Алексей Александрович Гончаров
Туман
– Не правда, я всегда была женщиной, – осмелев от таких несправедливых и пренебрежительных сравнений с Петром, возразила Мила.
– Не кипятись, – остудил её голос. – Вы все здесь похожи на самок черепах, скрывающие за панцирем свою женственность. Двух пожилых дам понять можно; они давно пребывают в материнской брони. С уходом Петра и ты станешь на сто процентов такой же, а мне бы этого не хотелось, как не хочется и твоим соседкам. Они желают насладиться через тебя тонкостью женских чувств, которые прошли через них когда-то очень давно и теперь напрочь забыты. Они заметили пока оттепель, а им хочется весны.
– Так, Петра больше нет? Он погиб, как Маргарита? – уцепилась совсем не за то Мила, и невидимый собеседник её в этом устыдил:
– Ты больна в своей излишней порядочности, и это доходит до абсурда. Скажи, когда у пациента вырезают омертвевшую гниющую материю, ты беспокоишься о том, куда её сложат и что с ней будет потом? Или ты всё же беспокоишься о выздоровлении человека? С тобой нужно иметь высокое терпение. Я вижу, что есть необходимость ещё немного поговорить о твоей «опухоли».
– Да. Я хочу сейчас покончить с ней, чтобы потом не вспоминать, – входила Мила во вкус разговора уже без робости.
– Тогда мне интересно знать: – когда твои сыновья разъехались, кого ты больше жалела; супруга или себя?
Мила вспомнила свои одинокие страдания в квартире, попытки поговорить об этом с мужем, его грубые высказывания по поводу «женских соплей», и с обидой пробурчала:
– А его-то за что жалеть?
– Ка-а-ак?! – наигранно и издевательски воскликнул «невидимка». – А за его беспробудную внутреннюю пустоту. А за его разломанную тупую игру в хозяина, где ему теперь осталась только роль жалкого тирана. Ты что?! Такая порядочная и милосердная женщина, как ты, непременно обязана жалеть возле себя это ничтожество, но при этом давить в себе всмятку это грубое значение, заменяя его другими понятиями, такими как: несчастный, слабовольный, скучный. В общем-то, мне тоже надоедает его обсуждать; поэтому я и избавился от твоего Петра раньше времени. С такими плебейскими натурами мне никогда не хотелось долго возиться. Опережая твой вопрос, сообщу, что он пока не погиб, но и не жив по твоим понятиям. С ним пока развлекаются духи болот, похожие на него, а дальше…, – это не моё дело. Ну, может, продолжим говорить о тебе?
Мила молчала, пытаясь усвоить полученную информацию.
– Себя ты жалела, глубоко уважаемая в своей больнице, Людмила Алексеевна, когда твои мальчики разъехались, – продолжал звучать голос. – Жалела себя, как вещь. Предположим, как фарфоровую расписную вазу, которой некому восхищаться; её не гладят рукой, а тот, кто к ней прикасался, словно карябал её вилкой. В эту вазу никогда не ставили цветы, а иногда даже использовали её как пепельницу, бросая туда окурки.
У Милы пропадал страх от таких издевательских нападок, и появилась даже несвойственная ей нетерпимость и раздражение, и она спросила с лёгким вызовом:
– Вы дьявол?
– Ни в коем случае, – рассмеялась округа негромким стальным смехом. – К вашим религиям я никакого отношения не имею. Здесь, вы уж как-нибудь сами…. И мне нет никакого дела до твоей веры. Считай, что я чудовище, которое питается вашими эмоциями, слабостями, а деликатесом для меня является ваша сила. Чтобы ты соизмеряла нашу разницу в размерах, сравню тебя с маленькой занятной игрушкой, которая мне очень понравилась.
Последняя фраза вселила в Милу уверенность в благоприятном исходе этого разговора, но могущество невидимого собеседника её по-прежнему поражало и угнетало. И всё же она почувствовала расслабление и осмелилась на провокационный вопрос:
– А Маргарита, тоже была игрушкой, которую вы нечаянно сломали?
