Алексей Александрович Гончаров
Туман
Из своего второго подъезда вышла баба Паня, осмотрелась по сторонам и, вздыхая, толи от облегчения, что всё закончилось и хоть как-то разрешилось, толи от грусти, что осталась одна, она прошла к беседке и присела на лавку. И только пустой двор, с бельевыми верёвками, да, сама беседка слушали её тихую душевную речь.
– Посмотри, Ванечка, как наш домик расцвёл, залюбоваться можно. Я знаю, что скоро все возвратятся назад: и Милка со Светкой, и Валька с Максом. Даже не чую, что всё хорошо будет, а знаю. Во, как бывает. А глянь, Ванечка, в какой клён неприкаянная Ритка превратилась. Ох, дурёха, дурёха. Дожить бы ей до сегодняшнего дня, может, и у неё бы всё наладилось. А ты пока путешествуй, сынок, и за меня не волнуйся. Осень как-нибудь переживу, а там зимушка придёт. Ты-то, мой родной, знаешь, как я её люблю. Кругом бело, аж, глаза режет. Но та нагрузка на мои больные глаза приятна, она радость душе приносит. Снег – это, что лекарственная присыпка, а он у нас здесь чистый, чистый. А, ты и сам помнишь. Ты там скажи своим, чтобы они тебе не запрещали мне сниться. Чего меня совсем уж обижать. Пусть и провожать тебя всегда куда-нибудь буду, …я уже привыкла к этому. Хоть так. Но без тебя мне никак, Ванечка. Как слепому без поводыря. Ну, никак. Ты скажи там….
Светлана Александровна, Мила и Валентин вернулись все вместе вечером. После письменных показаний Егоров отказался от милицейских услуг, – подвести его обратно до дома, а пошёл в больницу, чтобы узнать о здоровье Максима и забрать женщин домой. Доехали они на рейсовом автобусе и с удовольствием прогулялись, в необходимых обсуждениях сегодняшнего дня, от остановки до дома. Все трое пребывали в хорошем настроении, и потому, завидев на углу дома бабу Паню, встречающую их недовольным ворчанием, тут же затискали её своими лёгкими шуточными объятиями.
Потом все пошли к Зиновьевой пить чай с всякими вкусностями, которые привезли из города. Женщины рассказали бабе Пане о том, что Максиму провели все необходимые обследования, наложили швы, и что с рукой и головой у него будет полный порядок. Валентин поделился некоторыми впечатлениями от тщательного допроса в милицейском управлении и предупредил, что возможно уже завтра его милую женскую компанию может ждать та же участь.
В эпизоде Максима и Жмыхова всё было предельно ясно, и лишнего здесь ничего уже выдумывать не стоило, да и скрывать было нечего. Их неприязнь друг к другу была зафиксирована ещё три дня назад, а неадекватное состояние Михаила Анатольевича было на лицо. Валентину даже показалось, что майор, возглавивший это дело, отнесся к случившемуся неприятному происшествию как-то слишком спокойно; без удивления и уж точно без попыток выгородить своего коллегу. Во всяком случае, никакого давления с его стороны скомпрометировать Максима и «подчистить» Жмыхова на Егорова оказано не было. Весь протокол, который был составлен с его слов, Валентин прочитал внимательно и полностью остался удовлетворённым этим документом.
