Алексей Александрович Гончаров
Туман
– Я своё-то имя скоро забуду с этим кошмаром, – ощупывая больную коленку, проворчал Жмыхов, – а ты хочешь, чтобы я твоих стариков помнил.
– Отец долго мучался онкологией, – невозмутимо продолжал Валентин, – а когда его не стало, и мать сразу же слегла. За три месяца она сгорела, почти не вставая с кровати, …без какого-либо внятного диагноза.
– Да, что ты мне всё про покойников тут байки травишь, – с рычанием возмутился Жмыхов. – Я и так не знаю, в какой угол уже забиться. Не понимаю, дохлые или живые твари мне мерещатся в этом грёбаном тумане, ещё ты меня здесь пугаешь. Я сам себя скоро бояться буду, – заявил он и, взглянув на собеседника с недоверчивым интересом, спросил: – А чего вы там возле дома с этой верёвкой всё сидите? Не уж то не страшно? Или самого дьявола хотите на эту туфтовую снасть поймать? Дураки несчастные, – выдал он заключение и усмехнулся.
– Это обычный страховочный поводок, – не обращая внимания на издёвки, пояснил Валентин. – Если в следующий раз захотите отойти от дома, обвяжитесь концом верёвки и идите, а я буду вас страховать, чтобы вы не заблудились, как в прошлый раз.
– Издеваешься, да?! – выдавил из себя со злостью Жмыхов и опять закашлялся. Дождавшись, пока закончится приступ, Валентин заговорил спокойно:
– Не могу ничего сказать не про дьявола, не про Бога, но вы сами убедились, что мы находимся в сверхъестественной сфере, перед которой наш разум меркнет, …а может быть и, наоборот, крепчает. Эта сфера глобальна, интеллектуальна, могущественна, с неограниченными фантастическими возможностями и, я бы даже сказал, со своим чувством юмора. Конечно, она опасна для нас, и подходить к ней нужно осторожно, но таких свиданий, возможно, редко кому предоставлялось. Наверное, это нужно ценить и находить какую-то пользу для себя.
По всей видимости, спокойная речь Валентина подействовала на Жмыхова оздоровительно, и хоть он и лишился своего кителя, но басистые властные струны большого милицейского начальника опять заиграли в нём. В глазах появилась свирепость, а в голосе звучала профессиональная надменность.
– А ты случайно, не из той горстки учёного братства, что заседают в научном центре на Пушкинской улице, двадцать четыре? Придурки-нахлебники…, – нищий сброд, якобы, лириков и физиков, возомнившие из себя городскую интеллигенцию. Нет? Не из них? А похо-о-ож, – издевательски протянул Жмыхов и пояснял с презрением: – Это они там весь год скулят и заумными фразами поносят городскую администрацию, а как дело подходит к обсуждению годового бюджета, покрываются белым пухом и на коленях приглашают к себе мера, областного губернатора и других «шишек». Такими «мойдодырами» становятся, так усердно начинают лизать задницы…. Поверь, увлекательно наблюдать за этим, особенно когда знаешь, что деньги этим «ботаникам» будут выдаваться маленькими порциями, как кусочки мяса бездомным псам. На их тявканье никто не обращает внимания, а вот когда подымается вой…, бац, и небольшую кормёжку устроят. Не смотри на меня так (отмахнулся он рукой от Егорова). Я, в отличие от многих, не боюсь говорить то, что думаю. И мне не жалко этих заседателей в перештопанных засаленных пиджаках, потому что они – обычные дармоеды.
– Вообще-то, я не понял, зачем вы мне сейчас всё это рассказали. Мне кажется, что вы не совсем удачный пример привели, – возразил Валентин, но больше не успел ничего сказать, потому что уже расхрабрившийся Михаил Анатольевич, быстро обретающий своё полноценное и привычное состояние, продолжал беспардонно распыляться:
– Он не понял…. Ему ка-а-ажется, – передразнивал он гостя. – Да, всё я удачно привёл. Чего ты мне воображаешь тут про какое-то «небесное начальство». Если сам в это поверил, то другим-то эту чушь не «втирай». «Интеллект…», «могущество…» он в этом нашёл…, – но здесь Жмыхов осёкся, потому что к нему пришла вполне разумная мысль, которую он тут же громко и озвучил: – Нас тут травят боевым газом! А ты мне песенки про «сверхъестественное» поёшь. Галлюцинации у нас вызывают. Вот, что! И наблюдают, как за подопытными кроликами.
