Алексей Александрович Гончаров
Туман
Растворившись в поцелуе, влюблённые не могли видеть, как в той стороне, что над развалинами, где по всем географическим показателям километрах в восьми отсюда должен был начинаться город, в тёмном с седыми лохмотьями небе высоко над землёй проявился необычного света зигзаг. Он плавно разрастался, добавлялся новыми изгибами, и вскоре вся сторона неба была покрыта волнистой широкой лентой, расцвеченной во множество красочных оттенков. Но всё же голубой цвет, …а ещё нежно-зелёный и алый, присутствовали на этом узоре в большей степени. В реальности это световое чудо можно было бы сравнить с огромным, оригинальной формы рекламным щитом, светящимся ночью в непроглядном белом дыму. А если проще, то в небе зажглось обыкновенное северное сияние. Что, собственно, первым делом и предположили Валентин с Милой, когда их губы разомкнулись.
– Ой, мамочки! – с восторгом вскрикнула Мила, глядя на это завораживающее зрелище, восхищённо простонала и произнесла: – Я никогда не видела северного сияния, …только на картинках. Но я думаю, это ещё красивее.
В отличие от Милы, Валентин был более сдержан. Всяческие версии, связанные с человеческим фактором по поводу этого безумно красивого светового шедевра, он даже не рассматривал. Отверг он сразу же и северное сияние как природное явление, невозможное ни при каких обстоятельствах на этой широте земного шара, а спокойно воспринимал этот красочный небесный узор как подарок, посланный им с Милой всемогущим союзом, скрывающимся в тумане.
– Ты молчишь, потому что понимаешь, что это… он всё устроил? – осторожно спросила Мила, крепко сжимая его руку.
Валентин плавно закивал головой, не сводя глаз с небесной красоты, и сказал:
– Он, …она, они…. Я узнал недавно, что всё это единое целое, а сейчас смотрю на этот волшебный узор, и мне кажется, что нам хотят показать, как может выглядеть портрет этого невероятного союза. Я почти уверен, что даже, если очистить эту световую идиллию от тумана, мы с тобой не увидим ни одной чёткой границы между этими красками. Каждый цвет, наверняка, очень плавно…, возможно, и не одной сотней оттенков вливается в соседний окрас.
– А ты случайно, у меня не художник? – с восхищённым смешком спросила Мила.
Валентин с доброй усмешкой посмотрел в её глаза и признался:
– В начале этой недели рисовал, как курица лапой, а теперь, я думаю, стоит ещё раз попробовать. Вдруг во мне какой-нибудь импрессионист проснулся.
– А Максим сказал, что ты шутить не умеешь, – ласково упрекнула она и шлёпнула его ладошкой по руке, а потом вздрогнула, поднесла пальчики к губам и встревожено произнесла: – Ой, а что же мы с тобой стоим…. Надо всех наших позвать, чтобы они тоже этим чудом полюбовались.
Но Валентин придержал её за плечи и сказал:
– Погоди. Я об этом же подумал ещё в самом начале, как только увидел эту прелесть, но сейчас тебе расскажу, что меня остановило. Понимаешь, туман имеет возможность любым способом вызвать из дома каждого из нас. Поверь, я это точно теперь знаю. Наш разум находится на уровне годовалого ребёнка по сравнению с его мышлением. И не уж то он не придумал бы так, чтобы покрасоваться перед всеми? Мне кажется, он специально устроил эту иллюминацию только для нас с тобой. Я очень хочу позвать сюда Макса и наших тётушек, но боюсь, что мы этим восторженным ребячеством можем омрачить шикарный подарок нашего гостя.
– Ну, тогда мы попробуем описать им это великолепие на словах, – согласилась Мила, опять переводя взгляд на сияние, и прибавила, грустновато вздыхая: – Но, мне кажется, они обидятся на нас.
