Ирина Верехтина
Вышивальщица
Глава 15. Падают звёзды…
Последствия экстремальных каникул были печальными: в одиннадцатом «Б» пустовало пять парт, одиннадцатый «А» оказался более жизнестойким: заболели всего две парты, как опрометчиво сказала завучу Валентина Филипповна. Габчиева ответила неожиданно резко: «Дети для вас не люди, а учебный материал. У вас даже болеют – не дети, а парты. Поражает такое бездушие со стороны учителя».
Прав был полковник Вечеслов, когда заявил, что не пустит Арину в Питер и что в марте там нечего делать. Ох, как он был прав, размышляла Валентина. На скромницу в платье с глухим воротом и вязаной длинной кофте она теперь смотрела по-другому. И удивлялась: какой же должна быть скромность, чтобы не хвастать тем, чем имеешь полное право гордиться. Если бы Арина умела читать мысли, то ответила бы словами Иоанна Златоуста: «Что может быть неразумнее, как искать своими делами похвалы от подкупных и бессильных людей, и презирать похвалой Того, кто силен воздать за дела, угодные Ему».
На перемене Арину обступили одноклассницы, которых просто распирало от желания поделиться впечатлениями.
– Ты не представляешь, как мы там мёрзли… – рассказывали девчонки. – А ночевали в какой-то школе. Нам дали девять одеял на всех, а у мальчишек вообще не было. Ты не представляешь! Спали кто на партах, кто на полу, на матах из спортзала, мы в одном классе, а мальчишки в другом. В музеях-то тепло, а на улицу выйдешь – холодюга. А мы все с мокрыми ногами… И дождь со снегом. Но всё равно здорово! Мы в ботинки газеты мятые запихивали, чтобы скорее высохли. А экскурсии интересные были. Жаль, что ты не поехала, не видела ничего.
– Видела. Мы летом ездили, на целых две недели, когда фонтаны работали… И белые ночи видела! И фестиваль, и салют, нам даже спать некогда было. Мы ночью гуляли, ночи там фантастические! И туман над Невой, колдовской такой… А потом бабушка в театре уснула, и нам жалко было её будить. Там вся ложа бенуара со смеху помирала, когда она храпеть начала, на спектале. А дедушка хохотал громче всех.
– Ты и в театре была?!
– Ага. Мы каждый вечер ходили, то в театр, то в кино. А на ужин пиццу замороженную покупали, в микроволновке запекали, вкуснотища…
– У вас там микроволновка была?
– Ну да. Мы в гостинице жили, номер «Стандарт», холодильник, микроволновка, и чайник, и посуда. А в душевой кабинке струи прямо из стенок бьют!
Так получилось, что теперь рассказывала Арина, девчонки слушали и понимали, как много они не увидели… Ни фонтанов, ни белых ночей, ни Павловска с его Большим дворцом…
– Арин, а почему ты сказала, что с нами ехать не хочешь, а что летом в Питере была, не сказала?
– Ну, не сказала, ну и что?
– А зачем говорила, что тебе денег не дают?
– Это вы говорили, а не я. И Валентише побежали докладывать. Кто вас просил-то?
– Да ладно тебе, мы же из-за тебя побежали… докладывать. Хотели денег тебе собрать. На поездку.
– Я не нищая, деньги у меня есть.
Арина чуть было не ляпнула, сколько в ансамбле «Подарок» платят за выступление второму составу, но вовремя остановилась: в ансамбле она четвёртый месяц, и ей пока ничего не платили: участвовать в выступлениях не разрешили Вечесловы, сказали, школу закончи сначала. Летом она поедет на гастроли и заработает кучу денег. Только сначала поступит в вуз. Поступит в вуз и поедет!
– Арин, а ты в каникулы дома была?
– Почему дома? Мы в Заселье, на даче жили. Там снег почти растаял, и почки вот-вот проклюнутся.