Валентин понимал, что гораздо сложнее будет проходить дело с пропавшим Петром Добротовым и Маргаритой, местонахождением которых сегодня так же заинтересовались, когда выявили весь список оставшихся жильцов дама. Но о них пока спрашивали не столь заинтересованно, и сообщили, что ими займутся позже. Находясь в отделении милиции, Егоров ещё много чего узнал. Оказывается, в городе тоже был аномальный туман; конечно, не такой густой и сильный как у них, но последствия которого, вынудили главу города создать специальную комиссию. Случились десятки автомобильных аварий с участием, в том числе, и городского транспорта, которые требовали ещё долгих разбирательств. Двое рабочих сорвались с крыши высотного здания и…, конечно, это стало ужасным происшествием, но ещё страшнее было, что пропала женщина с пятилетним сыном, и вот по этому поводу в городе возникла определённая паника. Взрослые – взрослыми, а что касается ребёнка, то по этому вопросу не могло быть никаких компромиссов: искать до-последнего…, пока не иссякнет последняя надежда. И Егорову сказали, что, скорее всего, эта же комиссия и будет заниматься поисками Петра и Маргариты, об исчезновении которых он, естественно доложил, но никаких письменных показаний с Валентина не сняли, а поговорили с ним на эту тему только устно. Он вкратце рассказал, когда и при каких обстоятельствах видел пропавших соседей в последний раз. Валентин сообщил, что Петра не видел с прошлых выходных (что было правдой), а с Маргаритой здоровался как раз накануне тумана, утром в понедельник, когда та шла на работу. Потом, в наступившей аномалии, он, беспокоясь, решил проведать соседку в четверг и обнаружил дверь в её квартиру открытой, а саму квартиру пустой. Решил, что она осталась в городе, у каких-нибудь своих знакомых. Валентин рассказывал майору об этом с нескрываемой грустью, а перед его глазами при этом стоял пушистый огненный клён.
Попивая на кухне чай со сладостями, Валентин поведал всё это женщинам и ещё раз напомнил им однозначную версию, что они не видели Маргариту с понедельника, как та ушла на работу, чтобы показания были одинаковыми. А также убеждал всех (особенно Милу), что смерть и похороны несчастной Маргариты – это всего лишь кошмарный сон, приснившийся ей под воздействием тумана, и который никому рассказывать не стоит. Мало ли кому что снится. А в отношении Петра и говорить нечего; ведь кроме Милы и Жмыхова его в тот день никто так и не видел. Ну, слышали какой-то мопед или мотоцикл, а так…, скрылся Пётр в тумане, и всё. Валентин настаивал, чтобы Мила рассказывала, когда будут её спрашивать, чтобы отвечала всё, как было, только страховала она тогда не группу людей, занятых захоронением, а одного его – Валентина, который, якобы, отправился в беседку за каким-то инструментом.
На этот раз они долго не засиживались, потому что все заметно устали от этого тревожного и напряжённого дня, который измучил их больше, чем предыдущие трое суток. Мила предложила Светлане Александровне, остаться ночевать здесь – у неё, но хозяйка наотрез отказалась и даже пошутила, что они все ей надоели хуже горькой редьки. Пожелав Зиновьевой спокойной ночи, Валентин с Милой проводили бабу Паню до подъезда, а сами пошли в беседку.
– Валь, посмотри на небо, – указала Мила, присаживаясь на лавку. – Это же звёзды! Я сто лет не видела звёзд.
– Сто лет и три дня, – поправил Валентин, взял в руки её ладонь и, стоя перед ней, оглянулся вверх.
– Эти три дня длились, как столетний пролог к нашей встрече. К настоящей нашей встрече, – застенчиво посмеиваясь, уточнила она.
– Да, пролог, действительно солидный, – поддержал он её с улыбкой. – Значит, и наш роман будет бесконечным, и эпилога мы уж точно с тобой не дождёмся.
– Послушай, что это? – напрягла она слух и направила вверх указательный палец.
– Это шелест, – ответил Валентин, так же застыв в напряжении, а потом заметно встревожился, догадавшись, откуда идёт этот звук, и сказал с волнительной тревогой: – Клён…. Это шумит клён на могиле Маргариты.
Но Мила, в отличие от него, ни сколечко не поддалась испугу, а в печальной задумчивости произнесла:
– Странно…, а ведь нет никакого ветра. И почему молчат другие деревья?
– После всего, что с нами произошло, ты ещё способна находить странности? – пытался он добавить немного иронии.
– Но ведь туман ушёл, – продолжала настаивать она.
– Ушёл. Но, попробуй, разберись с тем, что он нам здесь оставил, – с каким-то сдержанным восторгом говорил Валентин: – Посмотри на наш розовый замок. А нам в него заходить придётся каждый день, и каждый раз мы будем вспоминать про этот космический и косметический ремонт.