– Мы рассматривали такую версию…, – принялся безропотно пояснять Валентин, поднялся с кровати и, заложив руки за спину, готов был продолжить, но Жмыхов его прервал тем же нахрапистым грубоватым тоном:
– Вы рассматривали…. Да кто вы такие, чтобы рассматривать. Жалкие иждивенцы, которые возомнили себя какими-то свидетелями Иеговы. Очутились в полном беззаконии, …в хаосе, и давай веселиться. Завтра, если, как ты говоришь, всё это закончится, я лично вас всех «закрою», а потом займусь теми, кто устроил этот эксперимент.
Валентин посмотрел на бесформенную груду матраса с одеялом, наваленную возле Жмыхова, сдержал подступающую из души улыбку, чтобы она не отразилась на лице и, не собираясь комментировать угрозы, подметил одну броскую нестыковку в эмоциональном рассуждении соседа:
– Так это ведь я вам сказал, что завтра всё закончится. Неужели, вы предполагаете, что такой ничтожный болван, как я, как-то связан с военными экспериментами? А это значит, что кто-то другой мне об этом сообщил. Уверен, что у структуры государственной безопасности другие методы подобных исследований, и вы, Михаил Анатольевич, уж точно в них не вписываетесь. Вы самый не подходящий кандидат для таких экспериментов. При всём к вам уважении, но не похожи вы на подопытного кролика, потому и под большим сомнением все эти секретные испытания, о которых вы думаете. Смотрю я на вашу разбитую коленку с царапинами, и почему-то эти травмы никак не вяжутся у меня с гипнозом и галлюцинациями. По-моему, такие сеансы касаются только внутреннего состояния человека и исключают внешние физические контакты. Но, это ладно…, беда ещё в том, что у нас люди пропали. Как вы уже знаете, это Пётр Добротов – ваш сосед напротив и… ещё одна женщина – библиотекарь из моего подъезда.
Исключительно ради убеждения, Валентин упомянул о несчастной Маргарите и уже пожалел об этом, потому что глаза Жмыхова округлились и заблестели какой-то неприятной заинтересованностью.
– Но с женщиной, конечно, не совсем всё понятно; возможно она где-то в другом месте, потому что её ещё до тумана никто не видел. Я случайно обнаружил, что дверь в её квартиру не заперта, …вошёл, а там никого, – пустился хитрить Егоров, заглаживая свою промашку, находясь всё под тем же, любопытствующим, взглядом Михаила Анатольевича. – Правда, Светлана Александровна убеждена, что видела, как та шла на автобус за день до появления тумана. Может быть, в городе осталась…, – предположил он, склонил голову к плечу и задумчиво прищурил один глаз.
Но напрасно беспокоился Валентин, думая, что Жмыхов заинтересовался Маргаритой. Мысли подполковника струились в прежней колее, и интерес в его глазах бушевал совершенно по другому поводу.
– Вывели из проекта! И Петра, и эту бабу! – выдал он с восторженным удовольствием на лице, а ещё с удивлением, словно сам не понимал, как он так ловко пришёл к такому гениальному выводу, и продолжил рассуждение: – По какой причине? – это сейчас не важно. Может, психологический материал оказался не подходящим. А я, вообще, случайно здесь оказался. Понимаешь?! Слу-чай-но. Я не собирался сюда приезжать. Психанул и поехал. Так что, всё сходится, а ты мне тут про инопланетян «заливаешь».
Под насыщенное нервозным восторгом высказывание Михаила Анатольевича, Валентин немного погрустнел, и на то была причина. Он подошёл к разбитой дверце шкафа и, поглаживая её пальцами, заговорил с печалью в голосе:
– А вы знаете…, к сожалению, я обычный человек, и у меня ничего нет, но я, всё равно, решился бы на какую-нибудь сделку, только чтобы ваше предположение: насчёт «вывели», – оказалось бы правдой. Но….