– Права, уважаемая Светлана Александровна, – с разочарованием зазвучал голос, – вы с Егоровым очень чувствительны, особенно к не касающимся вас проблемам, и достойны друг друга. Даже вопросы одни и те же задаёте. Но я отвечу тебе, чтобы вам было, что обсуждать с Валентином Владимировичем долгими зимними вечерами. К сожалению, ваша Маргарита умерла задолго до моего прихода. Желток в скорлупе – это ещё не совсем жизнь. А как медику, скажу тебе банальность, что симптомы смерти только и проявляются при жизни, даже если эта смерть внезапная. И кстати, пардон, насчёт «вашей Маргариты». «Вашей» она стала только вчера утром, после биологической смерти. Тоже ведь – занятная метаморфоза, над которой стоит задуматься.
– В моей практике были случаи, когда смерть человека объединяла родственников, – неуверенно привела пример Мила, и получила убедительное продолжение от собеседника:
– И пять случаев, когда на твоих глазах родственники бросались друг на друга, не дав ещё пациенту, как следует, умереть. Но мы не будем об этом спорить, – неохотно и устало уточнил голос, в котором уже пропал стальной отголосок. – Это меркантильные и алчные делишки, и я, признаюсь тебе, доволен, что здесь с подобным упадничеством не столкнулся. Но, не будем отвлекаться. Вы с Валентином принуждаете меня оправдываться, и я сознаюсь, что для меня это очень редкое занятие. Но мне, почему-то, даже хочется это делать перед вами. Наверное, во мне в этот момент происходит лёгкий и приятный процесс самоочищения. В общем, я не убивал вашу Маргариту, а скорее, наоборот, пытался вдохнуть в неё жизнь. Как и в Егорова, и в Михаила Анатольевича, и в Павлину Афанасьевну. И с тобой сейчас пытаюсь о жизни толковать.
– Но ваш метод очень суров, – вставила Мила. – Ваша визитная карточка – это страх.
После недолгого молчания её ответили:
– Даже не буду тебя унижать и говорить о твоей наблюдательности. А ты сама задумывалась над тем, что такое страх? Человек проявляет страх, а ведь это – веское заявление на продолжение жизни. У Жмыхова страх индивидуальный, направленный только на себя, Зиновьева боится за сына, поскольку он – продолжение её жизни, ты беспокоишься за себя, потому что тебе есть, для кого себя сохранить, а у бабушки Пани, допустим, страх уже давно перекочевал в другое измерение; здесь её пугать бессмысленно.
Мила не заметила, как в зеркале произошли изменения. Сейчас она сидела уже одна, …но, не совсем; она гладила мохнатого серого с чёрной спинкой щенка, разлёгшегося на её ногах. Разумеется, никакой собачки в реальности не было, и Мила продолжала удивлённо восхищаться невероятным зеркалом.
– Гораздо приятнее картинка, но всё равно не твоя, – сообщил голос. – Что-то зеркало сегодня заигрывается. Видимо, настрой хороший на происходящие перемены.
И отражение плавно, как-то незаметно глазу, поменялось. Теперь рядом с Милой сидел Валентин, и никакого щенка больше не было. Она, как и в прошлый раз, повернула голову и взглянула на пустую скамью возле себя, а после, снова принялась с интересом разглядывать нереальное отражение. В белой рубашке и чёрных строгих брюках Валентин был неподвижен, как манекен, и смотрел вверх, словно разглядывал пролетающую в небе стаю птиц. Сама Мила отражалась в зеркале естественно, как и была в реальности. Она проверила и поводила рукой; все движения и мимика соответствовали оригиналу.
– Ну вот, то, что нужно? – лукаво прозвучал голос и прокомментировал: – Пусть он не лев и не орёл, но как он романтично умеет глядеть в высь. …Ты что так надолго замолчала?
Мила опустила голову и тихо промолвила, не скрывая лёгкого возмущения:
– Позвольте мне самой разобраться в этом…, без посторонней помощи.
– А кто мешает? Разбирайся, – небрежно позволили ей.