– Ты немного не про то…, – заговорила она с нежным упрёком. – Мне кажется, он до сих пор подаёт нам с тобой знаки. Маргарита была одинокой, …как и мы с тобой совсем недавно. Но сейчас мы вместе. И этот шелест в безветрии…. Мне приятно думать, что она радуется за нас. Как жаль, что мы почти нисколечко её не знали.
Валентин задумался, покусал губу и сказал со всей серьёзностью:
– Я видел покойного Ивана…, я видел и другие чудеса, и поэтому я готов вместе с тобой принять тот факт, что Маргарита сейчас радуется за нас, но…. Это слишком простенько и наивно для меня. Я никогда не избавлюсь до конца от своей вины перед ней. Ведь, будь я чутким, то мог бы спасти её, как сегодня отчаянно бросился спасать Макса. А перед ней…. Я сделал небольшую попытку и успокоился. Прости, но тебе придётся принять и эту мою душевную болячку.
Мила прижалась к Валентину и по-детски поплакалась, словно пытаясь уйти от этой темы:
– Валь, я боюсь этих допросов про Петра и Маргариту.
– Не бойся, – утешал её Валентин, прижимая к себе, и поглаживал руками Милу по спине. – Про Петра говори, всё как было. Верёвку держала, …страховала меня. Когда он достал нож и набросился на тебя, скажешь, что испугалась и бросилась в туман. Ну, потом звук мопеда… и всё такое. Кстати, надо завтра обследовать место насчёт следов (наметил он как бы себе). И больше ты его не видела. Разве так сложно или страшно говорить правду? А за Маргаритой сам туман уже поухаживал. Даже если вдруг, случайно, ты кому-то расскажешь про свежую могилу, то я хотел бы посмотреть на того умника, который решится на её вскрытие под корнями такого клёна. Тебя сочтут за сумасшедшую и положат в психушку, а я лягу рядом в соседнюю палату, потому что мне останется только подтверждать твою бредовую правду.
– Болтун, – шлёпнула Мила ладошкой Валентина по пояснице, и неожиданно спросила, поднимая на него голову: – А ты сможешь мне достать большую шишку с самой высокой ели?
– Смогу, – быстро без удивления и всяких раздумий ответил Валентин, толком не поняв вопроса.
– Из рогатки? – допытывалась она, прищурившись на него.
– Могу и так слазить, – насторожился Валентин и с подозрением смотрел на неё.
– Нет, так не надо, – вдруг испугалась Мила, и с какой-то детской мольбой попросила: – лучше уж из рогатки.
– Хорошо из рогатки…. А зачем тебе эта шишка? – боролся он со своим недоумением.
– Не скажу, и не спрашивай. Это дело принципа, – хитрым голоском секретничала она.
– Ох-ох, какие мы принципиа-а-альные, – протяжно прогудел Валентин и ещё сильнее прижал Милу к себе.
– И ещё, – сказала она, чуть отстраняясь от него, – я привезла из больницы рисунок, его нарисовал один мальчик. Ты сделаешь рамку?
На такой пустяк, Валентин даже не стал отвечать, а только глубоко вздохнул, самодовольно усмехнулся и поцеловал её в губы.
Проснулись они рано, одновременно, и не под будильник. Привели себя в порядок, но завтрак готовить было не из чего, потому что все продукты, привезённые вчера из города, по милой забывчивости остались в квартире номер один. Пришлось идти туда, и этот утренний визит вызывал сейчас у Милы с Валентином только удовольствие.
Они приятно удивились, когда вошли и увидели на кухне бабу Паню. Вместе со Светланой Александровной они уже колдовали над приготовлением завтрака, и это выглядело очень естественно, но в то же время, чувствовался в этих заботливых хлопотах какой-то хитренький сговор. Создавалось такое ощущение, что обе женщины скрытно радовались такому союзу Валентина с Милой и одновременно не придавали ему никакого значения. И чтобы не тревожить эти замечательные ощущения, Мила тут же подключилась к процессу готовки.