– Возможно. Но не недолго, – деловито и задумчиво отозвался Валентин и заговорил в том же стиле, любуясь вместе с Милой неповторимым свечением: – Ко мне вернулась одна шальная мысль, которая прервалась, когда я говорил об этих красках. И вот о чём я думаю, когда смотрю на этот свет: Максим ведь правильную и важную речь произнёс, когда говорил тост. Ещё три дня назад мы все жили в одном доме, но были разбросаны друг от друга и чувствовали себя ужасно одинокими. Даже мои не частые общения с Максом до этого были лишь временными просветами в этом мрачном царстве. А теперь, …нас стало меньше (произнёс он с грустью и виновато взглянул на Милу), но мы слились, как эти краски в сиянии. А тебе не кажется, что в планах тумана изначально было создание из нас некого единства подобного тому, что скрыто в нём?
– Не знаю, …всё так сложно, – откровенно призналась Мила и спросила: – Интересно, а он сейчас видит нас и слушает?
– Даже не сомневаюсь, – с пугающей уверенностью ответил Валентин.
– Тогда чего молчит, …не отвечает? – почти по-детски обиделась она.
Лицо Егорова расплылось в широкой улыбке, и он объяснил коротко:
– Ему не интересно давать прямые ответы, тем более, на кривые вопросы.
– Ох, и расшутились вы сегодня Валентин Владимирович, и не остановишь, – игриво уколола Мила, прижалась к нему и рукой обхватила любимого мужчину за талию.
– Так ведь с живым вдохновением прогуливаюсь перед сном, матушка, – ответил он и поцеловал её в щёчку.
– А ты ничего не перепутал? – улыбаясь, спросила она, указала ему глазами на сияние и сказала, словно делилась секретом: – Мы уже во сне находимся, – а после добавила, но уже печально: – И мне…, наверно, впервые в жизни не хочется, чтобы наступало утро.
– Это минутная слабость, – утешал её Валентин. – Утро обещает быть особенным, оно станет для нас началом отсчёта чего-то нового. Появится знакомый пейзаж, а мы будем любоваться им уже освежёнными глазами. Например, Макс соскучился по золотой осени, и я тоже не прочь её лицезреть. Очень хочу увидеть нашу красавицу берёзу. Помнишь, …ту большую одинокую, что стоит справа перед лесом?
– Ты так говоришь, будто мы путешествуем вдали от дома, уже бог знает, сколько времени, – сказала Мила чуть насмешливо.
– Самое забавное, что мы путешествуем вместе с домом, – поправил её Валентин. – А ведь, правда, …я сейчас пыталась вспомнить ту берёзу, но совершенно забыла, как она выглядит, – призналась Мила и без всякого разочарования. – Такое ощущение, что за эти три дня прошёл целый сезон. Мы вернулись, а всё вокруг перепуталось, и почему-то уже не важно, выпадет ли завтра снег или пойдёт грибной дождь.
– И появилось что-то волнительное и дорогое, что и делает это безразличие приемлемым и приятным, – закончил Валентин, но Мила дополнила с весёлой нежностью:
– И ты чувствуешь, что находишься под чутким присмотром, как в своём любимом сне, и ни один зверь не посмеет тебя тронуть.
– Да. Только теперь в этом сне я уже не один, – тихо подтвердил он.
Время как будто перестало к ним прикасаться и закружилось вокруг влюблённых укрывающей от остального мира воронкой, а они оставались на выделенном пятачке в самом центре, где отсутствовали всякие значения и понятия об обыкновенных и необычных вещах и предметах. К такому состоянию уж точно применимо такое выражение: «…и пусть весь мир подождёт». Не многие поэты способны описать, тот триумф метаморфозы, который происходил дальше с Валентином и Милой. Какой-то учёный ум, наверное, чтобы не отвлекаться на эти глупости, обозвал этот процесс одним словом: «химия», словно бросил насмешку и поэтам, и прозаикам, а заодно и художникам с музыкантами. Да, возможно, это ёмкое в произношении обозначение, но всё же глубокое и необъятное в понимании (уж посложнее, чем просто изучение таблицы Менделеева), что оно и правильное, и точное, но как же хочется задержаться, хоть на мгновение возле такого преображения, которое совершает с человеком любовь. И всё же, что касательно любви, то в этой области наука может позавидовать искусству в плане настырности. Вот и мне не стоит пасовать, и я рискну описать вам фрагмент настоящей любви.
