Алексей Александрович Гончаров
Туман
Реальный по современности и по духу сюжет, видимо, вернул Максиму и реальное мышление, поскольку он тихо произнёс:
– Владимирович, мы какие-то растяпы с тобой. У меня же «фотик» есть, – и прибавил уже громче с хрипотцой в голосе от волнения: – А вдруг получится?!
Максим и ещё что-то сказал, но последние его слова никто не расслышал, потому что поднялся оглушающий рёв и, разбивая купол Рейхстага на мелкие осколки, когда солдатики уже спустились с него, в алое небо с золотым хвостом полетела бурая ракета. А Макс в это время, оглядываясь на невероятный пейзаж, уже торопился в подъезд.
Когда он снова вышел во двор и остановился за дверью подъезда, проводя какие-то манипуляции с фотоаппаратом, на розовом экране раскачивались обычные качели, в которых сидел заливающийся звонким смехом маленький мальчик, а рядом стояла красивая молодая женщина с нежной улыбкой на лице и легонько пальчиками она подталкивала малыша в спину. Максим не слышал, как позади него в подъезде, прижимаясь к стене, чтобы деревянные ступени не выдавали его своим скрипом, с топором в руке приближался Жмыхов. А на экране над качелями в этот момент появилась и зависла костлявая рука мертвеца, похожая на ту, что Валентину «примеряли» позавчера. Противная до жути огромная культя медленно потянулась к матери с сыном. Женщины во дворе все разом ахнули и, с перехваченным дыханием невнятными криками и взмахами рук, попытались предупредить мать об опасности, но изображение никак не реагировало на их возгласы, и тогда они замерли в ожидании самого ужасного.
С бессильным возмущением в душе и жуткой ненавистью к этой костлявой руке Валентин напряжённо смотрел на ужасную картину, но почему-то подумал вдруг о Максиме. Ему на миг показалось, что на качелях находится ребёнок его друга и, именно будущая жена Максима не замечает сейчас нависшей над ними угрозы.
– Ма-а-акс! – закричал Валентин громко и отчаянно.
Крик из него вырвался, когда он ещё не успел перевести взгляд с розового экрана на подъезд. От неожиданности Максим резко поднял голову от фотоаппарата и слегка дёрнулся телом в сторону зова, …и в этот момент ощутил сильный удар по затылку. Что-то очень жгучее с хрустом и острой болью вошло в его правое плечо. В туманном состоянии, словно его сознание в миг одурманилось выпитым залпом стаканом водки, Максим попытался сделать шаг, но ватные ноги его подкосились, и он беспомощно осел на землю, выронив фотоаппарат, и повалился набок. Последнее, что Максим успел увидеть: это бегущего на него с каким-то не человеческим…, а волчьим разъярённым оскалом Владимировича.
Когда Валентин крикнул и тут же обернулся к подъезду, то, к своему ужасу, он увидел за спиной своего друга красную физиономию Жмыхова с обезумевшими глазами и опускающийся на голову Максима топор. Неведомая сила, не то, что толкнула, а швырнула Егорова к подъезду, и он рвался изо всех сил, чуть ли не выскакивая из собственного тела, но ему казалось, что он бежит слишком медленно. Валентин будто почувствовал на себе этот глухой удар с реальной ощутимой болью в голове, словно мгновение назад разрубали пополам его самого, а вместе с ним и весь мир. Но тягучие моменты бега позволили каким-то молниеносным импульсам в мозгу разобраться Валентину в ситуации, заверили, что надежда на спасение Макса ещё есть, что жизнь обязательно продолжится, если только он успеет остановить Жмыхова, который снова занёс топор над уже лежащим Максимом. Валентин в отчаянном прыжке, пролетел над своим раненым другом и тараном врезался в Жмыхова, повалив того на землю.
От удара лбом о жмыховские зубы Валентин на секунду-другую провалился в потёмки. Он ничего не мог разглядеть, а только слышал, как с глухим звоном ударился топор о стену дама, а потом с брезгливым неприятием Валентин осознал, что лежит на чём-то неудобном, объёмном и вонючем. Жмыхов со стоном зашевелился под Валентином, но тут же получил сокрушительный удар локтем в левую часть головы и затих, а Егоров успел удивиться, как машинально, без всякого раздумья, и резко у него получилось провести этот апперкот.
