Алексей Александрович Гончаров
Туман
Максим подошёл к матери, обнял её за плечи, поцеловал в голову и, одержимый своими мыслями проговорил:
– Воронка, воронка…. Волны белые…, а поперёк розовая. Что бы это значило?
Пройдя к навесному шкафчику, он порылся в нём и достал тонкую зелёную тетрадку и карандаш. Присел за стол рядом с Егоровым (на место Милы Алексеевны), нарисовал наспех две воронки, волны и молча развернул лист к матери.
– Если как схема, то – похоже, – подтвердила она.
Тогда он обратился к Валентину:
– Владимирович, подвигайся ближе. Вспоминай, каким ты там маршрутом утром плутал?
Егоров придвинул стул вплотную к Максу, а тот уже начертил на следующем листе прямоугольник, обозначающий дом.
– Прямо от подъезда шагов сорок…, нет, больше. …Но шаги были маленькие, учти это, – обозначал Валентин пальцем на бумаге направление.
– Я учитываю, учитываю, – как бы успокаивал Максим своего друга, чертя линию.
– Потом развернулся вправо, – Валентин встал со стула для наглядности и с закрытыми глазами сделал поворот. Максим оценивающе посмотрел на него и что-то отобразил на листе.
– Затем столько же шагов в этом направлении, …может, чуть больше, – продолжал Валентин говорить вслепую, при этом указывая перед собой вытянутой рукой куда-то в угол кухни. – Опять резко вправо, шагов двадцать…, а потом я вообще побежал, – открыл он глаза, посматривая на всех с лёгким недоумением. – Потом слева услышал твой голос и шёл на него, пока ты читал Блока. А затем, мы вышли к окнам бабы Пани. А зачем тебе всё это? – Спросил он под конец у Максима.
– А я откуда знаю? – бесхитростно ответил он вопросом, отложил карандаш, подпёр подбородок кулаком и, глядя на рисунок, сказал: – А вдруг мы в этих ребусах что-то найдём.
– Два треугольника, друг против друга, – без всякого значения сказала Мила Алексеевна, заглянув в тетрадку, выставляя чашки с чаем на стол.
– Почти, – дополнил её Максим, с внимательным прищуром глядя на рисунок, – но дом мешает им соединиться. А так…, получается всё та же двойная воронка, которую видела мама.
– Та красивей была, – иронично заметила Светлана Александровна, словно посмеиваясь над их занятием.
– Это не важно, мам. Главное знак один и тот же, – оставался сосредоточенным Максим.
– А что он означает? – заинтересовалась баба Паня, привстала и наклонилась к тетради.
Валентин Егоров, покусывая нижнюю губу, выдал версию:
– Знак бесконечности, только угловатый.
– Песочные часы, – так же беспечно, как и в прошлый раз, предположила Мила Алексеевна, поставив тарелку с печеньем на стол.
– Вот именно! – воскликнул Макс и ударил ладонью по тетради. – Этот значок появляется на мониторе компьютера, когда программа меняется или зависает.
– Это что же, мы в компьютере что ли? – изумилась баба Паня, с возмущением поглядывая на Добротову, которая подкинула такую «замечательную» идею.
– Осталось только выяснить: это мы зависли, или что-то меняется вокруг нас?! – продолжал восторгаться своей версией Зиновьев.
– Подожди радоваться, Макс, – остановил его Валентин Владимирович. – Баба Паня права: уж слишком пошлым выглядит компьютерный значок для «нашего гостя». А Мила Алексеевна под песочными часами имела в виду такое понятие – как время, – специально придал он значимость соседкам, чтобы остудить Максима (а в отношении Милы он преследовал не только эту цель).
– Время…, – задумался Зиновьев. – Раз этот знак был в самом начале, то ты хочешь сказать, что нам включили какой-то счётчик?
– А может быть, и наоборот, – старался Валентин думать противоположно Максиму и в душе благодарил его за предложенные версии, – нам дают понять, что время не имеет никакого значения.
– Тоже интересная мысль, – согласился он и прибавил в своём стиле, откинувшись на спинку стула: – Но, как бы это парадоксально не прозвучало: сегодня мы это точно не выясним.
