Алексей Александрович Гончаров
Туман
– Михаил Анатольевич, вы поступили сейчас очень подленько.
Жмыхов с демонстративной неохотой повернулся к нему, как бы показывая, что привлечённое внимание подполковника – это не больше, чем снисхождение, и спросил:
– Хочешь вместе с ним отправиться, как сообщник?
– Охотно. Но лучше вместо него, – ответил Валентин, и заслужил от Максима благодарный взгляд полный дружеского признания.
Только теперь из подъезда вышла Светлана Александровна в сопровождении Милы Добротовой. Обе женщины не выглядели взволнованными или какими-то расстроенными, а Зиновьева и вовсе держала королевскую осанку. Они не стали никуда проходить дальше и встали возле двери под фонарём, словно преграждая путь в подъезд.
– Гражданочки, ну что вы как на распродажу тут выстроились. Пройдите в свои квартиры, – выступил мужчина в штатском костюме, который до этого записывал что-то в чёрную папку. – Мы здесь работаем, а не концертом вас развлекаем. Вас, гражданин это тоже касается, – обратился он к Егорову, а потом прикрикнул в сторону тёмной беседки: – И вы бабушка пройдите в дом. Поздно уже, не дай бог, затеряетесь.
– О себе побеспокойся, – еле слышно донеслось из темноты, где баба Паня с глубоким возмущением наблюдала за этим беспределом.
– Ну, чего встали? – прикрикнул человек с папкой теперь на бойцов. – Грузите уже этого, от греха подальше.
Максима заволокли в чёрную машину, а распорядитель в штатском подошёл к Жмыхову и спросил:
– Вы за нами в город, Михаил Анатольевич?
– Да, ты что? В таком виде? – даже напугался от такой мысли Жмыхов. – Я здесь до утра останусь. Ах, да. Машину надо отпустить, – вспомнил он про старшину, но обратился опять к мужчине с папкой: – Ты с Серёжи показания сними, а я утречком приеду в управление и всё подробненько изложу на бумаге, как всё было. Но в общих чертах, я надеюсь, ты понял, что произошло. Нападение на старшего офицера милиции, причём, находящего… щегося при форме, – с трудом выговорил Михаил Анатольевич, посмотрел на свои шлёпанцы и оживлённо напомнил: – И про оружие не забудь.
– Да, понял я, – с болезненной ужимкой на лице ответил тот, сунул папку подмышку и сказал: – Поеду я, а то эти тётки своими глазищами на мне уже дыры прожигают. Протокол задержания составлю у себя, а заодно и Серёжу вашего расспрошу. А с вас завтра заявление.
Они ударили по рукам, и человек в штатском отправился в чёрный микроавтобус, а Михаил Анатольевич торопливыми жестами дал понять своему водителю, чтобы тот садился в машину и ехал за спецгруппой.
Старшина Сергей нехотя отходил от Валентина Егорова и тихо через плечо сказал ему:
– Вы только глупостей здесь не наделайте.
Машины одна за другой покинули двор, но никто из оставшихся людей не спешил расходиться, за исключением, разумеется, Михаила Анатольевича. Наглого агрессора увезли в наручниках, и Жмыхов чувствовал себя теперь в безопасности. Доходягу соседа со второго подъезда он не боялся, а тёток и подавно, но стоять здесь с ними и выслушивать их сопливые упрёки в свой адрес он не собирался. И подполковник даже задался вопросом: «А чего они такие тихие? – но тут же сам и снял этот вопрос с повестки: – А, ну, их, к чертям собачьим. Пойду я лучше приму дозу на сон грядущий».
И втянув (как это только было возможно) в себя живот, он направился в свой подъезд.
– Постойте полковник, – остановила его ледяным голосом Светлана Александровна.