Перед глазами восстановилась чёткость картинки, и Валентин встал с колена, заметил злосчастный топор, поднял его и тяжело дыша, забросил инструмент к углу дома. Женщины уже окружили Максима. Светлана Алексеевна сидела на земле и поддерживала голову сына на своих коленях. Баба Паня дрожащими ладонями сжимала руку раненого, а Мила, повела себя настоящей профессионалкой и молодчиной. Она умело подавила в себе панику и с первых секунд полностью контролировала ситуацию по спасению Макса.
– Голову держите выше и не опускайте. …Рукой, рукой прижмите здесь, только не надавливайте. …Дыши ровно, Максим, и ни в коем случае не закрывай глаза. Я сейчас принесу всё необходимое, – отдавала она распоряжения, и в вибрации голоса чувствовалось, как она мужественно пыталась сдерживать своё волнение.
Пристроив Максима в нужном положении, она встала и на бегу потянула за рукав стоящего в шоковом состоянии Валентина.
– Пойдём, пойдём! поможешь мне. Нельзя терять время, – в нежной тональности приказала она и завела его за собой в подъезд.
Они быстро поднялись по лестнице и вбежали в незапертую квартиру под номером пять. Мила быстро побросала в руки Валентина подушку, два полотенца с одеялом, достала из холодильника початую бутылку водки и сняла с полки большую картонную коробку с медикаментами. Проходя мимо открытой комнатной двери обратно на лестницу, Валентин отметил, что слышит какие-то очень знакомые звуки, но уж больно не привычные за эти последние дни. И только когда они с Милой спустились во двор, он понял: – в комнате работал телевизор.
– Баб Пань, сбегайте ко мне, там, на тумбочке в коридоре мой телефон лежит, принесите, пожалуйста, – попросил он, помогая Миле и Светлане Александровне укладывать под Максима подушку с одеялом, и продолжил громким рассуждением, когда старушка уже беспрекословно спешила в подъезд выполнять его указание: – Может, не совсем разрядился…. Всё-таки был выключен.
Обе женщины вопросительно и с какой-то мольбой посмотрели на него. Он покивал головой, успокоительно поглаживая Максима по груди, и подтвердил:
– Вроде как, связь дали.
В этот момент дал о себе знать несостоявшийся убийца – Михаил Анатольевич Жмыхов. Он застонал, захрипел и, перевернувшись набок, закашлялся. Оценив обстановку, Валентин решил, что с помощью Светланы Александровны, Мила пока справится и без него, а сам побежал к углу дома за верёвкой, чётко представляя себе, как её использовать.
Мила смочила водкой тампон и приложила его к ране на голове. Максим зашипел сквозь стиснутые зубы, и его бледное лицо скривилось от боли. В глазах Светланы Зиновьевой скопились слёзы и покатились по её впалым щекам, но при этом мать не издала ни звука.
– Слава Богу, удар вскользь прошёл, – продолжая обрабатывать и разглядывать рану на голове, успокаивала Мила вздрагивающую Светлану Александровну, а заодно и Максима. – Немножко волос лишился и кожи, но это нарастёт. Сейчас забинтуем, а с сотрясением, которое наверняка есть, потом разбираться будем.
– Максим, ты нас слышишь? – обеспокоено спросила мать, вглядываясь в помутневшие и сонные глаза сына.
– Слышу мам, – ослабленным голосом ответил он, – вы там не отвлекайтесь, делайте что надо. Владимирович говорит, что связь, вроде как, дали. Ты позвони на мою работу, скажи им, что я приболел немножко. Пусть раньше среды не ждут.
– Ну, какой же ты у меня паршивец, – поглаживая пальчиками любимое лицо, сказала мать. – Юморишь – значит, всё хорошо.