Наступила небольшая пауза, в которой Мила чувствовала, что её не будут отвлекать, пока она не соберётся с мыслями. Она мяла свои пальцы, а после заговорила, не скрывая обиды:
– Тяжесть у меня на сердце. Не надо было изгонять Петра. Я ведь и так уже решилась на полный разрыв с ним. Как мне с Валентином строить жизнь дальше на таком мрачном событии?
– Ах, вот ты о чём, – прозвучало с печальной протяжностью. – Ну, хорошо, закроем и эту тему. Зная о твоём милосердии даже к любому ничтожеству, я и не рассчитывал на благодарность. Тогда считай, что я избавился от твоего мужа ради Валентина. Так тебе легче? Ты знаешь, почему благородных людей трусы всегда бьют в спину? Не только потому, что бояться получить отпор, а потому что не могут смотреть им в глаза. В глазах избранной жертвы отразилась бы вся ничтожность этого труса.
– Я не совсем понимаю…, – неуверенно и нервно заговорила Мила. – Вы пытаетесь мне сказать, что Пётр смог бы так поступить с Валентином?
– Поздравляю! Мой жирный намёк стал похож на несбыточное пророчество, – торжественно прозвучал голос и обыденно спросил с каким-то дворовым азартом: – Орёл? Решка?
– Что? – не поняла она.
– Сыграем в орлянку. Посмотрим, кто из нас прав в отношении будущего, – объяснили ей коротко.
– Как посмотрим? – продолжала недоумевать Мила.
– Да, говори уже. Вот напасть, – повысился тон. – Проверим, кто из мужчин победил бы в этой схватке.
– Ну, …орёл, – неуверенно прошептала она и услышала сразу же:
– Проиграла. Как я тебе уже сказал: Валентин не орёл.
В зеркале неожиданно появился участок грунтовой дороги, то место где заканчивались огородные участки, и до трассы оставалась сотня метров. Валентин быстрым шагом идёт в сторону автобусной остановки. Послышался ревущий шум автомобиля. Валентин обернулся, сошёл с дороги на обочину в траву, но не остановился, а пошёл дальше. В нижней части зеркала появился капот жёлтой волги. Машина неслась с бешеной скоростью и вдруг, резко вильнула вправо и с глухим жутким стуком, сбивает Валентина. Того подбрасывает вверх и он, как подбитая охотником утка падает куда-то за пределы зеркального экрана. Картина размывается, и зеркало восстанавливает прежнее отражение; только теперь Мила сидит на скамейке одна и слышится отыгранный недоумённый голос «за кадром»:
– Нет, нет, это монтаж. Пётр на такое не способен.
Обездвиженная, увиденным кошмаром, Мила затряслась и неуверенно спросила:
– Это будущее? Так было бы, если бы Пётр…
– Это зеркало, – перебил её голос, который опять стал немного со стальным оттенком, – оно всего лишь показало, кто из нас выиграл, а кто проиграл. Это ты можешь видеть множество вариантов, а зеркало показывает только один единственный и верный.
Мила сейчас отчётливо вспомнила вчерашнее признание своего мужа в изменах и удивило её то, что она и не подумала даже, что речь могла идти об обычном вранье ради какого-то бахвальства, …куража и искусственного унижения её перед Жмыховым. Она ведь до сих пор не рассматривала такой вариант. А любая другая преданная женщина, прожив столько лет с мужчиной, могла бы, и усомниться, именно такими оправдательными доводами. Но сейчас Милой воспринималось всё однозначно, как голый факт. И она не понимала, зачем вдруг попыталась усомниться в той низости Петра, о которой она знала всегда, но боялась для себя признавать её. Та подлость, которую она только что увидела в зеркале, была, к счастью, несостоявшейся явью. Мила понимала, что Пётр пошёл бы на всё.
– А вы можете мне показать, что стало с Петром? – попросила она довольно-таки спокойным голосом без надрыва.
– Нет, – сухо ответили ей, – он вышел из зоны моих владений и возможностей.
– Мне уже можно его оплакивать? – немного отрешённо спросила Мила.
– Да, если хочешь, – прозвучало кратко, как приговор, и неохотно.
