Алексей Александрович Гончаров
Туман
– А это мы сейчас и проверим, – озорно предупредила она и уже томным голосом попросила: – Всмотритесь, Валентин. Всмотритесь внимательно в меня, мой нерешительный кавалер, и попробуйте познать меня как женщину на этом небольшом расстоянии. Не стесняйтесь, используйте разные догадки, но узнайте же, наконец, кто я такая. Вы почувствуете, обязательно после почувствуете, что, размышляя о женщине, вы невольно познаёте и себя. Присмотритесь, какая я сейчас эгоистичная фурия и сгораю до безумия в своей страсти, которая, на самом деле, давно перегорела, а я бешусь в агонии на её пепле.
И вдруг, волосы незнакомки, непонятно, когда и каким образом, окрасились в чёрный, как смоль, цвет и стали ещё более волнистыми. Рука её уже облачилась в чёрную длинную перчатку и прижалась к груди. Сдавленным шёпотом она спросила:
– Вы слышите? Вы слышите этот могучий грохот, который растопчет сейчас мои страдания?
Совсем близко, вроде как сразу за домом, прогудел пронзительный сигнал паровоза. Мраморный пол беседки задрожал, и послышалось хищное шипение тормозной системы. И ещё один гудок прозвучал почти над беседкой, да, так громко, что Валентин испуганно вздрогнул и схватился руками за дубовую лавку.
– Извините, Валентин Владимирович, немного не по классическому сюжету, но я люблю импровизировать, – с печальной усмешкой сказала незнакомка и продолжила говорить в театральной манере: – Это призыв к успокоению. …Сейчас меня не станет. Но я успею укорить любовь, за предательство, …за то, что она не предупредила меня о своей плавной бесконечности, и я сгораю ей назло. …Назло мужчине, с охлаждёнными ко мне чувствами, …или он продолжает любить меня, но уже без той страсти, которая мне необходима. Он испугался…, не понял меня и остыл. Ну, тогда хочу остыть и я, …и, прежде всего, от своих мук.
Валентин напряжённо следил за ней, но при этом, преобразившаяся в известную героиню женщина, оставалась неподвижной. Весь драматизм она доносила голосом, без единого жеста и только волнительно дрожали её манящие волосы, скрывающие лицо. Под впечатлением её короткого монолога, Егоров невольно испытывал какую-то непонятную озадаченность, похожую на вину или, скорее, на причастность к трагической судьбе, всего лишь персонажа, придуманного великим писателем. Возможно, что так повлиял на него явственный живой образ, очаровавший его глаза, и он твёрдо себе наметил, что в ближайшее время перечитает роман Толстого. Но за этими внутренними переживаниями Валентин не заметил, как дама превратилась уже в другую героиню. Волосы её значительно посветлели и почти выпрямились, лишь с краю остался кокетливый длинный волнистый локон, а тёмное платье чудным образом сменилось на серебристый заячий полушубок, из-под которого до самого пола спадала голубая широкая юбка. Когда женщина вновь заговорила, то в голосе её уже не было надрывной хрипотцы, а присутствовала нежная обида.
– Если бы я умела проклинать, то в первую очередь я прокляла бы своё воспитание. …Но, опять я заблуждаюсь, и несправедливо укоряю в своей робости родителей и няню. Зачем Бог наделяет нас чувствами, но не даёт возможности их выплеснуть? Однажды я вспыхнула, но даже не Бог, а сама любовь посмеялась надо мной. Ну, скажите, Валентин, как возможно запретить разразиться весенней грозе? Хотя, некоторые люди считают, что это природное явление неуместное к данному времени года. И, увы, я словно удовлетворяю их мнение, и могу пролиться на майскую просыпающуюся зелень скромным дождиком, а настоящая гроза так и остаётся во мне, и она постепенно ослабевает, тает и отплывает в прошлое закопченной тучкой без всякой радуги.
Где-то возле дома прозвучал громкий хлопок, и Валентин вздрогнул, высматривая у подъездов возможную причину этого звука. Тут же запахло чем-то едким и палёным.