От такого тона Жмыхов послушно остановился перед ней, но, быстро напомнив себе, кто он такой, наполнил себя высокомерием и приготовился слушать, как эта старуха будет доказывать его неправоту, чтобы защитить своего сынка, которому уже никто не поможет. Михаил Анатольевич даже решил, что сам ей сейчас расскажет, как надо воспитывать детей, чтобы они не становились такими мерзавцами, и уже было придумал с чего начать, но осёкся, встретившись с её взглядом. Глаза Зиновьевой выразительно излучали холодное призрение, от которого Жмыхову стало немного не по себе, и он даже ощутил болезненное жжение в висках.
– Я рассчитываю, что с протрезвлением к вам вернётся разум, и вы немедленно исправите свою гнусную глупость, а я постараюсь забыть эту вашу позорную тупую выходку, – заговорила она тем же морозным голосом. – И запомните, что, если с Максимом что-то случится, я буду вырывать из вас куски мяса, пока вы не сдохните. Это не пустая угроза, и отнеситесь к моим словам серьёзно, потому что их произнесла мать, которая сейчас пребывает почти в бешенстве.
Не желая дальше испытывать себя её колючим взглядом, Михаил Анатольевич отвёл глаза в сторону, и неожиданно к нему пришла занятная мысль, которая даже вернула ему самообладание.
– А я-то дурак рассчитывал услышать от вас что-то разумное, – выдал он с завышенным сожалением, протиснулся между двумя женщинами к двери и, заходя в подъезд, прибавил: – Надеюсь, про угрозу все слышали.
Светлана Александровна смотрела на закрывшуюся дверь тем же пронзительным взглядом и ослабила накал в глазах, только когда ней обратился Валентин Владимирович.
– Я завтра перед работой попробую узнать, куда его повезли, и как нам посоветуют действовать дальше, – пообещал он Зиновьевой, придавая своему голосу, уверенность и спокойствие. – У меня есть один знакомый в «органах».
– Спасибо Валя, – устало поблагодарила она и закрыла глаза, готовая расплакаться, но мужественно удержала себя от этой слабости.
– Слава Богу, хоть этот упырь здесь остался, – заявила, незаметно подошедшая к ним, баба Паня, кивнула на освещённые два окна второго этажа и пояснила: – А то ведь, если бы поехал со всеми, то точно бы ещё больше нагадил там.
– Ладно, давайте расходиться, – невзрачным уже и потухшим голосом призвала соседей Светлана Александровна, – всё равно ничего здесь не выстоим.
– А давайте, я у вас посижу, – оживлённо предложила ей Мила, обнимая несчастную мать за плечи. – Чайку попьём. После такого всё равно не уснуть. Поверьте, всё будет хорошо. Времена теперь другие и за слова сейчас не сажают.
– Да, причём тут слова, Милочка, – взмолилась Светлана Александровна. – Это же власть, а она во все времена отличалась самодурством. Они не слова, они действия ему припишут, которых он не совершал. С подачи одного идиота другой принимает эту игру, входит в азарт, и попробуй, останови это бездушное безумие.
– Это точно. У них там рука руку моет, – недовольно причмокивая губами, вставила баба Паня, – Вы видели, он хоть и вдрызг пьяный, а вон как шустро нашёптывал своему архаровцу, что делать надо. Эх, заколотить бы его там досками, на этом втором этаже на веки вечные.
Потрясая в воздухе кулачком, она гневно посмотрела вверх на жмыховские окна и заметила, как в соседнем тёмном окне отпрянула от стекла и скрылась Маргарита Потёмкинакакаметила в соседнем тёмном ить. мает эту игру и входит в азарт, да так, и, заходя в подъезд, прибавил: – Надеюсь, про угрозу.
– Да, не тебя я заколачивать собираюсь, – вырвался у бабы Пани возглас похожий на извинение, и все догадались, в чей адрес это прозвучало.
Мила продолжала поглаживать плечи Светланы Александровны и напевным голосом, полным надежды сказала:
– Дорогая, мы же все здесь свидетели в защиту Максима. Правда?! – обратилась она к бабе Пане, потом перевела взгляд на Валентина и тот в небольшом смущении ответил:
– За Макса я даже президенту писать буду. Тем более, я за него голосовал. Мы найдём справедливость.