После завтрака баба Паня снова на целый день осталась одна, потому что Светлана Александровна с Милой поехали в больницу, а Валентин отправился на свою работу.
Несмотря на то, что было воскресенье, склад был открыт; Егоров заранее созвонился со своим шефом и знал, что тот находится на рабочем месте. Немного походив между паллет с товаром, и как бы припоминая свою недавнюю прошлую жизнь, Валентин поднялся по железной лестнице в кабинку с одним окошком, которая служила кабинетом, и там с объятиями встретился со своим другом-начальником. Тот долго и порой невпопад из-за нахлынувших радостных эмоций рассказывал Егорову, как он здесь справлялся за двоих и даже за четверых, потому что ещё два грузчика с четверга не вышли на работу. Поведал, как он неустанно пытался дозвониться до Валентина и хотел отправить за ним машину, но все наотрез отказывались ехать в туман, да ещё и в такую глухомань. Егоров, в свою очередь, заверил, что никакого запоя с ним не случилось, и что он, действительно, немного приболел, но вызывать врача было бесполезно, поскольку и связь барахлила, да, и не добрался бы доктор по такому туману.
Они поговорили ещё немного о пустяках, и Валентин попросил у своего друга и начальника вдобавок выделить ему ещё три дня отпуска за свой счёт, вроде как, для окончательного выздоровления. Получив от шефа дружескую поддержку и насмешливые сомнительные пожелания к скорейшей поправке здоровья, Валентин направился в больницу. Он шёл подгоняемый двумя огромными желаниями: первое – это поскорее узнать, как там с Максимом, и второе – очень важное – увидеть Милу в белом халате на своём рабочем месте; такую деловитую, распорядительную, но, одновременно, расторопную, добрую и внимательную. И нельзя не отметить, что это желание влюблённых было обоюдное. Вчера Валентин застал Милу уже на выходе из приёмного отделения, а ей так же хотелось, чтобы Валентин побывал в больнице, чтобы увидел и почувствовал эту очень важную часть её жизни.
Когда Валентин зашёл в палату, то застал Максима, сидящего в кровати, всё так же перебинтованного в духе военного времени и окружённого заботой и вниманием не только матери, но и воркующей над ним медсестрой с ладной фигуркой и красивым личиком.
– Чтоб мне так поболеть месяцок, другой, – воскликнул Егоров, подходя к койке.
Максим встретил друга радостной улыбкой, с лукавым огоньком в глазах, и сразу же жестом руки попросил Валентина пригнуться к нему для важного сообщения. Валентин наклонился к его забинтованной голове и услышал:
– Если бы не она… (и Валентину не надо было объяснять о ком идёт речь), сбежал бы отсюда ещё вчера вечером, даже босиком. Ты представляешь, специально ради меня сегодня сменами поменялась.
– Так и я говорю, что у нас – мужиков только одно на уме: поскорее каким-нибудь делом заняться, – притворно громко конспирировался перед дамами Валентин, выпрямляясь над кроватью; и, вроде бы, заправски это выполнил, но Макс невольно рассмеялся от такой фальши.
– Ну, хватит тут цирк устраивать, – нахмурилась Светлана Александровна, – дадим мы вам время, наговоритесь ещё, а пока Валентин познакомься. Это Дашенька, – с удовольствием представила Зиновьева милую девушку в белом халате. – Персональный ангел-хранитель этого оболтуса. Кстати, по просьбе Милы Алексеевны, Дашенька переведена с суточного режима на ежедневный ради этого страдальца. Так, сказать, воспользовалась служебным положением.
– Здравствуйте, ангел-Даша, – с небольшим позёрством, но, откровенно радуясь приятному знакомству, поздоровался Валентин и протянул девушке руку.
– Здравствуйте Валентин Владимирович, – столь же игриво ответила она, но с очаровательной улыбкой и пожала ладошкой его пальцы.