Баба Паня прошмыгнула мимо них, бросив волнительный любопытный взгляд на Макса, и передала телефон Валентину, который уже принялся связывать приходившего в себя Жмыхова. Тот особо не сопротивлялся, потому что был пьян, опять впал в небольшое забытьё и не понимал пока толком, что произошло и что сейчас с ним происходит.
Мила перевязала Максиму голову и вместе со Светланой Александровной они осторожно разрезали ножницами и частично сняли с него окровавленную рубашку.
– О-о. А здесь посерьёзнее бяка будет, – осматривая рану, сказала Мила. – Слава, Господи, что кровь почти не сочится. Это хорошо, значит, артерии не задеты. Но, по-моему…, ключица сломана, – поморщившись, сообщила она и принялась осторожно протирать едко пахнущим тампоном ужасную рваную рану.
Макс застонал и выгнулся.
– Потерпи Максим, я знаю, что больно, но обработать надо, – успокаивала Мила и по давней материнской привычке, которая стала особенностью и в её профессии, она дула на разодранное плечо и приговаривала в промежутках: – Не глубоко он тебя…, не сильно…. Сейчас, сейчас… я понимаю, что перекисью было бы не так больно, но она, зараза, просроченная у меня. …Давно не требовалась…. Но, зато, хорошая штучка есть, которой мы сейчас твою рану засыплем.
Заслышав стон и успокаивающие бормотания, Михаил Анатольевич захотел взглянуть на источник этих звуков, и вяло задёргался. Валентин, прижимая плечом к уху телефон, ожидал ответ на свой вызов, уже заканчивая усмирительную процедуру над Жмыховым, и ему не понравилось такое шевеление омерзительного соседа.
– Не заставляйте меня снова применять грубую силу, – произнёс он, вложив в голос как можно больше жёсткости. – Ведите себя спокойно, а не то я вам опять врежу.
В телефоне ответили, и Егоров, завязывая узел, заговорил с суровым беспокойством:
– Примите срочный вызов! Серьёзное ранение от удара топором…, – он прищурился, что-то слушая, и после сообщил: – Да, да, …я понял. Мужчина тридцать три года, находится в сознании, кровопотеря, вроде бы не большая. Удар пришёлся в область головы. …Ну, не совсем в драке, но инцидент схожий…, – и он опять напряг слух, а после сказал: – Конечно, разумеется…, с ним сейчас опытный медицинский работник находится. …А милицию вы сами…? …Ну, да, …да. Поторопитесь, пожалуйста.
Ещё что-то выслушав, Валентин объяснил сложный адрес и убрал телефон в карман вельветового пиджака, с необычайным сожалением и горечью поглядывая на очухавшегося Жмыхова. Потом он с большим трудом пристроил тушу подполковника, облачённую только всё в те же вчерашние трусы и майку, у двери подъезда в сидячее положение, и хотел, уже было, отойти, но не сдержался, присел на корточки и, с трудом сдерживая гнев, произнёс:
– У меня сейчас жгучее желание, размазать тебя, как таракана, вот по этой стене. Поверь, что-то внутри мне подсказывает, что я смогу это сделать. Так что не дёргайся, ради своей же безопасности.
Только Егоров это договорил, как над его плечом промелькнула палка и концом врезалась Жмыхову точно в лоб. Глаза подполковника уставились в собственную переносицу, а тело как-то обмякло и поползло вбок.
– Да, это низко, и совсем не в моих правилах, – прозвучал с надрывом голос Светланы Александровны, – но ты сам, гадина, искоренил все правила.
Валентин со сдержанным одобрением посмотрел на неё, потом перевёл взгляд на Жмыхова, пытаясь оценить нанесённый тому ущерб, но тут же к изумлению Егорова, в выпирающее из-под майки пузо подполковника прилетела обутая в калошу нога бабы Пани. Валентин не заметил старушку за Светланой Александровной, но был поражён её бойкостью. Потревоженный живот Жмыхова желеобразно колыхнулся, а сам подполковник недовольно захрипел.
– Вообще-то сидящих и связанных не бьют, баб Пань, – без всякой настойчивости сообщил Валентин.
– А рождённый ползать – вставать не может, – пробурчала старушка. – Буду я ждать, когда он поднимется. Другого раза у меня и не будет.