Наступила опять небольшая пауза, но только в разговоре. В зеркале появилось ромашковое поле, замелькали бабочки, и послышалось чириканье и щебетание птиц. Незаметно на фоне травы и цветов проявился старик с кривым посохом и в белоснежном балахоне. Глубокий капюшон скрывал его лицо, оставляя в видимости только длинную седую бороду и рассохшиеся бурые губы едва заметные вверху этого белого клинышка. Губы зашевелились, когда старик начал говорить всё тем же стальным голосом, который с трудом совмещался с появившимся обликом.
– Признаюсь тебе, что мне больше нравиться болтать с дамами. Вы внимательны и чувствительны к словам, да и вообще, к любой информации. Умеете и любите слушать, не то, что мужчины. Тем бы только возражать, вносить в беседу сумбур, невпопад вставлять глупые реплики и задавать нелепые вопросы. Открою тебе секрет благочестивая Мила, пусть это послужит тебе пособием в будущем: – они не умеют стареть. Им, к сожалению или к счастью, это не дано. За личиной любого сморщенного старика скрывается любознательный и капризный мальчишка. Мужчина, совершает поступок, плохой или хороший, и в первую очередь начинает задумываться: какой длины и жёсткости к нему применят кнут или с каким вареньем ему достанется пряник. А как они реагируют на собственные открытия? Внутри себя они скачут, как дети, как баскетбольный мяч, и попробуй не поддержи их в этом восторге, – останешься их врагом на всю жизнь. Вроде бы считается, что мудрость ассоциируется с таким старцем вроде меня. А что такое – эта мудрость? Это юношеская игра воображения, которая с годами если не умерла, то сформировалась в идею, сложилась в толковые фразы и выражения. Я хочу, чтобы ты знала, что настоящая мудрость всегда только женского рода.
Какое-то время, Мила пыталась разобраться в этой философии, но так до конца не поняв её, неожиданно, прежде всего, для себя самой, сделала вывод:
– Значит, стареем только мы, женщины?
– Увы, звучит грубо, но такова природа. Пожилые дамы невольно становятся хозяйками своей жизни и их независимость гораздо выше, чем у их сверстников мужского пола. Дедкам достаётся только, если не запоздалая прыть, то какие-нибудь сопли. Ты сама попробуй-ка, отыскать в себе ту девчонку, которая носилась с утра до вечера с пацанами в далёком заводском квартале. А твой удар с левой ноги по резиновому мячу…, – ему завидовали многие мальчишки. А как насчёт импровизированного концерта во дворе, где ты пела песенку про снег, – говорил старик из зеркала, а Мила удивлялась не тому, откуда ему про всё это известно, а тому, что действительно очень редко вспоминала эту девочку из далёкого детства. Миле уже казалось, что она когда-то очень давно всего лишь любовалась этой девочкой со стороны, как обычная прохожая. А старец продолжал: – Тому же Валентину ничего не стоит выстрогать прямо сейчас рогатку, чтобы сбить с ели шишку, на которую ты укажешь пальцем.
Мила представила себе такое занятие, засмеялась и звонко пообещала с задорным вызовом:
– А я попробую. Вот возьму и попрошу его. Заодно и проверим.
– Тут и проверять нечего, – ответил необычный старик в зеркале, – он это сделает. Здесь важно другое: – захочешь ли ты наблюдать за этим, не расстраиваясь по поводу этой его мальчишеской прыти. Ведь нахлынет тяжёлое и обидное напоминание о годах, и сожаление о том, что счастье твоё пришло так поздно. С возрастом пространство сжимается, добросердечная Мила; двор из полигона детских игр превратился в маленький клочок земли для сушки белья, дорога до города, которая ребёнку видится, чуть ли не кругосветным путешествием, для тебя уже стала обыденностью длинною всего лишь в четыре остановки. А время, в целом, неумолимо начинает ускоряться; с каждым годом, с каждым месяцем и с каждым прожитым днём. И вроде бы, давно ты научилась разумно планировать свои дела, а его – этого времени, каким-то невероятным образом, всё чаще и чаще начнёт недоставать. Так что, торопись, благодушная Мила, и не сожалей подолгу о прошлом, потому что многие увязают в этой трясине.
