Ирина Верехтина
Вышивальщица
«Джексона повесили на мясной крюк. Под такой тяжестью тот даже разогнулся немного… – читала Арина. – Джекки, ты бы видел этого парня! Этакая туша, а когда Джимми подсоединил к нему электрический провод…»
На этом месте Арина перекрестилась, зажмурилась, прочитала молитву и решила, что читать дальше не станет. Глубоко подышала, открыла один глаз и дальше читала одним глазом:
«Он так дёргался на этом крюке, Джекки! Мы побрызгали его водичкой, чтобы он лучше почувствовал электрические разряды, и он так заорал…»
Отрывок из подслушанного телефонного разговора членов Коза Ностры об убийстве Уильяма Джексона, запись ФБР – как значилось в книге – был лишь эпиграфом. О чём же тогда книга? Арина открыла второй глаз.
«Пролог. Северный Ирак. Палящее солнце крупными каплями выжимало пот из упрямого старика, которого мучило дурное предчувствие» – прочитала Арина. И не могла уже оторваться от строчек, открывающих страшный своей реальностью древний мир.
В октябре она устроилась работать на ферму, где проходила учебную практику. Фермер был страшно рад, тётки-скотницы, помнившие, как подвели Арину, делали всё, чтобы «девочка зазря не утомлялась». А ветеринар, который на ферме всё-таки был (хитрый фермер обманул студентов, и те вообразили себя единственными коровьими врачами), взял Арину под своё покровительство и терпеливо учил всему, повторяя попеременно «молодец, девочка» и «руки бы тебе оторвать».
Под напором рогатых англеров и непоротой коровьей детворы депрессия в панике отступила. На ферме Арина проработала до весны, усердно занимаясь профильными предметами. А в июне пересдала ЕГЭ на отлично и уехала в Москву поступать в медицинский университет.
Глава 18. Свидание с прошлым
«Провожающих прошу выйти из вагона» – объявила проводница, и Арина счастливо вздохнула. Помахала из окна Вечесловым, забралась на свою верхнюю полку и погрузилась в воспоминания – под стук колёс: «Скорей-скорей! В Москву, в Москву!»
Её обман раскрылся через месяц. Вечесловы считали, что внучка в академическом отпуске. Но позвонила девочка из Арининой группы, Арины дома не оказалось, и Вера Илларионовна с удивлением услышала, что – «мы часто её вспоминаем, она весёлая была, латынь лучше всех знала, и на ферме не боялась ничего, и вообще, нам очень жаль».
– Чего вам жаль? – не поняла Вера. – И почему была? Она ж не умерла. Академку взяла на год, что уж тут такого страшного?
– Академку? Да она совсем ушла, документы забрала. Вы, пожалуйста, ей передайте, что звонила Катя Корнышева, и привет от нашей группы передайте. Два года вместе проучились, а она даже не звонит никому. Вы ей передайте…
Вечесловы учинили внучке допрос, чего Арина не стерпела: полковник орал, обзывал Арину бессовестной и лживой, а бабушка Вера не заступилась, только слушала. Никто за неё не заступится. Никто.
– А вы… А вы… Улыбаетесь, типа добренькие, а сами не знаете, как от меня избавиться. Думали, я не слышу, как вы на кухне шептались? Думали, не слышу, да? Я лентяйка и лгунья, я бессовестная, а вы, значит, совестливые, да?..
После безобразного скандала, который она устроила опекунам, Арина не сомневалась, что в ближайшем будущем её выставят вон: опекаемой она уже не является, жить у Вечесловых не имеет права, в квартире, где когда-то жила с матерью, тоже не имеет, и нигде никому не нужна.. Умереть ей, что ли?
Умирать не хотелось. Хотелось жить.
Бабушка с дедушкой с ней не разговаривали. То есть, опекуны, поправила себя Арина. Бывшие опекуны. С этим она разобралась. Теперь предстояло разобраться с тем, что делать дальше
– Ба, мне надоело на диване бока отлёживать.
Молчание в ответ.
– Я работу нашла. Спокойную, как врач советовал.
Молчание.
– На ферме, где мы учебную практику…
Договорить бабушка не дала, накинулась на Арину как коршун.