Светлана Александровна встала, усадила заинтересовавшуюся бабу Паню за плечи обратно на стул и сказала:
– Друзья мои, прошу вас ещё раз отложить вашу философию на завтра. У нас слишком мало информации, чтобы приблизиться к истине. Выслушайте пока моё мнение, и отнестись к нему серьёзно. Я почему-то уверена, что дом – это наша безопасность, и если хотите банально, то крепость. Пока мы в нём и все вместе, ничего ужасного случиться не должно. А давайте выключим свет, зажжём свечи, как ритуал уважения дому, будем пить чай и говорить о нём, вспоминая самые разные случаи. У меня есть две шикарные рождественские свечки. Максим принеси, пожалуйста, они на серванте.
Такому предложению никто и не собирался возражать; все приняли его в молчаливом одобрении. Уходя в комнату, Максим в очередной раз с огромным уважением, переходящим в преклонение, подумал о матери: насколько она мудра, добродушна и терпелива. Вернее будет сказать: – вынослива. Ведь уже вторые сутки она не спала, а держалась таким молодцом.
У Милы Алексеевны, как всегда, получился вкусный бодрящий чай. Светлана Александровна достала из каких-то закромов ванильные сухарики и овсяное печенье. Предложила мужчинам более существенную закуску: картошку с тушёным мясом, но те отказались.
Две большие свечи горели по разные стороны стола, руки гладили горячие дымящиеся чашки, хрустели сухари, и крошилось на скатерть печенье, а разговоры о былом укрепляли соседское единство и согревали сердца. По стенам плясали тени под тихие и порой громкие голоса, а за окном, словно задумавшись об этом тёплом гнёздышке, в ночи дежурил зловещий туман.
Маргарита Николаевна сидела на кухне в темноте и смотрела на окно, как на единственный источник скудного свечения. Она нарочно не включала лампу и как будто испытывала себя страхом, но это испытание было только вначале, потом страх отступил. Бывали ночи, когда из-за болей Маргарита не могла уснуть. Ей казалось, что она не доживёт до утра, и тогда она включала свет во всей квартире, даже в туалете, и ходила от одной стены к другой, разглядывая мебель, и знакомые до раздражения предметы. Но сейчас, внутренние органы её не беспокоили, кроме сердца. Оно учащённо билось, лишь изредка, сжималось в коротких паузах, когда звенящая тишина становилась невыносимой и сдавливала виски. Маргарита, зачем-то, хотела знать, сколько времени она сможет вынести эту темноту, и непроизвольно пыталась сравнить её со своей жизнью. Зачем она такая уродилась? Почему её бросили родители? – задавалась она безответными вопросами. Ведь порой в своих раздумьях она доходила до того, что ей казалось, будто она сама себе не нужна. От этого вывода становилось совсем страшно и ужасно неуютно, словно она, уподобившись своей матери, бросала себя больную на растерзание «голограммы» и бежала задыхаясь в темноту, по бесконечному тоннелю, чтобы только не видеть и не чувствовать мучения слабого организма.
«Ну, почему бы мне в раз не измениться? – упрашивала она себя. – Почему бы не навести в себе порядок или, наоборот, развести какой-нибудь кавардак внутри себя? Сегодня заходил сосед, с виду приятный мужчина, …поговорить бы с ним нормально, раскрыться, рассказать о том, что наболело. Но зачем из меня выскакивает это вечное и противное: – «с какой стати». Кто вонзил в меня эту пугливую, но высокомерную занозу? Я не могу от неё избавиться, …и так было всегда. С какой стати выкладывать все свои болячки первому встречному, и возможно не такому живому человеку как я, а программе из этой «голограммы». Понятно, что молчание – это моя страховка, – мой антивирус. Ведь неизвестно, в каком виде этот встречный использует мои откровения. Мужчины только с виду бахвалятся как львы, а по сути своей они трепливее ворон. И что потом? Легкомысленно списать это на промашку и не принимать близко к сердцу? Всё заново выкладывать второму встречному? Потом третьему? А если этот третий вдобавок к призрению ещё будет надо мной издевательски насмехаться? Нет, мне вполне будет достаточно и первого, чтобы умереть от гнева и стыда. Откровения не приемлемы в моём положении, иначе…. Но зачем оно нужно, это моё самосохранение?! Если никогда не видеть в этом окне просвет с радужными переливами какой-нибудь мечты! Но я слаба. Я слишком слаба, чтобы пойти вразнос. Вон, сегодняшние вспышки, взрывы, крики…, как это похоже на чей-то разнос, но разве после этого может засверкать мечта? В целом, конечно же, не плохо знать, что это было там, в этом злосчастном дворе на самом деле. Но если это чьи-то глупости, тогда по моей теории построения жизни, это похоже на какое-то прощальное ритуальное изгнание меня из неё».