Летний пейзаж растаял в зеркале вместе со стариком. Туман, словно под воздействием кругового пресса, начал медленно сжиматься; поглотил ствол берёзы, а потом и зеркало. Мила продолжала в какой-то нерешительности и лёгком разочаровании сидеть, вновь окутанная белизной, но вдруг опять к ней подступил испуг, когда она обнаружила под собой не скамейку, а шершавое большое бревно. Она вскочила и припустилась бежать, как она рассчитывала, к дому, позабыв на бревне конец верёвки. Лишь однажды она остановилась, чтобы перевести дух и усомнилась в правильности выбранного направления, но, вскоре, продолжив движение, Мила уткнувшись в серую стену, и только тогда вспомнила, что забыла про верёвку и удивлялась, как она так ловко смогла без неё выбраться к дому. Подошла к кронштейну и начала подтягивать провод, и когда конец поводка подползал к её ногам, она заметила на нём выскочивший из тумана странный белый комок. Мила осторожно взяла его в руки и расправила. Это был детский подгузник, на котором возле пояса искрилась надпись: «Может пригодиться». На её лице расцвела стеснительная улыбка. Хихикнув по-девичьи, она сунула подгузник за отворот плаща и пошла в свой подъезд, забыв напрочь, зачем выходила из дома.
Сумбурно от нахлынувших эмоций и скомкано, потому что старалась упускать моменты личные, касающиеся только её, Мила поведала Светлане Александровне с Максимом, что с ней произошло. Рассказала, как услышала треск мотора и, подумав, что вернулся Пётр, вошла в туман. Как появилась поляна со скамейкой, обрисовала волшебное зеркало и картинки в нём, кроме одной: – жуткого наезда машины такси на Валентина. Мила так же пыталась описать, что ей говорил старец, но рассказ получился каким-то разорванным на непонятные и неполные цитаты, поскольку о некоторых высказываниях старика она так же предпочла умолчать. По задумчивому недоумению на лицах соседей, переходящему порой в обычную хмурость, она догадалась, что рассказ её получился невнятным, и пояснила, что прибывает в шоке и что некоторые вещи в разговоре с потусторонней силой были сугубо личными. В присутствии Максима она умолчала и про «подарок», привязанный на конце верёвки, который перепрятала в карман плаща. После своего эмоционального повествования, она несколько раз повторила, что Петра здесь больше никто никогда не увидит. Сказала с сожалением, словно пыталась унять боль и хваталась рукой за грудь, потом произнесла, будто бы успокаивая соседей, и наконец облегчённо выдохнула:
– Никогда не увидим…. И мне убедительно дали понять: что так будет лучше для всех. Меня пугает только слово «никогда», …но, наверное, к нему и нельзя привыкнуть.
Светлана Александровна непривычно для себя молчала, не поделившись ни одним высказыванием, словно приводила в порядок, выданный ей конспективный рассказ. Максим был так же погружён в свои мысли. В повисшей тишине у Милы Алексеевны возникло ощущение, что она только что пересказала соседям свой сон. «А ведь и правда, я провалилась в сон, – подумала она, поглядывая на задумчивых соседей. – И даже могу провести чёткую границу, когда я провалилась в сновидение, а когда из него вышла. Вот, только подгузник в кармане плаща свидетельствует о реальности. Интересно, он ещё там?».
Максим, опустив голову, прошёлся от окна к раковине, потом обратно и, постукивая кулаком по подоконнику, словно тот был во всём виноват, пожаловался:
– А чего этот «чародей» со всеми какие-то личностные беседы проводит? Вот и с Владимировичем вчера…. Прямо интим – клуб какой-то. Мам, как ты думаешь, а скоро наша очередь?
– С чего ты взял, что существует какая-то очередь? – с вялым недовольством отозвалась она. – Это тебе не поликлиника. Можешь сидеть в квартире, как на карантине и не высовываться. Как я понимаю, выбора тебя никто не лишает.
Максим присел на подоконник и с ироничным возмущением возразил:
– Ну, уж нет. Такое выступление бродячего цирка я пропустить не имею права.
