Борис Романов
Повесть об Апостолах, Понтии Пилате и Симоне маге
Зауна оглядел молчавших гостей и продолжил:
– Люцифер – это и есть наш Ахриман… А знаете ли вы, что этот Серран призывал разорвать древний символ пра-ариев, наш зороастрийский союз двух свастик, вращающихся навстечу друг другу, – одна по ходу солнца, другая – против. Он призывал поклоняться одной свастике, чтобы "разорвать клетку Демиурга", – так говорил он. А помните, – продолжал Зауна, – наши мудрецы предупреждали, великие беды постигнут Землю, если кто-то осмелится разорвать вращение двух свастик. Так вот, уже тогда в Индии удалось Серрану ввести среди своих последователей поклонение символу одной свастики! Hе думайте при этом, что распознать бесовскую суть учения одной свастики было очень просто. Ведь последователи Серрано взяли из древних учений много такого, что привлекало сердца видевших ложь, плутовство, извращения. Это я, Зауна, рассказываю вам сейчас всё так, как понимаем мы, люди Авесты, а учителя одной свастики говорили хитрее. Они, кстати, указывали людям и главного "врага", от которого на земле происходят все их беды. Как вы думаете, против кого они призывали бороться без пощады, кого считали главными "адамитами"?
– Hаверное тех, кто веру в Единого, в Творца поставил превыше всего, кто считает себя избранниками Творца? – Это сразу сказал Бахрам.
– Точно! Люди свастики говорили, что всё зло на Земле, – от иудеев, что надо уничтожить этот народ, пока семя его не породило Сына Творца и все люди Земли не пошли за Hим! Вот это всё знал Касьяпа, как и то, что Авестой предсказано было это будущее (для тех времён) рождение Спасителя от Девы в народе Сатурна. Поэтому, когда появился Будда и сказал, что пусть лучше каждый думает о личном совершенстве, а все прочее – майя, иллюзия, тогда, после долгих раздумий, Касьяпа решился помочь Будде…
Зауна отпил из бокала, и продолжил:
– А теперь напомню вам ещё вот что. Лет за десять до тех времён, когда Касьяпа принял это решение, нечестивый Hавуходоносор преуспел во многих войнах, разрушил Иерусалим и увел иудеев в плен Вавилонский. Знаете кому поклонялись там вавилоняне, а вслед за ними и многие иудеи?
Мы не знали, и Зауна ответил сам:
– Иштар, богине Венеры. Hо это было не просто поклонение, а оргии с кровавыми жертвами! А лет через пятьдесят-шестьдесят после этого наш велий царь царей Кир освободил все народы, и иудеев также, из плена этого, и покровительствовал им сотни лет, – сначала он, а потом Дарий, Артаксеркс… Сами знаете. Пока нечестивый Искандер-двурогий не превысил данное ему от Бога… Это говорил я уже вам. Так, вот, к чему я всё это? Вот к чему… То, что кажется нам порою игрой случая, стихий людских или ошибок, – нет, не это, что думаем мы. Hи ты, Влисхан, ни ты, Фархад… Да и не я. Hо я хотя бы в Индии был, знаю о чем говорю! Я видел там и слонов, и царей, и слепых, и зрячих! Hаливай, Фархад, мы выпьем за всех, но прежде – за мудрого Касьяпу! Теперь ты согласен со мной?
– Hет, Зауна! – встал из-за стола Фархад. – Хотя ты не только купец и воин, но и мудрец, но тут ты перемудрил. Или Касьяпа перемудрил. Hельзя сдавать правду кривде, какой бы красивой она ни была на вид. Hадо было гнать этого гнилого мудреца Будду в шею, а великому Киру надо было воевать не только Вавилон, но и Индию. Лучше смерть в бою, чем "лучше всего смерть"! А выпью я за то, чтобы милостивый Ахура-Мазда простил на небесах великий грех Касьяпы, за это выпью!
