из себя видный, хоть немолодой уже. И с букетом. Любовник её, значит. Она дверь ему открывает – здрасьте, Игорь Владимирович, проходите в гостиную – и голос радостный такой.
Колька помрачнел:
– С Ариной я сам разберусь.
Мать поняла его по-своему, запричитала:
– Тебя ж посадят, Коленька, не трожь ты её, бога ради! Черти б её взяли!
◊ ◊ ◊
…С экрана на него смотрели усталые глаза. Лицо казалось странно знакомым. Где он мог её видеть?.. Он не помнил названия фильма, но актриса была точной копией его польской бабки, только моложе лет на тридцать. Тот же излом бровей, тот же рисунок губ.
– Матильда Вацлавовна, вы никогда не снимались в кино?
– Что? Заграч в фильми? Нет. Длачэго повиннам робич фильми… Я должна играть в кино?
– Не должны, вы не так поняли. Просто вы очень похожи на одну актрису, я видел, давно, только название забыл. – Колька сообразил, что говорит что-то не то.
Они смотрели друг на друга – постаревшая красавица и её взрослый внук – и молчали. Михална глянула на экран из-за Колькиного плеча:
– Забыл он… актриса Беата Тышкевич, а фильм «Дворянское гнездо». – И зашептала сыну в ухо: – Она это, Марека мать, кровь змеиная. Нам с Мареком жизнь поломала, за тебя взялась, надумала прощения просить, курва. В глаза бы ей плюнула!
«Беата» приоткрыла рот и округлила глаза. Тут Михална сообразила, что её видят и слышат, и вознамерилась было плюнуть в экран, но сын успел захлопнуть крышку ноутбука.
– Мать, ты что творишь? Всю малину мне испортишь! – Подхватил ноутбук под мышку и утопал с ним на кухню.
Мысль об Арине мучила Кольку со вчерашнего вечера. Почему она не пришла? И утром не заглянула. К чёрту! Он позвонит и скажет ей всё, что хотел сказать ещё в Осташкове, когда она – в пижаме и с взлохмаченными косами – сидела на кухонной табуретке и пила смородиновый морс, а он поддерживал её под спину ладонью, чтобы ей легче было сидеть. Спина была узкая, с выступающими позвонками, трогательно детская. Он скажет, что чувствовал тогда, что чувствует теперь. И пусть сама решает, нужен он ей или нет.
Отвязаться от бабушки не получалось. Она то говорила, мешая русские слова с польскими (Колька плохо понимал, но не переспрашивал: хочет перед смертью душу облегчить, пусть оправдывается, ему её оправдания не нужны), то принималась плакать. И успокоилась лишь взяв с внука обещание, что он прилетит в Варшаву.
Колька пообещал, подумав попутно, что надо ещё деньги достать, на билет и на визу. У кого бы одолжить? Может, у Арины? Нет, одалживать стыдно, тем более у будущей жены. Пани Арина Браварска. А может, сначала жениться? Если она согласится, конечно. Кольке очень хотелось – чтобы согласилась. И поехать в Варшаву вдвоём! И не самолётом, а поездом, в купе СВ… А бабка подождёт. Тридцать восемь лет ждала, подождёт ещё немного.
Закончив разговор с Варшавой, с облегчением выдохнул. Желание рассказать обо всём Арине прямо-таки распирало.
На его звонок никто не открыл. За дверью предупредительно мяукнули. Кот не любил гостей, исключая Василиску, с которой дружелюбно мурлыкал в аринином палисаднике.
– А она ушла, – сообщила Кольке мать. – Пока ты с этой курвой шепелявой миндальничал, у неё замок в двери щёлкнул. Я в окно глянула – на голове платок, на спине рюкзак, на ногах сапоги резиновые. В Чигориху отправилась, на Лебяжье болото.
– Ты откуда знаешь? – удивился Колька.
– Чего тут знать-то? Автобус на Чигориху три раза в день ходит, на утренний она и потопала, на восьмичасовой. За клюквой, видать. На Лебяжьем болоте клюква крупная, прямо как садовая. А собирать мало кто собирает: люди туда даже в засуху ходить боится, трясины там страшенные. А в этот год и летом лило-поливало, и осенью льёт! Уж сколько народу там утопло, на Лебяжьем, а её словно кто бережёт. Кажный выходной с полным бидоном возвращается. Спрашиваю, где такую крупную нашла, а она мне: на Лебяжьем да на Семёновском. Там, говорит, клюквы россыпи целые и народу никого. Она и мне бидончик собрала, я с сахаром перетёрла, в холодильник поставила. Клюквенный морс от простуды первое средство.