Он остановился в своих душевных откровениях, и не только потому, что боялся опять наговорить лишнее, а ещё перед его глазами предстала картина вчерашнего погребения: как завёрнутое в белую простыню хрупкое тело они с Максимом опускают в холодную пропасть.
Только когда Валентин увидел перед собой хитровато прищуренное лицо Жмыхова, он понял, что несколько секунд простоял с закрытыми глазами.
– А ведь ты что-то про этих двоих знаешь, – произнёс «безформенный» подполковник с угрожающей ухмылкой. – Скрываешь от меня какие-то факты. Недоговариваешь. У меня профессиональный нюх на лажу, и я насквозь вижу таких правильных умников, как ты. Если бы ты знал, сколько я дел раскрыл с помощью этой своей никогда не подводящей меня интуицией (с удовольствием завирался он), ты бы ещё не так меня уважал и боялся. Я же всерьёз собираюсь написать что-то вроде учебного пособия для молодых сыщиков, где опишу все свои случаи из практики. Я же не какой-то рядовой «мент», а руководящее звено с большим опытом, – нахваливал он себя и, к счастью для Егорова, в этих дифирамбах о себе Жмыхов, видимо, напрочь позабыл о намеченном им каком-то дознании.
Без всякого значения, просто удерживая свой взгляд на Жмыхове, который неожиданно быстро оправился от стресса, и даже прибывал теперь в состоянии какого-то повышенного удовлетворения, Валентин ускорено прокручивал в уме ту необязательную информацию, которую он успел уже выдать этому «сторожу закона». Егоров пришёл к выводу, что ничего особенного, что могло бы привести к нежелательным последствиям, он не сообщил. Возможно, лишь его мимика и глаза могли вызвать у Жмыхова какие-то подозрения и догадки, когда он неосторожно упомянул про бедную Маргариту. А, собственно, уже и это опасение казалось Валентину мелочью, поскольку Жмыхов хоть и оживился, но всё равно было заметно, что человек находится в запое и разум его воспаляется реальностью только на короткие периоды. «Двести грамм водки…, и к вечеру он не вспомнит, что я вообще заходил, – решил Егоров и, усмехнувшись в душе, дополнил свою мысль: – Он опять уже, наверняка забыл, как меня зовут».
В общем и целом, та легенда, которую они все вместе придумали и утвердили, остаётся, пусть не безукоризненной, но, по крайней мере, без особых изъянов. А бесследное исчезновение ещё и Петра, вселяло большую надежду, что этот факт как-то свяжут потом с пропавшей Маргаритой, и это немного отдалит возможное подозрение о её действительной смерти. «Она жила, никого не беспокоила, так сделай же, Господь, чтобы и её кончина ни у кого не вызывала излишней дотошности», – мысленно желал Валентин и, чтобы случайно больше не сказать чего-нибудь лишнего, решил немного изменить направление разговора.
– Вы ведь наверняка получили какую-то информацию, когда находились в тумане? Я имею в виду, какие-нибудь непонятные высказывания, которым вы в тот момент не придали значения. Я предлагаю вам вспомнить их сейчас и вместе обсудить. Хотя, вполне вероятно, что там было что-то личное, предназначенное только для вас. Но, возможно, были какие-то особенные фразы, над которыми мы с вами могли бы подумать, – предложил Валентин, не рассчитывая на какую-либо откровенность полуголого хозяина квартира, а как и наметил: ради отвлекающего манёвра.
Хотя…, если бы характер подполковника был не столь отвратительным, то предложение Валентина, пожалуй, выглядело бы искренним.
– Какая информация?! Какие фразы тебе нужны?! – вспыхнул Михаил Анатольевич. – Это был чей-то шизофренический бред, который я и запоминать не стал. Ты чего от меня хочешь-то?!