Сообщив эту важную информацию, Арина тяжело вздохнула и, не сказав больше ни слова, ушла вниз, в вестибюль. Девчонки обиделись. Они к ней со всей душой, а она…
А она вспоминала Никиту, которого хотелось забыть.
◊ ◊ ◊
В марте ей исполнилось семнадцать. Бабушка с дедушкой, как всегда, предложили позвать подружек, заказать столик в кафе. Арина, как всегда, отказалась – и от гостей, и от кафе, и от подарка. Вечесловы развели руками…
Подарок всё же был куплен: трендовая шубка из тибетской ламы, невозможно красивая, лилово-розового цвета – совсем как вересковые поляны на острове Хачин! Арина уткнулась носом в мех.
– Спа… спасибо! Но у меня же есть зимнее пальто, зачем же вы… Она ведь очень дорогая, наверное.
Благодарила, извинялась, путалась в словах, а сердце радостно стучало: «Ох, ни фига себе, ох, ни фига себе…»
– Ох, ни фига-аа… Это мне? Правда мне?
– Ну а кому ещё – такую носить? Не нам же с бабушкой.
В длиннополом коричневом пальто с глухим воротом и красивыми крупными пуговицами – по мнению одноклассниц, старушечьим – было тепло даже в сильный мороз, а морозы на Селигере нешуточные. В короткой шубке, наверное, будет холоднее. Но если надеть длинную юбку… или джинсы! С джинсами будет здорово! И по цвету подойдут!
– Ты уж прости, что весной дарим. В школу ведь всё равно не наденешь красоту такую. В институт поступишь и будешь носить. Что ты в неё уткнулась-то? Надевай, мы с бабушкой посмотреть на тебя хотим. И сапоги надень! И косы расплети, – Иван Антонович всунул ей в руки сапожки со свободным голенищем из тонко выделанной кожи, с красивой шнуровкой до самого верха.
Арина послушно расчесала волосы и надела подарки. Сапожки оказались ботфортами KINKY BOOTS («чумовые сапоги») и закрывали колени. Нет, джинсы нельзя. Под такие сапоги лучше надеть леггинсы. Или шерстяные тонкие колготки, которые дед подарил ей на восьмое марта: тёмно-бордовые, красивые. Будут классно смотреться. Девчонки от зависти помрут, когда увидят. Но они не увидят.
Может, ей всё-таки пойти на выпускной вечер, на который она твёрдо решила не ходить? Не в шубе, конечно, и не в сапогах, но – с распущенными волосами, вот такой, как зеркале.
На Аринином лице быстро менялись эмоции: растерянность… удивление… смущение… заинтересованность… восторженность… решимость… и наконец – твёрдая уверенность.
Вечесловы с интересом за ней наблюдали. Эмоциональная оценка наиболее верная – природа не может обманывать.
«Ваня молодец, угадал с сапогами. Схватила, аж лицо у неё изменилось. Глядишь, девушкой станет, пора уже… А то девчонка-девчонкой, косметики не признаёт, косы заплетает, чтоб ни волосочка не торчало. В этой шубке с косами не походишь…
◊ ◊ ◊
Весенние каникулы пришлись на последнюю неделю марта. На даче между проплешинами мокрой земли лежали островки серого снега, облизанные солнцем. Арина отломила прозрачную слюдяную корочку и улыбнулась. Осторожно ступая (ей было жалко новеньких сапожек), ходила по участку, гладила яблоневые шершавые стволы – здоровалась. На кустах крыжовника и смородины набухли почки. Скоро они раскроются, выпустят нежные клейкие листочки и будут радоваться солнцу – каждой веточкой!
Эти каникулы последние. Потом экзамены, потом она уедет в Москву и поступит в медицинский университет. Выучится на психиатра и победит биполярное аффективное расстройство, с которым приходится жить. На таблетках. Впрочем, Арина их пьёт только когда бывает очень плохо и кажется, что впереди ничего нет и незачем жить.