– Не пугайтесь, это выстрел. К несчастью, дуэль состоялась, – тревожно прошептала она. – А я настолько нравственна, что сама словно умираю от этой пули, и не смею даже сожалеть, что стрелялись не из-за меня. О, я вижу, как вы взволнованы, мой благородный Валентин, – оживилась многоликая дама, легонько встряхнула головой и продолжала говорить: – Вы в замешательстве, немного расстроены, но всё же какое-то нетерпение в вас блуждает, …тяга изменить, что-то исправить, и вы нежно сочувствуете любому образу, который я вам тут представила. А может быть, вы сами выберете какой-нибудь женский персонаж? Ну, смелее решайтесь, и я предстану перед вами даже Скарлетт о Харой, которая случайно пробилась из вашей памяти в сознание, – с игривой покорностью предложила она и чуть повернула в его сторону голову, как бы готовая к откровению, но при этом, красивые слегка волнистые волосы продолжали скрывать её лицо.
– Нет! Ни в коем случае! – вскричал Валентин, вдруг опомнившись не столько от предложения, как от своей задумчивости, и даже привстал, выставляя перед собой руку, чтобы незнакомка оставалась по-прежнему вполоборота к нему и в прекрасном интригующем, но безликом положении.
– Я не смею сомневаться в ваших способностях, но вы уже сами видите, что я скучный тип для вашей игры, – заговорил Валентин и торопился донести свою мысль: – Вы развлекаете меня, но это напоминает игру в поддавки. Ведь вы представили мне образы такими, какими увидел их я, читая эти романы. И вы правы в том, что мне незачем знать вашего имени, что наша встреча должна остаться в статусе первого и прощального свидания, где я не должен увидеть вашего истинного и, несомненно, прекрасного лица. Пусть оно будет всегда волновать моё воображение. …А я тоже сейчас уловил ваше настроение, – сказал после секундной паузы Валентин с заметным торжеством, – вы улыбаетесь, потому что вас позабавила одна шутка, которую вы заметили в моих мыслях.
– И это правда, – согласилась женщина из тумана и попросила: – Но не могли бы вы открыть её для меня подробнее, …она и вправду занятная.
Валентин мечтательно усмехнулся и рассказывал:
– Отец когда-то давно с большим трудом приобрёл эти книжки художника-карикатуриста Хельмута Бидструппа, и я с большим интересом рассматривал их всё детство и юность. В них множество фрагментных зарисовок, и вот одна из них называлась: «Ножки дьявола». Сюжет был такой: молодой человек сидит в купе поезда и разглядывает напротив себя великолепные женские ножки, а лицо дамы скрывает книжка, которую она читает. Он возбуждается, мучается в искушении и, наконец, решается коснуться рукой до женской прелестной конечности. Финальная картинка бесподобна…. Книга отлетает в сторону, а перед любопытным молодым ловеласом предстала разъярённая физиономия ужасной старухи.
Валентин рассмеялся и услышал тонкий приятный смех своей собеседницы.
– Согласитесь, что вам бы ничего не стоило разыграть подобную сценку и со мной, – сказал он с небольшим опасением.
– Ну, зачем же я буду прибегать к такому изощрению, тем более, когда вы к нему готовы, – заявила незнакомка, продолжая посмеиваться. – Такие глупые фокусы хороши для Михаила Анатольевича, чьё воображение находится на низком уровне, а вы, Валентин, для меня очень ценный донор, и я не хочу вас пугать ради неуместной забавы. И вы, напрасно, посчитали себя скучным для моей игры, – говорила она уже серьёзным и немного печальным тоном. – Я разглядела и приняла ваше отношение к женщине, а это для меня и было главным. И ещё, я хочу заметить вам, Валентин, что и вы абсолютно правы в том, что не желаете познакомиться с моим истинным ликом. Вы усвоили важное условие: – любая красота женщины расцветает и живёт только в сознании и душе самого мужчины.