– Только не юному правителю пиши, а тому, что передышку взял, – посоветовала баба Паня.
– Спасибо вам всем за поддержку, – поблагодарила соседей Зиновьева. – Ведь, действительно, только на вас вся моя надежда.
Вчетвером они прошли в квартиру номер один и расположились в комнате, где без звука продолжал работать телевизор и горел тусклый свет ночника. Мила Алексеевна заварила по своему особому рецепту вкусный чай, и они пили его вприкуску с сушками и печеньем.
Если бы не тяжёлый с ноющей болью осадок, который остался в душе у каждого от возмутительного ареста Максима, такие соседские посиделки, наверное, можно было бы сравнить с какой-нибудь мифической ярмаркой душевности. Атмосфера в комнате была особенной. Даже без глотка чая по всему организму расплывалось тепло, которое не измерялось температурой, а оно просто являлось какой-то необходимостью, без которой, казалось, человеку трудно себя ощущать существом живым и полноценным. Не обессудьте, но мне не хочется утомлять вас, дорогой читатель, простыми диалогами и тихими фразами этой беседы; в целом, их легко можно себе представить. Расскажу об этом сжато и повествовательно.
Вначале, Светлана Александровна хвалила Милу, за её золотые руки, и отзывчивый нежный характер, который её муж никак не ценит. Валентину было очень приятно это слушать, но он сдерживал в себе волнение, когда застенчиво украдкой поглядывал на Милу, и тайно благодарил ночной светильник за спиной, скрывающий выражение его лица. Повышенное волнение было оттого, что Егоров не мог припомнить подобной обстановки (а надо сказать, что таковой и не было), когда он мог спокойно разглядывать Милу, не опасаясь, встретится взглядом с её грубым Петром. И сейчас Валентин наслаждался её нежными чертами лица, плавными руками и мелодичным голосом, в моменты, когда Мила пыталась возражать и отбиваться от завышенной похвалы Светланы Александровны.
Потом за столом в ход пошли рассказы с короткими добавлениями и комментариями. Припоминали подростковые дворовые шалости Максима и сыновей Милы. Все старались, чтобы беседа ни в коем случае не скатывалась в какую-то обречённость, и преждевременно оплакивать неизвестную участь Максима никто не собирался. Молодцом держалась и сама Светлана Александровна; с её уст слетали такие фразы, как: «Завтра вернётся, мы у него и спросим» или «Поверьте, он и сейчас на такое способен».
Валентин Владимирович по просьбе женщин рассказал, где и как живёт его дочь, и какой озорной прелестью растёт внучка. Баба Паня упрекнула соседа сверху, что тот не устроил свадьбу дочери здесь, и благодаря её этому недовольству все принялись вспоминать последнее свадебное гуляние, которое происходило в этом доме больше пятнадцати лет назад. Мила Алексеевна, как бы взглядом благодарила Валентина за то, что тот взял удар на себя, потому что никто не вспомнил про её сыновей, которые устраивали свои свадьбы так же не здесь, а в городе. И она с охотой делилась подробностями того празднования весёлой пары молодожён из девятой квартиры, когда во дворе не хватало места всем гостям, и она носила самогон и закуски компании мужчин, которая расположилась за угол дома.
Баба Паня, в свою очередь заявила, что свадьба Максима должна обязательно пройти здесь и как-то незаметно перешла к давней истории про собаку. Валентин и Светлана Александровна с трудом вспомнили того рыжего лохматого пса с вечно грустными глазами, а Мила так и вовсе его не застала, поскольку вселилась в этот дом намного позже. Как оказалось из рассказа бабы Пани, её сын – Иван подобрал этого пса ещё щенком у самой трассы в начале грунтовой дороги, когда возвращался из училища, и принёс это чудо домой. А через восемь лет, пёс бесследно исчез; аккурат на следующий день после Ваниных похорон.