– Тебя что, не кормят? Или денег с тебя требуют? Тебе кто разрешил?! В больницу захотела? Так положат, свихнёшься с анге… анги…
– Англерами.
– С англерами твоими. Сама ж говорила, неописуха. Горе ты моё…
Оттого, что бабушка запомнила «неописуемое» слово и употребила его в правильном контексте, Арина залилась звонким смехом. Бабушка вторила ей, вытирая фартуком слёзы.
– Что тут у вас? Я тоже посмеяться хочу, – заглянул на кухню Вечеслов.
– А вот как придёт с фингалом, телок копытом в глаз засветит, так и посмеёмся.
Мир был восстановлен. Арина не ездила больше на Кличен и не бродила одна по аллеям. Работу на ферме она отстояла. А в мае отправилась в свою бывшую школу. Пересдала ЕГЭ и уехала в Москву, поступать в медицинский университет.
Она улыбнулась, вспомнив, как плакала бабушка, а дед пытался её утешить – своим излюбленным методом, когда не поймёшь, серьёзно он говорит или шутит:
Да не поступит она, куда ей… Обратно приедет, бурёнкам хвосты крутить, – издевался дед.
Арина понимала, что он шутит, а Вера не понимала и заступалась:
– Чего ты привязался к ней, поступит, не поступит. Бубнишь, как филин. Накликаешь ещё… Пусть едет.
– Ты же сама не хотела её в Москву отпускать. Сама говорила… – отбивался полковник.
Арина уехала. И поступила! Домой она вернулась с победительным блеском в глазах. Устроилась было работать почтальоном – разносить газеты и письма. Но Вечесловы воспротивились, а полковник даже сходил на почту и запретил начальнице принимать на работу его внучку. Остаток лета Арина провела на даче. Врачу из Маргаритиной клиники дед отвёз бутылку коньяка.
«Святой-святой! Панте-леймон!» – напомнили колёса.
В монастырь она приехала на том самом автобусе, на котором шесть приютских лет мечтала уехать домой. Постояла у ворот, вспоминая – Настю Пичугину, сестру Агафью, Машу Горшенину… И решительно надавила кнопку звонка.
Калитку ей открыла сестра Ненила. Принёс же чёрт эту грымзу.
– Здравствуйте, мать Ненила. Я к игуменье.
Ненила, к которой незнакомая, нарядно одетая девушка обратилась как требовали монастырские правила и назвала по-имени, пытливо всматривалась в Аринино лицо.
Не узнала.
Пронесло – выдохнула Арина. А то сказала бы что-нибудь, Арина бы не смолчала, ответила, и понеслось…
За семь лет, что они не виделись, матушка Анисия заметно постарела. Лицо истончилось и напоминало серый бумажный лист. А улыбка осталась прежней, так понравившейся маленькой Арине, когда мать привезла её в приют. И как двенадцать лет назад, она проигнорировала протянутую для поцелуя руку, обняла матушку за плечи и расцеловала в морщинистые щёки.
– Матушка, вы меня помните? Я Арина Зяблова. Помните, я орлец вышила с орлом-ягнятником, а меня за это наказали, и вы меня утешать пришли. Помните?
– Аринка! Приехала, девочка моя! Я думала, не свидимся уже. – Мягкие руки обхватили Арину и прижали к себе. Глаза игуменьи лучились радостью узнавания. – Вот ты какая стала! Взрослая. Красивая. А маленькая-то неказистая была…
Арина торопливо полезла в рюкзак, бережно расправила тяжёлую от золотого шитья ткань. На матушку Анисию смотрели грустные глаза Богоматери и полные светлой радости – Богомладенца. Затканные золотом одежды. Нимбы с искусным сложным узором и драгоценными камнями в оправе из серебра – серебряная канитель, шелка, бархатный шнур… Узорные поля оклада: вышитые цветы, вышитая эмаль, вышитые сверкающие камни на подвесках – вишнёво-красные и прозрачно-голубые. Работа мастера.
– Вот… Примите в дар.
– Не жалко тебе красоту такую отдавать?
– Я не отдаю, я дарю. Я всю жизнь хотела… вам подарок подарить.