Она подошла вплотную к окну и простонала, схватившись руками за голову:
– Ну, за что мне всё это?! Мама, где ты?! Мама! Почему ты меня бросила?! Почему оставила одну?!
И вдруг, она сквозь слёзы увидела за стеклом в темноте два дрожащих оранжевых пятна. Которое было побольше, оно пульсировало чуть пониже, а другое маленькое сверху то разгоралось, то превращалось в точку. Очень далёкие, слабые, но почему-то приятные чувства шелохнулись в Маргарите; они были неясны, размыты, но пропитаны одновременно весенней свежестью и осенней печалью, и эти чувства ненавязчиво звали Маргариту во двор – туда – к этим огням.
Отпустив от себя все свои теоретические предрассудки, она поправила на плечах клетчатый плед, в коридоре запустила свои хрупкие ножки в туфли и уже без всяких сомнений, одержимая таким дефицитным для себя чувством – как любопытство, она выскользнула из квартиры на встречу манящим непонятным огонькам. Маргарита спускалась по скрипящим деревянным ступеням, не стесняясь бойкого стука своих кожаных туфелек на цельной подошве, и внизу она решительно толкнула дверь подъезда. В лицо ударила прохладная влажная свежесть, в которой уже не было не единого намёка на гарь. Вдоль фасада дома обиженно расплывался в тумане электрический свет, а впереди неё, в неестественном тёмном мареве высвечивались те самые два огонька, похожие на апельсин и мандаринку. Касаясь пальчиками серой стены дома, она дошла до места, где на земле лежала груда шнуров с верёвками. Маргарита видела из окна, как сосед привязывал верёвку к поясу, и что-то подсказало ей, что нужно сделать то же самое. Плед мешал, и она его скинула, оставшись в одном лёгком халатике. Обвязав себя в один обхват верёвкой, Маргарита вошла во мрак, не сводя глаз с оранжевых пятен. С каждым её шагом свечения становились ярче и увеличивались в размерах, кожа на лице и руках, как будто уже чувствовала тепло огня. Потёмкина остановилась в лёгком замешательстве, потому что картинка перед ней начинала вырисовываться. Внизу явно что-то горело; язычки пламени, словно верные цепные собачки своими выбросами отгоняли от себя темноту с туманом, и был виден небольшой пятачок земли, который укрывала примятая трава. Маргарита сделала ещё несколько шажочков. Да, это потрескивал костёр, а над ним горел, не понятно, откуда здесь взявшийся, старый фонарь с плафоном в виде шляпы. Никакого ветра не было, но плафон иногда покачивался со скулящим скрипом. Жар от костра был настоящим, и Маргарита присела на корточки, протянула к огню ладони, потому что становилось зябко, но не прошло и минуты, как в её голове зазвучал голос. Но не тот зловещий стальной голос, который она слышала недавно, стоя у окна, когда испуганные тётки прижимались друг к другу под домом, а голос приятный и даже мелодичный. Уже через мгновение Маргарита вспомнила этот тембр; он принадлежал тому самому неказистому студенту, который когда-то поцеловал её в студенческом походе. Маргарита подскочила и судорожно оглядывалась по сторонам, а из темноты уже звучало:
– В степи горящие огни уж не манили, – зазывали, но кто-то говорил: «терпи, там блуд с развратом побывали». Брезгливо злясь на то, чего ты не касалася ни разу, ты замерзала всем назло, клеймя незримую заразу. Не разобраться, что есть что, где грань меж похотью и страстью, но ноль не разделить на сто и в сотне символ он отчасти. Боясь быть глупой и смешной, однажды ты любовь отвергла. Быть не пастушкой, а княжной, – испуг, неверие, так бегло, слизали, словно языком, в твоей душе цветок горенья. А годы, шедшие тайком, как дворник, – подмели сомненья. И не выходит по весне река из берегов к деревне в твоём окаменевшем сне, она мертвеет в русле древнем. Прими тогда в свой сон туман, – чем не знамение для действий, развей свой страх, вкуси обман со стонущей надеждой вместе.
Шок у Маргариты был в самом разгаре, когда из неё непроизвольно вырвалось:
– Урод несчастный! Пошёл вон!