Егоров устроился на лавке глубже и удобнее, прилежно кивал головой, соглашаясь, и разглядывал лепестки роз на мраморном полу. А в это время, волосы таинственной незнакомки значительно побелели, распрямились в крупные локоны, полушубок превратился в белоснежное платье с кружевным воротничком, закрывающим половину шеи, а женские формы под этим нарядом аппетитно налились и немного округлились.
– Хватит вам, Валентин Владимирович, вымышленных дам разглядывать. Примите от меня образ, который вы сами выбрали, – настоятельно попросила собеседница, преобразившаяся в Милу, но голосом, почему-то, его бывшей жены. – Ну, сколько можно пугаться и стесняться своих чувств? Неужели вы до сих пор в них сомневаетесь?
Егоров посмотрел на неё в замешательстве и не сразу, но ответил:
– Вы знаете, что я неразборчиво сомневаюсь пока только в себе, а не в своих чувствах. Я люблю её, – робко признался Валентин, а дальше говорил уже громче и с раздражением, словно оно помогало пропихивать ему вперёд откровение: – И не могу пока объяснить, почему так пугаюсь этого. Наверное, потому, что однажды я уже стал разочарованием для одной женщины. Это было гадко. Я оказался попросту чурбаном и трусом. Когда необходимо было что-то сказать и действовать, я принял идиотскую позицию ожидания. …Рассчитывал, что после этого напряжённого спокойствия сама собой наступит какая-то ясность. Простите, что я, должно быть, как-то обобщённо на себя жалуюсь…, без всякой конкретики, но ваши способности и без того позволяют меня понимать. Я опасаюсь себя…, будто я из какого-то сахара сделанный; боюсь скандалов, избегаю лишний раз выяснения отношений. И понимаю, что с возрастом должна эта боязнь уходить, поскольку сама жизнь является неким закрепителем духа, а я всё равно остаюсь каким-то неопытным недотёпой. Наверное, изначально робость сильно пропитала мою натуру. Вот и сейчас мне легко откровенничать, потому что вы хоть и находитесь в её образе, но я точно знаю, что Милы здесь нет. Ей бы я и четверти не осмелился бы сказать того, чего наговорил вам. Эта робость, стеснительность и не решительность преследуют меня и мешают мне повсюду. Разумеется, и не только в отношении с женщиной. Например, я бы никогда не осмелился так дерзко вступить в прямой конфликт со Жмыховым, как это сделал Макс в тот злосчастный вечер, …да, и потом продолжил. Я бы ограничился замечанием, получил бы порцию оскорблений и, в лучшем случае, высказал свою точку зрения, после того как спадёт агрессивный пыл. Порой я себя ненавижу за эту…, непонятно откуда взявшуюся, интеллигентскую беспомощность.
– Не стану даже разбирать твои попытки самобичевания, – заявила она уже в упрощённом обращении и, всё так же, голосом его бывшей супруги. – Уверена, что в ближайшем будущем ты вспомнишь эти наговоры на себя и удивишься, каким ты можешь быть, оказывается, многоликим.
Валентин смотрел на неё с разочарованием и почти с мольбой попросил:
– Пожалуйста, измените этот голос. Он в очередной раз заставляет меня стыдиться, …а я чувствую, что эти угрызения для меня уже, и в самом деле, становятся излишними. То, что произошло четыре года назад, разобрано мной по косточкам и разложено на свои места, а напоминание об этом не делает меня сильнее, уж поверьте.
Платье фиктивной Милы подобно лепесткам роз, что были разбросаны по всему полу и дубовой лавке, окрасилось в такой же розовый цвет, но у Валентина это преображение вызвало только грустную усмешку.