– Я прошу вас не нервничать, и больше мне от вас ничего не нужно, – с лёгкой притворной обидой сказал Егоров и пытался объяснять дальше: – Просто, вы же не единственный кто заходил в глубину тумана и столкнулся там с необъяснимыми сюрпризами, которые вполне приемлемо называть мистическими. Все, кто сейчас находится в этом доме, в той или иной степени были участниками невероятных событий. Например, меня удостоили своеобразной беседой, в которой я услышал…, в принципе то, что и хотел узнать. Услышал ту правду, в которой боялся сам себе признаваться….
– Вот именно! Что захотел – то и услышал! – перебил его хозяин квартиры, тяжело подымаясь с кровати.
В какой-то момент Михаил Анатольевич вдруг понял, почему так неуютно ему проводить этот разговор. Всё дело было в том, что он не привык общаться, глядя на собеседника снизу вверх, и поэтому он встал, почувствовал дополнительный наплыв уверенности и, не обращая внимания, что пребывал в одних трусах и грязной майке, заговорил ещё более властно:
– И ты поверил всему этому безоговорочно, потому что, ты – вошь. Извини за прямоту, но я по-другому не умею. Ты – трепетная блоха, – оскорблял он незваного гостя, а сам невольно тайком припоминал своё поведение перед раскрашенной гейшей, но поучительный наставнический тон у него при этом не менялся, поскольку Михаил Анатольевич посчитал, что его мистические обстоятельства были на порядок труднее, чем у этого умника. – Ты…, как это сказать…, слово ещё есть такое старообрядческое… (пощёлкал он пальцами, вспоминая, и заходил по комнате). А во! Ты говеешь перед чем-то страшным и непонятным, потому тебя и выбрали для опытов. Ты слизняк, и легко подвержен даже незначительному воздействию и влиянию. Что? Ещё сомневаешься в моей правоте? Ну, сомневайся, это твоё дело. Я, как ты видишь, борюсь с этим (указал он на разодранную коленку и царапины на руке), и это только доказывает, что я участвую в этом бардаке по нелепой и скверной случайности. А за тех двоих…, можешь не тревожиться. Как я уже сказал, их вывели к чёртовой матери, как совсем уж хлипкий и бесполезный материал. Бабу ту я не знал, а про Пётра скажу: обычный, прогибающийся под кого надо, раздолбай. Таких, если честно, со временем отовсюду гонят. Наверх им никогда не прорваться, а внизу они начинают гадить и этим жутко надоедают всем.
Валентин всё же поморщился, потому что неудобная тема опять вернулась в разговор.
– Возможно, возможно, – не стал возражать он, но выдвинул свою версию: – А что, если они сами сбежали? Испугались и дали драпу. Но тогда даже сутки им продержаться в лесу будет тяжело, да ещё в таких условиях. Долго не протянут. Ночи уже холодные стали, а если они налегке и в домашней одежде…. Потом, явный психический срыв…, – размышлял он раскованно, будто сам с собой, и, разумеется, понимал, что несёт ерунду.
– Я тебе говорю: их вывели! – почти заорал Жмыхов.
– Ну, хорошо, хорошо, будем на это надеяться. Завтра всё станет ясно, – согласился Валентин, чтобы поскорее уйти от бестолковой и нежелательной темы.
Жмыхов двинулся в сторону окна и неожиданно громко вскрикнул. Как-то неестественно задрал ногу, и с нецензурной бранью вытащил из ступни осколок от разбитого телевизора, останки которого валялись неподалёку на полу. Смачно выругавшись ещё разок, он открыл дверцу тумбочки, на которой когда-то и стоял телевизор (сумевший даже после гибели отомстить своему хозяину), и достал оттуда две матовые бутылки с блестящими позолоченными этикетками.
– Всё что осталось, – пожаловался Михаил Анатольевич, встряхивая в руках бутылки. – Если завтра этот поганый беспредел за окном не закончится, то мне долго не протянуть. Сходи на кухню, принеси две стопки, – приказал он гостю.