По вопросительному выражению, возникшему на лице Егорова, Даша поняла, что ей стоит дать некоторые объяснения, и она сказала: – Да, мне очень много рассказали про вас, и я не только знаю ваше отчество и фамилию, но и то, что вы очень бесстрашный и мужественный человек, и я горжусь, что сейчас познакомилась с вами лично.
От этих слов Егоров не на шутку засмущался и хотел что-то возразить, но окончательно замялся. На выручку пришла, как обычно, Светлана Александровна.
– Валя, твоя скромность опасна, прежде всего, для тебя самого. Даже не знаю, стоит ли тебе сообщать, что о твоём подвиге знает половина больницы. Ты тоже, что ли притащил яблоки? – неожиданно расстроилась она, раскрывая принесённый Валентином пакет.
– Не только. Там ещё сало, маринованный чеснок и бородинский хлеб с сыром, – с аппетитом перечислил явно проголодавшийся Егоров.
– Прямо джентльменский набор какой-то. Водки только не хватает, – строго оценила гостинцы Зиновьева.
Валентин уже оправился от стеснительного замешательства и не замедлил с шутливым предложением:
– О, точно, забыл. Так я сейчас сбегаю.
Светлана Александровна посмотрела на него весёлыми глазами через предупредительный прищур и сказала:
– Валь, вот ты сейчас, вроде как, пошутил, а не будь меня здесь, ты бы и впрямь сбегал.
Валентин сделал вид, что пристыжен, а Даша пояснила:
– С водкой у вас вряд ли бы что получилось. У нас здесь с этим строго. А вот хорошее красное вино больному не помешает, – и предупредила: – Но только после выписки.
– Макс, а ведь это прозвучало как откровенное заманчивое приглашение, – заметил Валентин, и теперь настала очередь немного смутиться медсестре Даше, но она это сделала настолько очаровательно, что Егоров почувствовал себя неким вульгарным сплетником.
– Пойдём Дашенька от этих хищников, помоем фрукты, – предложила Светлана Александровна красавице медсестре и, собрав пакеты, они вышли из палаты.
Не отводя взгляда от закрывшейся двери, Валентин произнёс:
– По-моему за тебя можно начинать радоваться и приятно переживать.
– Владимирович, постарайся поверить, после того, что с нами случилось, во мне появилась бешеная потребность влюбиться, – заявил Максим, потягиваясь к верху здоровой рукой, и спросил по-свойски: – Как она тебе?!
Валентин почему-то поморщился, чем смутил Максима, потому что вдобавок к этому, взгляд у Егорова был серьёзный и строгий. Но он сразу же объяснил своё недовольство:
– Если ты ещё раз поинтересуешься моим мнением о ней, то я выскажу всю гадость, которую думаю о тебе. Макс, никогда не спрашивай чужого мнения и не сомневайся в той красоте, которую ты сам себе выбрал.
– Я понял тебя, – с позёрской осторожностью откликнулся Максим, выставил перед собой руку и клятвенно произнёс: – Только сам, без всяких советов, с подачи открытой души и горячего сердца…, – запнулся, рассмеявшись, а потом заговорил нормальным тоном: – Ну, а всё-таки, скажи…. Поверь, у любого другого мужика я и спрашивать бы не стал. Просто, ты избранный. Ты спас меня, и это налагает на тебя определённую ответственность за меня. Так что, я вправе требовать твоего мнения. Ну, чисто из любопытства…. (рассмеялся он опять). Уверяю тебя, твоя оценка не будет для меня фатальной.
Валентин посмотрел на Максима немного сомневающимся, но улыбчивым усталым взглядом и ответил:
– Очень мила и, по-моему, сообразительная девушка. Но есть у меня и определённое переживание по этому поводу. С трудом верится, что такая красавица может быть свободна от мужской заботы.