Всю жизнь. Сколько ей сейчас? Девятнадцать? Двадцать? Для неё это вся жизнь. Для матушки Анисии – полузабытые годы, которые принадлежали не ей, а Инессе Бакуничевой. Юность, обещавшая безоблачное будущее. Замужество, так жестоко обманувшее, отнявшее самое дорогое: мужа, Веронику, Романа…
В глазах вышитой Богоматери стояли слёзы. Как у неё получилось – вышить слёзы?
– Хочешь к нам в мастерские? Ты ведь за этим приехала?
Арина ждала такого предложения и даже подумывала было согласиться. А когда услышала, отшатнулась:
– Нет.
– Я так и знала, – улыбнулась матушка Анисия. – Сюда приходят, чтобы служить Богу. А ты в него не веришь, и никогда не верила. Ты думала, я не знаю?
Арина протестующе замотала головой.
– Не так! В Бога я верю. А вот Богу не верю. Он равнодушный, всем свою любовь поровну дарит, и тем кто заслуживает, и плохим.
– Но ведь и тебе досталась крошечка этой любви. Береги её в своей душе. Она не позволит пройти мимо чужого несчастья. Не даст упасть, когда толкнут. Не даст кичиться гордыней, когда возвысят. Не ввергнет в уныние.
– Ввергло уже. И ещё как. Молитвы не помогли, таблетки только помогли. И вышивание.
– А таблетки кто придумал? Люди. А кто им разум для этого дал? Бог.
– Святый великомучениче и целебниче Пантелеймоне! Моли Бога о нас! – раздалось за дверью. Матушка хитро улыбнулась и произнесла "Аминь", разрешая войти. В комнату вошла молодая девушка в чёрном платке. Это же Маша! Маша Горшенина!
– Машка! Ты… здесь живёшь? А как же твоя тётушка?
Настоятельница вышла, тихо прикрыв за собой дверь: пусть наговорятся, теперь когда ещё свидятся…
– Машка… Мы с тобой семь лет не виделись, а как будто вчера…
Выспросив у Арины, как она жила и не обижали или её опекуны, Маша удивилась:
– И сейчас с ними живёшь? Не гонят? А я от тётки сама ушла. Она лапу наложила на мои деньги, что ни заработаю – всё отберёт, и чтобы я в десять вечера дома была, и фильмы смотреть запрещала… Ну, сама знаешь какие.
Арина не знала.
– Мне ребята кассеты давали… – зашептала Маша в Аринино ухо.
Арина ужаснулась.
Больно кольнула радость, с которой Маша восприняла её уход из веттехникума.
– Молодец! Я тоже учиться бросила. В монастыре работала трудницей, прошла послушания, получила благословение. Я теперь послушница.
– Ты монахиней хочешь стать?
– С ума сошла, что ли? – рассмеялась Маша и испуганно прикрыла рот рукой.
– А тётушка почему не приехала? Трудились бы вместе, было бы здорово.
– Ну ты скажешь… Не приняли её. Она болеет, хроническим чем-то, а здесь больницы нет, только медкабинет, и лекарства самые простые. Больных трудниками не берут, берут только здоровых и до пятидесяти пяти лет, а тётке моей шестьдесят семь. Я у неё была недавно, плохая совсем… Так что ты меня не жалей, подруга, мне здесь кантоваться недолго осталось. Племянник тёткин год назад умер, машиной задавило. Теперь всё мне одной достанется, и квартира с обстановкой, и дом в деревне, и деньги на книжке! – хвасталась Маша.
Арина машинально кивала и думала о своём. Трудник это человек, проживающий в монастыре и работающий в нём во славу Божью, по доброй воле и безвозмездно. Первостепенной задачей трудника является желание укрепиться в христианском образе жизни. А Маша Горшенина спряталась здесь от своих дружков и от тётки, которая её «доставала». То есть заботилась о ней, удерживала от дурных поступков, но не смогла удержать от дурных помыслов. На месте Маши Арина жила бы с тёткой и ухаживала за ней, ведь она же там совсем одна. А Маша… Нет, это даже в голове не укладывается!
– Я тут без курева загибаюсь, – пожаловалась Маша Горшенина, и Арина снова кивнула. Курить в монастыре считается грехом. Хотя какой же это грех, если весь мир курит… Бедная Машка.