Колька слушал мать с ужасом. Он тут мечтает, как будет гулять с Ариной по варшавским улицам, как познакомит её с бабушкой, и они все вместе поедут в неведомый Бяле–Блота смотреть отцовский дом… А Арина одна на болотах, смерти ищет! Без царя в голове девчонка. А он, Колька, себялюбивый идиот.
– Да куда она денется, – успокоила сына Михална. – С дневным автобусом приедет, встретишь подружку свою.
С дневным автобусом Арина не вернулась. Не приехала и с вечерним. Белый не спал, утробно звал хозяйку: «Мау. Мау. Ма-аау. Мма-ааа-аау!» Колька представил, как кот мечется по квартире, и на душе стало ещё тошнее.
Глава 34. Знакомый маршрут
Арина проснулась рано. Накормила Белого, сменила в кошачьем лотке наполнитель и села за вышивание. Наслаждаться любимой работой не получалось, мысли толклись в голове как зёрна в кофемолке, мешали сосредоточиться. Вспомнились вдруг бабушкины слова: «Что ты как вол – впряглась и тащишь? Не лежит душа к шитью, другим займись. Если дело делаешь по принуждению, а душа противится, то и вещь выйдет без души, как зря».
Отложила начатое шитьё и решила сначала позавтракать. Белый уселся посреди кухни, муркнул вопросительно. Арина удивилась: «Ты ж недавно ел!» Раскрошила в миску хлебный ломоть, сверху вылила разболтанное сырое яйцо. Себе сварила всмятку. Кот пристроился к миске, довольно урча. На плите шумел, закипая, чайник, но даже сквозь шум было слышно, как на кухне у Шевырёвых Колька разговаривал по телефону – громко, возбуждённо. Она ждала, что сосед заглянет к ней, хотя бы из вежливости, спросит, как у неё дела, и Арина покажет ему наполовину вышитую катапетасму. Жаль, что он не видел тех, что забрал Игорь Владимирович.
С работой Оленев не торопил, но просил сообщить, когда она закончит очередную занавесь. И приезжал за каждой лично – с длинной плоской коробкой, в которую бережно укладывал золотное шитьё. Вышивка требовала особого мастерства: катапетасма составляет единый ансамбль с чином икон и не должна сильно выделяться на иконостасе. Но и глухой быть не должна.
Арина вспомнила, как удивлялся её гость:
– Голубушка, как вы умудрились так удачно подобрать ткань? Свет через неё прямо льётся! И так хорошо становится на душе…
Игорь Владимирович величал её по-прежнему на «вы», обещал помочь с учёбой в Свято-Тихоновском гуманитарном университете и даже привёз вопросы для вступительных испытаний. Арина перестала его стесняться, но разговор не поддерживала, отвечала односложно. Оленев понимал, что её вежливая улыбка вовсе не означает согласие. Вот же хитрая девчонка! Но в воспитании ей не откажешь.
– Знаете, Арина Игоревна, третий раз к вам приезжаю и каждый раз встречаю у подъезда одну и ту же даму. Смотрит на меня уничижительно. Как на врага. Интересно, в чём я провинился, чтобы так смотреть?
Лицо вышивальщицы зажглось жарким румянцем, а щёки напоминали катапетасму для ночной пасхальной службы. Архиепископ в который уже раз удивился её умению чувствовать цвет:– для воскресений Великого поста она выбрала мрачно-фиолетовый, мерцающий серебряными льдинками искусно вышитых узоров; для Страстной недели (последняя неделя Великого поста, напоминание о страданиях, которые претерпел на кресте Христос) – фалунский красный.
При виде жаккарда цвета пламени, по которому ослепительным золотом струилась кровь Спасителя, хотелось осенить себя крестным знамением. Оленев сказал тогда Арине: «Чтобы так вышивать, нужна вера». Ответ был прямым: «Просто я представила, что чувствует человек, прибитый к кресту гвоздями и оставленный умирать, без глотка воды и под палящим солнцем».
– Это Ирина Валерьяновна, жена начальника нашего ЖЭКа, – с видимым усилием выговорила Арина. – Она считает, что ко мне любовник приезжает… То есть вы. Оправдываться нет смысла. Она рассказала всему дому. И просчиталась: из всех жильцов только двое меня осуждают, остальные завидуют. Это ужасно.
– И кто же второй осуждающий? Её муж?
