Ирина Верехтина
Вышивальщица
Глава 31. Отрицательный опыт
Аринин телефон не отвечал. Я это заслужила, сказала себе Вера. Ни в чём девчонке не отказывали, одевали-обували, ни денег не жалели, ни души. Заставили поверить, что родная, не чужая. А потом бросили, как бросают с лодки в воду неумелого пловца, чтобы с перепугу научился плавать.
Вечеслов всерьёз боялся за здоровье жены: переживает за внучку, а ей нельзя: любые переживания при стенокардии губительны, любой стресс может оказаться последним. И убедил Веру, что их воспитанница выросла и вполне может жить самостоятельно. А они будут помогать, по мере сил, и вообще, как она была им внучкой, так и останется.
Квартиру ей купили… А ей не нужна была квартира, и тем более так далеко от Осташкова. Вера помнила внучкины глаза, в которых удивление смешалось со страхом. Она не хотела уезжать. Наверное, мучилась там одна. А Вера – мучилась без неё, не признаваясь в этом себе самой.
Деньгами помогали… А она отдавала обратно, как возвращают долги чужим людям.
Звонили каждую неделю… Слышали внучкино бодрое «У меня всё отлично!» и притворялись, будто этому верят.
В гости звали… В дом, где она выросла, где её любили, жалели, берегли, нарадоваться на неё не могли – её приглашали в гости.
Вера вспомнила, как Арина позвонила и, забыв поздороваться, закричала в трубку: «Ба, я к вам завтра приеду!». Может, что-то стряслось, может, нужна была помощь. Да просто ласковое слово. А она не стала её слушать, сказала – не приезжай. Придумала, что в Заселье с Ваней собираются, уезжают. Ваня так велел сказать.
Веру в тот день выписали из больницы и велели с недельку полежать. «Вам повезло, что «скорая» быстро приехала. Со стенокардией шутки плохи. Спокойная размеренная жизнь, дозированные эмоции и отсутствие стрессовых ситуаций» – предупредил врач. А с внучкой эмоций будет через край, и разговоры до полночи, и пироги, и плов из баранины, и внучкины любимые творожники с изюмом… А как же иначе? Арина редко у них бывает, ехать не близко, автобус тряский, её укачивает…
Вечеслов замахал руками: «Нет, и ещё раз нет! Когда поправишься, пусть приезжает, а сейчас – нет. Тебе врачи лежать велели, а ты пирог затеешь, на кухне натопчешься-накрутишься, опять в больницу попадёшь. Ты Аринке не говори, что болеешь, ей волноваться противопоказано».
Она не помнила, что говорила Арине на похоронах – включился механизм психологической защиты, которую организм применяет без нашего участия, выталкивая нежелательную информацию в область подсознательного.
Активное забывание событий, переживаний и ощущений, которые причиняют боль, если о них думать – защитило Веру от травмы психики, которая пагубно отразилась бы на физическом самочувствии. И до полусмерти напугало Арину, которая решила, что бабушка сошла с ума.
В элитной «Золотой воде» пациентам предоставляли время для «забывания», поддерживая организм в хорошей физической форме и исключая любые волнения. Обязательный сон на свежем воздухе, обязательные ежедневные прогулки, запах цветущих лип, островки голубых, жёлтых и белых цветов в траве, скошенные лужайки с подсыхающим сеном, птичьи кормушки с неутомимыми синицами, муравьиные тропки, за которыми так интересно наблюдать. Познавательные фильмы о природных явлениях, кружки рисования и рукоделия, танцевальные вечера со старинными вальсами и полонезами.
Зигмунд Фрейд утверждал, что вытесненные мысли и импульсы не теряют своей активности, находясь в подсознании. Вера не читала Фрейда, но однажды заблокированные памятью воспоминания вернулись, и она смогла их принять, как принимают неизбежное, уже случившееся, уже ставшее прошлым.
Если бы можно было взять назад – брошенные Арине в лицо обвинения, продиктованные больным рассудком! Если бы можно было всё объяснить – так, чтобы Арина поверила, сказала бы: «Я понимаю, ба…»
Не скажет.