– А сама-то как? Куда думаешь податься? Будешь опекунам прислуживать, кашку в постель подавать, как тётка моя требовала?
– Она не требовала, а просила, – не выдержала Арина. – А прислуживать меня никто не заставляет. И не смей так говорить о моих опекунах! И вообще. Я в медицинский университет поступила, в Москве. Буду там учиться и работать.И деньги опекунам посылать! А не ждать чьей-то смерти, как ты.
От встречи с матушкой Анисией осталась в душе тихая радость, от встречи с Машей – горькие сожаления.
Матушка Анисия подарила ей на прощанье икону Святого Пантелеймона. Целитель, совсем молодой, смотрел на Арину светлым взглядом, полным любви и сострадания. Из жития святого Пантелеймона Арина помнила, что будущий святой имел имя Пантолеон, жил в третьем веке нашей эры в Никомедии (территория нынешней Турции) и получил прекрасное образование. Врачебный талант молодого человека не ускользнул от внимания императора, и тот сделал его своим придворным врачом.
Это были трудные времена для христиан. За веру гнали, и гнали до смерти. Юноша долго не решался принять Крещение. Но однажды, идя по улице, увидел ребёнка, умершего от укуса змеи. Пантолеон начал молиться Иисусу, прося воскресить ребенка – ведь его врачебные познания были уже бесполезны, и воскресить мальчика мог только Бог. И малыш действительно воскрес!
Тогда, отказавшись поклонятся императорским языческим идолам, Пантолеон возгласил: «Верую в истинного Господа Иисуса Христа!». И этим подписал свой смертный приговор: разгневанный император приказал отсечь мученику голову, а его тело сжечь. Но огонь не причинил телу вреда…
Маленькая Арина верила в сказки. Теперь не верит. В огне сгорает любая материя —живая и мёртвая. И никакие молитвы не помогут без лекарств. Ей вот не помогли, и Машиной тётке не помогают. И матушке Анисии, судя по её виду.
Игуменья проводила её до самых ворот, что делала очень редко и не для всех гостей монастыря. И долго смотрела вслед автобусу, увозящему Арину, теперь уже навсегда. Доброго тебе пути, девочка. Пусть останутся с тобой мои молитвы, пусть останется с тобой Бог, которому ты не веришь, и в этом нет твоей вины.
◊ ◊ ◊
Деревня Гринино когда-то насчитывала четырнадцать домов, а теперь превратилась в посёлок, аккуратно расчерченный улицами с кирпичными пятиэтажками и добротными особняками. В центре ещё можно было увидеть избы, сложенные из серых от старости брёвен, а ближе к озеру, вдоль реки Осницкой, вырос коттеджный посёлок с красивым названием «Грин-парк».
К югу от посёлка, на речке Голодуше, предприимчивый застройщик скупил землю со старыми развалюхами, и в скором времени здесь появился новый район. С архитектурными решениями застройщик не заморачивался, двухэтажные домики возводились по одному проекту, похожие как близнецы.
Район прозвали английским: одинаковые домики с одинаковыми зелёными газонами, на которых не росло ничего кроме травы, смотрелись экзотически. Впрочем, «английским» район оставался недолго, хозяева домиков обустроились на русский лад, с огородами, баньками и поросятами в сарайках.
В Гринино Вера Вечеслова ехала с ощущением тайной радости, будто она делает что-то запретное, но не такое, за которое полагается краснеть, а хорошее и доброе, от которого всем станет лучше.
В церкви отца Дмитрия не оказалось.
– Батюшка хворает.– равнодушно сообщила свечница. – А вы ему кем приходитесь?
Вера всполошилась
– Отец Дмитрий болеет? И давно?
– Да ничего такого страшного, обыкновенный грипп. На Первомайской он живёт, на автобусе три остановки…
На Первомайскую она отправилась пешком. Дом, где жил Дмитрий Белобородов, оказался в самом конце улицы, у речки Голодуши, от которой его отделял деревянный забор. Во дворе раскачивался в гамаке мальчишка лет десяти. Четверо малышей под предводительством седобородого мужчины поливали из шланга грядки и друг друга.