Они закружились, обняв друг друга, поднимаясь высоко вверх, а потом стремительно падали в мягкую пропасть, зависали в невесомости, парили и снова плавно поднимались, окутанные цветочными ароматами под ласкающие звуки налетевшей издалека мелодии. Невероятный красочный экран северного сияния будто взорвался и растёкся уже по всему пространству. Растворился без остатка задумчивый угрюмый «Владимирович» и возник беспечный, готовый в своих ладонях обогреть весь замерзающий мир юноша. Растаяла заботливая и милосердная «Алексеевна», а вместо неё в головокружительном вальсе со своим партнёром понеслась сквозь сияние к звёздам обворожительная светловолосая девушка, даруя на лету…, словно рассыпая нарасхват всем-всем без разбора, свою радость, свои светлые чувства и лучистую энергию для нескончаемого всеобщего блага.
Ничуть не расстроюсь, если кто-то посчитал эти мои строки о любви наивным пафосом. Ну, а как по-другому…? Восторженность и лёгкая высокопарность хотя бы в малых дозах необходимы нам в жизни как цветы на праздник, как подарки под новогодней ёлкой, а будничную прозу мы и так вдыхаем, и выдыхаем каждый божий день. И контраст между праздничной датой и рабочим понедельником порой бывает чудовищным. Такой пример, к сожалению, сам напрашивается в моё повествование.
По этичным и моральным правилам мы обязаны оставить Валентина и Милу наедине и перенестись в квартиру номер восемь, где в это время у Михаила Анатольевича Жмыхова происходил настоящий психический срыв. Такого свободного пространства, которое испытывала влюблённая пара поблизости, в нескольких стенных перегородках от него, он, разумеется, не ощущал, а наоборот, чувствовал себя загнанным в клетку зверем. Ему не хватало воздуха, электрический свет казался ярким, но выключать его было нельзя, потому что тогда бы он провалился в пропасть, которой очень страшился. Но всё же было одно сходство у Жмыхова и у целующихся влюблённых; время для него тоже остановилось. Он не понимал: поздний ли вечер сейчас или предрассветный час, внятно не мог вспомнить весна за окном или уже лежит снег. Он то бесился и разбрасывал по комнате попадавшиеся ему под руку какие-то мелкие предметы. Например, свалил с подоконника куклу вместе с цветочным горшком, в котором уже давно увядал какой-то цветок. То он впадал в неподвижный ступор, подолгу стоял посреди комнаты и пытался силой (а вернее бессилием) воспалённой мысли разорвать вокруг себя какой-то проклятый замкнутый круг, похожий на пузырь, наполненный вакуумом. С неистовым усилием он сжимал свои веки, в надежде на то, что, когда он откроет глаза обстановка вокруг него чудным образом сменится. От такого упражнения лицо его быстро отекало, немело, и когда он открывал глаза, перед ним оставался всё тот же хаос ненавистной ему квартирки.
Потом Михаил Анатольевич судорожно искал способ, каким образом ему прорваться в свою прежнюю жизнь, которая теперь казалась ему далёкой и нереальной как сон, хотя он уже и запутался в этом кошмарном переплетении снов и реальных событий. Сквозь эту мутную пелену непонимания, он всё-таки осознавал, что выпитое количество алкоголя очень сильно расплавило его мозг. Михаил Анатольевич начал вспоминать рецепты, которые могли бы помочь ему моментально протрезветь и выйти из этого состояния, привести его разум в порядок. Но оказалось, что в его памяти ничего подобного не существует. Он с трудом сделал два шага к кровати, беспомощно опустился на своё ложе и обхватил больную голову руками. С щиплющей отчаянной злобой Жмыхов догадывался, что все его старания привести себя в норму будут тщетны. И тут, шипящей ядовитой змеёй в его залитую свинцом голову вползла мысль: что эта комната, …квартира, дом, да и вообще, всё это место изначально было опасно для пребывания здесь человека и губительно. Почему-то, ему представился отравленный химикатами заброшенный загон для скота, испорченный специально, чтобы никто больше не смел, поместить туда ни одно животное. А он сейчас здесь, именно в этом загоне, – человек, которого какой-то властный неразборчивый идиот перепутал с животным и загнал в эту смертельно-опасную зону. А ведь на протяжении всего времени, приезжая сюда, как здравомыслящий светский человек, Михаил Анатольевич предчувствовал, что когда-нибудь в этой безлюдной «дыре» произойдёт нечто подобное, что и случилось с ним: позорное, скандальное и невыносимое. Так и вышло. Только масштаб катастрофы был ужасающим. Не зря он ещё двумя годами ранее планировал, «заморозить» для себя эту гадскую родительскую квартирку, и подыскать себе для уединений нормальное цивилизованное местечко с отдельным небольшим домиком. Но виной всему была скупость, за которую он бранил и укорял сейчас себя по-всякому. Всё она. Лишние растраты, а ещё и хлопоты, связанные с определённой конспирацией, – всё это жутко отягощало Жмыхова, но теперь оставалось только грызть свои пальцы и жалеть о неисполненных когда-то планах.