Вера снимала со стены фотографию, с которой улыбалась приёмная внучка. Гладила по волосам, целовала в смеющиеся глаза и просила прощения: «Девочка моя золотая! Обидела я тебя, наговорила в сердцах. Ты уж прости… Бабушка тебя любит. И Ваня любил, счастья тебе хотел». Глаза на фотографии – понимали. Прощали. Любили. А телефон по-прежнему молчал…
Дни она проводила в Арининой комнате. Смотрела в окно – и видела то же, что видела она. Готовила внучкину любимую еду – и ощущала тот же вкус. Ложилась на кушетку, занявшую место Арининого дивана – и разглядывала узоры на потолке, нарисованные светом уличного фонаря. Арина много лет засыпала под этот зыбкий свет. За этим столом готовила уроки, а Ваня сидел рядом и объяснял, если она чего-то не понимала.
Рука непроизвольно выдвинула ящик письменного стола. Что в нём? Школьные тетрадки, исписанные красивым аккуратным почерком. Дневник с записью «На уроке химии вела себя недопустимо. Прошу принять строгие меры». Меры полковник принял: запретил Вере расспрашивать девочку о случившемся и тем более ругать. С улыбкой подписал дневник, весь вечер старательно проигрывал Арине в шашки, смеялся и шутил.
А надо было – расспросить. И она бы рассказала, не держала это в себе. Ведь что-то же случилось – «недопустимое». Вечесловы воспитывали Арину в уважении к старшим, да и в монастырском приюте девочек приучали к послушанию. Издеваться над учительницей она бы не стала, скорее терпела бы издевательства над собой. А когда устала терпеть, ответила ударом на удар. Интересно, что же она такое сделала? Вечесловы не спросили, не разделили с ней это «недопустимое», старательно делали вид, что их это не касается. Вот они, ошибки воспитания!
Красными строчками записей в Арининых школьных дневниках («На уроке истории исказила революционный смысл восстания Емельяна Пугачёва, рассмешила класс, пререкалась с учителем», «Написала на доске хулиганский стишок, оскорбив этим своего товарища, и сорвала урок алгебры», «Самовольно ушла с классного собрания») – на Веру смотрела закрытая от всех жизнь, которой жила их девочка и о которой они с Иваном ничего не знали. Не хотели знать. Не ругали, не спрашивали ни о чём. А она, наверное, ждала – чтобы поругали, а потом простили, сняли с души груз, который приходилось нести в одиночку.
В «Золотой воде» Арина оплатила для неё отдельный номер-люкс с личной медсестрой и шестиразовым заказным питанием. Приезжала каждый день, о чём-то с ней разговаривала – Вера не помнила о чём, помнила только голос, журчащий как прохладный ручеёк. Из ручейка хотелось напиться. Непроизвольное глотательное движение – и рука с детски-тонкими пальцами подносила к губам стакан с водой, такой вкусной, такой желанной в летнюю жару.
– Ба, ты попить хочешь? Нарзан, твой любимый. И в комнате, в холодильнике стоит, я много привезла.
Пальцы были исколоты иглой. Почему она тогда не замечала этого? Не спрашивала ни о чём.
Ведь это она, Арина, вытащила её из серого безразличия, в которое погрузился Верин рассудок. Когда внучка перестала к ней приходить, Вера словно проснулась: ей не хватало этой ласковой заботы, прикосновений прохладных рук, тихо журчащего голоса. Не едет и не едет! Да что ж такое!
Память лениво ворочалась, возвращая свою хозяйку в реальность и подсовывая ненужные воспоминания. Вера упрямо с ними боролась – и победила. Сознание нарисовало чёткую картинку: она прохлаждается здесь уже третий месяц, а дома столько дел! Холодильник разморозить, за квартиру заплатить, и цветы не политы, и Аринка уже сколько дней носа не кажет. Куда пропала?
Этот вопрос мучил Веру и дома: Арина не появлялась, не отвечала на звонки, хотя с Ритой разговаривала, не станет же Рита её обманывать?
Пальцы коснулись чего-то твёрдого, гладкого, холодно-глянцевого. Дарственная на дом в Заселье! Разрезанная ножницами на три полоски.
Выходит, дом Арина не продала, а дарственную уничтожила. Вера прошла в гостиную, открыла шкаф, достала кожаную сумку-барсетку, где хранились документы. Со сберкнижки не снято ни рубля, хотя доверенность на Арину ещё не закончилась. Где же она взяла деньги? Драгоценности продала?!