– Смотри, как бы ведущий клоун из тебя посмешище не сделал, – сурово предупредила мать.
– А туман-то вроде бы спадает, – оглядываясь в окно, с заметным сожалением отметил Максим.
– Спадает, спадает. Я тоже обратила на это внимание, – поспешила подтвердить Мила Алексеевна.
В дверь постучали. На призывный окрик Светланы Александровны: «Открыто», в кухню вошёл Валентин Егоров с кастрюлей в руках, из-под крышки которой пробивался пар.
– Гречневая каша с маслом, – торжественно, как на параде, объявил Валентин, выставив кастрюлю в центр стола.
– И консервированная курочка, но обжаренная, – появилась из-за его спины баба Паня и поставила на скатерть сковороду.
– Волшебники! То, что нужно! – обрадовалась Зиновьева, поглаживая ладонями плечи долгожданных соседей. – А я всё утро гадаю, чего же мне хочется. Вы в самое яблочко попали, господа! Спасибо, дорогие вы наши! – благодарила она их, и не могла не заметить, как вкрадчиво улыбалась баба Паня. Зиновьевой показалось, что эта замаскированная радость была связана не только с предоставлением соседям кулинарного удовольствия. Светлана Александровна так же хитренько и ласково её спросила: – А ты чего это Пашенька, как солнышко из-за тучки на нас выглядываешь? Откуда, интересно, такое сияние на лице? У вас там, что-то случилось?
– С Ванечкой своим встречалась с утра пораньше, – не удержалась старушка, похвасталась и в застенчивой истоме опустила глаза.
У всех троих, ночевавших этой ночью в первой квартире, чуть приоткрылись рты, и в удивлённых глазах появилась мольба, требующая скорейших объяснений. Но баба Паня не торопилась делиться своей радостью, а постукивала пальчиком по скатерти и глубоко вздыхала, словно наполняла грудь счастьем, которым должна была поделиться со всеми. Тогда Валентин, пока Мила раскладывала кашу и кусочки куриного мяса по тарелкам, начал рассказывать, как пошёл в тумане по кабелю в поисках соседки и вышел на перрон, где обнаружил значительно помолодевшую бабу Паню в зелёном с белыми горошками платье и мимолётом увидел покойного Ивана в вагоне уходящего поезда. И только тут старушка принялась вносить добавления, касающиеся её личных впечатлений, которые, по сути, перешли в эмоциональное самостоятельное повествование. Она, как могла, подробно передала разговор с сыном, но как-то путано рассказала необычную средневековую историю, которую поведал ей Иван.
Но не стоит обманываться впечатлением, что люди, собравшиеся здесь на завтрак, были неоправданно беспечны и праздничны в сложившейся невероятной и даже вероломной обстановке, которая творилась, к их счастью, пока только вне дома. В той или иной степени у каждого из них происходило, что-то вроде, легкого, невнятного колебания возбуждённого рассудка (психологи лучше могут описать такой синдром). При каждом новом факте фантастического фокуса души наполнял восхищённый наплыв, но и какая-то профилактическая осторожность поднималась вместе с этим наплывом. Уже никто из них не сомневался, что чудеса, происходящие вне дома, были неземного происхождения. Поверить в это трудно нам с вами, дорогой читатель, потому что наши руки к этому не прикасались, а глаза не видели, но им-то было легче, поскольку они в это уже не верили – они это знали. Например, Валентин Владимирович прекрасно понимал, что подобное волшебство никак не связанно с законами природы и, соответственно, не нужно копаться в поисках каких-то сравнений с бывалыми причудами в обычной жизни. Их попросту нет; и поэтому не стоит себя мучить явно неравнозначными параллелями.
Но почему же тогда речь идёт всего лишь о лёгком расстройстве рассудка? – отклонение, которое схоже, разве что, с наивным детским воображением. Тут, как раз, всё просто. Пять человек, собравшиеся на кухне, не могли, как говорится, серьёзно «тронуться умом», потому что они находились вместе. И дело не в расстоянии; они могли прибывать и вне зоны визуального контакта, но они чувствовали друг друга. В подобной обстановке не может произойти трагедия, которая случилась с Маргаритой Потёмкиной. И ни к чему лишний раз упоминать о Михаиле Анатольевиче с Петром Добротовым, безрассудные поступки, которых, были уж точно без всякой привязи к чему или кому бы-то ни было.