– Тогда я за вас спокойна, – с печальной серьёзностью и успокаивающе заговорила она уже незнакомым Егорову, но приятным голосом. – Не любой мужчина может проделать такую работу над ошибками. Вы теперь реже будете перелистывать свои фотоальбомы, добропорядочный Валентин Владимирович; ностальгическое настроение прекрасно лишь в редкие минуты и в маленьких дозах. Я уверена, что скоро ваша грусть по прошлой жизни превратится из далёкого заката в подобие дополнительной рассветной зарницы, которая будет пылать в таких же тонах, как и моё платье. Отбрасывайте, дорогой мой, все сомнения, и смело взлетайте. У вас для этого всё есть. Это говорит вам опытная, повидавшая много всего женщина. А другая, любящая вас женщина, всегда поможет своему мужчине принять своевременное, правильное решение, и ей не обязательно использовать для этого слова. Поверьте, что магией она обладает не меньшей, чем у меня. Взамен она, так же безмолвно, попросит у вас самую малость: – ваше тёплое дыхание на своём лице в морозные вечера, ласковый взгляд в непогоду и какие-нибудь нежные откровения в птичьем щебетании летнего утра.
– Вы, разумно и красиво говорите. Верить – это всегда приятно, …а сейчас в особенности. Даже представить себе не могу, как вы много всего повидали, путешествуя в таком-то союзе, с невероятными возможностями, – со светлой завистью предположил растроганный Валентин, не зная, как ещё отблагодарить незнакомку за тёплые пожелания.
– Даже завистник из вас никудышный. Прямо, так и вижу перед собой надутые пухлые губки обиженного ребёнка, – с нежным упрёком сказала она и коротко рассмеялась, а потом с той же иронией продолжила: – Но пока мы ещё путешествуем вместе. И, вообще, почему вы исключили себя из гильдии первооткрывателей? Мне казалось, что ещё недавно вы чуть ли не гордились, что находитесь в числе избранных. Так не переставайте себя ощущать таковым. Вы пока ещё продолжаете двигаться в тумане и вместе с туманом, так спешите вбирать в себя полезные моменты. И напрасно вы думаете, что завтра, когда туман уйдёт, ваш прояснившийся до горизонта взгляд уже не подарит вам ничего нового. Вы же разумный человек и понимаете, что туман останется во всех вас, в том числе и в Михаиле Жмыхове, до конца всего жизненного пути. В свою очередь, не стану скрывать, что благодаря вам и наша среда стала чуточку гуще и насыщеннее. Ох, заморочу я вам сейчас совсем голову, Валентин, …а я и так уже разомлела от нашей беседы, – пожаловалась она и капризно встряхнула рукой.
– Вообще-то, это не я, а Максим считает, что после полученного от вас нового мировоззрения, мы должны будем помирать от скуки, – оправдывался Егоров и сожалел, что разговор подходит к концу. – А я обещаю, что в дальнейшем уже не посмею воспринимать свою жизнь, не оглядываясь на нашу встречу. Я имею в виду не только нашу с вами беседу, а визит к нам тумана в целом, – уточнил он.
– Но, только сильно не привязывайте своё сознание и разум к этим суровым приключениям, – попросила она и пояснила: – А то, вы сами не заметите, как эта встреча может стать губительной помехой на вашем пути. Но в целом вы правы, Валентин: человек не вынужден…, а обязан время от времени оборачиваться и смотреть себе за спину, чтобы видеть и знать, что он за собой оставляет. А хотите, и я оставлю вам эту беседку в подарок? – предложила она с озорством и трогательно. – Надеюсь, вы её не спалите со своим молодым другом?
Валентин опустил глаза в пол и ответил:
– Конечно же, не спалим…, но я бы просил вас не делать такого подарка.
– О, да, я понимаю ваше смущение, – сочувствующе поддержала она. – Такая беседка будет невольно напоминать вам только о нашем свидании, а ведь это место общественное, где вы будете вести разговоры с Максимом, … или с Милой Алексеевной.
В подтверждение Егоров кивнул головой и сказал:
– И без этого необычного подарка в моей памяти достаточно места, чтобы хранить все ваши слава и преображения, которые я видел. Такие чудеса невозможно забыть. А беседку я новую выстрою, …тем более, сам уже на это решился. Понимаете…, хочется своими руками сделать. Но я постараюсь, чтобы она была максимально похожа на эту.
– Как пожелаете, – одобрительно сказала женщина и, уже заметно, на глазах Валентина её фигура приобретала первоначальную стройность, платье плавно темнело и на плечах сползало вниз, превращаясь опять в декольте, и только волосы оставались нежно сливочного цвета.