Светлана Александровна слегка наклонилась над недовольным таким унижением Жмыховым и с презрением проговорила:
– Я обещала тебя сожрать по кусочкам, полковник, если ты с Максимом что-то сделаешь. Так вот ты сделал…, но я не буду следовать своей клятве. Подумала, и что-то желудок стало жалко. Ты сам себя сожрёшь. И тебе, кстати, хорошо это уже известно.
Михаилу Анатольевичу показалось, что перед ним опять возникло раскрашенное лицо дьявольской гейши, и он занервничал; красные глаза забегали, плечи напряжённо задвигались, а Зиновьева продолжила свой прощальный спич:
– Я даже немного рада, что так всё закончилось. Мой сын сильный человек и переживёт твои царапины, а вот ты, покушаясь на его жизнь, перечеркнул жирной росписью свою. Ты же этим ударом себя уничтожил окончательно, полковник. Разве ты сейчас этого не понимаешь? Чего ты трясёшься? Не дрейфь, никто тебя раздирать здесь на куски не будет. Ты в кои-то веки среди людей находишься. Я и Пашенька, можно сказать, сгоряча тебя пнули, по-детски. И, скорее всего, к тебе больше никто не притронется. Но запомни одно, полковник, спасать тебя уже некому. Прощай, бесхозное существо. Надеюсь, мы тебя больше никогда не увидим.
Светлана Александровна с бабой Паней вернулись к Максиму, перевязку которого Мила почти закончила. Валентин в неприятных раздумьях посмотрел на Жмыхова, потом с теми же разрозненными мыслями присел рядом с отвратительным соседом, прислонившись спиной к входной двери подъезда, и почувствовал в себе непривычную для утреннего часа усталость. Он закрыл глаза и с наслаждением слушал уже неотъемлемо любимый голос Милы, которым она заботливо доводила до всех значимую и приятную информацию:
– Хорошо, что одноразовые шприцы остались. Противостолбнячная сыворотка, слава богу, не просрочена. Уж не помню, когда в последний раз нужна была…. Новокаина надо будет ещё привезти…. Смотрите, смотрите, Светлана Александровна, щёки уже розовеют. Это очень хороший признак.
Потом Валентин встал и поднялся на второй этаж в квартиру подполковника. Он оглядел с брезгливым сочувствием комнату, с тем же отвращением потянул с кровати за один конец одеяло и спустился вниз. Небрежно набросил постельную принадлежность на несостоявшегося убийцу и подошёл к окружённому заботой Максиму.
Раненый друг приветствовал его слабой улыбкой полной признания и благодарности. Валентин ответил ему кивком головы и ободряющим взглядом, призывающим крепится, но тут же он отвернулся от Максима и от женщин, чтобы скрыть от них влагу в глазах, появившуюся от неожиданно нахлынувшего какого-то счастливого порыва в душе. Валентин сделал несколько шагов в глубь двора и смотрел на воскресший после тумана осенний лес, поначалу даже не осознавая, что всего лишь несколько минут назад здесь бушевала своим невероятным показом розовая завеса, от которой не осталось и следа.
Униженный и раздавленный Михаил Анатольевич полусидел или полулежал, прислонённый плечами к дому, укрытый одеялом и даже не в силах был по-настоящему разозлиться, взбунтоваться; да, к тому же ещё и начал икать. Он устал от подобных ситуаций, в которых раз за разом оказывался за эти последние дни. Находясь на холодной земле под ржавым навесом подъезда, связанный и беспомощный, он не мог понять и вспомнить, в какой момент и когда именно он потерял связь с реальностью. Куда делся тот деловой и вполне устраивающий его мир, который вращался вокруг него, когда на нём была отглаженная тёмно-синяя форма высокого начальника.
Пальцы на руках начинали неметь, и он сделал попытку высвободить стянутые верёвкой запястья, но сил для этого не хватало. Жмыхов посмотрел на пленившего его соседа, стоящего в десяти шагах, постарался вспомнить его имя, чтобы вежливо попросить ослабить немного верёвки, но так и не вспомнил как того звать, а обращаться, типа: «Эй, товарищ, руки больно», он побоялся, косясь на безумных старух, которые копошились возле раненного молодого наглеца.