В общем, Жмыхов сидел на кровати и проклинал себя, …а ещё больше этот дом, и даже опять возникла у него варварская идея поджечь его. И, вроде бы даже проникся этой мыслью; оживился, подскочил с кровати, кинулся к шкафу, выхватил из него какую-то одежду и потащил вещи на кухню к газовой плите. Бросил их на пол, схватил спички, но … вдруг откуда-то появился в нём отголосок здравого смысла. Он представил, что ему придётся выбежать во двор, а там…, чёрт его знает, что творится. Опять эта гейша-жена со своими гвардейцами…. Так что, идти ему было некуда, а гореть вместе с этой ненавистной халупой, Михаил Анатольевич никак не желал.
Он отшвырнул коробок в угол столешницы, и ему послышалось, что кто-то проскрипел по ступеням и подошёл к его входной двери. Пьяный подполковник, хватаясь руками за стены, как только смог, по-тихому прокрался в прихожую и ухом прислонился к двери. Какое-то время он прислушивался, а потом решился украдкой заглянуть в глазок. Но, к его облегчению никого на лестничной площадке не было. Почти расслабившись, он вдруг опять напрягся и снова припал к глазку.
– Прячется сбоку, гад, …или под дверь присел, – догадывался Михаил Анатольевич и сожалел: – Эх, надо было «рыбий глаз» вместо этого вставить. Пожадничал.
Но вскоре он отвлёкся от идеи, что за ним следят, и осторожно прошёл обратно на кухню. На всякий случай второпях прибрал приготовленную для поджога одежду …в холодильник, посчитав, что дезинфекция холодом ей не помешает и, в пылу возникшего откуда-то энтузиазма немного прибрался на столе; сложил всю грязную посуду в одно место, …под раковину, потом тряпкой водил по столешнице, приговаривая:
– Проверка. Это проверка вот-вот нагрянет. Здесь теперь всё что угодно можно ожидать.
Заметив в углу веник, он бросил тряпку в раковину, схватил его и пошёл в комнату. Минуты две он с ожесточением заметал осколки от разбитого телевизора под шкаф, а основные останки накрыл подвернувшимся под руку покрывалом. Пропотев холодным потом, тяжело дыша, он аккуратно положил веник на подоконник, обернулся к столу и заметил, как по недопитой бутылке коньяка змейкой пробежал какой-то нереальный блеск. Михаил Анатольевич закрыл глаза, помотал головой и вновь посмотрел на бутылку. Странное свечение исчезло. С неимоверной утомлённостью от своей авральной суеты, он взял со стола бутылку, сделал приличный глоток коньяку прямо из горла и вместе со стеклянной «подругой» побрёл к кровати.
Глава 7. Прощание.