Она нервно и испуганно озиралась по сторонам, выискивая говорившего, но свет костра и фонаря над головой отсекали любые возможные силуэты в темноте. Маргарита металась возле костра, злилась, ломала свои тонкие пальцы, и это, как будто помогало ей прийти в себя.
– Что ты знаешь про чувства?! Кто дал тебе право меня учить и мучить?! Что ты, вообще, про меня знаешь?! Не лезь ко мне, сволочь! – истерично кричала она во все стороны темноты.
Задыхаясь от гнева, отчаяния и страха, с сумасшедшим биением сердца она бросилась к дому, срывая на бегу с себя верёвку. Тлеющий в электрическом свете дом возник перед ней почти сразу же. Маргарита вбежала в свой подъезд, простучала по ступеням, распахнула дверь в квартиру и в рыданиях упала на жесткий и холодный пол сразу при входе на кухню.
«Почему?! Почему?! Зачем?!», – стучало в её висках.
Истерику подпитывала ещё и обида. Маргарита, когда выходила к этим огням, настраивалась почему-то на встречу с матерью. Разумом она проклинала эту бездушную незнакомую ей женщину, но душа-то тянулась к самому дорогому и родному символу. Маргарите хотелось увидеться с мамой, обнять её, не раздумывая простить этого человека без всяких ненужных объяснений и оправданий, и всё ей рассказать про свою одинокую заблокированную жизнь. Но кто-то безжалостно обманул Маргариту; раздавил и смял её надежду, заменив желанное событие какими-то насмешливыми стихами убогого существа, которые кроме студенческих издёвок больше ничего ей не напомнили.
– Пропади он пропадом этот реальный и не реальный мир, – сквозь рыдания, стонала она на полу. – Когда же он прекратит меня мучить? Я проклинаю его!
Скорбная темнота, прилипшая к стенам, разглядывала её несчастную, лежащую на полу, и жалела. Тишина повисла в слишком кислом для кухни воздухе, а в окне продолжали дрожать два огонька, отражаясь бледными бежевыми бликами на потолке.
Мила Алексеевна Добротова, поставила свою чашку в мойку и незаметно, под танцующие лепестки свечей и соседский разговор, покинула квартиру Зиновьевых. Она поднялась к себе на второй этаж, зажгла в коридоре свет и прошла в комнату, чтобы проведать мужа, каря себя за то, что давно уже должна была разбудить его, как он просил. Но события, развернувшиеся во дворе, были настолько невероятными, что Мила, естественно, забыла, но оправдывала она себя не этим, а тем, что Пётр выпил слишком много водки, и лучше бы ему было хорошенько проспаться.
Разумеется, и мы это уже знаем, что никакого Петра на диване не было. Не было его и на кухне, где лишь жалобно урчал холодильник, не было его и в совмещённом с душем туалете. В панике Мила выбежала из квартиры, путаясь ногами о ступеньки, спустилась вниз, распахнула дверь подъезда и принялась, встревожено кричать:
– Петя! Пе-е-тя!
Соседи, сидящие за столом в квартире номер один, не могли не отреагировать на эти отчаянные крики. Быстрее всех, как подорванный, подскочил Валентин Егоров и бросился наружу. Милу он застал не возле подъездной двери (отчего сердце его скакнуло к горлу и остановилось), он еле разглядел её мечущуюся в ночном тумане метрах в пяти от дома. Валентин, как коршун, бросился на неё, цепко схватил обеими руками и потащил свою «неразумную добычу» в подъезд. У лестницы она пыталась вырваться из его крепких объятий и уже не кричала, а всхлипывала:
– Там Петя. …Вы не понимаете, …он там пропадёт. Он же меня пошёл искать.
Их уже окружили все остальные, выскочившие на крик. Максим помог Валентину усадить Милу Добротову на верхнюю ступеньку, а та продолжала плаксиво невнятно объяснять:
– Мы должны его спасти. …Он же с виду только сильный, …ненужной бравады больше. Вот глупый…, нет бы к соседям заглянуть.
– Дорогая моя, успокойся сейчас же, – воспитательным тоном приказала Светлана Александровна. – Меня твоя бабская сущность уже из себя выводит. Хорошо, что я отлично тебя знаю, и ни на миг не верю, что эта твоя выходка не какая-то «показуха», а то бы надавала тебе подзатыльников. С чего ты решила, что твой Петя и не отправился по соседям? Ты забыла про «нашего» полковника?