Вера дрожащими пальцами открыла шкатулку: Ванино обручальное кольцо, Верино колечко с голубым сапфиром, бирюзовый браслет и серьги к нему. Ванин подарок на свадьбу – гранатовое ожерелье. Серьги из дутого золота, доставшиеся Вере от матери. Купленная в Питере длинная нитка жемчуга и такие же серьги. Вера хотела подарить их Арине на двадцатипятилетие. Всё на месте. Тогда на какие деньги хоронили Ваню? За чей счёт Вера почти три месяца наслаждалась роскошью в «Золотой воде» (судя по ценам, не золотой, а платиновой)?
Аринка… Свои отдала, что на университет копила, на учёбу… Что ж ты делаешь, доча ты моя?..
◊ ◊ ◊
Арина с удивлением поняла, что ей хорошо одной. Одиночество растворялось в закрытом от всех уютном мирке, не угнетало, не давило, и даже делилось со своей хозяйкой ожиданием перемен, непременно счастливых. Бабушка выздоровела (Рита Борисовна позвонила и сказала, что за бабушку можно не волноваться, а если у Арины начнётся депрессия, Рита к ней приедет и вытащит. Так и сказала: «Я тебя вытащу, не бойся»).
Библиотечной зарплаты вполне хватало на жизнь, а пенсию Арина откладывала на учёбу. И больше не боялась, что поступит в Свято-Тихоновский университет лишь когда ей исполнится двадцать девять лет, а диплом получит в тридцать три.
Алле Михайловне больше не грозит полная слепота, в московской клинике её обязательно вылечат. Её сын, о котором Арина так плохо думала и который оказался совсем не плохим, обещал Арине взяться за ум, найти денежную работу и… что он ещё обещал? А-аа, обещал на ней жениться. Арина рассказала ему про биполярку, и он замолчал.
Она больше никому не испортит жизнь, как испортила её опекунам. Ей хорошо одной, ей хватает книжного мира, в который она погружается с головой каждый вечер, забывая о мире реальном. А ещё у неё есть любимое занятие, есть нитки и пяльцы, есть вышитая чёрными шебби-лентами лохматая собачонка с коричневыми пуговками глаз. Собачонка была её другом, вышивание дарило спокойную уверенность, снимало с души мутную накипь прожитого дня, игла мелькала в пальцах, превращая время в стежки, вышитый мир обретал жизнь. Одиночество пряталось в углах, поскрипывало дверцами шкафа, вздыхало невидимым сквозняком, заигрывало с золотыми шторами. И ждало воскресенья, которое они с Ариной традиционно проводили в лесу: она – и одиночество, она – и тишина, она – и лес. А другой компании ей не надо.
◊ ◊ ◊
Рита звонила каждый день, подробно расспрашивала о самочувствии и придиралась по мелочам, как считала Вера. Ритина настойчивая забота казалась навязчивой, возвращала в реальность, которая была к ней беспощадна: всё в доме напоминало о муже. Вере слышались его шаги за спиной – и она оглядывалась. Чудился запах его табака – и она спешила открыть форточку: «Всю квартиру прокурил, не продыхнуть…» Забывая, что он умер, заглядывала к нему в кабинет: «Ваня, чай будешь пить? Я с мятой заварила» – и с ужасом понимала, что чаю полковник уже не выпьет.
Рита не оставляла её в покое: навещала, тормошила, пичкала какими-то таблетками, звала летом к ней на дачу…
– Зачем мне твоя дача, у меня своя есть! – отказывалась Вера.
А может, и правда поехать к Рите? В Заселье Вере путь заказан, через шесть месяцев вступит в права наследства, продаст дом, деньги отвезёт Арине, и пусть только попробует не взять. Пусть попробует!
Думать о том, как она приедет в Гринино к внучке и будет её уговаривать, Арина будет отказываться, а потом всё-таки согласится – думать было приятно. Девочка, которую они так заботливо опекали и пестовали, выросла на удивление самостоятельной, и решения всегда принимала сама.
Обострённое чувство любви ко всему живому – вот стержень, который не давал Арине сломаться. Болезнь не отпускала, после передышки длиной в несколько месяцев или даже в год – снова набрасывалась мучительными депрессивными приступами. Арина никогда не просила о помощи. Вновь поднималась на ноги, вновь обретала себя. Её стойкости и жизнелюбию можно завидовать. А можно – гордиться.