Мила проснулась от холодка, облизывающего её ступни и голени, которые выскользнули из-под одеяла, и она сразу же чуть поджала ноги, повернулась набок, но при этом так и не открыла глаза. Словно какое-то забытое блаженство она почувствовала, когда ощутила на своём лице тёплое дыхание Валентина. Равномерно повторяющиеся струйки тёплого воздуха, касались её переносицы и расплывались по векам. Так она пролежала несколько минут неподвижно, словно боялась спугнуть своё счастье и думала о том, как она вчера поздним вечером неразумно и наивно не желала наступления этого утра. Плавно открыв глаза, она высвободила из-под одеяла правую руку и нежно опустила её на оголённое плечо Валентина. Он пошевелился, на лице промелькнула чуть хитроватая улыбка, и рука его ответно потянулась к Миле. Её любимый мужчина просыпался. Вот еле заметно дёрнулись его веки, и повторилась улыбка, только теперь она была какая-то мечтательная, словно зазывала Милу с собой, хотя бы к финалу завершающегося его сна. Дрогнули его губы, будто пытались что-то сказать, но всё ещё искали нужные слова. Она очень осторожно, но нежно поцеловала их и мягко опрокинулась на спину, с наслаждением выпуская из груди воздух. Потолок из пенопластовых рифлёных квадратиков был ей незнаком, но в этот момент он казался Миле самым бесконечно милым узором. Запахи, тусклое освещение, цыканье настенных часов, всё это было ей и ново, но в тоже время ей казалось, что она уже жила в этой атмосфере, только в какой-то прошлой жизни, где она каждое утро просыпалась такой же счастливой.
Валентин с лёгкой небрежностью отпустил от себя какой-то очень приятный сон, сладко потянувшись, принял всей душой поистине новое, во всех отношениях, утро и ответил Миле своим признанием, навалившись на неё со всей своей нежностью.
Впервые за долгое время, выйдя в ранний час на кухню, Валентин Егоров не побеспокоил зелёный со следами нагара чайник своей торопливой суетой и не гадал на чём остановить свой выбор: на чае или на кофе. Конечно, ему хотелось что-нибудь перекусить, но чем конкретно заполнять свой желудок, ему было сейчас совершенно безразлично. Зато Миле пришлось немного поломать голову. В холодильнике она обнаружила три яйца, раскрошенный ржаной хлеб на тарелке, вскрытый пакет с замороженной овощной смесью и кусочек сала. Так же нашлась баночка с подсохшей на стенках томатной пастой и полторы картофелины, отваренные в «мундире».
Вскоре на кухне стоял аромат бесподобной яичницы, разбавленный кофейной горчинкой, доносившийся из двух чашек.
– В жизни не ел ничего вкуснее, – поблагодарил кулинарную волшебницу Валентин, отправляя на вилке в рот очередную порцию наспех приготовленного блюда. – Интересно, сколько ты знаешь всяких рецептов?
– Я тут не причём. Это рецепт исключительно от твоего холодильника, – рассмеялась Мила и прибавила: – Но, по-моему, он был единственным.
– Из нашего…, – поправил её Валентин и деловито поднял вверх указательный палец.
– Когда я доберусь до города и сделаю закупки, тогда…, с нормальным запасом продуктов, он будет похож на «наш», – пояснила Мила, подойдя к Валентину сзади, и обхватила его руками.
Потом она дотянулась до его большой чашки, сделала глоток кофе, пальчиками отобрала с тарелки пучочек цветной капусты и, отправляя его в рот, заговорила печальным и серьёзным тоном:
– Скажи только честно, мой философ, ты же не считаешь меня легкомысленной женщиной…. Я по поводу того, что всего третий день, как пропал мой муж, а я уже с тобой…. Не торопись, подумай, – остановила она его попытку немедленно ответить и сказала: – Поверь, я сама уже успокоилась. Мне и тётушки помогли, и туман хорошенько мои мозги прочистил. Но мне необходимо знать твоё мнение. Только откровенное, иначе….
– Иначе…, – начал говорить Валентин с напряжением, потому что отодвинул от стола свой стул и усадил Милу к себе на колени, – иначе я бы вызвал Петра на дуэль, …и без разницы кто бы из нас победил, но ты бы всё равно проснулась сегодня утром в этой квартире. По-моему, я всё ясно объяснил, и мне нет необходимости разбираться в твоих светлых моральных устоях, – объяснился он и запустил свои пальцы в её светлые волосы.