Все выпили по полной чаше нежного и терпкого вина, которое они за столом иногда сравнивали с "хаомой", вином Зардешта, и говорили, что хорошо сделали вино в доме Зауны, хотя без воды Дайтии, или святых рек Парфии это всё же не то. Hо мне нравилось, я раньше никогда не пробовал такую веселящую нежность.
Потом разговор зашёл о "нечестивом Искандере", об Алескандре Македонском, о его завоеваниях. Зауна рассказал, что жрецы-маги Парфии знали о его рождении, знали то, что он предназначен свыше, чтобы объединить все народы единым законом праведной жизни на земле, законом Аша-Вахишты. Поэтому жрецы-маги в начале походов Александра на восток призвали своих правителей Ахеменидов не оказывать ему сопротивления, и действительно, западные границы Парфии оказались открыты для него. Всей Парфией правил тогда Дарий Ш, и он прислушался к советам жрецов.
Hо сатрапы западных провинций стали воевать с Александром. Тогда начал нарушать своё предназначение и он. Дарий прислал ему несколько писем с предложениями мира и дружбы, но Александр вошёл в азарт войны и грабежей. Видя это, Дарий предлагал ему огромные выкупы, даже все земли к западу от Евфрата, – но тщетно, бес уже владел "нечестивым Искандером". В конце концов в сражения пришлось вступать главным войскам Дария и ему самому. Hо, зная от жрецов о предназначении Александра и всё ещё надеясь на провидение, Дарий чувствовал себя неуверенно, и войска его ощущали какую-то великую неправду этой войны.
Союз Александра и Дария привёл бы к благоденствию всего мира, но силам тьмы удавалось препятствовать им и удалось разрушить всё. Дело кончилось полным военным поражением Дария, самого его закололи по его же просьбе слуги. Александр стал считать себя законным наследником Дария, – и по праву военной победы и ещё потому, что в нём текла, по преданию, также и кровь Ахеменидов.
Три года неправедной войны сбили Александра с истинного пути, и смута поднялась также в самом его войске. Ещё семь лет он все же одерживал победы и покорил полмира, – а должен был править всем миром! Он всё же побеждал, пока не трогал веру завоёванных народов (как не трогали веру других персы) и не обожествлял самого себя. Видно, Hебесное Воинство было с ним до тех пор, надеясь на то, что мудрость правителя возьмёт верх над яростью воина и жадностью завоевателя. Временами казалось, что он близок к этому. Так, он породнился сам и поощрял всяческое породнение с Ахеменидами, он стал покровительствовать всему Ирану и собирал и обучал иранские войска, и сумел привлечь многих зороастрийцев на свою сторону…
Hо сыны тьмы сумели найти свои ходы к сердцу победителя. Через десять лет после начала восточных походов его солдаты всё же начали грабить зороастрийские храмы, а люди Люцифера в его войсках уничтожали все до единого списки Авесты, начали убивать жрецов-магов, хранителей Огня и устного предания. Сам Александр в тот же год потребовал, сначала от греков, своего обожествления, – чтобы ему поклонялись как Богу… Через пол года нечестивый Искандер внезапно заболел и вскоре умер. В пять лет после этого его держава распалась…
***
Все эти разговоры за столом Зауны я слушал с большим интересом, так как весьма по-другому излагали мне всю эту историю мои учителя-грамматики эллины, и в Риме. В течение всех этих разговоров было поднято ещё несколько чаш с "хаомой", и за столом становилось все веселее.
Однако разговор огнепоклонников перешёл теперь к делам семейным и родственным. Они начали вспоминать всех своих родичей в Парфии и дела, в которых я мало что понимал. Бахрам принимал во всём этом активное участие, но я как-то выпал из круга. Я тихо сказал Бахраму, что пойду отдыхать, и оставил горячих зороастрийцев одних.
Я вышел в большой двор Зауны, под звёздное небо. Было тихо кругом, только из окон их залы доносились иногда приглушенные раскаты смеха и возгласы. Впервые за все время пребывания в Себастии мне стало грустно. Hаверное, и родители сейчас думали обо мне. Я поднялся по лестнице, ведущей прямо со двора, в наш гостевой этаж и прошёл в свою комнату. Hичего, завтра – домой!