Михаил Анатольевич вспомнил, как несколько раз за ночь он просыпался при зажжённом в комнате свете, подходил к окну, и готов был кричать неизвестно кому, чтобы поскорее наступил рассвет, потому что его болезненное состояние из последних сил сдерживало внутренний дух. Но затянувшаяся ночь словно посмеивалась над ним в окне, и тогда он отхлёбывал из бутылки коньяк, чувствовал в глотке уже нежелательную противную горечь, которая застревала в горле и вновь просилась наружу. Стоя посреди комнаты и покачиваясь, он сдерживал её в себе, пытался сам себя успокоить и, когда очередная порция коньяка поднималась в атрофированный мозг, Жмыхов с трудом добирался до кровати, падал на неё и забывался в небытие.
Когда он в последний раз встал с кровати, электрическое освещение в комнате уже перемешалось со светом, доносящимся из окна, и Михаил Анатольевич как ребёнок обрадовался тому, что дожил до утра. Но, пройдя на кухню и небрежно сполоснув своё лицо над умывальником, он взглянул на окно, и ему стало тревожно и страшно. Он забеспокоился, что кровеносные сосуды в его голове начали лопаться и заливать глаза кровью. Розовый оттенок преследовал его повсюду, он присутствовал на стенах и на потолке, а ещё Михаилу Анатольевичу казалось, что раскрашенная голова гейши витает по кухне из угла в угол, заманивая его в какую-то непонятную игру.
Возвращение в комнату Жмыхову не помогло; голова гейши проследовала за ним. Тогда он увидел в коридоре торчащее из-за обувной полки древко и решил, что топор самое подходящее средство для борьбы с нечестью. Взяв в руки грозный инструмент, он ходил по квартире и неуклюжими взмахами пытался разрубить эту ненавистную летающую маску, но разрезал топором только воздух, да, пару раз досталось опять бедному шкафу, и один удар принял на себя холодильник.
Утомившись и поняв, наконец, бессмысленность своих действий, он вышел на лестничную площадку, плотно прикрыл за собой железную дверь и надеялся, что избавился от кошмара, хотя бы на время. Вдруг Михаил Анатольевич услышал внизу шум, и в подъезд вошёл неуловимый молодой мерзавец, с которого все эти кошмары и начались. Сперва Жмыхов воспринял его появление, как приближение неизбежной расправы; испугался, что этот холёный наглец идёт его бить. Словно попавшийся на месте преступления воришка, Михаил Анатольевич, прижался к стене и, закатив глаза к потолку, ждал. Но ненавистный ему парень не стал подниматься и вошёл в свою квартиру.
«Это самооборона, …обыкновенная самооборона», – шипящей змеёй заползало в голову Жмыхова успокоительное оправдание. Он крепче сжал рукоять топора, и не желал признаваться себе, что только ненависть и жажда мести толкали его на безумный поступок, которым он хотел расплатиться за унижение и страх, навсегда поселившиеся в нём из-за этого чёрта из первой квартиры. Но была ещё и какая-то надежда, невнятная суть которой состояла в том, что, уничтожив этого парня, к Михаилу Анатольевичу вернётся прежняя нормальная жизнь.
Как мы видим, ни о какой самообороне речь идти не могла, даже если бы Максим зачем-то поднялся на второй этаж. Кто-то упрекнёт меня, что я слишком увлёкся разбирательством поступка, совершённого пьяным и невменяемым человеком. Но разве последствия от такого поступка не требуют таких разъяснений? Я ни в коем случае не пытаюсь оправдать подполковника Жмыхова, просто хочется коснуться его потаённого карманчика души, который называется подсознанием. Спросите у любого алкоголика: зачем он пьёт, и он вам назовёт множество причин, почему он ведёт такой образ жизни. Допросите убийцу о его преступлении, и вы также услышите какие-нибудь мотивированные версии, но главная правда останется у них в закромах, которую они будут скрывать даже от самих себя.