– Мне кажется, что я ещё сплю, – говорила она, прижавшись щекой к его лбу, – хотя я и не помню, снилось ли мне что-то этой ночью. Такой долгий сон, в котором, наверное, прошла не одна жизнь. Вначале он был ярким, солнечным, потом стал серым, пасмурным, а сейчас опять расцвёл во всех красках, и мне кажется, что он не раскрыл ещё всю свою палитру.
Она поцеловала Валентина нежно в висок и ещё сильнее обхватила его рукой за шею, а он продолжал гладить её волосы и тихо возразил:
– Нет, ты как раз проснулась, и сразу же вытащила меня из комы.
– Наслушался вчера моих медицинских откровений…. А ну, не вздумай мне сейчас напоминать о работе, – капризно пошутила она и шлёпнула его ладошкой по плечу.
– Прости, но ты связана клятвой Гиппократа и остаёшься медицинским работником в любой ситуации, – с искусственной суровостью заявил Валентин.
– Даже полчаса назад, когда я с тобой была на седьмом небе…? – звонко рассмеялась она.
– А в этом состоянии особенно, – поддержал он её иронию с той же строгостью, но сам засмеялся, а после сказал: – Ты за меня сейчас в ответе, и обязана тщательно наблюдать за мной, потому что я только что повторно родился.
– Ну, тогда приступим, – поддержала Мила его игру, чуть отстранилась и, разглядывая его лицо, спросила: – Какие же симптомы тебя беспокоят, мой малыш?
– Появилась необычайная резвость, – послушно отвечал Валентин. – Могу сейчас встать, подпрыгнуть и достать затылком потолок.
– Да, здесь нужно прописать какое-нибудь успокоительное средство, – предупредительно заметила она.
– Не надо никаких средств, – возразил Валентин уже обычным тоном: – Мне очень приятно привыкать к своему новому состоянию, и я даже хочу, чтобы это привыкание ни в коем случае не заканчивалось.
– Значит, так и будешь прыгать до потолка? – с нежной укоризной спросила Мила и неожиданно призналась с хитроватым прищуром: – А меня, кстати, предупредили, что ты навсегда можешь остаться хулиганистым мальчишкой.
– Это кто же про меня такие сплетни распускает? – изображая грозовое возмущение, спросил Валентин.
– Кто надо, – с интригующей улыбкой ответила она.
– Туман, – понизив голос, догадался он и, в свою очередь, так же заинтриговал Милу: – Он мне тоже сказал, какая ты будешь.
– И какая…?! – с открытым интересом допытывалась она, обхватив и второй рукой его шею, как бы угрожая милым удушьем.
– А вот, такая…. Какой я сам захочу, тебя видеть, такой ты и будешь, – с озорной нагловатостью ответил Валентин.
– А я не против, – после секундного раздумья покорно согласилась Мила и иронично прибавила: – Но пока ты не начал лепить из меня богиню, пойду, застираю твою куртку. Может, успею.
Валентин покончил с завтраком, и первый раз за утро обратил внимание на окно. Оно было заполнено каким-то необыкновенным розовым свечением. Не может такого быть, чтобы за всё это время они с Милой не обратили на этот волшебный свет внимания. «Значит, розовое сияние появилось только что. Значит, чудеса продолжаются, и они зовут нас», – произвёл он не хитрое умозаключение и прокричал восторженно, но с небольшой тревогой:
– Мил! Мила! – звал Валентин свою женщину и устремился к окну. – Там во дворе какое-то… «миллион алых роз» творится!
Стряхивая воду с рук, Мила вошла на кухню, прильнула к Валентину и, глядя в окно, ахнула. Туман освободил от себя весь двор, небольшой пустырь, что тянулся до леса, но вместо самого леса образовалась яркая розовая пелена, которая переливалась пурпурными блёстками и алыми разводами, плавно колыхалась как неспокойное море, …как шёлковый занавес на умеренном ветерке.
Валентин с Милой быстренько обулись, накинули на себя верхнюю одежду и, сцепившись за руки, выбежали из квартиры вниз по деревянной лестнице. На ходу Валентин постучал в дверь бабы Пани, и крикнул что-то призывное, но сделал это напрасно, потому что пожилая соседка вместе с Максимом и Светланой Александровной уже стояли во дворе и любовались утренней иллюминацией.