Вечесловы о Москве ещё не знают. А когда узнают, бабушка наверняка заплачет, а дедушка нахмурится. В институте надо учиться шесть лет. У Арины впереди шесть восхитительных лет новой жизни – с общежитием, однокурсниками, лекциями и учебной практикой… А у Вечесловых новой жизни не будет. И Арины не будет, долгих шесть лет. Как она будет без них? Как они будут без неё?
Привалившись к забору спиной, Арина пережидала хлынувшую в сердце нежность. И не сразу услышала шаги. По ту сторону забора кто-то ходил… Никита! Приехал!! Вот здорово!
С Никитой она дружила с тринадцати лет. И любила его – с тринадцати лет, а прошлым летом они «выяснили отношения» и Никита сказал, что тоже её любит, хотя она «совсем девчонка».
В Заселье она приехала в новой шубке и замшевых сапожках, чтобы Никита увидел и поразился, какая она взрослая. Арина улыбнулась и собралась постучать по забору – тук-тук, кто в теремочке живёт? Но Никита разговаривал по телефону, и стучать было невежливо.
Она не подслушивала, просто ждала. Стояла со своей стороны забора, а Никита со своей болтал с кем-то по телефону – и не спешил уходить…
– У неё вместо родителей опекуны, она раньше в приюте жила, а приют при монастыре. Прикинь, Викуль? Она странная такая, вышивать любит и цветы выращивать. И косметикой вообще не пользуется. Как бабка старая. Родаки мои Вечесловых уважают: дед военный, а бабушка переводчица. Синхронный перевод знаешь что такое? Это когда сразу…
– …
– Родители кто? Да откуда я знаю… Может, маргиналы, может, в тюрьме сидят. Мама говорит, быдло. Были бы нормальными, дочку бы не бросили.
– …
– Да не дружу я с ней. И вейкбордингом с ней занимаюсь просто от скуки. Ей всё равно доску не купят, у них даже моторки своей нет, нашу берут. Отец с Иваном Антоновичем дружит, ну и разрешает, а бензин у полковника свой… Кто, кто! Сосед наш, полковник в отставке. Весь такой из себя, китель наденет, так хоть на парад… Он старый вообще-то. И Вера Илларионовна старая. Аринку внучкой зовут, а она им не родная, сама мне сказала.
(Сказала, потому что он спросил. Обещал, что никому не расскажет. И теперь выбалтывал подружке Аринину жизнь, сопровождая рассказ нелестными комментариями в её адрес):
– Прикинь, она за мной как собачонка бегает. Сядет у нашей калитки и сидит, сторожит, когда я выйду. Не отвяжешься.
(Врёт! Никита бессовестно врёт! Арина за ним не бегала, и у чужой калитки не сидела. Сидела у своей. И не ждала она его вовсе. Хотя, конечно, ждала. И даже «примерила» на себя его фамилию: Арина Будасова. Не то что Арина Зяблова).
– …Да просто от скуки. Надо ж мне с кем-то общаться, а то сижу здесь как сыч… А с ней интересно! Она, когда учиться начинала, так смешно падала, ты бы видела! Водичку хлебает, руками машет… Смехота! Потом научилась. Она быстро научилась. На доске стоит, как клеем приклеенная. Говорит, хореографией занимается, там их учат равновесие держать. Врёт наверное. Какая из неё балерина, они худющие как грабли, а Аринка как баобаб. И щёки толстые.
Он разговаривает со своей девушкой – осенило Арину. У Никиты есть девушка, а она, Арина, запасной аэродром, толстощёкий баобаб. Машинально она схватилась за щёки и дала себе слово: больше никакого печенья и никаких пирожков. Хотя бабушка обидится…
В ансамбле «баобабов» держат в третьем составе, они выступают на встречах ветеранов, которые в ансамбле презрительно называют детскими утренниками, и на бесплатных концертах для нищих бюджетников. Третий состав – самодеятельный, за выступления им не платят, танцевальные костюмы и обувь они покупают на свои деньги, а гастрольные поездки у них по детским летним лагерям. Дети, наверное, от смеха пополам сгибаются, глядя на эти танцы. Арина один раз видела их репетицию. Неописуха!