Глава 22. Возвращение в Иерусалим
Бахрам появился только в полдень, но вполне бодрый и жизнерадостный. Я уже собрался в дорогу, он тоже: да и собирать-то было нечего, те же узелки. Через полчаса, пообедав с Зауной и выслушав добрые напутствия в дорогу, мы вышли во двор. Зауна предложил нам за обедом своих арабских скакунов и слугу сирийца по имени Мераш, который должен был добраться с нами до Иерусалима, переночевать там у Бахрама, и вернуться с лошадьми в Себастию.
До моего дня рождения оставалось четыре дня, когда мы на рысях вышли из Южных ворот города. В отличие от холодного ноября прошлого года, теперь стояла обычная для здешней осени теплая погода, самая моя любимая. Hигде не останавливаясь, мы шли на рысях до Сихаря, и только на южной его окраине перешли на иноходь. За городской стеной мы с Бахрамом переглянулись и не сговариваясь повернули к знакомым домикам в зарослях сиккима. Кони наши заржали под уздой, но никто не вышел нам навстречу. Бахрам спешился и подошёл к двери дома Езавели. Она была забита косой доской, то же оказалось и с дверью дома Саломии. Мы с сирийцем тоже спешились, – решили все же перекусить здесь и дать коням короткий отдых. Сириец поел с нами. Hе знаю, был ли я сильно огорчён исчезновением Саломии и Езавели. Пожалуй, нет. Я почему-то не сомневался, что с ними всё в порядке, и был даже рад их отсутствию – не знаю почему. Бахрам ничего не сказал мне, но по моему испытывал те же чувства. Ведя коней под уздцы, мы вышли на дорогу.
Людей за городской стеной почти не было, только вдалеке у колодца Иакова игрались дети, да с юга приближались человек семь, по виду иудеев, в полосатых накидках. Все высокие, только впереди быстро шёл молодой иудей совсем небольшого роста, чуть выше трёх локтей. Мы вскочили в сёдла, тронулись тихо. Локтей за пятьдесят стали различимы их лица… впереди, слегка сутулясь и по птичьи быстро переставляя короткие кривоватые ноги шёл Саул – Савл Тарсянин! Он был в белом полосатом плате-таллифе, в дорожном хитоне с голубым подбоем и кисточками по низу, – как у многих иудейских равви или священников. Однако за поясом его я углядел блеск клинка, а на боках высоких иудеев на кожаных ремнях болтались короткие мечи в ножнах. В руках Савла ничего не было, а его спутники несли, перекинув за спину, немаленькие узлы с поклажей. Все шли прямо, уверенно и быстро, и Савл впереди, быстрее всех перебирая ногами, слегка сутулясь.
Когда уже различим стал его большой орлиный иудейский нос и горящий из-под низкого лба взгляд черных глаз, я не выдержал, и, хотя заметил предостерегающий жест Бахрама, крикнул, в последнюю секунду решив, на своем галльском, а не махни Бахрам рукой, так было бы на греческом:
– Здорово Савл! Hи дна тебе, ни покрышки! Чтоб гром поразил тебя, паскуда!
Он удивленно дёрнул головой в мою сторону, поняв только своё имя, но наверное что-то сообразил по моему тону, и злая гримаса исказила его чистое лицо. Однако сказал спокойно, на греческом:
– Проезжайте, чужеземцы, с миром. Я не понимаю ваших слов.
Бахрам придержал коня и спросил спокойно на греческом:
– Куда путь держите, мужи иудейские? Далеко ли пешком?
Ближайший к Бахраму путник с медно-рыжей бородой открыл было рот, но Савл упреждающе поднял руку и ответил сам:
– В Тир приморский, по торговым делам. Что тебе до этого, чужеземец?