Далеко за полночь они решили, что пора расходиться. Соседи пожелали Светлане Александровне спокойной ночи, и скорейшего доброго сна. Баба Паня, охая и держась за поясницу (больше, показывая всем, как она устала, чем реально страдала от недомогания), пошла к себе, а Валентин проводил Милу на второй этаж, опасаясь, что она по чудовищной случайности может столкнуться со Жмыховым. Но, разумеется, никакого Михаила Анатольевича там не было, и Мила Алексеевна, поблагодарила Егорова за его участие в этом вечере в целом и за галантность, которую он проявил только что.
Когда дверь за ней бесшумно закрылась, Валентин прислонил ухо к двери восьмой квартиры и расслышал тяжёлый храп, похожий на рычание бульдозера, который пытается въехать на гору. Почему-то именно сейчас, пока он прибывал на высоком душевном подъёме, ему хотелось разбудить подполковника и объяснить, какую нелепую оплошность тот совершил. Егорову казалось, что он легко может доказать Жмыхову какой Макс прекрасный парень и что Максим, по своей молодости, очень быстро забудет про этот неприятный инцидент, и что Михаилу Анатольевичу следует отменить свои легкомысленные распоряжения. «Но, что поделаешь с этим душевным порывом? – размышлял возле железной двери Валентин Владимирович, – Разум, наделённый практичностью, словно каким-то жизненным иммунитетом не даст чувствам вырваться наружу. И правильно делает, что не даёт. Ничего из этого не выйдет. А жаль».
В таком состоянии: по-доброму насмехаясь над своим душевным рвением и жалея его, он спустился вниз и пошёл в свой подъезд.
Что касаемо дальнейшей обстановки, сложившейся возле старого дома в эту ночь, то следует добавить, что через три часа, когда его окна давно погасли, и оставался только тусклый свет от немого телевизора в комнате Светланы Александровны, к углу дома подъехала машина. Пожилая женщина накинула на белый пеньюар махровый халат и, позабыв у кровати опорную палку, с надеждой поспешила во двор. Но уже на выходе из подъезда Зиновьева услышала скрипучий пьяненький голос Петра Добротова, который бурно благодарил и прощался с таксистом-коллегой, доставившим его домой. Разочарованная Светлана Зиновьева с грустью вернулась в свою комнату. Других движений в доме и возле него до утра не было. Разве что, непонятная сизая в темноте дымка ползла медленно от бывших огородных участков и уже метровыми сугробами накрывала развалины машинной станции.
Перенесёмся пока в город, где не понятно: в поздний или уже ранний час, в каком-то заведении органов внутренних дел, в камере на голых обшарканных досках сидел Максим Зиновьев. Он пребывал в казённом мрачном помещении один и, как и его мать, так же этой ночью не спал. Макс нисколько не сожалел о совершённом им поступке. Повторись такая ситуация, он, всё равно бы, вышел во двор и довёл бы зажравшегося властью подполковника до бешенства. Раскаяние Максима было в другом: он волновался только за мать, зная, что она сейчас не спит, переживает за него, и он винил себя за то, что, не задумываясь, променял её здоровье на важное дело, завещанное ещё далёким Робином Гудом. Конечно, мать сейчас считает, что сын совершил очередную глупость, и эта несдержанность кроме страданий ничего им обоим не принесёт. Что бы заглушить в себе тревогу, Максим призвал на помощь иронию, но даже с ней понимал, что после его, так сказать, подвига, мир, безусловно, изменится, но он окрасится не в радужные цвета и, к сожалению, поменяется не для Жмыхова и ему подобных, а для него с мамой. «Как там она сейчас?», – тянулся он к ней всей душой, и с удивлением засвидетельствовал, как в груди у него учащённо забилось сердце, которое, по словам матери, упорно не хотело