Вечесловы не гордились, Вера поняла это только сейчас. Не доучилась в ветеринарном техникуме? Силёнок не хватило. Не получилось с мединститутом? Есть и другие профессии. А ей хотелось – лечить, исцелять, спасать. Хотелось творить добро.
Когда внучка нашла работу в Москве – Вечесловы не уговаривали её вернуться: нравится жить одной, пусть живёт. А она доказывала самой себе, что справится с жизнью без чьей-либо помощи. И справилась.
Вера справляться не умела. Сколько себя помнила, за неё всегда решали и справлялись другие: родители, учителя, муж, Димка Белобородов, теперь вот Рита… Звонит по пять раз на дню, будто с ней может что-то случиться.
Словно в ответ на её мысли зазвонил телефон. Опять эта Рита… Сколько же можно?!
– Что ты трезвонишь без конца? Что ты хочешь услышать? Что я тут умираю? Или с ума схожу? И не надо со мной разговаривать как с умалишённой, оставь этот приторный тон. С больными своими так разговаривай!
Выслушала извинения за тон «для больных», заверения в Ритином добром расположении, обещание не звонить так часто – и первой повесила трубку, чего никогда не делала.
Через час телефон зазвонил снова. Вот же зараза!
– Я в порядке, давление нормальное, сердце не болит, пирог в духовку поставила, разговаривать с тобой некогда. Извини, в гости не приглашаю, устала я от тебя, – выпалила Вера на одном дыхании.
На том конце провода вздохнули и сказали упавшим голосом:
– Ну, если всё в порядке, тогда… извини. Я же не знала, я просто так позвонила, я не в гости… До свиданья, ба.
Вера опомнилась, закричала в телефон: «Аринка! Я ж думала, это Ритка звонит. Взялась, понимаешь, названивать, никаких нервов с ней не хватит! Ариночка, внученька, что ж ты так долго не звонила? Я ждала-ждала… Может, приедешь? Может, на работе твоей отпустят тебя?»
Вера ещё долго рассказывала Арине о том, как ей тяжело одной. Как сосед-пчеловод из Заселья привёз ей две трёхлитровые банки мёда и просил не подавать на него в суд… Вера и не собиралась. Господи, он-то в чём виноват? О том, как нашла в Аринином письменном столе испорченную дарственную на дом, Ваня бы обиделся, если бы узнал. О том, как Рита о ней заботится, и звонит, и навещает, и на дачу зовёт. А она, Вера, совсем здорова, только сильно скучает…
Вера говорила, говорила, и от слов становилось легче. А потом поняла, что на том конце провода никого нет, и никто её не слушает.
– Рита, что же я наделала! Я ж думала, это ты звонишь… – рыдала Вера. – Что же я наделала…
Рита Борисовна накапала в стакан пустырниковых капель, разбавила водой, поднесла к Вериным губам.
– Выпей и не сходи с ума.
– Я не схожу.
– Да? – скептически осведомилась Рита. – А кто здесь сходит с ума, я, что ли? С утра на меня орала как ненормальная, теперь вот истерику устроила, внучку довела, себя довела… Пей, тебе говорят!
Вера покорно выпила лекарство.
– Она больше не позвонит.
– И правильно сделает. И ты не звони. Я с ней сама поговорю, скажу ей, что это я виновата, довела тебя. А ты не поняла, думала, это я опять звоню, голос перепутала…
◊ ◊ ◊
На следующее утро в дверь позвонили: «Вера, открывай! Я тебе квартиранта привела».
На пороге стоял Николай.
– Здасьте вам, Верочка Илларионовна, – поздоровался шутливо. – Ночевать пустите? Платить правда нечем, но я отработаю. Дров наколю, воды натаскаю, трубу печную почистить могу, – паясничал Колька. Интересно, с чего он так радуется?
В сердце толкнулась немая благодарность. Аринка без него бы умерла, одна, больная, в пустой квартире, помочь некому… А он остался с ней, кормил, лечил, выхаживал. Да и её, Веру, тоже спас. Она ему теперь по гроб жизни должна – за Аринку. А он смотрит виноватыми глазами: пустит его Вера или нет? У него определённо что-то случилось, что-то тревожное, безвыходное, видно по глазам.