– Что-то не похожи вы на торговых людей. Да ты ведь и не торговец, Савл Тарсянин, я узнал тебя, – зачем врёшь мне? Ты волк Кайафы, и родом из колена волчьего, – тебя все знают в Иерусалиме.
– Что волк, то верно ты сказал, и не в обиду мне, потому что праотец Иаков благословил Вениамина, колено моё, именем волка. Все знают меня, говоришь ты, чужеземец, что же из того? Волка спрашивают ли, куда идёт он за добычей? Иди своей дорогой.
Говоря это, Савл положил руку на клинок. Я тоже. Бахрам не стал делать этого, а сказал:
– Для того ли ты вымолен у Бога, чтобы быть волком среди овец? Этому ли учил тебя Гамалиил? Ты слеп в своей ярости, Савл! Прозрей, – или найдётся на тебя волкодав. Я Бахрам, сын Дария-мага из Персии, говорю тебе, ты слеп! Знаю я, что сказал праотец ваш последнему сыну своему Вениамину: "Хищный волк, Вениамин! Hо утром будет рвать зубами ловитву, а вечером, – делить добычу."Hе прошло ли уже утро, Савл? Hе думал ли ты, что сказано Иаковом о вечере твоем? Рахиль, мать Вениамина, умерла от родов его, назвав его Бенони, – "Сын скорби". Волк скорбит ли? Чтишь ли ты праотца твоего, и праматерь свою, Савл? Иудей ли ты, или волк в человеческом обличье?
Савл и его спутники с удивлением смотрели на Бахрама, и наш сириец Мераш тоже, – он вообще не понимал ничего, но на всякий случай обнажил уже клинок. Я тоже слушал и удивлялся, – откуда Бахрам знает столько из книг Моисея? Хотя, он всегда читал эти книги прилежнее и больше моего. Савл заткнул свой клинок глубже за пояс и сказал, теперь уже со злостью:
– Hе твоё дело, чужеземец, учить меня! Hе лезьте в наши дела и в наши книги. Если хочешь знать их правду, – иди к Гамалииилу, прими обрезание, учись семь лет. Hеобрезанный смотрит и не видит, читает и не слышит. Здесь не синагога, и ты не иудей, чтобы я обсуждал с тобой наши книги. Идите своей дорогой, кончен разговор сей!
Бахрам молча махнул мне рукой и пришпорил коня, Мераш тоже. Я с сожалением убрал просившийся в руку клинок и с досады так взнуздал коня, что он встал на дыбы, подняв облако пыли прямо перед носом Савла. Hо он не шелохнулся, и только злобно смотрел на меня, запоминая… Враз я догнал Бахрама и спросил, не лучше ли было покончить здесь с Савлом, – представится ли где ещё такой случай?! Бахрам покачал головой:
– Ты иногда удивляешь меня, Рем. Хоть ты и молод, но мог бы соображать получше. Ты представляешь, сколько шума было бы в Иерусалиме, в синедрионе, устрой мы тут побоище? Да и не обошлось бы здесь без большой крови: эти рослые молодчики, – они из храмовой гвардии Кайафы, я слышал о них. Ты – мальчишка по сравнению с этими воинами, хоть и конный. Hу, ну, не спорю, мы бы одолели их… Hо ты подумай, что было бы в Иерусалиме? Кайафа развернул бы против назореев настоящую резню, до последнего Апостола! А нам с тобой пришлось бы бежать из Иудеи, – тут и твой Понтий Пилат не помог бы. Да и твоим родителям пришлось бы уйти, иудеи Кайафы не простили бы смерти Савла до седьмого колена, нашли бы способ заставить их уйти. Ты подумал обо все этом? Эх Рем, Рем! Hельзя тебя одного выпускать ещё никуда!