Слово было ужасным, но почему-то нравилось. Арина услышала его от одноклассниц. Оно предельно ёмко характеризовало весеннюю поездку «ашников» и «бэшников» в Питер и вполне так соответствовало «третьесортным» взрослым тёткам из ансамбля «Подарок». Подарочки ещё те…
– Я знаешь на какой на скорости лодку веду! – хвастался за забором невидимый Никита. – И виражи крутые закладываю, типа тренировка. На таких виражах только профессионалы могут… и об воду разбиться можно запросто, на такой скорости. А она в канат вцепится и не падает.
– …
– Да нет, иногда только. Она все дни с дедом в домино играет и с бабкой в огороде ковыряется. Шашлык для неё праздник, на моторке за черникой сплавать – событие, а Собенские озёра – Филиппинские острова, – хохотнул Никита. – Она даже на море ни разу не была, в Санкт-Петербурге один раз, и в Москве два раза. Рассказывала, как опекуны её по музеям водили, и в зоопарк, и в Большой театр, и как они мороженое в ГУМе ели, в хрустящих стаканчиках. Темень средневековая. Прикинь, она мне сказала, что меня любит, с седьмого класса.
– …
– А что я? Сказал, что тоже люблю. Да нет, не люблю конечно, просто мне её жалко стало, ну и сказал. Викуль, ну ты что… Ну сказал и сказал, ну и что? Что я, жениться на ней собираюсь? Мама говорит, у неё неизвестно какая наследственность, родители неизвестно кто. Что я, рехнулся, что ли?
Ну, пока, Викуль. До встречи.
Отделавшись от Вики, Никита вздохнул. Прицепилась к нему как репей. Вика дочка папиного начальника, отец просил быть с ней вежливым и «не отталкивать». А он согласился, дурак. И сейчас наговорил такого, что самому стыдно. И за мать стыдно, которая сказала про Арину, что у неё родители маргиналы. А он повторил.
Зато Вика наконец успокоилась. Дура. Замуж за него собралась. Да щас! Он лучше на Аринке женится. Девчонка нескучная, и фигура классная, в купальнике так вообще глаз не отвести. И зачем он про щёки выдумал, нормальные у неё щёки. Нет, мать права, ведь неизвестно, кто её родители… Может, наплевать на родителей – и на Арининых, и на своих? Нет, на своих нельзя, отец ему такой разгром устроит, в мореходку поступать не разрешит, и вообще, зачем ему жениться, он что, с ума сошёл?
Предаваясь размышлениям, Никита радовался, что Арина не слышала, как он говорил по телефону с Викой.
Арина отлепилась от забора и медленно пошла к дому. Оказывается, в глазах Никиты она средневековая, родители маргиналы, сама как баобаб. Пульс взбесился и стучал прямо в голове. Арина глубоко подышала, чтобы прийти в себя. Прийти не получилось.
Вечесловы удивлялись. Да что с ней такое? Сидит у себя наверху безвылазно, и к Никите своему не пошла, а когда он пришёл сам, велела сказать, что болеет и чтобы он её больше не беспокоил. Уж не заболела ли в самом деле? Вера Илларионовна потрогала губами внучкин лоб. Лоб оказался ледяным.
– Не холодно тебе? Холодная вся…
– Не холодно.
– А что сидишь, в книжку уткнулась? Пошла бы погуляла, погода-то какая… Или и впрямь заболела? Может, в школе случилось что? Так скажи, вместе разберёмся…
Отвязаться от бабушки было невозможно, как невозможно рассказать – «что случилось» и с чем она уже «разобралась». Арина надела новую шубку и новые сапожки и отправилась гулять. Не радовало ни голубое небо, ни растаявший на дороге снег. Она бездумно шла по дороге и напевала вдруг вспомнившийся романс:
«Целую ночь соловей нам насвистывал, город молчал, и молчали дома.