– Дим! Димка! А мне сказали, ты болеешь! – заорала Вера, на миг почувствовавшая себя молодой. Вот сейчас Димка повернётся и…
Мужчина отцепил от себя детские руки, повернулся – и Вера увидела постаревшее, знакомое до последней чёрточки лицо. Димка. Её Димка!
– Вера? Ты?.. Это правда ты?
– А мне сказали, что ты болеешь, – глупо повторила Вера.
– Болел. Выздоровел почти. Вот, с внуками свежим воздухом дышу.
– Я ж думала, ты в Выборг перебрался, ты говорил, у тебя там родственники… А сам в деревню уехал, – растерянно проговорила Вера, не зная с чего начать, как подступиться к главному, ради чего она разыскала отца Дмитрия и приехала – нежданно-негаданно, гостем нечаянным.
Отец Дмитрий хотел рассказать о своих бедах. В деревню его семья перебралась не от хорошей жизни: троих детей нужно было кормить, одевать, учить, а жена не работала, ждала четвертого ребёнка. Зарплата священника в Осташкове невелика, а здесь – свой дом, свой сад, картошка своя… Здесь его девчонки ели яблоки без ограничения, сколько влезет. Выросли, пятерых внуков им с Марией подарили.
Но взглянул в Верины глаза, в которых разглядел горькую усталость. И сказал другое.
– Была когда-то деревня, а теперь посёлок. Ты посмотри, дома какие! Сады какие!
Отец Дмитрий гордо повёл рукой, охватывая улицы, дома, сады за крепкими заборами… Словно был здесь хозяином всему. Хорошо, когда человеку есть чем гордиться: своими детьми и внуками, прихожанами грининской церкви, чистенькими улочками, ухоженными садами, любящими дочерями и любимыми внуками… мокрыми насквозь. А чем гордиться ей, Вере?
– Дима, отбери у них шланг. Они вымокли все, заболеют ведь. Ветрено сегодня.
– Маша в окно увидит, разгонит их. Пусть пока порадуются. Вон как весело им! А ты говоришь, отбери… Ты с чем приехала-то, Вера? Какую тяжесть с души снять не можешь? Расскажи. Вместе будем думать…
Чай в чашках давно остыл, Мария тактично ушла в комнаты, оставив мужа вдвоём с гостьей. Верина жизнь была рассказана в деталях, вычерпана до донышка, а отец Дмитрий молчал. Наконец проговорил со вздохом:
– Отпусти её, Вера. Она взрослая уже. Отпусти.
– Да какое – отпусти?! Она чего удумала-то? В Москву уехала и в университет поступила, в медицинский. А там учиться шесть лет! Как она одна будет… Она ж больная. А ей кажется, что здоровая. Не волнуйтесь за меня, говорит. Я, говорит, справлюсь. Справится она или нет, вилами на воде написано, а я все шесть лет изводиться по ней буду.
– А сейчас не изводишься? Так бывает, Верочка. Радостно взваливаешь на плечи ношу, которую не по силам нести. А сбросить уже нельзя. Говоришь, больная? А она в медицинский Университет поступила, в московский. И это после осташковской средней школы! Туда не то что больной, туда не всякий здоровый поступит. И ЕГЭ не всякий пересдаст через три года после школы. Для этого воля нужна, усердие и каждодневный труд. Гордитесь внучкой. Ведь это вы её такой воспитали.
– Димка, а ты всё такой же. Не переговорить тебя и не переспорить.
– Не переспорить, – согласился отец Дмитрий, хитровато прищурившись. – А потому что я прав, а ты не права. Ношу свою вы с Иваном несли достойно, теперь пусть ваша воспитанница сама её несёт. А вы подстрахуете, если вдруг уронит. – Улыбка превратила седобородого мужчину в четырнадцатилетнего мальчишку, с которым Вера поцеловалась впервые в жизни.
На прощанье она крепко обняла бывшего друга.
Разве друзья бывают – бывшими?
Глава 19. Университет
Конец августа выдался погожим и солнечным. Город, в котором Арина выросла, прощался с ней, отдавая последнее тепло, и просил не забывать. «Не забуду, – пообещала Арина».