Мои соображения достаточно банальны и просты. С объединением людей происходит обыкновенное спасение, и истоки этих знаний заложены у каждого человека ещё с рождения в подсознании. Эти, заложенные Богом истоки, настолько бывают сильны в своём дальнейшем развитии, что иногда рождают великие парадоксы. Ну, представьте себе: при сложной ситуации человек вступает в определённый союз, и руководит им осознано или нечаянно инстинкт самосохранения. Обстановка обостряется, угроза растёт, а человек уже настолько влился в союз, что на определённом этапе он готов к самопожертвованию ради других. А разве за этим он объединялся?
К счастью, в нашей истории такого геройства не случится, хотя вы можете и сами себе представить, кто из этой пятёрки способен решиться на такой подвиг. Задачка виртуальная, поэтому и однозначного точного ответа на неё у вас не будет, дорогой читатель. Мы просто будем помнить о неповторимой индивидуальности каждого человека.
Мы немного отвлеклись, и я опять возвращаюсь к нашим героям. У бабы Пани, пока она рассказывала, к улыбке добавились счастливые слёзы от воспоминания недавней очень короткой встречи с сыном. Светлана Александровна, сопереживала душой каждое её волнение и молча радовалась чуду, покачивала головой и мечтательно закрывала глаза. Макс не мог спокойно усидеть на подоконнике, а всё время ерзал и тайно, ревностно завидовал соседям, которым уже всем «могущественный гость» предоставил аудиенцию и, разумеется, Максим обижался, что подобные «приключения» обходят его стороной. Выслушав бабу Паню, он готов был бежать во двор и провоцировать туман на встречу, но также и понимал, что там пребывает разум, который вполне может проигнорировать его импульсивную выходку.
Ещё час назад (до прогулки в туман) Милу, возможно, просто бы напугал, взволнованный радостью и наполненный эмоциями рассказ бабы Пани, но сейчас, она с легкостью и отчётливо представляла себе эту вокзальную сцену, и даже небрежной мысли у неё не проскользнуло, чтобы сомневаться в славах старушки. Закончив сервировать стол, она ахнула, увидев испачканный в чём-то рукав тёмно-синей куртки Валентина, и сказала:
– Где ты так извозился? Ну-ка снимай, я застираю.
Только один насупившийся Максим не обратил особого внимания на обычную, казалось бы, заботливость и внезапный нежный переход на «ты» между тётей Милой и Владимировичем.
Светлана Александровна, пожевав распаренную и сдобренную сливочным маслом гречку, с наслаждением оценила:
– Очень вкусно!
Но, отложила ложку, посмотрела с каким-то пасмурным сочувствием на Валентина, словно он в чём-то провинился, и неожиданно предложила:
– Валь, может, сходишь, отнесёшь кашу этому полковнику. У него там, наверняка, шаром покати.
При этих словах Максим очнулся от своих размышлений, выразил глазами матери своё враждебное недоумение, но промолчал.
Мила достала ещё одну тарелку и положила в неё приличную порцию гречки, залив куриной подливкой. Валентин взял скромную еду и с дымящейся тарелкой поднялся на второй этаж. Позвонил в дверь. Михаил Анатольевич открыл не сразу, но когда вышел на площадку, то предстал перед Валентином Владимировичем в очень уж непривычном репертуаре одежды: в семейных полосатых трусах, с наброшенным на голые плечи мятом милицейском кителе и жутким перегаром.
– Чего надо? – беспардонно рявкнул он.
– Я поесть вам принёс, – с неожиданно вырвавшимся благодушием сказал Валентин и протянул тарелку с кашей.
Жмыхов чуть пригнулся, вроде как, всматриваясь и принюхиваясь к подачке, которую ему принесли, а потом снизу ударил кулаком по тарелке. Посуда подлетела вверх вместе с россыпью каши и звонким шлепком упала под ноги. Валентин с глубоким сожалением посмотрел на разлетевшуюся по дощатому полу гречку и тихо промолвил:
– Зачем же так? Еда тут причём?