взрослеть. Он чувствовал, как его сердце вместе с переживанием о ней отбивало и браваду, которой он хотел поделиться с матерью, как бы в знак своего оправдания и, прося у неё прощения. «Если бы ты видела, мам, эту растерянную, пьяную, глупую и злую физиономию, – говорил он мысленно ей. – Неужели, это и есть его истинное лицо? Но как с таким лицом можно жить? Как, вообще, этот «пирожок» живёт с такой начинкой? В этих свинячьих глазах я заметил страх, мам. Да, именно, страх, который только и способен поставить эту гнилую братию в рамки приличия. За кусочек этого страха стоило воевать. Ты прости меня. Я не знаю, что будет дальше. Суд? Колония? Я-то вынесу эти испытания, но вот ты…. Прости. Самое ужасное будет в этих годах разлуки – это вопрос: «За что?!». Злопыхателю Жмыхову, имеющему власть, не составит труда состряпать обвинение, пусть даже самое абсурдное, и пропихнуть его в исполнение, через таких же растопыренных, накормленных сладенькой жизнью собратьев. Обидно? Да, обидно. Грустно думать, что справедливость придёт, но не в этой жизни. Долго терпеть приходится. И слабо утешает, что за многие века простой и благородный люд привык к этому терпению и унижению, …и не только в России. А я сейчас обречённо отнесён, как раз, к этому большинству. Ряды достойные, мам, но от плеча до плеча не один кулак просунуть можно. Как же невыносимо больно и противно, сносить расправу от глупцов и трусов! (при этом Максим чуть ли не застонал вслух). Тут бы и появиться, той самой, благородной ярости. Но в одиночку, как?! Она будет походить на обычное буйное помешательство. А кто вступится? Ты, матушка? Владимирович? Да, может быть, ещё два, три посторонних человечка. И, что тогда? Трепещи устоявшаяся веками, и даже модернизированная уже хамская беззаконная опричнина? Смешно и грустно. Крохотный бунт – это малая кровь, и кровь эта будет только наша с тобой, мам. Мы созданы по той же формуле, как и все маленькие благородные люди; мы не желаем, чтобы за нас заступался весь порядочный мир, потому что, это уже получится настоящая война. Эх, куда меня понесло, – встряхнулся Максим и горестно рассуждал дальше: – А на что нам остаётся надеяться в таком случае? На случайное благоприятное стечение обстоятельств в пользу такого несдержанного глупца, как я? Или, всё-таки, на торжество здравого смысла, которое внезапно проснётся по утру вместе с похмельем у этой сволочи – Жмыхова? А стоит ли мне тогда принимать это свинское великодушие? Да, не в жизнь! Если представится возможность, плюну ему напоследок в харю и навсегда забуду о таком детском понятии, как чудо», – подвёл черту своим размышлениям Максим Зиновьев, и не знал, что через несколько минут, такое «чудо» придёт к нему в лице майора Захарова.
Алексей Аркадьевич Захаров был из контролирующих структур и, под утро он приехал к задержанному с проверкой, на которую его вовремя подтолкнул «сигнал» от завербованного лица. Дело в том, что один из четырёх бойцов группы захвата был тайным осведомителем майора по вопросам внутренней безопасности. Все мы знаем, что подобная практика, для удобства решения многих задач, существует не только во властных структурах, но и на обычных предприятиях, а в нашем случае, данное «служебное стукачество» хорошими последствиями отразилось для Максима Зиновьева.
Когда Максима завели в кабинет, майор сидел не за столом, а на кушетке возле стены и изучал рапорт, составленный знакомым ему неким капитаном Беспаловым Н.И. Оторвавшись от бумаги, Алексей Аркадьевич оглядел приведённого ему гражданина и рукой указал тому на одинокий стул в центре комнаты.
Максим присел, сложил ладони между коленей и внимательно стал наблюдать за работой майора.