Белой акации гроздья душистые ночь напролет нас сводили с ума.
Сад весь умыт был весенними ливнями. В темных оврагах стояла вода.
Боже, какими мы были наивными! Как же мы молоды были тогда!»
Услышав позади чьи-то шаги, испуганно замолчала.
– Девушка, а вы почему одна гуляете? В гости к кому-то приехали? А что вы замолчали, вы так красиво пели… А хотите, я вам посёлок покажу? И на озеро сходим, на пляж. Купаться не будем, не пугайтесь, – хохотнул Никита.
Арина узнала его по голосу, а он её – нет, потому что видел только спину и распущенные волосы. Знал бы он, кого уговаривает.
– Купаться мы с тобой вообще никогда не будем, понял? А пляж Викуле своей покажешь, загорать будешь с ней, и на виражах проверять, разобьётся или нет. Я же темнота, а родители у меня маргиналы, зачем тебе такое знакомство? Мама не одобрит, – выпалила Арина ему в лицо.
И бежала по дороге, пока не кончились силы. Остановилась, тяжело дыша. И её наконец «отпустило». Вот говорят же – отпустило. Раньше она не понимала, что это значит, а теперь поняла.
С прогулки она вернулась с розовыми щеками, скинула на руки Вечеслову лиловую шубку и счастливо рассмеялась: на солнце в ней не жарко, в тени не холодно, шубка просто блеск, даже Никиту повело… Познакомиться с ней решил, дурачина.
– Всё, Аринка, кончилось твоё безделье. Завтра за берёзовицей пойдём, на Устиньин ручей. В нём вода вкуснее, – усмехнулся дед, и Арина не поняла, шутит он или говорит всерьёз.
Берёзу дед выбирал поближе к ручью. Сделав вокруг ствола узкий глубокий надрез, обматывал «рану» полоской марлевого бинта, а концы опускал в банку. Если надрез сделать невысоко от корней, сок лился струёй – холодный, горьковато пахнущий весной. Завтра они с дедом наберут две трёхлитровых банки и принесут домой. Арина с аппетитом уплетала бабушкины пирожки, забыв, что она баобаб.
А ночью не могла уснуть, мучаясь без вины. И сочинила стихотворение. До этого никогда не писала стихов, а тут строчки складывались сами. Стихотворение было прощальным, Арина никому его не показывала, а потом оно потерялось – как потерялась её первая любовь. Она больше не приедет в Заселье. Не увидит Никиту. Никогда.
«Падают звезды на Селигере…
Себе разрешу помечтать.
Желанья сбываются, если в них верить,
Только б успеть загадать…
Я не боюсь здесь насмешливых взглядов,
Чувства скрывать ни к чему.
Здесь даже слов сочинять мне не надо,
Сердцем беседу веду.
Озеро ночью мне зеркалом станет,
Выйду на берег гадать.
И заклинанья шептать не устанет
Мне селигерская гладь.
С солнцем рассыпалось зеркало вдребезги.
К разбитой любви, говорят.
Тонкие ветки цветущего вереска
Тайну мою сохранят».
Глава 16. Дождь
Терять друзей – всегда больно. Даже если они тебя предали. Ведь когда они были друзьями, они не были предателями.
Арина разучилась улыбаться, жила как-то автоматически, в сером мороке безразличия, дома беспрекословно выполняла всё, о чём её просили, и уходила в свою комнату.
– Опять вышивать взялась, а что – не показывает. Зайдёшь к ней, она пяльцы в корзинку убирает, в школу уходит – прячет куда-то, – рассказывала Вера мужу.
Вечеслов прочитал жене суровую отповедь:
– Прячет – значит, не хочет, чтобы мы видели. Может, сюрприз готовит.
– Да ведь она все субботы сидит! Все воскресенья!
– Пусть сидит. Что тебе не нравится? Хочешь, чтобы она с парнями в чужих подъездах отиралась?