Сполоснув и протирая полотенцем попавшиеся на глаза только бокалы, Егоров задумался над тем: на какой стадии жизненного пути Жмыхов стал так похабно обращаться с людьми? По юности Валентин помнил его только как картинку, как факт, что в первом подъезде живет парнишка, который лет на пять его младше. Тогда это была существенная разница, которая исключала между ними любой контакт, хотя они и жили в одном дворе. А потом тот безликий для Валентина Мишка как-то незаметно перебрался в город и через какое-то время стал появляться уже Михаил Анатольевич в милицейской форме, изредка навещавший своих родителей. Но тогда от него ещё исходила какая-то учтивость, …здоровался, но больше никак себя не проявлял.
«А ведь, по большому счёту, его никто из нас толком и не знал, – сделал небольшое открытие для себя Валентин. – Он же раскрыл свою жёсткую невыносимую натуру только в вечер вторника, когда сцепился с Максом, а до этого я даже не вспомнил бы как звучит его голос. Зато сейчас: «Сходи…, принеси две стопки». И я беспрекословно пошёл, а не послал его к чертям. Что это? Конечно же, не из вежливости к нему я подчинился, и уж точно не из боязни. Терпение? Та самая сдержанность, которую я желал бы видеть в Жмыхове? Наверное. Избегание конфликта – это не трусость, а скорее – уважение к себе. Какое забавное парадоксальное сравнение в голову пришло…. Если бы мне сказал Макс: «Сходи, принеси стопки», и пусть даже тем же высокомерным тоном, то у меня почему-то ни одной обидной мыслишки не промелькнуло бы. Хотя, что здесь удивительного; приятелям и тем более друзьям позволителен любой тон, а этот неизлечимый самохвал…, надеюсь, что это всего лишь неприятный эпизод в моей жизни».
Егорову до отвращения не хотелось пить сейчас коньяк с Жмыховым. Куда как приятнее было припомнить бутылку рома, припрятанную Максимом, но отказ мог привести к разрушению, вроде бы нормального, установившегося контакта. А впрочем, кто знает, имеет ли этот разговор вообще какое-то значение? Говорить хотя бы о мимолётном взаимопонимании между двумя мужчинами не приходится, а без этого нет никакой пользы ни душе, ни разуму. Валентину казалось, что подполковнику невозможно подыскать собеседника, которым бы он заинтересовался до упоительной потребности в общении с ним. Забрёл бы сейчас сюда вместо Валентина какой-нибудь бродячий пёс, наверное, Жмыхов и с ним повёл бы поучительную беседу, и даже не плохим станет то обстоятельство, что пёс будет помалкивать.
– Ты чего там застрял? – крикнул из комнаты Михаил Анатольевич и уже тише пробурчал: – Или прикажешь мне пить в одиночку и из горла?
Валентин, сдерживая улыбку, которая вырывалась оттого, что ему очень хотелось расспросить подполковника о принципиальной невозможности заявленного действия, вошёл в комнату с двумя бокалами в руке, выставил их на стол, а нетерпеливый Михаил Анатольевич, с уже откупоренной бутылкой, торопливо наполнил эти бокалы коньяком. К скромной радости Егорова, негостеприимный хозяин плеснул коньяку только на четверть пузатой ёмкости, поспешил поднять к подбородку свою порцию элитного алкоголя и произнёс:
– Ну, кто тебя ещё такого замухрышистого мужика напоит напитком в сорок долларов за бутылку, как не Михал Анатолич – …человек, конечно, строгий, но иногда бываю и радушным, – вместо тоста в очередной раз принизил гостя Жмыхов, бестолково нахвалил себя, резко выдохнул и залпом осушил бокал.
Валентин понюхал коньяк, остался доволен запахом и мелкими глотками попробовал напиток, но осмотрительно оставил в бокале приличную часть коньяка, чтобы был повод отказаться, когда пойдёт повторный разлив.