– О-о…, свободна! Ещё как, свободна! – подтвердил самодовольно Максим. – Она уже всё про меня знает, а я про неё. Не зря же мы с ней вчера до позднего вечера здесь просидели. Дашенька рассталась со своим ухажёром чуть больше месяца назад. Мне показалось, что он прижимистым жлобом оказался, …но я не хочу его обсуждать. В общем, сердце у неё по этому поводу не разбито. Целёхонькое сердечко. Да, ты и сам, наверное, это почувствовал. А как у тебя с тёть Милой? Всё серьёзно? – неожиданно перевёл он разговор на другую женщину.
Егоров даже задержал дыхание от такой откровенной беспринципности и потом выдохнул:
– Ну, ты и хам, конечно.
Потом с усмешкой посмотрел на забинтованного Макса и уже по-дружески спросил:
– А ты сам-то, как думаешь? – и, не дожидаясь, пока лёгкая задумчивость на лице Максима выльется в какую-нибудь фразу, непринуждённо заговорил: – А как же мне и без серьёзных намерений. Ты можешь себе представить, что я – мужчина, пропитанный социалистической консервативностью, могу позволить себе забавляться с женщиной просто так? Шучу, конечно же (с улыбкой замотал он головой). А, впрочем, какая серьёзность может быть в любви? – задался Валентин вопросом и рассуждал: – Нет, в целом, безусловно, она нужна. В отношениях между мужчиной и женщиной внешне должна проглядываться какая-то благополучность перед окружающими: дескать, у них всё в порядке. А вот внутри этих отношений…, нужна ли эта серьёзность? Мой опыт мне подсказывает, что она появляется, когда отношения, наоборот, разлаживаются. И знаешь, я тебе сейчас кое-что расскажу (оживился Валентин). Вчера вечером она попросила меня сорвать или сбить какую-то шишку с ели. Зачем…? И почему именно шишку…? – не знаю. Так ничего и не объяснила. Вроде бы и глупость полнейшая, …какой-то нелепый каприз с её стороны. Но, как объяснить…, и за кого мне теперь себя принимать, если сегодня вечером я наметил мастерить рогатку?
– Да, весело вы без меня живёте, – слегка расстроено отреагировал Максим. Валентин подошёл к окну, присел на подоконник и заговорил:
– Я очень хочу, чтобы ты поскорее выздоравливал и вернулся домой. Знаешь, Макс, я сейчас по-настоящему чувствую себя счастливым человеком и хочу, чтобы моё счастье разделили все близкие мне люди. Я нахожусь в странном состоянии, которое можно назвать: жизнь после жизни. Звучит как бред, но коротко, и лучше не определишь. Когда-то давно я уже наслаждался похожими счастливыми моментами и, скорее всего, я их как-то приукрасил в себе со временем, …или завернул в какую-то красивую печальную обёртку, что ли. И сейчас ко мне вернулось что-то подобное, только, безусловно, другое, более пронзительное и сильное. Даже думать не желаю о том, что такое моё состояние может начать остывать. Наоборот. Я настолько обнаглел от своей радости, что считаю уже мелочью: соорудить тот мостик, по которому перейдут из той прошлой моей жизни в настоящее, оставшиеся там мои драгоценности, …я имею в виду дочь с внучкой. Когда это произойдёт, я буду окончательно счастлив. А ведь, наверняка, не так всё просто сложится….
Он хотел ещё что-то сказать, но открылась дверь в палату, и перед Валентином предстал новый…, до этого момента совершенно незнакомый белоснежный облик его любимой женщины.