– А по-другому и не будет, – прорычал подполковник, – я уже вчера сказал, что вы мне и за Петра ответите, и за выродка своего тоже.
Тело в безобразном наряде исчезло, дверь захлопнулась, а Валентин подобрал тарелку и спустился вниз. Бесшумно приоткрыл дверь в квартире Зиновьевых, взял в коридоре веник с совком и снова поднялся на второй этаж, чтобы прибраться.
Когда он вошёл на кухню, Светлана Александровна с беспокойством забросала его вопросами:
– Валя, почему так долго? Всё уже остыло. Что там упало? Как там полковник?
– Нормально, – поморщившись, ответил Валентин, ополаскивая руки, потом присел на своё место и приступил к завтраку.
– А мы ведь не успели тебе сказать, что Мила тоже сегодня путешествовала по туману. Прямо, как ёжик из мультика, – умилительно сообщила Зиновьева.
Егоров оторвался от тарелки. Тревогу сменил жалостливый укор, когда он смотрел Милу и Валентин его высказал:
– Я же просил, одной никуда не ходить.
Мила, как бы извиняясь, с досадой вздохнула, разведя плечи, и уже собиралась что-то проговорить, но Светлана Александровна её остановила:
– Нет, нет. Только потом. Сама ему всё и расскажешь, а я твой «ужастик» больше слышать не желаю.
Миле только оставалось бросить нежный обещающий взгляд в сторону Валентина и отвести глаза в сторону.
– Владимирович, вот чего сложного было забежать ко мне? Дело двадцати пяти секунд, – пожаловался Максим, пребывая всё ещё под впечатлением рассказа бабы Пани. – Я, между прочим, сто лет не был на вокзалах. А тут, прямо рядом с домом…, – постарался он шуткой загладить своё негодование.
– Я же говорю, всё произошло неожиданно, – пустился в оправдания Валентин. – Я когда увидел шевелящийся провод, сердце в пятки ушло. Так испугался за бабу Паню, что про тебя…, извини, и не вспомнил. А знаешь, Макс, что меня сейчас будоражит больше всего? Ведь по меркам разума – это чудеса. Другие понятия наш ум не способен в себя уместить, …но насколько же они натуральны. Я видел и слышал Ивана, как тебя сейчас. А это преображение бабы Пани…! В моих руках до сих пор ощущается тепло и упругость молодого женского тела. Представляешь?! – нечаянно разошёлся он, опомнился, виновато посмотрел на бабу Паню, украдкой взглянул на Милу, не скрывая смущения, и чтобы на такой пикантной подробности не заострялось внимание, поспешил говорить дальше: – Не знаю, насколько реальным был вагон, но Иван, которого я когда-то знал, был настоящим. Я в этом уверен. До сегодняшнего утра в моих планах было посещение церкви, после того как всё это закончится, но сейчас это хождение под большим сомнением. Я получил определённые важные знания, и буду чувствовать себя в храме неким тайным смутьяном, …заряженным, но постановленным на паузу каким-то возбудителем или раздражителем по отношению к прихожанам.
– Ты что за ерунду тут несёшь, Валя? – обиженно рассердилась баба Паня и, как оказалось, не по поводу церкви. – Какие могут быть сомнения?! Я – мать! Что я своего Ванечку от приведения не отличу, что ли?!
– Так я про это и толкую, – развёл Егоров руки в стороны, пожимая плечами.
– Ну, я, допустим, и без церкви, …и без тумана знал, что загробная жизнь существует, – мрачно делился Максим своим убеждением. – Мы всегда готовы уничтожить любого живого Бога, только бы Он не лез в устои нашего примитивного мира, где правителей и без того достаточно. Мы так же примитивно и дерзко посчитали, что огромному Богу будет здесь тесно на земле и отправили Его в бескрайние небеса. Туда же отправляем и покойников, желая им лучшей доли, чем наша, и тайно завидуем им в своём воображении, подтверждая тем самым унылое бремя своего существования.