– Привет, бродяги, – махнула рукой Светлана Александровна, лишь на пару секунд оторвав свой взгляд от зрелища на примкнувшую парочку.
Баба Паня так же мимолётно удостоила вновь прибывших незначительным поклоном головы, а Максим, раскрыв рот, впился взглядом на сцепленные руки. Потом поднял расширенные глаза на счастливые лица соседей, не удержался от эмоционального всплеска и запутанно заговорил:
– Это вы там…, пока мы там…, когда я думал, что тёть Мила у себя, а целомудренный Владимирович у себя…? Я всё правильно понял?
– Именно так оно и было, дорогой Максим, – ответила с очаровательной улыбкой Мила, и Макс тоже немного кривовато заулыбался, склонил голову набок и с добрым укором и удивлением в глазах, поглядывал на новоиспечённый союз.
– Ну, вы даёте. У меня больше нет слов, – коротко и сдержано ещё раз восхитился он.
– Ты их все уже только что сказал, – иронично напомнил Валентин.
– С тобой у меня, вообще, будет особый разговор, – по-дружески пригрозил Макс.
– Давно это действо началось? – отвлекая от себя его внимание, спросил Валентин.
– Да, как обычно, пять или десять тысяч минут назад, – со свойственным ему юмором ответил Максим.
– Я так думаю, что это и есть прощание, – вздыхая, предположила Светлана Александровна. – Красиво, чёрт побери.
– Не чертыхайся, Светка, – одёрнула её строго баба Паня.
– Мы…, как маленькие букашки, …словно на подлёте к шикарной розе, – с трудом подобрала сравнение взволнованная ослепляющим световым эффектом Мила, прижавшись к Валентину.
– А ведь по этим краскам и не поймёшь: – закат это или рассвет, – отметил он, поглаживая рукой свою женщину уже никого не стесняясь.
И в этот момент на розовом колышущемся полотне, словно осыпанная золотой крошкой, проявилась огромная живая картина: караван верблюдов с погонщиками двигался по пустыне мимо большой пирамиды. Потом пирамида начала осыпаться, обломки со всех сторон скатывались вниз и утопали в песке, а люди и животные не обращали на этот крах никакого внимания. Когда древнее строение исчезло, и караван скрылся, осталась только одна полоса горизонта, которая мелко задрожала и вдруг, как прокрутившаяся по кругу пластинка, перевернулась вверх тормашками, и снова выросла пирамида на том же самом месте, а по пустыне вновь брёл караван, только теперь в другую сторону. Караван ушёл с экрана восвояси, а пирамида приподнялась над песком, развернулась к зрителям острой вершиной, уменьшилась и превратилась в ярко красное пятно. Затем клякса начала расти, быстро приближалась и вскоре превратилась в дракона с острыми шипами на теле и громадными перепончатыми крыльями. Чудовище описало круг, клацнуло мощными челюстями и, словно выплюнуло из пасти обнаженную с умопомрачительной фигурой красавицу, которая тут же принялась танцевать под протяжную негромкую восточную музыку. Пластика её танца была завораживающей, девушка изгибалась волнами всем телом и выписывала руками неповторимые узоры. Словно под воздействием этой самой магии восточного танца дракон замер прямо в полёте, и будто в воздухе обратился в каменное изваяние. Ещё немного потанцевав, чаровница закружилась «волчком» и веретеном взмыла вверх, проткнув дракона насквозь, и исчезла, а крылатая скала начала осыпаться на кусочки под нарастающий топот копыт, который нарастал с угрожающей мощью. В розовой пелене понеслись золотые кони, запряжённые в одиночные колесницы в каждой из которых стоял воин с занесённым над головой копьём. Войско промчалось по переднему плану, совершило поворотный манёвр и, клубя бордовой пылью, помчалось в даль к крепостным исполинским стенам, возвышающимся на горизонте. Когда пыльное облако от конницы опустилось, справа вышли быки, тянущие за собой на верёвках огромного уродливого коня, стоящего на помосте со скрипящими тяжело переваливающимися колёсами. Из ушей этой страшной конструкции начали расти цветы, отдалённо напоминающие хризантемы, а хвост превратился в извивающуюся плеть, которая взвилась вверх, издала хлёсткий щелчок, и конь задрожал, бока