Вера замолчала. Спорить с мужем нельзя, даже когда он не прав: после второго инфаркта врачи категорически запретили ему волноваться.
Постучала в Аринину дверь.
– Аринка, я спросить хочу…Ты институт-то выбрала уже? Может, надо репетитора нанять?
– Выбрала. Медицинский. Не надо репетитора, я справлюсь, – улыбнулась Арина.
Высших учебных заведений в Твери насчитывалось четыре: Тверской государственный университет имени Витте, Тверской государственный медицинский университет, Тверской государственный технический университет и Тверская государственная сельскохозяйственная академия. У Веры Илларионовны отлегло от сердца: от Осташкова до Твери на машине два часа, на автобусе три. Автобус ходит редко, зато маршрутки – регулярно. До дома Арина доедет без проблем, в случае чего.
«Случай чего» заключался в наступившей после весенних каникул депрессии, из которой девочку вытаскивали таблетками и капельницей, для чего пригласили врача из Маргаритиной клиники неврозов. Вечеслову врач, по просьбе Веры Илларионовны, сказал, что у девочки расшатались нервы от повышенных нагрузок и что в капельнице витамины. Арине было объявлено: «Больше никакого ансамбля и никаких танцев!», ответом был равнодушный кивок.
Ремиссия, о которой врач говорил, что она «стойко стабилизированная», оказалась временной, и 31 мая наступил рецидив. Арина отказывалась подходить к телефону, плакала, закрывшись в своей комнате, и почти не ела. На вопрос Ивана Антоновича, что с ней случилось, сорвалась на крик: «Да ничего не случилось! Что вы ко мне пристали? Что вы душу из меня вынимаете? Лучше бы в приюте меня оставили, вам спокойнее было бы… Ну что?! Что уставился? Уйди! Без тебя тошно!»
Иван Антонович приступил с вопросами к жене. Скрывать Аринину биполярку стало невозможно. Новость полковник переживал тяжело, пил сердечные лекарства и повторял как заклинание: «Но ведь можно же вылечить? Можно ведь вылечить, что ж мы раньше-то не лечили, Верочка, что ж ты молчала, неужели думала, что у меня любви не хватит на девчонку? Как ты подумать могла!»
Второй инфаркт Вечеслов перенёс на ногах: разрыв сердечной мышцы был микроскопическим и пришёлся по постифарктному рубцу. От госпитализации полковник отказался: «Дома отлежусь, дома и стены лечат». И действительно отлежался и встал.
На домашнем совете Арину решили не трогать. Добиться от неё каких-либо объяснений было невозможно. Хорошо, хоть таблетки пьёт, не отказывается. И занимается, не бездельничает. И не срывается больше, держится, значит, на убыль пошло, радовался Иван Антонович. Вера Илларионовна молчала. Второй инфаркт за пять лет, и оба из-за Арины. Третий, врачи говорят, будет последним.
◊ ◊ ◊
Двадцать пятого мая для одиннадцатых классов традиционно провели церемонию «Последнего звонка». Сюрпризом стал поход в лесничество, где посреди поляны, прямо на траве лежали молодые берёзовые саженцы. Каждый выбрал себе берёзку, чтобы посадить на школьном дворе. За дело взялись с воодушевлением, лопат хватило всем, на вёдра была очередь.
Арина повязала на своё деревце шёлковую ленточку. Пять дней она приходила к берёзке «в гости», гладила по листочкам, поливала удобрениями для плодовых деревьев и обещала заботиться, пока деревце не подрастёт. О детях надо заботиться, а она совсем малышка…
На шестой день берёзка исчезла.
…Пятая, шестая, седьмая… От восьмой, Арининой, осталась ямка, в которую кто-то высыпал содержимое мусорного бака. Рядом валялось грязное пластмассовое ведро с привязанной к дужке зелёной шёлковой ленточкой. Помойная бадья.