Поэтому, я донесу до вас, дорогой читатель, последние воспалённые мысли Михаила Анатольевича, которые посетили его в этом двухэтажном доме, расположенном вдалеке от цивилизации, а вы уж сами решайте, насколько сжалось содержимое его подсознания.
«Он зашёл к себе ненадолго, и сейчас выйдет, – рассуждал Жмыхов, осторожно начиная спускаться по ступенькам, держа топор на изготовке. – Это же он у них главарь в этой сатанинской секте, а не тот хлюпик, который заходил ко мне и нёс всякую чушь. Лишившись головы, прекратится и весь этот кошмарный беспредел, который здесь творится. Я ведь не только себя защищаю, я этим принесу пользу и всем остальным. Этот колдун, он же из плоти и крови сделан, а не то, что эти его слуги, блуждающие в тумане, которых ни топором, ни пистолетом не возьмёшь. Я разорву эту плоть, уничтожу! Исключительно для того, чтобы избавить себя и общество от этой нечестии».
«Колдун» вышел из своей квартиры, сосредоточенно перебирая в руках какой-то небольшой чёрный прибор, и направился к выходу. Жмыхов на цыпочках сбежал вниз, удивляясь на ходу, взявшейся откуда-то в нём такой сноровки и прыти. Завидев неподвижный вражеский силуэт за дверным проёмом, Михаил Анатольевич резко остановился, прижался к стене и подумал: «Само проведение установило его так удобно для меня. Так, давай же…! – приказал он себе. – Боги ждать не любят!», – и уже пренебрегая всякой осторожностью, двинулся вперёд.
Жмыхов был уверен, что наносит удар не по человеку, а по какому-то вселенскому злу. Этим убеждением он и сейчас пытался упорно себя оправдать, сидя на холодной земле со связанными руками и ногами, укрытый одеялом. А потому и вновь начинал злиться на небольшую толпу, собравшуюся возле этого недобитого чернокнижника, за то, что эти безмозглые тени не понимают, какую пользу он пытался для всех сделать. Но стоит отметить, что злость Михаила Анатольевича уже была какой-то робкой, затухающей и обречённой.
– А туман ушёл, как и обещал, – с печалью и радостью проговорил Валентин, рассматривая появившуюся долгожданную высокую лесную ограду.
– Валь, помоги нам приподнять Максима, …и к стене его надо прислонить. Необходимо чтобы он находился в сидячем положении, – беспокойно попросила Мила, и когда Валентин приступил к выполнению указания, она продолжала командовать, и эти, умиляющие его сердце приказы, он готов был выполнять вечно: – Давай, давайте…, подвигаем осторожно. За больное плечо не берись. Оно сейчас правильно зафиксировано. Всё, отходите. Воды…, воды бы ещё принести. Ему сейчас больше надо пить, – и расторопная баба Паня поспешила в свой подъезд.
Когда она принесла кувшин с водой и бокал, в глазах Максима уже не было болезненной пелены, они улыбались, как улыбались и его бледные сухие губы. Ещё в его взгляде появлялось какое-то легковесное приятное размышление, когда он, напившись воды, отводил глаза от любимых ему лиц в сторону и теперь имел возможность разглядывать знакомую с детства местность.
– Ни дымка не осталось, – печально вздохнула баба Паня, оглядывая деревья, словно уловила мысли Максима.
– Под шумок слинял, как истинный англичанин, – заметила Светлана Александровна и прибавила: – Но дух у него, мне почему-то кажется, был русский.
– Вот тебе и золотая осень, Макс. Как ты и просил, – кивнул головой в сторону леса Валентин. – Теперь мы с тобой безошибочно будем определять кричащих в полёте птиц….
Валентин не договорил. Он смотрел на лес, определённо в одну точку, а в глазах его появилось напряжение, словно он высмотрел нечто необычное. Егоров указал рукой на причину своей внезапной заинтересованности и сказал взволновано:
– Тебе не придётся ставить крест на могиле Маргариты. Место уже занято.