Она поднялась со скамьи в полный рост, при этом её белые пряди чуть колыхнулись в сторону, и Валентин опять успел разглядеть только кончик её носа, но ещё и краешек алых губ, как волосы вновь заволокли эти детали её лица; без сомнения, завораживающего и прекрасного. Лишь на пару секунд заворожённый Валентин Егоров замешкался, а потом быстро поднялся с дубовой скамьи и вытянулся перед ней в струнку, как солдатик в строю.
– Пора. Вас ждут, Валентин, – произнесла она с лёгким сожалением и попросила уже с небольшой строгостью: – Прошу вас, идите первым. Так требует этикет.
Глубоко вздохнув, Егоров шагнул к выходу, но остановился в самой арке точно под старинным фонарём над головой. Немного посомневавшись, он всё же решился в последний раз взглянуть на таинственную незнакомку и обернулся к ней. От нахлынувшего печального волнения он только смог пошевелить губами, не зная, что лучше сказать напоследок: «до свидания» или «прощайте». Но женщина сама закончила все формальности:
– С чистым сердцем и душой идите же, Валентин Владимирович, к своим друзьям. Вы же сами чувствуете, какое это волшебное и приятное ощущение, когда тебя ждут. Мы благодарим вас всех за достойный приём, который вы были вынуждены нам устроить. Лично я рада, что в вашей славной компании не было ни одной истерики, и я даже восхищена вашим мужеством. Слабые звенья выявлены в вашем скромном бытие, а потому всё и заканчивается. Не забудьте переодеть куртку и взять с собой горсть монет. Запомните, Валентин, мелочь всегда важна. Только она имеет ощутимый вес, а не какая-нибудь купюра с высоким номиналом, которая легко сдувается и уносится ветром, да, к тому же ещё, имеет свойство гореть. Идите же, Валентин. Идите.
Не оборачиваясь, Егоров подошёл к своему подъезду и остановился перед дверью в тягостном искушении. Ему хотелось взглянуть на беседку, но он побаивался проявить такое любопытство; опасался, что по «этикету» это будет как-то неправильно, и его могут наказать за это. Но Валентин всё-таки выбрал для себя, пусть немного и лукавое, но оправдание: он вспомнил наказ о том, что иногда следует, заглядывать себе за спину, …и он обернулся. В седых волокнах тумана виднелась беседка, но уже прежнего убогого вида с покосившейся шалашной крышей, за щербатой дощатой перегородкой появился знакомый кривой стол, а возле него стояла незнакомка. Только теперь она казалась маленькой и очень несчастной. По наброшенному на хрупкие плечи клетчатому пледу, Валентин догадался, что ему предоставили возможность попрощаться на расстоянии с Маргаритой Потёмкиной. Вложив в свою привычную робость всю нежность, он поднял до уровня головы правую руку и покачал ей, приветствуя свою соседку и, сразу же, прощаясь с ней навсегда. Маргарита ответила ему почти таким же жестом и …растворилась. Валентин немного расстроился, но и почувствовал желанное облегчение в душе, причина которого была ему ясна.
С отчаянной внутренней клятвой: – сохранить в себе этот последний женский образ из туманной беседки навсегда (хотя знал, что и другие волшебные образы из его памяти никуда не денутся), Егоров поднялся в свою квартиру. Сбросив в коридоре куртку прямо на пол и снимая на ходу футболку, он прошёл в комнату к бежевому платяному шкафу и без особого труда выбрал в нём свежую светлую рубашку. Потом Валентин снял с вешалки вельветовый пиджак, купленный им на майскую премию, но так ни разу и не видевший свет, надел его и застегнул на все пуговицы. Стесняясь своего праздничного вида, он направился в прихожую к большому зеркалу, чтобы хоть немного разубедить себя в излишней торжественности и, разглядывая себя с нужной критичностью, решил, что пусть новый пиджак на нём будет весёлой пикантностью в сегодняшней дружеской соседской вечеринке.