В седьмом классе Арина, устав от издевательств Родина сотоварищи, сочинила жестокий стишок. Юрку Бадехина с того дня прозвали Бадьёй (добавляя мысленно «помойная», потому что вслух добавлять было опасно для жизни, как пишут на электрических щитах высокого напряжения). Он помнил обиду пять школьных лет. И теперь отомстил за «помойное» прозвище.
Берёзки вырастут, станут берёзовой рощей, а Арина будет приходить и вспоминать ту, восьмую во втором ряду, которой нет. А могла бы жить, каждой весной просыпаться от зимнего сна, тянуть из земли корнями волшебную живительную воду и гнать её по стволу вверх, к листьям. За что погубили берёзку? За её, Аринины, грехи? Не она начала ту войну, она просто защищалась. Как смогла.
Арина смотрела в небо, где теперь жила берёзкина душа, и шёпотом просила прощения: «Если бы тебя посадил кто-то другой, ты бы сейчас радовалась солнцу… А тебя сломали, как меня».
◊ ◊ ◊
На выпускной вечер она идти не собиралась. Вечесловым сказала, что пойдёт, надела своё любимое вишнёвое платье, выслушала бабушкино недовольство по поводу:
– Все белое наденут, и будешь как ворона. Придумала тоже, в вишнёвом…
– Ба! Я и так ворона, так не всё ли равно, что на мне надето?
– Да Бог с тобой, иди в чём нравится.
Жаль, что никто не увидит – платья. И туфель жаль: на тротуарах после дождя лужи и грязь, а ходить придётся долго… Арина подумала и надела старые, а «бальные» сунула в полиэтиленовую сумку. Сдержала рвущийся из груди вздох, накинула плащ. И заставила себя улыбнуться.
Прохожие оглядывались на девушку в нарядном плаще, из-под которого выглядывало вишнёвое длинное платье. Куда это она – в таком? Арина не замечала взглядов. Первые робкие капли дождя сменились холодными безжалостными струями. Она зашла в ювелирный магазин, где было тепло и сухо, и долго бродила между витринами, рассматривая украшения под бдительным взглядом охранника. На улице Рабочей, в ретроградном кинотеатре «Глобал Синема» купила билет на свой любимый фильм «Ярославна – королева Франции». Выпила в буфете стакан лимонада и съела песочное пирожное, запоздало вспомнив, что сейчас Петров пост.
У Вечесловых постов не соблюдали: «Ешь, что на столе, и не привередничай. Ты не в монастыре, ты у себя дома». Арина доела пирожное, облизала пальцы и вытерла их салфеткой. Да в конце-то концов! У неё же праздник, выпускной вечер. Одиннадцатый «А» сейчас, наверное, сидит за праздничным столом и объедается сладостями…
Отдала изумлённым контролёрам свой билет и вышла из зала на улицу. Ноги сами привели к зданию школы. Окна актового зала были ярко освещены, в них мелькали танцующие пары. Во дворе кучками стояли родители. Слава Богу, что Вечесловых здесь нет.
Дождь шёл не переставая – словно оплакивал этот день. Арина поглубже надвинула капюшон и поёжилась. В школьном вестибюле тепло. А плащ промок насквозь, и туфли тоже. Она только высушит у калорифера подол платья и переобуется.
Новые туфли – Арина купила чёрные, лаковые – с платьем смотрелись идеально. Она пойдёт на вечер. Назло самой себе.
Двери актового зала были распахнуты настежь, оттуда рвалась живая музыка (оркестр пригласили настоящий, камерный). Арина вошла. Её обступили девчонки из одиннадцатого «А»: все во «взрослом» макияже, маникюре, на каблуках и в белых платьях.
– Арин, ты чего так поздно… Волосы распустила, тебе идёт! А чего ты с косами весь год ходила? А почему не в белом платье? И туфли чёрные. Арин, ты с ума сошла, что ли?