Коньяк теплом впитался в груди Валентина, а в мыслях плавно появилась какая-то дополнительная светлость, которая по-новому представила сложившуюся обстановку. Преображение подполковника из затравленного хищника в обыкновенного хама, казалось теперь Валентину процессом естественным и даже логичным, а раскуроченная комната являлась как бы подтверждением быстроты и простоты такого перевоплощения хозяина. Егоров уже не находил в глазах Жмыхова откровенного страха, но отметил, что раздражение и злоба в них продолжали прибывать, как некое въевшееся клеймо, которое положено носить только избранным. Но долго смотреть в эти глаза Валентин не мог, потому что становилось немного жутковато и горько оттого, что он не представлял себе, как через такое «клеймо» можно разглядеть спокойную размеренную жизнь во всех её прелестях и красках.
Михаил Анатольевич пошёл на кухню, и оттуда заголосила какая-то посуда; видимо хозяин искал что-нибудь съестное. Эти звуки напомнили Валентину, что где-то совсем близко, почти в такой же кухне в квартире всего лишь этажом ниже, сидят сейчас за столом милые и любимые его сердцу люди. А он здесь, непонятно с какой целью находится, явился с невнятной благотворительной миссией, что-то пытается исправить, когда в душе его давно уже поселилась ясность, что напрасны все эти попытки наладить отношение с человеком безнадёжным для этого.
В принципе, главное, зачем приходил Егоров, было установлено: подполковник не склонен в данный момент ни к какому самоубийству, и Валентин мог спокойно отсюда уйти, но в нем взыграло обыкновенное…, а не какое-то возвышенное, честолюбие, которое призывало его довести дело до какого-нибудь логического конца.
«Да, между этими двумя квартирам всего два десятка ступенек, которые больше похожи сейчас на пропасть, – размышлял он, отойдя от стола, и смотрел на окно. – Пусть там свет, а здесь тьма, но ведь кто-то же должен ходить и зажигать свет, как это делает любой из нас, когда заходит вечером в подъезд. Почему я сейчас должен прекратить поиски этого тумблера здесь? Потому что меня сильно тянет туда, в тёплую компанию? Это как-то неправильно. А почему бы не поверить в неожиданное преображение? В тумане же я ко всякому готовился, и даже невольно призывал эти невероятные новшества…. А ведь ситуация сейчас схожа по своей напряжённости. Почему же здесь я расслабился и не верю в положительный исход? А вдруг, хотя бы под воздействием новой порции алкоголя в подполковнике что-то затеплится, и я смогу зацепиться за какую-нибудь ниточку душевности? И я потяну за неё, извлекая наружу тот самый необходимый свет», – напрасно надеялся Валентин и смотрел на небольшую куклу в поблекшем растрёпанном платьице, стоящую на подоконнике в углу у самого окна. Видимо, это была бывшая игрушка дочери подполковника Жмыхова, непонятно зачем оставленная в этой комнате бездушного хаоса. Да, кукла смотрелась здесь атрибутом совершенно случайным, но даже от неё исходил какой-то холод, как показалось Егорову.
– Михаил Анатольевич, – стараясь держать тон голоса тёплым, обратился Валентин, когда жующий что-то Жмыхов вернулся в комнату, – а баба Паня сегодня утром встретилась со своим сыном, которого похоронила тридцать лет назад. Ну, разве это не чудо?
– Опять ты мне об этих испытаниях и о покойниках, – застонал Жмыхов и, наливая себе новую порцию коньяку, пробурчал, вроде как проявляя интерес: – Какая там ещё у тебя баба Паня?
– Старушка из моего подъезда. Она с самого начала, как этот дом построили, так здесь и живёт…, – с лёгкой досадой пытался рассказать Егоров, но Жмыхов его прервал громким возгласом:
– А-а, эта ведьма, что ли, в дурацкой телогрейке? Сына, говоришь, похоронила? Ну, тогда земля ему пухом…, – проглотил коньяк Михаил Анатольевич и болезненно поморщился, прижимая к губам кулак.
– В этом доме не так много похорон было, чтобы их не помнить. Зря вы делаете вид, что та гибель двадцати пятилетнего парня не затронула вас. Вам ведь лет пятнадцать тогда было? – уточнил Валентин.