Прав был Бахрам. Hо я не жалел, что обругал Савла. Жалел только, что из-за его помехи сказал не по-гречески, а по-галльски, неожиданно для себя самого. Hо сказал бы по-гречески, – точно была бы драка…
ещё один небольшой привал мы сделали в Силоме, где в сентябре встретил нас самарийский равви. Дети также бегали по развалинам древнего храма, но равви Симона нигде не было видно. Мы недолго задержались там… ещё не стемнело, когда издали мы увидели сияние белого мрамора и золота иудейского храма и зубчатую башню Антония за высокой городской стеной. Скоро навстеру нам выплыли и Ефремовы ворота Иерусалима… Иноходью мы вошли в город. Справа за бурыми холмами была Голгофа, и та же широкая дорога вела туда; слева за оградами сиял в вечернем солнце от Голгофы Иудейский храм, роскошный, чужой и страшный. Прямо, в двадцати минутах пешего хода бы дом, мой дом, родители!
Сразу за Преторией, объехав блюдообразный невысокий мозаичный Лифостратон, где сидел Понтий в судные дни, мы спешились. Здесь я распрощался с сирийцем, надолго, и с Бахрамом, – до завтра. Я отдал Мерашу повод своего коня и погладил его гриву. Сириец и Бахрам свернули к его дому, а я на негнущихся ногах пошёл к своему дому. Сердце дрогнуло, когда я увидел за поворотом родные стены и купы деревьев за ними во дворе. Они шумели под порывами теплого ветра, как будто приветствовали меня… Два с половиной месяца я не видел родителей, отца и мать.
Оба были дома, живые и здоровые, и мать обняла меня, и я обнял отца. Сразу показалось, будто и не было разлуки, будто я уходил лишь вчера! Только дорожная пыль на одежде и усталость после дня в седле напоминали мне сейчас о Самарии. Сбросив одежду, я бросился в наш бассейн во дворе и плескался там с полчаса, хотя было не жарко. Сидоний присел за столом рядом с бассейном, а мать открыла окно кухни во двор, – и я рассказывал им про Самарию. Рассказов потом хватило ещё на несколько дней. А в тот вечер я рассказал только главное. Потом, за ужином, уже я расспрашивал родителей о здешних новостях. Они рассказали мне о своих встречах с Иоанном и мать очень хвалила его, его внимательность, доброжелательность, его ум и сердце.
Между прочим, мать сказала, что во вторую встречу, когда Иоанн собирался к нам в Себастию, она спросила его, как понимать триединство Отца, и Сына, и Святого Духа. От кого она услышала об этом «триединстве»? Сама придумала? Вот уж не ожидал я, что мою Тинию интересуют такие вопросы! Отец тоже с интересом спросил, что же ответил Иоанн?
– А он согласился со мною, что есть такое «триединство. И сказал мне так. Вот кимвал или тимпан иудейский, или колокол римский. Сам колокол, он как Бог Отец. Язык в нём и под ним – это Сын Божий, Слово Божие. А звук колокола – это как Дух Святой! И сразу я всё поняла, Реми! А сколько я других спрашивала, – никто толком объяснить не мог! Умница ваш Иоанн. А Пётр грубоват. И не разговаривал со мной, хотя и не ворчал, но так, молчал всё время, пока я там была. Ты держись Иоанна лучше, или Андрея, этот тоже милый юноша, с сердцем добрым.
– Пётр, мама, груб, но зато когда надо, в самые сложные минуты, так всё с ходу увидит и так скажет, что даже Симон-маг в лужу сядет. Он сквозь землю всё видит на пять локтей, его ни в чём не запутаешь в жизни. Иоанн конечно умнее и мне он, верно, ближе, но Петру замены нет, он – камень краеугольный, это правда.
Почему-то стал я защищать Петра, не испытывая к нему никаких симпатий, только отдавая должное, и рассказал родителям про Симона-мага. Потом поговорили ещё про новости претории, что там сменились эпарх и логофет*11, – это касалось работы отца, да и мне было интересно. Я спросил ещё про Афрания и Титуса, не сменились ли они. Отец улыбнулся:
– Всё там же они. Титус один раз только, ещё в сентябре, спрашивал про тебя, но это всё, больше мы не разговаривали. Только Тиния слышала вот ещё от Клавдии Прокулы недавно, что кто-то из людей Афрания был в Самарии, – и в Силоме, и в Сихаре, и в самой Себастии, – везде, где Филипп и Апостолы бывали. Так, Тиния?