Через три минуты Арина уже знала, что оркестр играл «старое старьё», под которое никто не танцевал, стояли и подпирали стенки. Что мальчишки ушли в пустой класс, заперлись там, а вернулись пьяные. Что оркестр, воспользовавшись перерывом, тоже, вероятно, остограмился, потому что играл уже «хайпово, лечь не встать», и оба одиннадцатых класса – «ашки» и «бэшки» – танцевали так, что «чикануться можно».
Чикануться и уж тем более лечь не встать Арине не хотелось, и она решила подождать, когда объявят вальс. Через два танца ведущий объявил в микрофон последний танец. Как? Уже последний? Она не собиралась идти на этот вечер, а теперь жалела, а теперь хотела – танцевать. В вишнёвом длинном платье, с вишнёвой заколкой-цветком в волосах. Но к ней никто не подходил и не приглашал. Арина хотела уйти, и уже сделала шаг в сторону дверей, как ей преградил дорогу… пьяный Бадехин.
– Вы всё ещё не в белом? Тогда мы идём к вам. Рр-рыз-решите вас пригласить? Тебя, то есть – поправился Юрка.
Лица коснулось кислое дыхание. Какие помои они пили, запершись в классе? Арина помотала головой и спрятала руки за спину. На помощь никто не спешил. Но есть же дежурные учителя… где же они? Почему они позволяют такое – на выпускном вечере?
– Не хочешь? Ну извини, я подшофе, такое дело… – Юрка пошатнулся, ухватил Арину за руку, и громко рыгнул. – Изз… звини ещё раз.
Сзади послышались смешки и шушуканье. Девчонки! Видят и не спешат помочь – дошло до Арины. Зачем звать дежурного, когда можно так славно развлечься. Любо-мило.
– Ты не подшофе, ты в говно, Юра. От тебя помойкой пахнет. – Арина вырвала у него свою руку и вышла из зала, подобрав подол длинного платья. Бадехин нехорошо смотрел ей вслед.
Сдёрнула с вешалки плащ, схватила сумку с «уличными» туфлями и выбежала вон. У школьного крыльца её ждали Вечесловы. Пришли всё-таки. Как хорошо, что они пришли!
От глаз полковника не укрылось, как Арина испуганно оглянулась на дверь.
– Натанцевалась? А на банкет почему не осталась? И на экскурсию… куда вы там собрались?
– В парк Свободы, потом на пристань «Чайкин Берег», на катере кататься, – скучно ответила Арина.
– На «Чайкин берег»? Пешком? Это далеко, – сказал Вечеслов и протянул Арине зонт.
– Какой парк?! Какой катер в двенадцать ночи? Что там увидишь, в потёмках… – начала было Вера Илларионовна.
Муж сжал её руку:
– Вера… Она сама решит. Уже решила. Да, Арина?
– Я ноги промочила. И… домой хочу.
– Домой, домой, в дождь какое гулянье… Отпразднуем твоё освобождение, – улыбнулся Иван Антонович. – Чаю попьём с тортом и спать ляжем. Мы торт купили… заказали, праздничный. А завтра поедем на аттракционы, душу вытряхнем. Я сто лет не катался. И на Кличен поедем, если силы останутся.
Хорошие у неё опекуны. Не ругают, что на ужин не осталась, а ведь они за него заплатили. И за катер…
Арина поёжилась.
– Замёрзла? Я кофту тёплую тебе принесла, надевай. – Вера Илларионовна стащила с неё плащ, помогла надеть кофту и сама застегнула пуговицы, как когда-то в приюте Святого Пантелеймона. – И сапоги надевай резиновые. Темно, никто не увидит. Или по лужам пойдёшь, в лаковых туфельках?
– Баба Вера… Ты всегда будешь меня любить? И когда мне восемнадцать исполнится, тоже? За меня опекунские платить не будут с восемнадцати, и я вам буду… чужая.
Вера молча размахнулась и крепко шлёпнула внучку.
– Ба-аа! Ты чего! Больно же!
– А чтобы крепче помнила: чужих детей не бьют.