– Дров ты уже наколол, голубок.
– А вы откуда знаете? – удивился Колька.
– Да у тебя на лице всё написано. Ты давай рассказывай, как там Аринка моя. Честно рассказывай, без выдумки, – велела Вера.
– Если без выдумки, то я на ней женюсь. Если за магазин не посадят, – с порога бухнул Колька, и Вера моментально забыла о Ване и о том, как вчера ей хотелось умереть.
– А что с магазином?
– Да пока ничего. Но если Яша прав, то должен сгореть.
– Какой-такой Яша?
– А с которым мы сидели! Яша Додин, электромонтёр шестого разряда. Мне до него, конечно, плыть и плыть, но кое-шо таки умею. А если да, так почему нет? – выдал Колька.
Рита успокоилась: с таким квартирантом подруге скучать не придётся.
Глава 32. Визиты
Глава Тверской и Кашинской епархии Венедикт Кашинский не сводил глаз с вышитой иконы Казанской Богоматери, подаренной игуменье монастыря Святого Пантелеймона. Вышитые шёлковой гладью лица Богоматери и младенца Иисуса кажутся живыми и тёплыми, одежды расшиты блеклым золотом, на нимбах горят алым тихим огнём рубины – символ женской добродетели. Оклад, выполненный в технике ленточной вышивки, выглядел объёмным: эмалевая роспись мягких пастельных тонов, тускло светящиеся фиолетовые аметисты. Икона сияла светом.
– Ваших мастериц работа? В неё не только мастерство, в неё душа вложена, чистая, светлая. Девичья. Скажите же мне, что я не ошибаюсь, матушка настоятельница, – улыбнулся архиепископ.
– Не ошибаетесь, Святейший. Девушка вышивала, Ариной звать.
Свои поездки по монастырям и церковным приходам области архиепископ называл рабочими: помимо служб в них решались кадровые вопросы, и вопросы со строительством храмов, и многие другие. Монастырь Святого Пантелеймона он посетил последним, любовался работами монастырских вышивальщиц, но такого – просто не ожидал. Захотел посмотреть на мастерицу, сумевшую вышить слёзы в глазах Богоматери, и с удивлением услышал, что Арина Зяблова – бывшая воспитанница приюта при монастыре, в мастерской работать не пожелала, а икону подарила лично матушке Анисии, в знак благодарности.
– Ну дела-ааа… Так Богоматерь девочка вышивала? – изумился архиепископ.
– Да она выросла уже. Ей девятнадцать было, когда приезжала меня навестить. Семь лет прошло, не появлялась больше.
– А найти её можно?
– С этим вам лучше к отцу Дмитрию обратиться, он наверняка знает.
Арина удивилась, получив письмо от некоего И. В. Оленева. На конверте стояла церковная печать с крестом, опоясанным надписью, выполненной стилизованным старославянским шрифтом: «Божьей милостью Архиепископ Венедикт (Оленев)». Однофамилец, что ли? К письму прилагался заказ на расшивку храмовой катапетасмы (прим.: от греческого «катапЕтасма»=«занавес», в православных храмах – занавес за иконостасом, отделяющий царские врата и престол). Вознаграждение за работу предлагалось более чем щедрое, выбор ткани оставался за Ариной. Стоит ли говорить, что она ответила согласием? Стоит ли говорить, что архиепископ не ошибся в своём выборе?
◊ ◊ ◊
Архиепископ Венедикт Кашинский, в миру Игорь Владимирович Оленев, был несказанно удивлён, когда в ответном письме (Оленев оставил Арине свою электронную почту) Арина сообщила, что за работу возьмётся, но быстро сделать не обещает, поскольку работает. От денежного вознаграждения вышивальщица отказалась, вместо этого просила помочь ей стать студенткой отделения народных художественных промыслов Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного университета.
Архиепископ крякнул (круто берёт девочка!) и стал читать дальше. В письме содержались подробные указания (!), какие ткани и каких цветов потребуются для катапетасмы, пересчислялись оттенки шёлковых ниток, виды металлических ниток для золотного шитья (0.25 мм, золото розовое; 0.25 мм, серебро; металлический шнур на хлопковой основе, 0.8 мм, золото или латунь).