Конец любого повествования вызывает непроизвольную обиду, оттого что после финальной фразы стоит точка, и больше нет никакого текста. Конечно, можно загладить это расстройство, призвав на помощь воображение, и попытаться самому как бы устроить дальнейшие судьбы героев. И поверьте, что это будет вполне полноценно, и этим вы, дорогой читатель, выразите некое признание автору. Чуть позже, я коротко дам нужное направление вашим фантазиям, но пока мне приятно думать, что к подобным воображениям мы приучены с детства, ещё со сказок, услышанных перед сном. Но что же потом, когда очередная сказка обросла какими-то собственными дополнительными выдумками и уже тихонько впиталась в наш разум и осела в закрома наших душ? А всё просто: – дальше продолжается обычная жизнь, но уже с незаметным новым восприятием, благодаря этим сказкам. В сущности, человек и является собирателем и универсальным накопителем всех впечатлений и знаний на этой земле. И хочется заметить, что если кто-то малодушно считает, что эта накопительная жизнь продолжается только до определённого срока, то этот человек напрасно равнодушно относится к сказкам и критически принимает любой другой художественный вымысел, потому что, к сожалению, ему сложно с таким скептицизмом добраться хотя бы до какой-нибудь малой истины. А зачастую бывает и так, что, охладев к жизни, он однобоко и с завышенным призрением относится к смерти, абсолютно ничего о ней не зная. Так уж задумано, что, как бы мы не хотели, а всё равно, непроизвольно переносим в себе изо дня в день не только своё, но и чужое прошлое. Тянем за собой, как бурлаки, невидимый шлейф из беззвучных отголосков покинувших эту землю душ, горечь и славу прожитых людских судеб, знакомых нам порой только понаслышке. Разумеется, свои сокровенные радости и душевные боли намного ближе, но и они…, если хорошенько присмотреться, давно уже незаметно перемешались с чужими острыми переживаниями. Невозможно не осознавать, что наш мир и создан в виде некоего коктейля, в котором всё перемешалось, а потому и багаж, который мы несём нельзя считать сугубо индивидуальным. Поверьте мне – обыкновенному сочинителю, что с остановкой человеческого сердца, этот груз по инерции плывёт дальше, и ничего с этим процессом не сделаешь.
Но я, наверное, заморочил вас своей философией (с кем не бывает), а ведь обещал кое-что поведать о наших героях.
Михаила Анатольевича Жмыхова поместили в обычную психиатрическую лечебницу без особого жёсткого режима, но и без привилегий и почестей, естественно. Опрашивать для протокола его было бесполезно, поскольку он всё время нёс какую-то ахинею про летающую с кровоточащими глазницами японскую гейшу, ниндзей, которые как он думал, находятся в его подчинении, про сыплющиеся с неба ракушки и ещё, он всё время твердил про какое-то глобальное вселенское зло. Ограничились заключением медицинской экспертизы и подшили бумаги к делу, которое, кстати, быстро закрыли за отсутствием заявления и неимением претензий от потерпевшего.
Сослуживцы и друзья навещали бывшего подполковника только первые две недели. С натужным сочувствием и дежурными подбадриваниями они призывали больного к быстрому выздоровлению, оставляли гостинцы и спешили быстрее покинуть помещение, унося с собой только тягостные впечатления.
Свою жену, Михаил Анатольевич, наоборот, долгое время просил не впускать к нему. В первую же встречу с супругой, у него произошла жуткая истерика; он разбил окно и пытался выломать решётку, а когда успокоился, сутки просидел в углу палаты, укрывшись одеялом. Только в конце октября, когда за окном закружились первые снежинки, он позволил впустить к нему супругу, но потребовал, чтобы она смыла со своего лица всю косметику.
Потом она посещала его регулярно и пару раз даже привозила с собой дочь. Но девушка поняла, что никакого отца больше нет, а перед ней находится совершенно другой невменяемый в своих рассуждениях и мыслях человек, и после второго визита она находила всякие отговорки, чтобы не видеться с «мутированным» (как она сама выразилась) родителем.
А супруга каждую субботу садилась в автобус и ехала за город в лечебницу. Надо отдать ей должное, что делала она это не по каким-то меркантильным мотивам (которых, по большому счёту и не было), и не ради показательной репутации порядочной женщины и жены. Она просто, продолжала почитать человека, с которым прожила большую часть жизни, и который, пусть теперь и формально, но всё же оставался отцом её детей. Стоит также отметить, что старший сын так ни разу и не навестил отца, мотивируя это тем, что уже давно не находил общего языка с папашей, а теперь и подавно этого делать не собирается. При этом рассудительном отказе он как-то особенно гордился своей искренностью.