– При исполнении…, – усмехнулся Захаров, глядя в рапорт, – да ещё табельное оружие…. Вы его успели потрогать? – Неожиданно спросил майор, оторвавшись от листа, и остро взглянул на арестованного.
– Кого? Подполковника? Даже мизинцем его не касался, – с невозмутимым откровением признался Максим.
– Ценю ваше самообладание и чувство юмора, молодой человек, – заулыбался Захаров и представился: – Я – майор Захаров Алексей Аркадьевич. А вас, я так понимаю, зовут… Максим Геннадьевич Зиновьев, – сверился он, раскрыв в руке паспорт.
– Так точно, – на военный манер подтвердил Макс.
– Но всё же, ответьте мне про пистолет, – настаивал майор.
– В глаза не видел, – коротко и искренне ответил задержанный.
– Разумеется, – задумчиво произнёс майор, достал из папки другой документ и, вчитываясь в него, продолжал допрос: – Вы до этого были знакомы с подполковником Жмыховым Михаилом Анатольевичем?
– Конечно, – ответил Максим не раздумывая, – он мой блуждающий сосед сверху.
– В каком смысле? – поднял на него глаза майор.
– В нашем доме не живёт, – принялся пояснять Макс, – а приезжает, когда ему вздумается. Там квартирка на втором этаже от матушки – Алёны Григорьевны ему досталась. Вот сегодня с мигалками он заявился. Дискотекой нас, отсталых, побаловал.
– А вас там много «отсталых» было на этих танцульках? – прищурившись, спросил Захаров.
– Да почти все соседи и вышли, – сдвинув брови, вспоминал Зиновьев и тут же поправился: – А, Владимирович вышел только когда меня уже забирали. И ещё эта…, госпожа Потёмкина так и не вышла, но в окне я её заметил.
Майор поднёс листок поближе к своему лицу и, как будто у самой бумаги, спрашивал с усмешкой:
– Кто-кто свидетель? А где же остальные?
Потом взглянул на Максима и задал вопрос уже конкретно ему: – Старшина Павленко Сергей Викторович, часто посещал ваш дом вместе с подполковником Жмыховым?
– Вы, наверное, имеете в виду водителя? – уточнил Максим и, покачивая головой, ответил: – Нет, я бы заметил. Нас там так мало, что я даже по шуршанию и писку узнаю, какая из мышей бежит по лестнице.
Алексей Аркадьевич более внимательно посмотрел на Максима и небрежно поинтересовался:
– Не могу понять: ты так ершишься, или таким образом пытаешься скрыть своё волнение?
– Наверное, и то и другое, гражданин майор. Я же не знаю, какую цель вы преследуете этим допросом, – изъяснился Зиновьев, чувствуя, что и в самом деле волнуется.
– Это не совсем допрос, – спокойным голосом успокаивал его майор, – считай, наш разговор пока дружеской беседой. Если, конечно, у тебя и впрямь не было намерения завладеть оружием, – посмотрел он на арестанта опять остро.
Максим поднял руку, почесал подбородок, потом щёку и признался:
– Скажу вам честно: если бы он на меня направил пистолет, то, скорее всего, я бы завладел оружием. Но пистолета в его руке не было.
– Слава Богу, что не было. И это очень хорошо, – в задумчивости, словно пропел Захаров, и задал новый вопрос: – А старшина Павленко, как себя повёл, когда вы выясняли свои отношения со Жмыховым?
– Умеренно и вполне благородно. Даже пытался усмирить подполковника, но тот его отпихнул, – с симпатией к водителю отрапортовал Максим.
Майор отбросил на кушетку бумагу, встал, потянулся, разминая руками поясницу и, с глубоким выдохом в потолок, произнёс:
– Ой, дурак. До пенсии всего ничего осталось, а такие кренделя выписывает.