Уже выйдя за порог и прикрыв за собой дверь, он вспомнил про деньги и вернулся. В прихожей на трюмо извечно стояла жестяная коробка из-под печенья, в которую Егоров периодически выкладывал из карманов мелочь. Он не умел её тратить, а вернее, не хотел, потому что считал это занятие хлопотливым и неуважительным к очереди, которая собирается за ним возле кассы. Как можно спокойно подбирать нужные монетки, когда тебе в спину дышит другой покупатель? Только однажды, когда коробка была уже с горкой, бывшая жена заставила Валентина разобраться с этим навалом, и тогда он, помнится, чуть ли не десять минут оплачивал сковороду с тефлоновым покрытием в одном крупном магазине. Но надо отдать должное, что Егоров разумно дождался, когда касса будет свободной, и поэтому лишь в малой доле выслушал недовольные тихие претензии в свой адрес от двух нетерпеливых старушек.
Зачерпнув приличную горсть монет из этой накопительной тары и, со звонким шелестом, опустив добро в боковой карман пиджака, Валентин, опять коснулся дверной ручки, но вдруг вспомнил про примету: ведь он уже вышел за порог и вернулся, а значит, необходимо посмотреться в зеркало. Он мельком заглянул в зеркало, чтобы ублажить своё несерьёзное суеверие и…, так и застыл с полуоткрытым ртом, всматриваясь в несоответствующее реальности отражение. В полумраке прихожей из зеркала на него смотрел длинноволосый молодой воин времён доисторических сражений с отважным лицом и, хотя немного утомлёнными, но вполне ясными и полными решительности глазами. Его взгляд как будто спрашивал: «Ну, что собрался?», и тут же призывал: «Тогда пойдём, мне нужна твоя помощь». В облике воина было что-то знакомое и неуловимо родное для Валентина, словно когда-то давно маленький Валя уже видел этот портрет и мысленно разговаривал с ним. Вот и вопрос вырвался сейчас из Валентина невольно, будто наружу эту любознательность вытолкнуло подсознание:
– Если вы мой давний предок, то скажите, почему даже в одном вашем виде доблести и отваги в сотни раз больше, чем во мне? Неужели каждому новому поколению суждено испытывать дефицит достоинства перед поколениями предыдущими?
– Кому как совесть позволяет, тот так и мучается…, или вовсе не страдает такой проблемой, – ответил молодой воин хрипловатым уставшим голосом и закрыл глаза, словно Валентин интересовался какими-то глупостями.
Егоров успел разглядеть исцарапанную глубокими шрамами толстую защитную накладку из дублёной кожи, на его широкой груди, оценил мускулистые руки, одна из которых прижимала к бедру примитивный деревянный щит, а другая лежала на рукояти меча, но само оружие было скрыто от глаз Валентина за отражаемой поверхностью трюмо.
– Пойдём, – предложил буднично по-дружески воин и слегка кивнул головой в сторону двери.
Продолжая смотреть в зеркало, Валентин боком не спешно стал двигаться к выходу, и мистическое несоответствующее отражение так же осторожно двинулось, но только в противоположном направлении. Егоров мелко вышагивал и следил за воином, пока тот не скрылся за боковую границу зеркала, а сам Валентин упёрся плечом в дверь. Выждав несколько секунд, он вернулся и встал перед зеркалом, но никакого богатыря там уже не было. Глуповато и стыдливо улыбаясь, на Валентина смотрело его собственная физиономия.
– Ух, – выдохнул он с облегчением и сожалением одновременно и сказал самому себе: – А я ведь буду тосковать по этим неразгаданным тайнам.
У ведущего игру Максима сбоку на столе находился тряпочный мешочек и под руками лежали карточки, заставленные бочонками, а перед женщинами, вразнобой на цифрах разложились монетки. Над всем этим действом висел сосредоточенный азарт.
– Валя, ты извини, но мы начали без тебя. Уж такая я нетерпеливая, – заявила Светлана Александровна, не отрывая взгляд от стола.