его затрещали, появились трещины, а из них с ужасным жужжанием вырвались какие-то насекомые. Стая термитов выписывала в верху восьмёрку, а уродливый конь вдруг встал на дыбы и заржал дребезжащим воплем, похожим на мерзкий смех. Каким-то образом, незаметно для человеческого глаза, сверху и снизу розового пространства появился частокол острых белых зубов. С неприятным скрежетом и громким шлепком зубы сомкнулись и поглотили картинку, но тут же возник хвост кита, размером со столетний дуб. Плавник мощно ударил по воде, превратив всё розовое пространство в бушующий океанический шторм. Волны, подгоняемые шквалистым ветром, бросались друг на друга, как разъярённые огромные змеи. Что-то маленькое, похожее на шелуху семечки, взлетело вверх и снова опустилось в неистовые волны, потом случился ещё один взлёт этой непонятной скорлупы, и неимоверных размеров волна подхватила этот предмет, который оказался шхуной, и с рёвом выбросила корабль на внезапно выросшую остроконечную скалу. Скала тут же, будто начала плавиться, превращалась в бесформенную массу и поглотила собой океан. Со всех сторон набежали лиловые тучи, сверкнула молния, и пространство разрезал трескучий гром. Затем, словно невидимым прутиком кто-то провёл по кругу, и гроза водоворотом свернулась и исчезла. Появилась возвышенность, а под ней кольцом в оцеплении стояли воины в доспехах со щитами и копьями, похожие на тех, что неслись в колесницах. С кашляющим хрипом с левой стороны от холма показалось какое-то странное ползущее животное, которое, выставив вперёд длинный рог, двигалось к холму. Видимо, из-за чудовищной несовместимости и неуместности здесь этого агрегата, а может, это было задуманное и завуалированное оптическое искажение, но все зрители не сразу распознали в звере современный танк. Смертоносная боевая техника остановилась возле расступившихся, но не поддавшихся никакой панике древних солдат, и дуло плавно стало подниматься вверх. С повышенной частотой щелчков послышалось и приближалось неприятное колючее цоканье, а на вершине холма в этот момент, словно тенью в свете большого движущегося прожектора, поднялись кресты. Их было три. С верхнего левого угла по крестам скользнул блуждающий луч, и оттуда же, клокочущий лопастями приблизился военный вертолёт и, продолжая обшаривать окрестность своим пронзительным световым лучом, завис над распятиями. Ожидание развязки для всех собравшихся перед экраном было тревожным, напряжённым, но никак не томительным. И вскоре прозвучал громкий хлопок, а над вертолётом появилась рваная дыра. Со звуком рвущейся ткани из этого отверстия вниз поползла трещина, разрезала пополам холм и уткнулась в нижнюю границу экрана. Через секунду из этой трещины вырывалось ослепительное зарево и залило всё полотно. Яркий золотой свет остывал для глаз плавно под нарастающий звон одинокого колокола, и вот уже проявились очертания высокой деревянной колокольни, в которой и раскачивался большой вестник этого набата. Когда колокольня приобрела окончательную чёткость, послышались голоса других колоколов, и всё пространство наполнилось чарующим перезвоном. Главный колокол ударил совсем громко: «бо-о-ом», будто отдал какую-то команду, и по всей розовой округе, словно лебеди по озёрной глади, поплыли осыпанные золотом купола церквей. Они произвольно перемешивались между собой в своеобразных небольших хороводах и, покружившись немного, эти многочисленные золотые капли опустились вниз, а потом, словно замедленным дождиком…, только в обратном направлении: с земли на небо купола плавно поплыли в высь, поднимая как бы за собой розовую шаль, и таким образом, меняя картинку. За поднявшимся занавесом на более жёстком фоне, где преобладал багровый тон, скрывался ещё один купол, но совершенно не похожий на те, что скрылись в небесах; он был более, округленный и приплюснутый, почерневший от копоти, с проглядывающими повсюду оголёнными дугами. На него взобрались две солдатские фигурки и водрузили сливающееся с фоном красное знамя.