Ещё в письме испрашивалось позволение применить, если это возможно, вышивальные ленты (цвета и количество сообщалось). И уж совсем невероятным были вложенные в конверт эскизы рисунков будущих вышивок.
Неизвестная вышивальщица не только оставляла за собой право выбора рисунка, но предложила своё оформление.
Желание увидеть Арину Игоревну Зяблову, проживавшую в посёлке Гринино, в доме номер восемь на Песочной улице, стало ещё сильнее.
◊ ◊ ◊
В Гринино Оленев приехал без сопровождающих и в гражданской одежде. И отправился прямиком в церковь Козьмы и Дамиана, к отцу Дмитрию, с которым пять лет учился в Духовной Академии. После приветствий, объятий, обмена новостями и традиционного чаепития в доме Белобородовых архиепископ задал своему другу вопрос, ради которого он и приехал в Гринино.
Дмитрий Белодородов мало что мог рассказать о своей прихожанке, которая и прихожанкой-то не была: в церкви появлялась от случая к случаю, передавала привет от бабушки и уходила.
– Она Верина внучка, и этим всё сказано. С Верой мы дружим с детства, хотя и живём далеко. И я очень ценю эту дружбу.
Три месяца назад Арина пришла к нему в слезах и сказала, что ей нужно с ним поговорить.
– Дмитрий Серафимович, только не в церкви. Здесь я вам ничего не скажу. А пойдёмте на улицу? – предложила Арина.
Отец Дмитрий сделал вид, что не удивлён. Усадил её на скамейку на церковном дворе, принёс из церковной лавки пирожок с картошкой и поджаренным луком, всунул ей в руки бумажный стаканчик с горячим чаем:
– Давай так. Сначала ты поешь, выпьешь чай и перестанешь плакать. А потом я тебя выслушаю и помогу.
– Правда поможете? – неверяще спросила Арина.
– Правда. В церкви нельзя лгать.
– А мы не в церкви, мы во дворе.
– Но земля-то святая, церковная, – усмехнулся отец Дмитрий. – Так вот зачем ты меня на улицу выманила? Врать мне собралась, голубушка? Ничего не выйдет. Или правду рассказывай, или помочь не смогу, с чем пришла, то обратно с собой унесёшь.
Арина послушно откусила от пирожка. Выпила чай, вытерла слёзы и рассказала о смерти Ивана Антоновича и о внезапной болезни бабушки, которую пришлось поместить в санаторий (Арина не стала уточнять, в какой), но сейчас Вера Илларионовна уже поправилась.
– Она уже дома и с ней всё в порядке, честное слово, вы не волнуйтесь, – заверила Арина отца Дмитрия. – С ней её подруга Рита, она врач… Она в соседнем доме живёт.
– А почему такой голос? С бабушкой всё в порядке, а с кем не в порядке?
– Со мной. Дедушки больше нет, бабушка меня считает виноватой в его смерти, даже разговаривать не хочет. Как мне теперь жить? И зачем? Я никому не нужна. Только не надо мне рассказывать сказки о боге, который живёт на небесах, любит меня и всегда со мной. Я в это не верю.
Отцу Дмитрию никто не задавал таких прямых вопросов, не называл сказочником, не говорил так открыто о своём неверии. Это нервы. Девочка пережила большое горе. И Вера… Его Вера осталась одна! Если бы она жила здесь, в Гринино! С ней рядом был бы её Димка, Димка-борода, как она дразнила его в детстве. Ей было бы неизмеримо легче.
Арина доела пирожок – «С луком. Бабушка такие пекла. Спасибо». Облизала пальцы и, спохватившись, вытерла салфеткой. Отец Дмитрий протянул ей второй. Арина молча жевала, смотрела сухими блестящими глазами и ждала ответа.
– Да это не я, это ты мне рассказала – сказку. Бог не на небе, Бог в нашей душе. В твоей, в моей, в Вериной… Частица неведомого Сущего, из чего создан мир. Когда к нам приходит горе, мы говорим – душа болит. Значит, и Ему тоже больно. Убивая себя, мы убиваем в себе частицу Бога, его плоть, его кровь. И потому самоубийство тяжкий из грехов. Надо жить, девочка. Надо, даже если не хочется.