Пройдя мимо Максима к окну, Алексей Аркадьевич некоторое время наблюдал за бледнеющим фонарным светом на листве дерева, за наплывающей справа по небу розовой зарницей, а потом, повернулся к Максиму, сунул руки в карманы брюк, присел одной ногой на подоконник и заговорил:
– Давай-ка, добрый молодец, поступим так: ты мне сейчас подробно рассказываешь без протокола всё, как было, только без фантазий и этого твоего чувства юмора, а после, я ещё раз подумаю и приму решение.
Максим почувствовал, что для него появляется благополучный исход этого дела, и даже хотел встать со стула в знак благодарности, но Захаров его жестом попросил успокоиться. Тогда Зиновьев сосредоточился и, без затруднения, сдерживая эмоции (как и просил майор), обрисовал приезд Жмыхова, передал свою короткую, но содержательную беседу с ним, описал молниеносный захват и «трогательное» прощание оскорблённого подполковника, посланное Максиму в живот.
Когда Макс закончил рассказывать, для Алексея Захарова картина была предельно ясной, и рассматривать её с другой стороны уже не имело для него никакого смысла, поскольку подполковника Жмыхова он давно успел изучить, и неплохо знал Михаила Анатольевича, именно, с той – другой стороны. Захаров был из той редкой когорты офицеров, которые понимали, что такое офицерская честь и уважали эту честь в себе. Была бы его воля, он бы этого Жмыхова отправил в запас без всяких почестей и пенсии за такую выходку, но история эта вырисовывалась настолько неприятной для всего состава, что раздувать её не следовало бы ни в коем случае, как бы не требовала того офицерская честь. К сожалению, честь – это понятие индивидуальное, личное и другим это понятие не передашь вот так запросто, но служебную и, тем более, мужскую солидарность никто не отменял, так что, необходимо было замять эту неприглядную чепуху ещё в истоке. «Это происшествие должно непременно раствориться по-тихому; так будет лучше для всех, – заключил для себя Алексей Аркадьевич и задумался: – Но как поделикатнее утихомирить Жмыхова? Такую вонь не так просто заткнуть, а она даже на уровне кабинетов не нужна». И тут его посетила замечательная мысль. Маленькая деталь, из только что услышанного рассказа, родила эту мысль. Захаров, разумеется, в целом понимал, как замять это дело, а теперь он ещё и знал, как заткнуть навсегда рот Жмыхову.
– Ты сказал: «без шлюхи». А как часто он посещал ваш дом с подобными дамами? – Спросил он с открытым интересом и удовольствием.
– Для его возраста…, я думаю, что часто, – решился Максим на иронию, посчитав, что уже можно.
– А ты уверен, что Жмыхов всегда приезжал с проституткой? Ну, может быть всё-таки, это была его дочь или жена? – перестраховывался на всякий случай майор.
Максим совсем уже расслабился и позволил себе лёгкую дерзость. Он посмотрел на Захарова, как на любопытного наивного ребёнка и сказал:
– А кому придёт в голову вести свою жену в знакомую ей стрёмную хату, заставляя её при этом пригибаться под окнами, красться, чтобы ступени не скрипели и, тем более, за полночь? Ну, про дочь у меня никаких фантазий не хватит. А в общем-то, я и дочь, и жену его знаю. Они раньше не часто, но приезжали в эту квартиру по выходным, – закончил он без сарказма.
Майор Захаров глубоко повздыхал в раздумьях, поглаживая пальцами лоб, и сказал:
– Но ты тоже, мил человек, не из умного разряда. Без какой-либо поддержки, вот так резко, бросаться на подполковника милиции – это, брат, отчаянная глупость. Но от себя замечу, что глупость достойная уважения.
– Не один вы такого мнения, товарищ майор, – заверил его Максим и прибавил печально: – Но согласитесь, что грустная картина вырисовывается: оказывается, чтобы снизу поставить высокопоставленного хама на место, главное, что движет человеком – это отчаяние.
– Ну, ладно, не будем философствовать, – остановил его Алексей Аркадьевич и указал на листок, лежащий на столе, – подпиши там внизу, и пойдём в «дежурку» за твоими вещами.