Рассказывать о встрече с незнакомкой в волшебной беседке было бы сейчас, по меньшей мере, неуместно, и к тому же, Валентин и не планировал этого делать. Такое событие требовало долгого самостоятельного размышления, да и немало было в этом свидании моментов сугубо личного и щепетильного характера, что просто призывало Егорова не начинать сумбурно делиться полученными впечатлениями или, вообще, какой-нибудь информацией. Но долгое отсутствие требовало от Валентина каких-то объяснений, и потому он высказал быстро сочинённую вполне подходящую выдумку:
– Сам не рассчитывал…, что так задержусь. Вы уж извините за подробность, но… вдруг надумал принять душ, а потом на кухне кое-что разобрал. …Лампочка ещё одна перегорела, пока нашёл новую….
Игра встала на паузу. Как по команде трое игроков оторвались от своих карточек и с изучающим недоверием, а скорее даже с подозрением посмотрели на Егорова (чего он никак не ожидал, после своих безобидных выдумок). Лишь Мила была исключением, поскольку, не вникая в суть его оправданий, она с появлением Валентина забыла о лото и продолжала любоваться прибывшим элегантным мужчиной, ставшим за последние дни таким близким, да ещё и наряженным в пиджак.
Заговорила Светлана Александровна и обратилась с каким-то непонятным Егорову упрёком:
– Валентин Владимирович, ты от Макса набрался, что ли, таких забавных и наивных розыгрышей? Ему-то простительно, но тебе это никак не к лицу.
– Тем более оделся в приличное…, – буркнула в поддержку ей баба Паня.
– Харламов! – объявил Максим, уже с усмешкой поглядывая на своего соседа и друга.
Валентин, который ничего не понимал, и даже эту знаменитую фамилию хоккеиста поначалу принял на свой счёт, но быстро сообразил, к чему она была произнесена, разглядев цифру на бочонке в руках Максима, стоял в дверях, мягко говоря, озадаченный.
– Это сколько?! – с возмущением вскричала баба Паня, возвращаясь в игру.
– Семнадцать, – довёл до неё негромко Валентин, продолжая находиться в недоумении, и пытался понять, почему принятие душа вдруг вызвало такую странную реакцию у соседей.
– Так и говори, ирод! – грозно потребовала старушка ясности от «кричащего» и пробурчала недовольно: – А то всё со своими заковырками….
Егоров всё же хотел разобраться в предъявленном ему непонятном упрёке и решился частично объявить правду:
– Ну, да, да…. Задержался ещё немного в нашей беседке. Мне показалось, что она стала выглядеть как-то по-другому. Но когда подошёл к ней, убедился, что она прежняя. Я поседел в ней и вот что надумал: – нам надо с Максом переделать её полностью.
Максим смешливо взглянул через плечо на Владимировича, в весёлом настрое замотал головой и хотел, уже было, объявить следующий номер, но мать движением руки его остановила. Зиновьева прищурилась на Валентина и уточнила:
– Значит, ты ещё и в беседке посидел маленько, а только потом пошёл мыться?
Егоров уже побаивался что-либо подтверждать или опровергать, он только молча тревожился: – «К чему умудрённая Светлана Александровна всё это ведёт?». А она, довольно-таки иронично, сама взялась пояснять:
– Валечка, ты зачах на своём складе и работаешь явно не по специальности. Гениальная мизансцена! Между прочим, я могу назвать тебе нескольких замечательных актёров, которые начали свою карьеру приблизительно в твоём возрасте. Поначалу я подумала: «Как же неудачно он дурачиться», но сейчас оцениваю твои взволнованные глаза, …как же они убедительны, вижу твою рассеянность и понимаю, что это какой-то вызов и серьёзный подход к делу. Нет-нет, если ты желаешь, то можешь продолжать доигрывать. Мне даже нравится видеть в тебе эдакого шутника, в этом есть какая-то особенная прелесть, да и остальных, наверное, тоже это забавляет, – взглянула она, прежде на Милу, а потом посмотрела и на остальных.