Из Осташкова она уехала без сожалений, оставив там своё прошлое. Оставив Весчесловых, которые от неё устали, а сказать об этом не позволяла любовь, которую старики питали к Арине. Она об этом знала. И любила их, как не любила даже свою мать, о которой не вспоминала. Мать только требовала и ругала за ошибки, а опекуны ничего не требовали, были с ней в самые горькие дни, не упрекали за дурные поступки, хвалили за успехи, огорчались её горестям и радовались её радости.
Семь лет Арина была для них счастьем. Светом в окошке, как говорила бабушка Вера. А теперь она выросла и мешала им – быть счастливыми и жить спокойно, без треволнений, которые не полезны обоим.
На московском главпочтамте Арину ждал денежный перевод, от которого она пробовала отказаться, но с дедушкой разве поспоришь? – «На первое время тебе хватит, а не хватит, ещё пришлём».
В Москву она уехала налегке, в спортивной сумке пара футболок и свитеров, любимое вишнёвое «вечернее» платье, туфли, босоножки, ветровка и леггинсы. А ещё антидепрессанты и нормотимики, которые в Москве то ли купишь, то ли нет – по рецепту с печатью осташковской клиники. Таблетки заняли в сумке солидный объём, но Арина не протестовала. Зимних вещей с собой не взяла: куртку купит в Москве, а шубку заберёт, когда приедет на Новый год.
Студентка Первого Московского государственного медицинского университета имени И. М. Сеченова – это звучало гордо. Впереди пять с половиной лет учёбы, тридцать шесть экзаменов и двадцать пять зачётов. А на первом курсе экзаменов всего два: общая и биоорганическая химия. Кроме профильных предметов первокурсникам полагалось научиться читать и писать на латыни (и при этом не забыть английский с русским), познакомиться с высшей математикой и методами математической статистики, и решать задачи по биологической физике.
Аринина каллиграфическая латынь приводила преподавателей в восторг, как и блестящее знание физики и математики.
Первый курс чем-то напоминал школу: письменные работы по пройденному материалу, устные опросы по журналу, лабораторные, контрольные… Группы были небольшими, по десять человек, опросить за урок успевали всех, и приходилось учиться «не на жизнь, а на смерть».
Арина чувствовала себя как рыба в воде: Вечеслов учил её всему, игнорируя заявления, что высшая математика в таком объёме ей не нужна, а физика тем более. И теперь она знала и умела гораздо больше своих одногруппников. «Невелика птица, да коготок востёр» – сказал про неё староста группы Серёжа Лемехов.
Арина была счастлива: о приюте и православной гимназии никто не знает; со школой, о которой не хочется вспоминать, покончено навсегда; о ветеринарном техникуме она не обмолвится ни словом; Вечесловы, о которых она так плохо думала, от неё не отказались, так и сказали: «Помни, Аринка, мы тебе бабушка с дедушкой, а ты нам родная внучка, что бы ни случилось».
Чтобы не случилось это самое «что бы», Арина принимала нормотимики, а когда наваливалась ленивая и муторная депрессия, пила антидепрессанты, тайком от соседок по комнате. И по старой привычке писала дневник.
Из дневника Арины
«Вечер пятницы. Надя с Нелей уехали домой до понедельника, Ира Климова, как всегда, куда-то испарилась, а я сижу и заполняю страницы дневника, который словно ждёт, когда я возьму его в руки. Пишу, чтобы не забыть ничего из пережитого и рассказать бабушке с дедушкой, когда приеду на каникулы.
Учёба у нас проходит в режиме аврала. При этом каждый препод убеждён, что его предмет самый важный, и требует от студентов невозможного, и очень много задаёт. Первый курс тяжелее даже второго, предметов больше, а по профильным зачётные испытания, а оценки учитываются на экзамене. Лихо-лихо.
Анатомия человека. На первом курсе надо запомнить кучу анатомических терминов на латинском языке. То есть вообще – все термины. Это практически невозможно.
Латинский язык. Проблем с латынью у меня нет, а у других есть, грамматика в нём не самая простая, а ещё нужно набрать словарный запас. Препод в меня просто влюбился: весь поток молчит, а я встаю и спокойно перевожу. Никто ведь не знает, что я училась шесть лет в православной гимназии.