– Я и не собиралась себя убивать, – возразила Арина. – Просто я не знаю, как теперь жить.
У отца Дмитрия отлегло от сердца: умяла два пирога и не знает как ей жить.
– А как можется, так и жить. Не разрешать себе безделья, не позволять самочинства, не тешить самолюбие тем, что тебе дано, и не горевать о том, чего нет. И о бабушке Вере не забывать. Она тебя вырастила.
– Я помню, – вздохнула Арина.
– Работаешь? Учишься?
– Работаю. Деньги коплю на университет.
– Вот и ладно, вот и молодец. А говоришь, не знаешь как жить…
– Дмитрий Серафимович, вы прям как моя бабушка! Вы извините, что я к вам пришла. Мне было очень плохо. Я не понимала, для чего надо жить.
– А сейчас знаешь?
– Знаю. Ни для чего. Просто жить. Бабушку Веру не забывать. Не сидеть без дела. Не гордиться успехами. А я всё равно горжусь. Спасибо вам, Дмитрий Серафимович. Вы добрый. Вы, пожалуйста, позвоните бабушке Вере. Со мной она не хочет разговаривать, а с вами… Она будет рада.
Человек старается делать добро по своей воле, исполняет же его Бог, в соответствии со Своей правдой. Дмитрию вспомнилось это изречение, принадлежащее Святому Марку Подвижнику. И впервые в жизни он подумал, что Марк Подвижник не совсем прав: добро делают люди, а Бог лишь посылает испытания… которых эта девочка не заслужила. Верина внучка отчего-то не верила Богу, возможно, у неё были на то причины. Зато поверила отцу Дмитрию, ушла от него со спокойным сердцем и даже попросила позвонить бабушке, которой по-прежнему желала добра.
– Приходи к нам в субботу, ты же у меня ни разу не была! С внуками моими познакомишься, на качелях покачаешься, я им качели поставил – высоченные… Яблоками тебя угощу, сад мой посмотришь. Маша пирогов напечёт, она по пирогам мастерица. Ты с яблоками любишь? Приходи!
Арина кивнула. Дмитрий Серафимович не понял, относилось это к яблочным пирогам или к приглашению.
Рассказывать другу об этом визите Дмитрий не стал. Развёл руками в умоляющем жесте и неожиданно предложил:
– А хочешь, вместе к ней пойдём? А то увидит незнакомого человека и дверь не откроет. И будешь на лестнице стоять…
– Тогда уж поедем. Я пешком забыл когда ходил.
– Вот и вспомнишь. Заодно и посёлок наш увидишь – не из окна автомобиля. Сибарит!
◊ ◊ ◊
– Здравствуй, Арина Игоревна. Не узнала? В гости тебя не дождался, сам к тебе пришёл.
– Ой. Дмитрий Серафимович! Я сейчас…
Лязгнул замок. Другой. Третий. Границу между собой и миром вышивальщица держит закрытой, понял архиепископ.
– Зз… здравствуйте. Вы кто? – на Оленева уставились широко распахнутые глаза цвета подтаявшего на солнце льда. Хозяйка глаз нервно повела плечами, перекинула со спины на грудь длинные косы, вцепилась в них пальцами.
– Хороший вопрос. Я друг Дмитрия Серафимовича, учились вместе, теперь вот работаем… в одной области.
– Вы проходите, присаживайтесь, я чайник поставлю. Я быстро!
Встряхнула косами и убежала. Косы Игорю Владимировичу нравились, о чём он и сообщил своему приятелю.
– Так и Вера с Иваном в косы её влюбились, как увидели, – улыбнулся отец Дмитрий. – Веруся мне рассказывала, как они опекунство оформляли, намучились изрядно. Иван тогда свой первый инфаркт схватил…
– Так она не родная им? Сирота?
– Сиротее не бывает. Никого у девчонки нет, одна как перст. Я смотрю, ты шторами любуешься, прикидываешь, сколько такие стоят? – улыбнулся отец Дмитрий. – Аринкина работа. Она без затей не может, захотела золотые шторы, взяла да и вышила.
Гостя Арина застала в неподобающей архиепископу позе, сидящим на корточках со шторой в руках и увлечённо ощупывающим изнанку.