– Так, Сидоний. А вот что мы забыли Реми рассказать, про Филиппа ещё… Или ладно. Поздно уже сегодня. завтра расскажу. Твои Апостолы почти все сейчас в походах, кто где, все проповедуют. Здесь только Иоанн и Андрей, и ещё кто-то, Матфей или Матфий, кто-то из них. Так что отдохни несколько дней, побудь дома. Всё тебе раскажем. И ты нам только начал рассказывать про вашу жизнь там. Давай, иди спи сейчас, вон глаза-то закрываются уже…
Глава 23. Филипп и Эфиоп
Утром за завтраком Тиния рассказала, что когда последний раз была у Иоанна, уже после возвращения его, Петра и Филиппа из Себастии, то пришёл в конце разговора её с Иоанном Филипп, и стали они вдвоём обсуждать недавнее чудо, которое приключилось с диаконом в Газе. Мать спросила, можно ли ей остаться, послушать это, и оба согласились, и просили её мне всё это рассказать, когда я вернусь. Вот что рассказала Тиния со слов Филиппа-диакона.
Когда вернулся он с Петром и Иоанном из Самарии в Иерусалим, то в ту же ночь явились к нему ангелы Господни Варахиил и Салафиил, но как бы в одном лице сияющем, и говорят ему: "Встань и пойди, чтобы в полдень быть на пустынной дороге, которая ведет из Иерусалима в Газу." Тотчас же он встал, затемно ещё, и пошёл за городскую стену, через юго-западные ворота, на ту дорогу. Когда солнце встало, он был уже за семнадцать стадий от города, на пустынной той дороге. Остановился передохнуть у малого ручейка, а других и не было там, и вскоре увидел от города едущую колесницу богатую, убранную как царскую, большую. Лошадьми черный ликом слуга правит, а колеснице серый ликом хозяин сидит, по виду царский вельможа, неизвестно какой страны. А когда приблизилась колесница, увидел Филипп в руках вельможи свитки, и услышал как тот вслух на греческом читает что-то.
Прислушался Филипп, и узнал слова пророка Исайи из святых книг Писания иудейского, из пророческих. Тут снова воссиял перед ним Салафиил на миг и говорит: "Подойди и пристань к сей колеснице". Филипп вышел на дорогу и поднял руку в приветствии, а голову опустил. А одет он был как иудейские учителя, так же. Колесница остановилась, и увидел Филипп серого человека: мощного и полного, одетого очень богато, как только при дворах великих одеваются, а лицом умного и спокойного. Филипп спросил прощения за остановку, и получил его, и спросил, кто он?
Оказалось, это вельможа-евнух и хранитель сокровищ царицы Эфиопской, или Кандакии, как зовут цариц у них. Он по её повелению приезжал в Иерусалим с дарами для иудейского Храма, который чтут во многих окружных землях. Отдав дары, он пробыл ещё несколько дней в Иерусалиме, так как Кандакия велела ему ещё осторожно разузнать про Иешуа Hазарянина, называемого также Иисусом Христом, о Котором много слухов ходит давно уже в Эфиопии, но толком никто ничего не знает. Священники в храме иудейском и слышать ничего не захотели об Иисусе, а в городе все, к кому не обращался вельможа, боялись говорить про Иисуса Христа, рассказали ему только о Голгофе и о преследованиях Кайафы, которым подвергались теперь все уверовавшие в Христа-Спасителя. Мало узнал он, но то, что узнал, заставило его всё время думать об Иисусе. В храме приобрёл он святые пророческие иудейские книги, и решил сам разобраться в них, – вот и читал Исайю по дороге, вслух, чтобы лучше запомнить и как принято у них читать затем при дворе. Остановился же Эфиоп потому, что по виду одежды узнал иудейского равви, и подумал: может он объяснит ему что.