И без дополнительных подсказок все увидели это удивительное дерево, которого точно раньше на этом месте не было. Перед лесом стоял пушистый, облачённый во все возможные только огненные цвета, клён. Он был в такой невероятной и яркой раскраске, что не заметить его было невозможно.
– Такое чудо не могло оставить существо, не любившее её, – тихо произнесла Светлана Александровна с нечаянными слезами на глазах.
– Как в рассказе…: пока последний кленовый лист не упадёт, надежда всегда остаётся. А у нас теперь этих листьев, вон сколько, – по-своему дополнил её Валентин.
– Так трогательно…, символично и печально, …и без всякого торжества или скорби, – заметила Мила.
Но и клён был не последним чудом, которое оставил после себя туман. Первая всполошилась баба Паня, когда взглянула на Максима, желая увидеть его реакцию на шикарное дерево. Она как будто ошпаренная отпрянула от стены и закрутила головой, глядя вверх и в стороны, осматривая дом. Весь фасад был выкрашен в розовый цвет, подобный тому, каким ещё недавно доминировал прощальный экран тумана, словно он прожёг этим розовым светом и весь дом.
Валентин потёр рукой стену, посмотрел на ладонь, понюхал её и, пожимая плечами, проговорил:
– Если не вдаваться в сам процесс покраски, то ничего особенного, … очень качественная эмаль. Я не помню…. А дом и в самом начале был такого цвета? – обратился он к Светлане Александровне и бабе Пане.
– Не, чуток темнее. Под васильки, вроде бы был, – деловито объяснила баба Паня и взглянула на Зиновьеву, как бы в поисках подтверждения.
– Да, наверное, ближе к фиолетовому цвету, – согласилась она. – Такую прелесть я бы запомнила. Ну, а теперь мы будем вынуждены жить в розовом облаке, – пошутила Зиновьева, а Мила воскликнула:
– А вы представляете, как он нежно будет смотреться на снегу?!
Во двор въехала машина «скорой помощи» без сирены, но выбрасывая бледные синие огоньки на яркий розовый фасад дома. Пожилой врач и молодая девушка-фельдшер оказались хорошими знакомыми Милы Алексеевны, они много раз пересекались с ней на дежурствах. Мила даже не удержалась и позволила себе лёгкие объятия с бригадой, а потом, уже сдерживая радостные эмоции, объяснила вкратце, что произошло, охарактеризовала раны и рассказала, что она успела сделать. Девушка-фельдшер вколола Максиму какое-то дополнительное необходимое лекарство, и Валентин помог своему другу подняться на ноги.
– Владимирович, а ты мне расскажешь потом, каково это: – спасать человеческую жизнь? – обратился Максим к нему в своём привычном шутливом стиле и переминался с ноги на ногу, словно пробовал свои конечности на прочность.
– Ты об этом лучше Милу спроси, – ответил Валентин и прибавил: – Это она тебя спасала, а я сработал чисто на рефлексах.
– Тёть Милу я потом особенно отблагодарю, но и ты не прибедняйся, – говорил Максим ослабленным голосом, держась за друга, – если бы ты не заорал, как резанный, и не бросился меня спасать, порубал бы меня этот говноед на гуляш.
– Вообще-то, мне кажется, что без тумана здесь опять не обошлось. Я когда увидел эту огромную костлявую руку…, – начал объяснять Валентин, но остановился и сказал: – Ну, да, ладно, я тебе позже об этом расскажу.
– И, правда, пора отходить потихоньку от этой мистики, – согласился Максим, кивнул головой на Жмыхова и с усмешкой пожаловался: – А то, вон она…, реальность, куда коварнее, и бьёт больнее, в отличие от нашего туманища. И ты, Владимирович, никогда не сможешь принизить того, что ты для меня сделал, – сказал он, опираясь на Валентина и направляясь к машине «скорой помощи», а по дороге шуткой пригрозил: – И не вздумай браться за беседку без меня, а то пожалеешь.
– Куда я без тебя…, – пообещал растроганный Валентин.