– А вот, не затронула, – нахально ответил Жмыхов, развёл руки в стороны и шлёпнул себя ладонями по голым мясистым ляжкам. – Если честно, я и не помню эти похороны. Может, уезжал куда-то в это время. И что ты меня упрекать собрался этим? В моей памяти остались ребята, которые погибли от рук вот таких вот…, как твой дружок с первого этажа. Их я помню поимённо каждого, а этого сына твоей бабы Фани…. Что он сделал? По-моему, утонул при странных обстоятельствах?
Михаил Анатольевич лгал. Он обманывал Егорова и про погибших милиционеров (а провожал Жмыхов в последний путь только немногих своих сослуживцев, которые умерли после болезней), и специально исказил причину смерти Ивана, которого прекрасно помнил и присутствовал, когда гроб с телом увозили от дома на грузовой машине.
– Не по своей вине, он попал под колёса поезда, – уточнил Валентин и не хотел уже больше ничего рассказывать, глядя с тоской на Жмыхова, который никак не желал становиться человеком хотя бы боле-мене порядочным.
– И вот скажи мне тогда, где эта божья справедливость? Чего же Господь не приберёт её к себе, а заставляет так мучаться? Превратилась в какое-то безобразное никому не нужное существо, и что прикажешь с ней делать? – нёс подполковник циничную ересь и при этом противно причмокивал губами. – Ты не подумай…, я чисто из милосердия так говорю. Мне жалко таких брошенных старух, но они со временем становятся дикими и неуправляемыми. Да, что я тебе тут рассказываю, когда ты и сам знаешь, что с ними бесполезно даже заговаривать, не то чтобы связываться. Ты вчера сам видел, как на меня одна такая словно овчарка набросилась. …А что, и эта… с твоей бабой Фаней шляется по туману, как коза на верёвке? – неприятно рассмеялся Жмыхов и, сузив до щёлочек на Валентина свои глазки, предположил: – А я смотрю, ты у них, вроде как, за пастуха тут будешь. Командуешь потихоньку. Нет, нет, всё правильно, сильный и должен в такой ситуации брать плеть в свои руки. Ты же среди них, наверное, сильный и самый умный? – спросил дознаватель и, даже не думая дожидаться ответа, снисходительно поспешил разрисовать Валентину его будущее: – Ты у меня главным свидетелем пойдёшь. Ты мне нравишься и с тобой можно иметь дело. Опять забыл твоё имя… (постучал он пальцами по своему лбу показательно и бесполезно). Но, это пока не важно. В общем, когда ты поможешь мне разобраться и с этой шайкой, и с той, которая орудует в тумане, я из тебя человека сделаю. Будешь у меня пребывать в полном порядке.
Егорову стало дурно, и даже к горлу подступила тошнота от всей этой чепухи. Вчера вечером, стоя за дверью в коридоре, он слышал всё, что говорила Светлана Александровна, и тогда ему казалось, что она была немного груба в высказываниях, но сейчас Валентин её прекрасно понимал. Ещё он думал, что до Жмыхова вообще невозможно что-либо донести; хоть грубостью, хоть лаской, или каким-то другим, пусть даже изощрённым способом. «И разговариваем с ним, вроде бы, на одном языке…, – украдкой удивлялся Валентин, – ну, ладно он меня не слышит из-за своей мнимой возвышенности, но почему я-то его понять не могу? Нет. Мне как-то легче воспринимается, что это он – неутомим и глуп, а не я».
И когда Егоров пришёл к такому выводу, наконец-то, его честолюбие фыркнуло, хлопнуло где-то внутри Валентина за собой дверью, оставив после себя лёгкую дымку бессилия. Он почувствовал даже, как стон нервным комком сгустился у него под горлом, и ужасно захотелось прямо сейчас, ничего больше не говоря, выскочить из этой похабной квартиры, чтобы через пару мгновений очутится в светлом месте, где легко дышится, где абсолютно другая речь, которая сопровождается добродушными взглядами.
Но просто так, безмолвно покидать эту квартиру Валентин, естественно, не планировал, чтобы не оставлять хозяина в каком-нибудь раздражённом недоумении. Он готовил быстрый, но вежливый уход с подходящим поводом, чтобы откланяться, хотя до этого и намеревался ещё расспросить подполковника о том, каким чудодейственным способом тот оказался час назад вне своей квартиры. Но сейчас Егоров не желал уже и этого.