Умер Михаил Анатольевич Жмыхов спустя девять месяцев, после определения его в лечебницу, жарким летним днём прямо на прогулке между молоденькой берёзкой и высокой сосной. Опоздавший медицинский персонал ничего уже сделать не смог, и врач констатировал обширный инфаркт.
Расследование об исчезновении Петра Андреевича Добротова и Маргариты Николаевны Потёмкиной закончилось, и результат был неутешительным, но как многие посчитали (в основном это были руководители города и области): – вполне приемлемым и благополучным для общественного мнения. В специальную комиссию предоставили опросы жильцов, проживающих в одном доме с «пропавшими», но ничего вразумительного в этих бумагах не нашли; зацепиться было не за что. Никто из «допрошенных» не помнит ни точного времени, ни направления, куда и когда те могли податься, а мотоциклетный звук добавил ещё больше чертовщины в и без того неясную картину. Так же приходили в комиссию безрезультатные отчёты поисковых работ в лесу. Солдаты из местной войсковой части и волонтёры из числа городской молодёжи тщательно осмотрели развалины тракторной станции с заброшенными огородами и прочесали прилегающий к дому лес в районе трёх-пяти километров, но никаких следов пребывания человека там не обнаружили. Неприятный вердикт был вынесен: во время аномальных погодных условий, исчезнувших при невыясненных обстоятельствах мужчину и женщину до определённого срока считать пропавшими без вести.
Вообще, вокруг этого дома по городу ходило много слухов и сплетен. Говорили, что в тумане дом подвергся какой-то неопознанной радиации, и даже стены впитали какую-то едкую розовую пыль неземного происхождения. Шушукались, что один генерал расстрелял там, в лесу, целую сатанинскую секту, а потом подвесил покойников на деревья и содрал с них кожу. Трезвонили о пытках и похищениях людей, об уродливых тварях обитающих в тех лесах и на развалинах, но для специальной комиссии сплетни и слухи не являются даже предметом для обсуждения, и чиновники сосредоточились на более важных вещах. Денежная компенсация за гибель двоих рабочих, упавших с крыши, была выплачена ближайшим родственникам из городского бюджета. Страховым компаниям обязали возместить весь ущерб гражданам, пострадавшим в автомобильных авариях в период туманного катаклизма, за короткий срок, без длительных разбирательств. А вот женщину с ребёнком, к всеобщей радости, нашли в соседней области. Выяснилось, что она устала от предвзятых пьяных разбирательств и даже побоев своего гражданского муженька и сбежала с мальчиком на милость и прощение к своему бывшему супругу, как раз накануне непогоды.
Собрали экстренное заседание городской думы, заслушали доклад о проделанной работе, и перед тем, как распустить специальную комиссию, объявили, что её работа была плодотворной и удовлетворительной.
О делах общественных и, тем более, государственных, как и о любви, можно говорить вечно. Эта тема неиссякаемая, разносторонняя, без всяких ограничений и не приемлет однозначных мнений. К примеру: на следующий год, на радость или на беду, доблестную милицию переименовали в полицию. По телевизору вещали о проведённой реформе, переаттестациях и других важных мероприятиях, но видимо всё это прошло в рамках строгой секретности, вдалеке от народного ока. Зато это людское око упорно искало потом разницу между теми стражами порядка и этими – «новыми». Глаза простого россиянина всматривались в лица блюстителей закона и не находили в этих лицах какой-то добытой в прошедших переаттестациях доброжелательности, надёжности или какого-нибудь мужества. Можно было сколько угодно осматривать фигуры в формах, но не зафиксировать особой подтянутости и физической мощи. Но всё-таки нашлась одна главная зацепка для народного ока: – поменялись две буквы «ми» на «по» на спинах этих стражей порядка и ещё на их машинах. Видимо в этом и заключается богатейшая мудрость государства, чтобы двумя буквами запудрить людям мозги и потихоньку разгрузить бюджет. Чем не повод для бесконечных обсуждений? Но приятнее всё же говорить о других «бесконечностях».