В сопровождении матери и девушки-фельдшера перевязанный бинтами Максим, как солдат после кровопролитного боя, осторожно поднялся в салон машины. Мила, не находя в создавшейся суете нужных слов, указала Валентину рукой на коробку с медикаментами, одеяло и подушку, безмолвно давая понять, что всё это необходимо занести в дом, но в какой-то момент она поймала его трогательный растерянный взгляд, подбежала к нему, поцеловала любимого в щёку и сказала:
– Ты понимаешь, что я поеду с ними. Устрою всё как надо. …И буду скучать по тебе.
Когда белая машина с синими мигалки скрылись, и звук сирены стремительно отдаляться к трассе, баба Паня дёрнула Валентина за рукав пиджака и спросила:
– Как ты думаешь, всё обойдётся? Осложнений не будет?
– А разве у вас есть сомнения, баб Пань? – ответил вопросом Егоров, улыбаясь.
– Вот, вроде бы и нет, а стою и боюсь пошевелиться, как бы не спугнуть чего. Ненужное суеверие, да? – продолжала она свой неуверенный допрос.
– Я бы назвал это…, нет, не суеверием – усмехнулся Валентин и сказал: – А неким душевным сопровождением тех, кто только что уехал от нас.
– Пойдём, чайку, что ли попьём, а то меня всю трясёт, прям, – пожаловалась она, но в этот момент во двор, почти одновременно в ряд въехали три автомобиля: два обычных милицейских «уазика» и белая с синей полосой «иномарка».
Укрытый одеялом и до этого незаметный и смирный Михаил Анатольевич при виде «родного натюрморта» резко активизировался. Он начал ёрзать, выкрикивать какие-то бессвязные приветствия, и одновременно на кого-то гневался, так же неразборчиво.
– Тьфу ты. Вот видишь, всё-таки накаркала, – с досадой буркнула старушка и поспешила в свой подъезд.
Из машин высыпались люди в форме, а также некоторые из них были и в штатском. Они с профессиональной расторопностью слажено засуетились, каждый в своём направлении. Двое, видимо главные в этой делегации, сразу же вступили в разговор с Валентином. Ещё двое зашли в пустой подъезд, на ходу подозрительно покосившись на одеяло, из которого высовывалось красное лицо, бурно говорящего какую-то ерунду про гейш и ниндзя Михаила Анатольевича. Водители собрались в кружок и дружно закурили. Три оперативника осматривали двор, и один из них фотографировал всё подряд: орудие преступления, одеяло с подушкой, дом, а заодно и возмущённого Жмыхова, который уже оставался без одеяла, потому что, агрессивно заёрзав, стащил его с себя и сидел теперь в одних семейных трусах и майке.
Потом эти трое упаковали в целлофановый пакет топор и принялись освобождать от верёвок полуголого подозреваемого. Старший начальник вежливым жестом прервал повествовательный доклад Валентина о случившемся здесь и, видимо, уже обработав для себя нужную информацию, отдал распоряжение надеть на Жмыхова наручники. Подчинённые тут же выполнили приказ и усадили растрёпанного бывшего подполковника на заднее сидение «иномарки». Тот сидел смирно и, уставившись в окно, расширенными красными глазами и с глупой, слегка враждебной улыбкой, наблюдал за действиями своих сослуживцев.
Примерно через пол часа всё процедуры были закончены. Бабу Паню тоже подвергли небольшому расспросу, но оставили в доме, а Валентина попросили проехать до города для дачи более подробных показаний на протокол, и он особо не возражал, понимая важность произошедшего события, и с уважением отнёсся к работе милиции. Только вот находиться в одной машине с Жмыховым он заранее наотрез отказался, и его просьбу приняли с пониманием, предоставив место в «уазике» на переднем сидении.
Двухэтажный розовый дом опустел. Но внешне, даже под скупыми лучами осеннего солнца, окружённый фестивальным пламенем листвы, он не выглядел теперь убогим. Если подняться вверх и чуть отлететь в сторону развалин, оставшихся от бывшей тракторной станции, то дом можно было бы принять за след губной помады, который оставила прекрасная небесная незнакомка своим нежным поцелуем, в знак признания любви к уходящему сентябрю и этой местности. Как жаль, что я не художник….