– Вам там удобно? – подозрительно вежливо осведомилась Арина. – Шитьё лицевое, лентами, я на машинке пристрочила.
Интересно, она поняла, кто у неё в гостях? Кажется, не поняла.
– Дмитрий Серафимович, помогите мне раздвинуть стол. Пирог правда вчерашний, но я разогрела, в микроволновке. Он вкусный, с мясом.– Взгляд в сторону гостя – Игорь Владимирович, вы любите с мясом?
Хороший вопрос, если учесть, что сегодня пятница, постный день. Впрочем, в Гринино он приехал инкогнито, в гости явился без приглашения, а в чужой монастырь, как известно, не ходят со своим уставом.
– Да и мы не с пустыми руками… осетринки копчёной тебе принесли, яблочек из моего сада…
Арина покосилась на ящик, покрытый соломой. Из ящика вкусно пахло яблоками. Игорь всё-таки уговорил друга, на Песочную улицу они приехали на оленевском джипе, а ящик Дмитрий втащил в квартиру, когда Арина убежала на кухню.
– Куда мне столько, объесться, что ли? – буркнула Арина. Ей было неловко, она теребила косы, подливала гостям в чашки чай, придвигала блюдечко с тонко нарезанными ломтиками лимона. Нервничала. Это было заметно.
– А и объешься, не велика беда. Варенья наваришь на зиму, соседей угостишь, – с набитым ртом ответил отец Дмитрий.
Архиепископ покосился на приятеля, уплетавшего уже третий кусок пирога. Потянулся к блюду с осетриной, сделал бутерброд, положил Арине на тарелку:
– Попробуй. Рыбка божественно вкусная.
– Пирог тоже божественно вкусный. А вы ни кусочка не съели.
Вот почему она нервничает! Гость отказался от угощения, разве так ведут себя в гостях? «Кто признаёт полезным лишь то, что ему угодно, тот ненадёжный судия справедливого» (прим.: Св. Василий Великий).
Игорь Владимирович взял с блюда ломоть мясного пирога, откусил, зажмурился от удовольствия и был немедленно прощён. Ледяные глаза растаяли, косы были оставлены в покое, губы сложились в улыбку:
– Вкусно? Меня бабушка печь научила, ещё когда мы в Осташкове жили.
Через полчаса они увлечённо спорили… Арина отстаивала свой выбор ткани, приводила весомые аргументы и не склонна была уступать:
– Послушайте, Игорь Владимирович… Я шесть лет училась у монастырских вышивальщиц, а вы… Вы иглу в руках держали хоть раз? Нет? А берёте на себя смелость говорить о вещах, в которых совершенно не разбираетесь.
– Ну, хорошо. Убедили. Согласен. Только один вопрос. Чем вам парча не угодила?
– Шитая парча некрасиво топорщится. А ещё золотное шитьё довольно тяжёлое. Катапетасма должна легко ходить по карнизной палке, а расшитая парча будет застревать и плохо двигаться. Игорь Владимирович! Я знаю о чём говорю, а вы не знаете, а спорите. Это не тот случай, когда в споре рождается истина.
Отец Дмитрий не выдержал и захохотал. Архиепископ показал ему под столом кулак.
– Сдаюсь. Ваша взяла, Арина Игоревна. Так значит, мы договорились? Занавеси вам привезут уже сшитые, подрубленные и с петлями для колец. Это чтобы вы не перепутали, где верх, где низ. И аксессуары привезут, всё что вы просили. Нитки, шнуры, ленты, иглы. Машинку вышивальную. Ваша тоже весьма неплохая, но у моей возможностей больше. Выбор рисунка оставляю за вами. Знаете, я почему-то вам верю.
– Я тоже себе верю. Меня Дмитрий Серафимович научил, сказал, что надо верить в свои силы. Вот я и верю. Игорь Владимирович, вы, пожалуйста, передайте архиепископу, что я его не подведу, сделаю красиво.
– Передам обязательно, даже не сомневайтесь.
Архиепископ понимал: сказанное не было хвастовством и кичливостью. В этой девушке чувствовалось поразительное для её возраста здравомыслие, хорошо контролируемая воля, умение доводить до конца начатые дела, не бросая их на полпути. Иными словами, тот внутренний стержень, который помогает двигаться вперёд несмотря на отсутствие поддержки и помощи.