Валентин окончательно вошёл в то состояние, когда говорят: «Чувствую себя не в своей тарелке». Да, он скрывал кое-что, но и от него явно что-то скрывали и ещё издевательски интриговали этим. На выручку пришёл Максим, который уже столкнулся в тумане с фокусами во времени и, похоже, догадался, в какую переделку мог попасть его друг.
– Владимирович, ты успел посидеть в беседке, потом принял душ, навёл порядок на кухне, нашёл и вкрутил лампочку, – перечислял он действия обстоятельно и размеренно, покручивая в пальцах бочонок, и прибавил (как показалось Егорову) немного громогласно: – И всё это ты сделал за каких-то пять-шесть минут. Не больше.
Валентин всё понял. Но если и не всё, то хотя бы теперь знал, почему так иронично раздражалась Светлана Александровна, и как по-идиотски выглядело его неуверенное нелепое враньё со стороны. Он присел на свободный стул возле Милы и, массируя пальцами лоб, воспалённым умом пытался подсчитать приблизительное время своей беседы с женщиной из тумана.
– Будешь рассказывать? – с сочувствием кивнул ему Макс, и женщины за столом заметно насторожились, выжидающе глядя на Валентина. Егоров оглядел всех с каким-то чудаческим удовольствием на лице и отрицательно помотал головой.
– Ну, значит, как-нибудь позже, – подвёл черту Максим и вскрикнул: – Гитлер – капут!
– Я в тебя сейчас чем-нибудь запущу! – закипела самая серьёзная игрунья за столом – баба Паня и этим своим возгласом немного сняла напряжение с остальных.
– Да, сорок пять, баб Пань, – пояснила Мила, на всякий случай, взглянув на бочонок, который держал Максим.
– У меня верх, – объявила Зиновьева. – Доставляем.
– Валя, дай рубль, – без всякой неловкости по-простому попросила Мила, – а то я и так у Светланы Александровны уже в кредиторах числюсь после первого кона. Видимо сегодня не мой день.
Валентин чуть привстал, суетливо, но щедро высыпал перед ней мелочь, а потом, словно имея уже на это полное право, пододвинул стул почти вплотную к Миле.
– Бакинские комиссары! – сурово заявил Максим.
– Это я зна-а-аю, – с бахвальством пропела баба Паня и, заставив монеткой цифру двадцать шесть, хотела ещё что-то сказать, но Макс громко произнёс:
– Дата февраля раз в четыре года.
– Да погоди ты орать! – властно потребовала старушка и самодовольно сказала, указывая пальцем на свою карточку: – Я выиграла, у меня низ, – и, не мешкая, сгребла к себе с центра стола кон.
Пока Максим перемешивал в мешочке бочонки, а Светлана Алексеевна собирала карточки, Мила в полголоса доводила до Валентина ошеломляющую информацию:
– А баба Паня на полном серьёзе собралась покупать машину и грозилась оформить её на тебя. А Максим обещал, что за это он будет её по воскресеньям возить её в церковь.
– Да, сказала же, что до храма сама буду ходить! – возмутилась та с таким напором, будто Мила перевернула всё с ног на голову; и стоит отметить, что в отсутствии Валентина, баба Паня вообще ничего не говорила по поводу самостоятельной ходьбы в церковь, а только сейчас принялась пояснять: – Вам молодым не понять, что сама дорога к храму – это уже служение. Я иду, говорю что-то Богу, думаю о Ванечке, …а вы своим тарахтением хотите мне всё это испортить?
– У автовокзала новая церковь строится, совсем не далеко от нас, – поддерживая тему, сообщил Максим и добавил: – Четыре остановки…, и ходить никуда не надо, только по нашей грунтовке.
– На кой она мне сдалась?! Как ходила в село, так и буду ходить, – обиделась баба Паня и продолжала возмущаться: – Раньше церкви по правилам возводили, на возвышенностях, чтобы видно было со всех сторон, и путь к ней издалека прокладывали ножками и глазами неустанно. А сейчас лепят купола, где попало, безбожники, лишь бы народу нужного и ненужного много скапливалось.