– Вздумала из-за какого-то г…а по такому двору бегать, – вставила своё веское замечание баба Паня.
– Из подъезда никто не выходил, пока мы сидели, – строго продолжала Зиновьева. – Наши скрипучие ступени мёртвого разбудят.
– Но… вы же не слышали, …как я выбежала, – пыталась сопротивляться Мила, унимая всхлипы, и всплёскивала руками.
– Как не слышали. Такой топот стоял, – бурчала баба Паня. – У меня на шаги слух чуткий. Я всегда различаю Валькины шаги, от этой …невесомой фифы. Ты даже три раза споткнулась, и я подумала, что это твой леший спускается. Светка права, – никто не выходил, пока мы сидели.
– Надо всего лишь зайти к Жмыхову и проверить, – разумно предположил Валентин, робко убрав ладонь с плеча Милы.
Но она, как за спасительную соломинку, уцепилась за его руку, встала со ступеньки и, глядя на него заплаканными глазами, произнесла:
– Проверьте Валя, …пожалуйста, проверьте.
Валентину пришлось подниматься вместе с ней, поскольку она так и не отпустила его руку (но разве он был против этого?). Стоя перед чёрной стальной дверью, он всё же аккуратно высвободился от её хватки и жестом попросил отойти к своей квартире, что Мила покорно и сделала.
Ни на второй, ни на третий звонок, дверь не среагировала. Валентин прислонил к стыку ухо и прислушался.
– Слышен какой-то невнятный разговор, – сказал он через короткое время и прибавил с нечаянной грустью: – Ваш муж, наверняка там.
Дальше произошло что-то необъяснимое, не поддающееся нормальной логике. Валентин смотрел в её расцветающие после истерики глаза, и глупость вырвалась из него сама собой.
– Хотите, я для вашего успокоения осмотрю двор? – предложил он.
– Хочу, – тихо ответила Мила, не понимая, о каком безрассудстве она его просит, словно вопрос был пустяковым и касался только её и его.
Через пару секунд она опомнилась и осознала, на что дала своё согласие, но не стала идти на попятную. Правда, вначале она хотела резко откреститься от своего неосознанного «хочу», но взгляд Валентина её смутил. В его глазах Мила прочитала непоколебимую уверенность, что он обязательно выйдет во двор ради неё, и даже она остановить его уже не сможет.
– Вы только по краешку пройдитесь, – оставалось только Добротовой смягчить свою просьбу.
– До беседки и обратно. Больше ему находиться негде, – рапортовал негромко он, не отводя от неё глаз.
– Да, – отвечала Мила так же тихо и придумала нелепый повод: – А то, может быть, этот милиционер там сам с собой разговаривает. Вы же сами говорили, что он получил стресс. А Петя вряд ли с ним будет посиделки устраивать. Ему же завтра на смену. Только умоляю вас, Валентин Владимирович, не далеко…, и ступайте как можно осторожнее….
– Ага, как начинающий йога по углям, – язвительно выступил снизу Максим и даже напугал своим голосом эту сумасбродную парочку.
– Я ушам своим не верю, – поддержала сына Светлана Александровна. – Ладно, Мила потеряла голову по своему непробудному Пете, но ты-то, Валь, мужик разумный. Зачем ты собрался в беседку, которую вы, тем более, спалили с Максом? Перестаньте валять дурака и стучите этому форменному мерзавцу, как его там…, Жмыхову.
Поддерживая Милу за локоть, Валентин как-то уверенно стал спускаться вниз, объясняя свои намерения:
– Считайте это небольшим ребячеством. Если честно, я рад, что дверь не открылась; уж очень не хочется портить себе и вам настроение видом этого подполковника. Я не могу с точностью утверждать, что слышал за дверью два голоса, но, скорее всего, Пётр Добротов там. Моя маленькая прогулка будет успокоением для Милы Алексеевны, а мне полезной процедурой перед сном.
– Этого упрямца не переубедить, – безнадёжно заметил Максим матери.
– Я надеялась, что у нас в доме только один мальчишка, – вздохнула Светлана Александровна.
– Не пойму, он что, серьёзно собрался выходить ради этого г…ка во двор? – недоумевала баба Паня.
– У тебя есть фонарь? – спросил Валентин Владимирович у Максима.