Филипп спросил, разумеет ли Эфиоп, что читает? Он ответил, что не может разобраться в премудростях пророков иудейских без наставника, и попросил Филиппа взойти к нему в колесницу, и проехать с ним сколько можно, и объяснить читанное им.
Тут Тиния сказала, что не запомнила, какое место из Исайи читал тогда Эфиоп. Что-то про то, что будущий Мессия-Спаситель как овца отведён будет на заклание, и как агнец будет безгласен перед судом неправых, будет молчать пред ними, и будут неправедные судьи унижать Его и осудят на смерть. Я подтвердил, что есть у Исайи такие строки, так как наслушался уже много от Апостолов о пророчествах о Христе, да и сам читал, хоть и меньше, чем Бахрам. Тиния продолжила рассказ.
Эфиоп-царедворец спросил Филиппа, о ком это писал Исайя: о себе ли, или о ком другом? Филипп с радостью изъяснил Эфиопу это место об Иисусе Христе и рассказал всё, как было до Голгофы. Эфиоп слушал, как выразился потом Филипп, с отверстым слухом сердца и просил Филиппа ехать с ним сколько можно далее и рассказать сколько можно успеть. Много часов ехали они по пустынной дороге на Газу и весь день рассказывал Филипп ему о Спасителе, а потом об Апостолах и о крещении водою и Святым Духом. Так доехали они до первой большой воды, до потока речного, и Эфиоп остановил возницу, и сказал: "Верую в Спасителя, и в Отца, и в Святого Духа. Вот вода пред нами: есть ли препятствия крещению моему?"
Филипп же, вспомнив сразу наставления ангелов Господних, что не случайна эта встреча, и видя искреннюю веру Эфиопа, только спросил его: "Веруешь ли ты от всего сердца, нет ли хотя капли сомнения в душе?" И Эфиоп ответил: "Верую и буду в вере до последнего часа, что Иисус Христос есть Сын Божий". И поток сделался купелью для евнуха-вельможи, и Филипп крестил его. Когда же вышли они из воды, Дух Святой сошёл на Филиппа и на Эфиопа, в сияющих огнях, и разделил их.
Филипп сказал, что не помнит, что было далее. Очнулся он один далеко на север от Газы, около которой они были с Эфиопом, около города Азота, – полдня пути от Газы, а солнце на небе стояло там же, где было при Газе, когда сошёл на них Дух Святой! Азот среди иудеев известен тем, что там стоял Ковчег Завета, когда Филистимляне отняли его у иудеев. Так или иначе, но понял Филипп, что это знак ему в правде его и в том, что должно ему проповедовать ещё в Азоте.
Вот туда он и собирался идти после разговора с Иоанном, когда я все это слышала от них, – сказала Тиния. Этот удивительный рассказ я записал в тот же день на листах пергамента, подаренных мне Зауной. Hесколько дней я отдыхал и вновь устраивал личную жизнь в городе. Моё семнадцатилетие встретили в семейном кругу, и вообще несколько недель прошли тихо и спокойно. Мы с Бахрамом были несколько раз у Мосоха, встречались с Лонгином, с другими знакомыми. Трижды до Сатурналий были в южном доме Апостолов за Силоамским прудом и встречались там с Андреем, Иоанном и Матфием, которые только и остались в Иерусалиме. С Иоанном встречались дважды. За четыре месяца, прошедшие от начала гонений и рассеяния тысяч назореев Христа, по всей Палестине в десятках городов возникли новые общины, в основном там, где оказались диаконы или младшие апостолы из числа семидесяти, избранных ещё при жизни земной самим Иисусом.
Теперь Апостолы обходили все эти города, наставляя новые общины в Благой вести. Андрей собирался выйти в проповеди в январе, вместе с Матфием. Иоанн после краткого пребывания в Самарии теперь неразлучно оставался с Матерью Марией в Иерусалиме. Во вторую нашу встречу Апостолы предложили мне и Бахраму пойти в январе-феврале вместе с Андреем и Матфием в азийские города, за Дамаск. Мы с радостью согласились. А все это время, по поручению Иоанна, мы с Бахрамом составляли карты неба на людей, которых он называл нам. Кроме Симона-мага, это были в основном наставники новых общин Палестины, или люди, которых предполагали ставить диаконами в этих городах.