Органическая химия. От вузовского учебника мозги встают дыбом, из лекций тоже мало что поймёшь. Я купила в «Педагогической книге» школьные учебники по органической и неорганической химии, там всё понятно написано. Есть ещё биоорганическая химия, по ней госэкзамен в конце первого курса. Ребята со старших курсов говорят, что сдать вообще невозможно. Но ведь они-то сдали.
А ещё биология, гистохимия, экология, биофизика, история медицины… Чтобы всё это уместилось в голове, в выходные приходится сидеть и учить. Хорошо, что в общаге есть читальный зал. С Климовой, когда она в комнате, мало чего выучишь, она рот не закрывает.
Непрофильные предметы: психология, философия, отечественная история, русский язык, иностранный язык, математика и физкультура. Из-за них можно нажить кучу неприятностей, так что лучше отсидеть на всех парах, отбегать стометровку, откататься на лыжах и получить автомат».
◊ ◊ ◊
Общежитий при университете было пять. Номер четыре и номер пять – новёхонькие, блочного типа, с туалетом и душем в каждом блоке, располагались на территории университета, так что добежать до главного учебного корпуса можно за три минуты. Арине досталось место в общежитии номер два – коридорного типа, с двумя кухнями на этаже и одним душем внизу. Зато здесь был читальный зал с библиотекой, и можно было готовиться к зачётам и экзаменам не выходя из корпуса и не тратя времени на дорогу.
Впрочем, Арине дорога нравилась: полчаса в автобусе она проводила, вперив взгляд в окно, за которым – подмигивала огнями фар, нетерпеливо сигналила, куда-то спешила, шагала, шумела, ныряла в подземные переходы, ослепляла великолепием витрин, зазывно приглашала яркими вывесками. Она везде успеет побывать, она тоже москвичка, на долгие шесть лет. Что будет после, Арина не загадывала.
В первый же день она купила карту достопримечательностей столицы и справочник «Улицы Москвы». Названия улиц завораживали, названия переулков удивляли: Гранатный, Банный, Скатертный, Пехотный, Аптекарский, Банный, Кривоарбатский, Кривоколенный, Староконюшенный, Графский, Армянский, Хлебный, Холодильный… Был даже Учебный переулок!
Комната, которую она делила с тремя студентками, располагалась в конце коридора, рядом с кухней, и шум, не прекращающийся даже ночью, поначалу напрягал. Учебная неделя была пятидневной, в пятницу две её соседки по комнате, Надя Герас и Нелли Гуманецкая, уезжали домой, и на выходные они с Ирочкой Климовой оставалась вдвоём.
Ирочкой её звали за детское выражение лица и за детски-наивное поведение. Впрочем, наивность была своеобразным имиджем, маской, которую Климова надевала с удовольствием и которая не помешала ей забеременеть уже на первом курсе.
Ирочка жила в подмосковной Лобне, но домой на выходные не ездила, говорила, что в транспорте её укачивает, а дома доканывает мать и две приставучие сестрёнки. Арина оставалась в общежитии по другой причине: до Осташкова ехать двенадцать часов, самый дешёвый «сидячий» билет на поезд стоил больше тысячи рублей.
В выходные она каталась на метро, гуляла по московским улицам с волшебными названиями – Моховая, Неглинная, Арбат, Остоженка, Волхонка, Ильинка, Маросейка – питаясь весь день мороженым и испытывая чувство обладания этим огромным городом, который принадлежит и ей тоже: теперь она москвичка, на долгие шесть лет, от этой мысли захватывало дух.
Её московская пенсия за умершего отца (о матери сведений не было, а узнавать Вечесловы боялись: вдруг объявится и заберёт девчонку?) оказалась больше осташковской – с московской надбавкой. Арина вспоминала слова инспекторши из осташковского пенсионного отдела: «Сложишь со стипендией – и можно жить». К деньгам, которые приходили от Вечесловых, она не прикасалась, держала на сберкнижке (отдаст, когда приедет на каникулы), купила только куртку и сапоги, поскольку шубка из ламы осталась дома, а в ветровке и кроссовках декабрь ей не пережить.