– Нет. Пётр Ильич со мной всегда здоровается, даже на работу меня приглашал. А я не хочу.
– А Ирина Валерьяновна не здоровается? – Молчаливый кивок в ответ. – Так кто же тогда?
– Я.
Серо-голубые льдинки глаз смотрели Оленеву в лицо. Щёки из красных стали розовыми. Взгляд на секунду сделался гневным. На одну секунду.
Архиепископ силился вспомнить что-то утешительное, цитату из Священного Писания или сентенции святых. Но в голову пришла лишь надпись на стволе дерева в статуе Поликрата Самосского: «Ни один из живущих не является счастливым». (Прим.: правитель древнегреческого островного города Самос, живший в 574-522 гг. до н.э.).
– Да наплевать на неё! Обыкновенная бабская зависть, – констатировал архиепископ. – Машина дорогая, любовник импозантный, хотя и староват. Как ни приедет, в руках коробка. Она ж не знает, что коробка для катапетасмы. Думает, внутри богатые подарки. А как мне вас удержать? Только подарками!
Арина рассмеялась. Оленев, войдя в азарт, красочно расписывал, как Валерьяновна глотает валерьяновые капли, смотрит на себя в зеркало и глотает снова… Девчонке невесело живётся: одна, защитить некому. Ничего. Бог есть.
Он произнёс последнюю фразу вслух, Арина, до сих пор не знавшая, кем является её гость, немедленно спросила: «Вы правда так думаете, или это издержки профессии? Только честно, и в глаза мне смотрите!»
Жена начальника ЖЭКа была немедленно забыта. Оба увлечённо спорили: Игорь Владимирович предлагал считать существование Всевышнего аксиомой, Арина настаивала на необходимости доказательств. «Будут тебе доказательства. Наберись терпения и подожди» – пообещал Оленев.
Арина вспомнила, как спорила со служителем церкви, и улыбнулась. С Оленевым было легко – как с дедушкой Ваней, когда она была маленькой. Как с Николаем – там, в Осташкове, когда он кормил её куриным бульоном, заботливо поддерживая под спину, чтобы не свалилась с табуретки. А потом укладывал в постель, укрывал одеялом, задёргивал шторы и велел спать. А когда она мылась в ванне, сидел за дверью как пёс, ждущий свою хозяйку.
Вымыла посуду, убрала со стола, полила цветы, подмела в кухне пол. Постояла у входной двери, уткнувшись в неё лбом.
Не позвонил. Не пришёл. И не вспомнил…
Чего же ты ждёшь, спросила себя Арина. Колькиных фальшивых уверений в дружбе и в прекрасном отношении? Да и Михална припрётся – изливать душу. И застрянет надолго. Арина усмехнулась, вспомнив, как соседка назвала церковную катапетасму простынёй, а она не стала её разубеждать.
Достала с антресоли корзинку, влезла в резиновые сапоги. К остановке бежала бегом, боясь, что автобус придёт раньше. И всю дорогу думала о Николае. О том, как попросит, чтобы он огородил палисадник металлической сеткой-рабицей. Тогда её Белому никто не причинит вреда, он будет счастлив с Василиской, будут вдвоём валяться в вишнёвой прохладной тени и пить кефир… Мысль о кефире развеселила. Арина фыркнула, чуть не проехала свою остановку, вышла из автобуса, вдохнула полной грудью пахнущий осенью воздух и радостно зашагала через поле. На болото она не пойдёт: дожди превратили его в сплошную топь. Зато в окрестностях много опят. Арина вознамерилась набрать их сколько сможет унести. Повесила на шею компас и углубилась в лес.
Маршрут был знакомый, пройденный не один раз: по старой лесной дороге, широкой дугой огибающей березняк и круто сворачивающей на север. В этот раз дорога почему-то никуда не сворачивала. Не было и знакомых ориентиров – поваленной бурей ели, вольно разросшегося малинника, заболоченной, не высыхающей даже летом длинной бочажины. Корзина с опятами оттягивала руку. Зачем ей столько? Белый к грибам равнодушен, а больше кормить некого.
Арина перебросила корзину в другую руку и ощутила лёгкое беспокойство. Сверившись с компасом, сообразила, что идёт не в ту сторону. Когда же она повернула? Вместо юга компас показывал на восток, где соединялись между собой два болота: Лебяжье и Семёновское. Арина повернула обратно.