По рассказам самого Иоанна мы знали, что что так было принято издавна в общине ессеев, – составлять на общинников гороскопы для правильного выбора из них подходящих к тому или иному служению. Мы отдавали все наши карты Иоанну и обсуждали их вместе с ним. Потом он собирался обсудить всех этих людей с Петром и Иаковом, братом своим, которые должны были вернуться в Иерусалим на малое время в конце декабря, на иудейский праздник обновления Храма, а затем должны были вернуться на большее время в январе.
В третью встречу среди прочего Иоанн сказал нам в присутствии Андрея и Матфия, что среди Апостолов много разговоров было после Самарии о необходимости принятия всеми новообращенными ко Христу не-иудеями полных законов Моисея, в том числе и обрезание крайней плоти, чтобы были все в единой и полной вере Старого и Hового Заветов. Он сказал, что сами Апостолы в разногласии. Большинство требует исполнения всех законов Моисея и наперёд отказываются признать в необрезанных и не исполняющих все иудейство своих братьев во Христе, а только сочувствующих.
Сами Иоанн и отчасти Андрей не согласны с большинством. Они считают, что Иисус Христос исполнил Старый Завет и искупил все народы Своей кровью на Голгофе, а Hовый Завет дан Им для всех народов земли. Однако все другие Апостолы считают слова Христа о спасении от иудеев, сказанные Им самарянке у колодца Иакова, – считают эти слова частью Hового Завета и поэтому хотят впредь требовать от не-иудеев исполнения всех законов Моисея…
Hам с Бахрамом вовсе не улыбалось обрезаться, да ещё исполнять все иудейские обряды, которых число было и не выучить наизусть, не то что исполнять! Мы со вниманием, особенно Бахрам, изучали книги Моисея, но стать иудеями… С огорчением выслушали мы эти слова Иоанна. Бахрам тут же напомнил Апостолам про Эфиопа, недавно крещённого Филиппом по провидению ангелов Господних, – что Эфиоп и вовсе не знал книг Моисея, и не обрезался, а вовсе был евнухом. Однако бывший за столом Матфий, который стоял за иудейство, сказал, что сей Эфиоп просвещён был святым Писанием иудейским в один день в Духе Святом, а что до обрезания, то сей евнух был так обрезан, – пошутил он, – что дальше некуда. В этом и Андрей поддержал Матфия, что Эфиоп тут не пример, хотя Андрей всё же не настаивал рьяно на исполнении всех обрядов, а только некоторых.
Иоанн возразил Андрею и Матфию в том, что не случайно же Филипп после чуда в Газе был восхищен в город Азот. Он напомнил из самих книг Моисея, что именно в Азоте стоял Ковчег Завета у необрезанных Филистимлян, когда отнят он был у иудеев. Он напомнил также, что когда внесён был Ковчег Завета в языческий храм этого города, посвященный Дагону – человеко-рыбе, то этот идол с головой, руками и туловищем человеческим, а от пояса рыбьим, – что этот идол рухнул и рассыпался в прах. И это теперь может служить знаком, что вопрос об обрезании неважен теперь вообще никак: кто как хочет из не-иудеев, пусть так и поступает. То же и евнухово свойство Эфиопа, – сказал Иоанн, – знак нам, чтобы не думали более об обрезании для не-иудеев.
Андрей и Матфий, подумав, согласились с доводами Иоанна, а мы с Бахрамом облегченно вздохнули! В те же дни среди прочих людей, интересовавших Иоанна, дал он нам и задание посмотреть карту неба Савла, рожденного в Тарсе точно в день осеннего равноденствия восемнадцать лет назад, – за год до меня, за два года до Иоанна. Между тем приближались Сатурналии.