Из дневника Арины
«Старшекурсники организовали нам посвящение в студенты. Никогда не забуду, наверное. Мы участвовали в ночном квесте, сидели вечером у костра, и я боялась темноты за спиной, потому что они рассказывали страшилки, нарочно.
В нашей группе десять человек, ребят и девчонок поровну, и нам все завидуют. А я завидую сама себе. Старосту группы Серёжу Лемехова прозвали Лемешевым, потому что он тоже Сергей.
В октябре мы проходили крупные суставы и связки. Анатомичка располагалась в подвале главного корпуса., части конечностей лежали в бачках, их вылавливали руками в перчатках. И надо было их рассматривать и изучать. А потом у нас началась патанатомия. Законсервированные раствором формалина трупы без кожи – чтобы были видны мышцы и внутренние органы. А головы накрыты простынёй, чтоб не так страшно было.
Учебную практику мы проходили в морге. Вставали рано: уже в восемь утра наша группа стояла возле морга и ждала, когда нас пустят. Зима. Темно. Стоять холодно. Страшно до ужаса. На стук никто не открывает, звонок, наверное, не работает.
Ровно в восемь дверь открыл санитар и сказал, что патологоанатома ещё нет, но вы проходите. В коридоре стоял запах формалина, который ни с чем не перепутаешь. Мы надели принесённые с собой бахилы, халаты и шапочки.
И тут пришёл паталогоанатом, то есть наш преподаватель, и говорит: «Простите, а к чему весь этот маскарад? Вы не в учебном корпусе». Привёл нас в аудиторию и говорит: «Готовьтесь». Мне как-то стало не по себе: к чему именно готовиться?
Потом был опрос (мы должны всё знать наизусть, тетради и книги закрыты). Потом мы спустились вниз… Я шла, за преподом, а когда дошли до двери, за которой трупы, я уже была последней. Вошла, как увидела, меня сразу затошнило, и я побежала на улицу, мимо каталок с трупами, они в коридоре стояли, а трупы одетые.
Мне преподаватель потом выговорил – за то что ушла. А остальные ничего, им нормально было.
На следующий день мы опять пришли в морг. Бахилы уже не надевали. После опроса (по новой теме) пошли вниз, препод вёл меня за руку, чтобы я не сбежала. По коридору мимо трупов на каталках я шла с полузакрытыми глазами. Нас привели уже в другую комнату. Я решила, что самое страшное уже позади, но ошиблась.
Трупы голые, никаких простыней, это только в кино показывают простыни. Ванны, весы, ёмкости с формалином и различными частями тела. И всё, рабочий процесс: в ванне моют труп, на столе раскрыли брюшину у другого трупа и извлекали из тела органы, мы отворачивались, но препод заставил нас смотреть и спрашивал: что это, и это, и то. И велел называть всё по латыни (это в первый год учебы!) Предупредил нас сразу: кому плохо – он поможет поменять белый халат на другую форму.
И тут я услышала такой противный звук… А это у трупа распилили череп и вынули мозги, а патологоанатом их взвешивает и берет биопсию. Мне стало плохо по-настоящему, и меня вывели на свежий воздух, но это не помогло, я упала в обморок, а Серёжа Лемехов побежал за нашатырем. Я подышала немножко и пошла вниз, к ребятам. Учиться-то надо».
◊ ◊ ◊
Утром Арина поднималась раньше всех в комнате и делала гимнастику, за которую девчонки называли её мазохисткой, и она обижалась. Вечер пятницы проводила за вышиванием, а в субботу со вздохом отправлялась в читальный зал, готовиться к зачётам и семинарам. В пирушках вскладчину участия не принимала, от посиделок в кафе вежливо отказывалась. Зато в театре бывала каждый месяц: билеты на балкон верхнего яруса стоили недорого, а бинокль Вечеслов подарил с 30-кратным увеличением.
На пятничную дискотеку её вытащила Ирочка:
– Аринка! Хватит с пяльцами сидеть! Одевайся и пошли. Никто тебя там не съест, потанцуешь, развеешься… Ты танцевать-то умеешь, вышивальщица?
– Умею.
– Тогда чего сидишь? Ты же знаешь, я не отстану…