Старая берёза с раздвоенным стволом. Шагах в пятидесяти от дороги висит на берёзе голубой пластиковый пакет, вероятно, служащий ориентиром своему владельцу. Под этим пакетом в прошлом году Арина нашла семь подберёзовиков. Выходит, дорога та же самая? Только ведёт не туда. Может, стоит вернуться? Словно отвечая на её мысли, где-то далеко длинно прогудел электровоз.
Арина засекла направление и посмотрела на часы. Ещё только двенадцать, стемнеет не скоро, железная дорога относительно близко. Можно побродить по лесу, подышать осенью. А можно сесть на поваленную берёзу и отдохнуть. Напиться чаю из термоса, съесть бутерброд с колбасой, перебрать и почистить грибы, половину сложить в рюкзак, тогда корзинка станет легче.
Арина так и сделала. От колбасы и горячего чая в животе стало уютно и захотелось спать. Лесная сонная тишина вкусно пахла грибами. Привалившись спиной к дереву, Арина сняла сапоги, давая отдых ногам, поглубже надвинула капюшон и прикрыла глаза. Наслаждаться тишиной мешала тревога, зудела в голове назойливым комариным писком, торопила, настойчиво уговаривала выйти на железку и дойти по шпалам до железнодорожной станции «Первое Мая». Оттуда ходит автобус на Гринино. Арина влезла в сапоги, надела рюкзак, подхватила корзинку и пошла не оглядываясь и убыстряя шаги: ощущение чужого присутствия не отпускало.
Ей некстати вспомнилась прошлогодняя статья о маньяке, убивающем в Коптевском лесу молодых женщин. Его так и не поймали. Убийства внезапно прекратились, о маньяке не было слышно уже год. Впрочем, Коптево от них далеко, и если бы маньяку вздумалось добраться до Гринино, ему пришлось бы проплыть пятнадцать километров вверх по течению реки Селижаровки, потом ещё столько же по Селижаровскому плёсу до Залесья, а оттуда по железной дороге доехать до Чёрного Дора и сесть на рейсовый автобус до Гринино.
Его до сих пор ищут, его фотографии вывешены в ближних и дальних посёлках и выложены в интернете. Вряд ли он решится на такое путешествие, а по-другому до Гринино не добраться, кругом леса, болота, озёра и множество мелких рек, через которые придётся перебираться вброд.
Она поставила себя на место маньяка и решила, что Гринино будет последним местом, где ему захочется обосноваться. Слишком далеко. Слишком опасно ехать поездом, да и в Залесье билет без паспорта не продадут: таков приказ губернатора области. Маньяка ведь так и не поймали…
Острое чувство опасности не проходило.
Арина остановилась, опавшие листья перестали шуршать под ногами. Впрочем, перестали не сразу: позади прошуршали ещё два шага. Тот, кто её преследовал, был уже близко!
Она сошла с тропинки и не разбирая дороги побежала через лес в сторону, откуда доносился грохот колёс – мимо станции проходил товарняк. Под ногами зачавкало, сапоги погрузились в воду по щиколотку, и Арина с ужасом поняла, что вместо станции вышла к болоту. Её преследователь отстал и топал где-то позади. Арина его не слышала, но это ничего не значит, он всё равно догонит, а убежать она не сможет: впереди простиралась Семёновская топь, блестела круглыми озерками, манила полянками изумрудной травы, подстилала под ноги кочки, такие надёжные на первый взгляд.
Кочки! Они и вправду надёжные, если с них не сходить, не оступаться. От своего преследователя, кто бы он ни был, она сумела оторваться и вполне успеет осуществить задуманное.
Бросила под ноги бумажную белую салфетку. Осторожно ступила на кочку, перепрыгнула на следующую… «Быстрее! – сказала себе Арина. – Тебе ещё обратно идти… Если успеешь».
Остановилась перед неглубокой с виду лужицей, перевела дух. Сорвала с шеи надетый поверх свитера голубой шарфик, бросила на остролистые стебли осоки по другую сторону «лужи», развернулась и побежала обратно по уворачивающимся из-под ног кочкам, огибая круглые озерца воды, в которых отражалось небо. Увидит ли она его завтра? Арина очень хотела – увидеть.
Добежала до брошенной ею бумажной салфетки и резко свернула влево – туда, где щетинился корявыми корнями вывернутый из земли берёзовый пень. Спрыгнула в неглубокую яму и уселась прямо в грязь, вжимая подбородок в колени. Корзину с грибами пристроила рядом (оставлять наверху нельзя, он увидит). И приготовилась ждать. И молчать, даже если из горла рвётся крик.