– А что это? – немного остерегаясь, поинтересовался Зиновьев.
– Подписка о невыезде, – равнодушно ответил майор. – Так, на всякий случай. Пусть пока у меня полежит.
Макс поднялся со стула и расписался в документе, невольно подумав о том, что подписка была выписана заранее. Значит, майор изначально планировал его освобождение. «Нет, всё-таки не перевелись ещё в «органах» разумные люди», – мысленно отдал он должное Захарову.
Алексей Аркадьевич, вернул Максиму паспорт, собрал бумаги и положил их в чёрную папку.
– Скажи там своим в доме, чтобы не распространялись об этом инциденте, – предупредил он, когда выводил Максима из кабинета. – Здесь я сам разберусь, а ты постарайся больше не общаться со Жмыховым. А в ближайшее время, лучше вообще, на глаза ему не показывайся. Я о тебе беспокоюсь, а не о нём.
Неожиданно освобождённый Зиновьев вышел на безлюдную улицу, когда рассвет уже наползал на город. Фонари продолжали ещё бесполезно гореть, отчего создавалась впечатление, что они, словно последний ночной батальон, вызвались прикрывать отступление ночи и оказывали утру отчаянное сопротивление. Но электрические лампы с каждой секундой безнадёжно начинали проигрывать в этой световой борьбе. Разрозненные вдоль проезжей части они обречённо тлели и, будто бы прощались друг с другом.
Максим зашагал к центральной улице и увидел перед перекрёстком скучающее такси. От радости он замахал руками, и машина, отвечая ему взаимным приветствием, зажгла фары и двинулась навстречу. Услышав адрес, водитель согласился ехать только до поворота на «грунтовку», сославшись на то, что у него якобы нет «запаски». А Максу это было даже, кстати, потому что он хотел немного прогуляться после затхлой камеры и насладится вкусом своего внезапного освобождения.
На этом заканчивается та часть истории, в которой ещё можно уловить привычный жизненный пульс и примерить на себя некоторые бытовые ситуации, мой дорогой читатель. В это утро ещё были доступны взору бумаги в чёрной папке майора Захарова, свидетельствующие о стычке Максима Зиновьева и Михаила Анатольевича Жмыхова, но через неделю, Алексей Аркадьевич их уничтожит, даже предварительно не переговорив, как планировал, с виновником этой заварухи.
Вопрос, который я хочу затронуть, следует, вернее всего, отдать на откуп историкам, но мне кажется, что с приходом к человечеству такой богини – как грамотность, преклоняясь перед ней, мы стали доверяться только документам, бумагам с подписями и печатями, словно подчёркивая свою непосредственную приближённость к этой богине. Обычные слова, конечно, остались значимыми для нас, но если они даже слетели с уст президента, то всё равно, неплохо бы их зафиксировать каким-нибудь документом.
К чему я этим отвлёкся? Да, потому что, как я уже намекнул, дальше мне предстоит освещать события мистические, с точки зрения обычного мировоззрения, и к своим словам никаких заверенных бумаг я приложить не могу. Если и есть какие-то документальные отголоски моему повествованию, то они скудны и никому не интересны, как, впрочем, и сама жизнь обыкновенного человека. Ну, например: в городском загсе хранится бумага о разводе Валентина Владимировича Егорова с гражданкой Егоровой Татьяной Васильевной, и где-то в этом же здании находится запись о смерти Ивана – сына бабы Пани. В отделе кадров больницы лежит трудовая книжка Людмилы Алексеевны Добротовой, а в библиотечном журнале и в некоторых сохранившихся школьных дневниках вы обнаружите записи и подпись Маргариты Николаевны Потёмкиной. Эти люди – реальные, а со всем остальным, вам придётся поверить мне на слово.
Простите за отступление. А ведь утро уже наступило, и мне следует продолжать свой рассказ. Таинственный гость уже пришёл, и его невозможно не заметить, а, тем более, проигнорировать.