– Я хочу вас спросить только об одном, – покачивая недопитый коньяк в бокале, произнёс Валентин, – почему вам так сложно общаться с людьми по-простому, без нервов и, в таком…, конечно, сложном для вас понимании, как на равных? Я так понимаю, вы всегда как бы «сверху» пребываете и редко находитесь «снизу», а вы попробуйте так, чтобы «рядом». На одном уровне всегда легче общаться, и шея не затекает и косоглазие не грозит.
В глазах Жмыхова вспыхнуло грозовое удивление; он почувствовал, что попахивает дерзким неслыханным нравоучением, да ещё и с сарказмом, которое никак не допустимо от такого невразумительного типа, набравшегося вдруг неслыханной наглости. Хозяин помещения, как только мог, насупил своё лицо, опёрся кулаками о стол и рявкнул:
– А я и общаюсь с людьми! Но именно, с людьми! …Которых следует уважать, и которые добились хоть чего-то в этой жизни, и чего-то стоят в нашем обществе! Это руководители предприятий, администрация, директора некоторых учреждений, которым доверено управлять нашим городом и областью. И уровень твоей жизни, между прочим, они тоже улучшают. С ними можно говорить часами, разговаривать конструктивно и без нервов, …а кое с кем и душевно. А ты предлагаешь мне общаться на равных с тем неблагодарным сбродом, который сейчас находиться там, внизу?! – с издёвкой спросил подполковник, тыкая пальцем в пол и прибавил: – Которые ни черта ничего не понимают в силу своей приземлённости и невежества. И в тебе, я вижу, ошибся, ты от них не далеко ушёл.
– Да. Я только для праформы к вам поднялся. А там внизу находятся всё-таки люди, к которым я сейчас поспешу присоединиться, – спокойно возразил Валентин и, не желая больше слушать эти бестолковые хамские выпады, пока Жмыхов надувался своими новыми оскорбительными доводами, сказал: – Там люди, для которых вы лично не сделали ничего хорошего, но которые, пусть немного, но переживают за вас. Во всяком случае, интересуются вашим самочувствием. Потому, собственно, я сюда и зашёл.
– Тогда, пошёл во-о-он!!! – заорал Жмыхов, жутко багровея лицом, высматривая чего бы такого взять в руку, но ничего подходящего не нашёл и схватился за своё горло.
Валентин спокойно поставил бокал с недопитым коньяком на стол и направился к выходу. Остановившись в коридоре, и только чуть повернув голову в сторону комнаты, он произнёс напоследок:
– Вы же сами испытали многое за эти дни, но, к сожалению, так и не поняли, что самое страшное: – это когда в минуту безнадёжного отчаяния может не оказаться такого человека, который захотел бы прийти к вам на помощь. А впрочем, я мало чего знаю о возможностях и могуществе городской администрации и её управленцах, – иронично прибавил Валентин и, чтобы не слышать очумевшие вопли Жмыхова, поспешил покинуть это помещение и плотно прикрыл за собой дверь.
Михаил Анатольевич и хотел, было, рявкнуть что-нибудь оскорбительное в след этому наглому проходимцу, но почему-то в нём вдруг проснулось чувство некоего особенного и затаённого вида достоинство, сродни того, когда ему присваивали звание подполковника, и когда он стеснительно и невнятно отвечал на поздравления. Припомнив тот давний восторг, он быстро воспринял этот только что случившийся мерзкий инцидент как, не заслуживающая его внимания, мелочь и отхлебнул коньяк прямо из бутылки. «Ну, ляпнул что-то дерзкое какой-то прохвост, – успокаивал себя Жмыхов, но имя этого «прохвоста» он так и не вспомнил, потому и поругал себя: – Вот, беда. А ведь это значит, что я теряю профессиональные навыки. Но, ничего страшного. В протоколах допросов эти поганые имена и фамилии будут вписаны жирными буквами. Успеется ещё. Изучу. Ну, каков наглец, всё-таки! Не ожидал я от такой мямли подобное…».