– Фонарь-то есть, но не надейся, Владимирович, что я тебя одного отпущу на эту глупость. Будешь у меня, как собачонка на выгуле, – заявил он, не дружественно поглядывая на Милу Добротову. – Я, если честно, не понимаю, чего ты повёлся. Ведь всем нетрезвым чертям сейчас ясно, что Добротов сидит там (кивнул он головой на потолок), бухает с этой жабой и на страдания Милы ему наплевать. А впрочем…, когда было по-другому?
На лице Валентина вдруг появилось непонятное сомнение и растерянность. Чтобы скрыть свои чувства, он спустился к выходу и сказал:
– Я тебя жду у кронштейна.
Когда Максим, светя во все стороны фонарём, подошёл к нему, Егоров взял его за руку и объяснил по-дружески:
– Понимаешь, это скорее, моё желание. Как преступника тянет на место преступления, так и я хочу взглянуть на нашу беседку. Добротов точно там, – указал он пальцем на слабо светящееся из-за задёрнутых штор окно второго этажа, и сказал уже с таинственной интонацией: – Ты лучше посмотри, что здесь лежало.
Он поднял валяющийся возле стены плед.
– Ого. Что за покрывало? – присвистнул заинтересовавшийся Максим.
– Днём я видел его на Маргарите Николаевне, – отвечал Валентин с какой-то озадаченностью. – Конечно, оно могло упасть сюда с её окна, но вот ещё что…. Я точно помню, как ты складывал на землю верёвку, но конец я вытягивал оттуда, – указал он рукой в темноту.
– Ты думаешь, она ходила…?
– Кто же знает, Макс.
Зиновьев, привычно уже держал в натяжении верёвку, а в темноте, в течение несколько долгих минут, блуждал одинокий луч фонаря; то вправо дёргался, то влево, то описывал какие-то круги. Эти световые манипуляции казались Максиму забавными тем, что он, держа в руке натянутую и бьющуюся верёвку, считал себя причастным к ним.
А самому Валентину свет фонаря должного эффекта не давал. Луч не разрезал темноту, а тут же отражался от седого марева и только слепил глаза. Фонарь был полезен, только когда Егоров разглядывал на земле какой-нибудь предмет детально.
Наконец, натяжение верёвки в руках Максима начало слабеть, и он стал потихоньку наматывать её на руку. Световая точка приближалась, и вскоре появился сам Валентин. Он выключил фонарь и вплотную подошёл к Максиму, но смотрел не на друга, а печально разглядывал тёмное окно бывшего жильца этого дома Ноговицына.
– Что нового? – буднично с прохладцей спросил Максим, хотя уже понимал, что Владимирович сейчас выдаст что-то необычное.
– Ничего. Кроме одного, – с хрипотой, видимо от волнения, ответил Егоров. – Беседка целёхонькая стоит. Никаких следов пожарища…. Даже горелых досок рядом нет, которые мы с тобой натаскали.
Максим поморщился, словно от резкой зубной боли, и сказал:
– Всё. Действительно, хватит на сегодня. Даже сил уже нет, об этом думать. Ты посмотри на себя, Владимирович. Тебе выспаться обязательно надо. Сам уже похож на приведение. Пойдём, пойдём, – повёл он задумчивого друга в дом.
Мила Алексеевна выпила настоятельно предоставленные Светланой Зиновьевой успокоительные капли, да ещё какую-то таблетку проглотила и сидела теперь за столом неподвижная, как сова в засаде. Когда на кухне появился Валентин Егоров, её глаза заблестели, но только голова поворачивалась в его направлении, а тело Милы прибывало в болезненном усталом напряжении.
Расспросов никаких не последовало, потому что Валентин сам начал докладывать:
– Во дворе всё тихо и спокойно. Следов пребывания вашего мужа, Мила Алексеевна, нигде нет. На втором этаже у Жмыхова горит свет.
– Людка уймись, – пригрозила на всякий случай баба Паня. – Никуда твой алкаш не денется. Иди спать.
Почти засыпая на ходу, Добротова поднялась из-за стола с каким-то довольным безразличием на лице и, пожелав всем спокойной ночи, направилась к выходу. Разумеется, Егоров не мог отпустить её одну. Он подхватил её в дверях и довёл на второй этаж до двери с циферкой «5».
– Не волнуйтесь. Правда, ваш муж сейчас у подполковника, – успокаивал он её напоследок.
– А я уже не знаю, Валь, хорошо это для меня или плохо, – ответила она с измученной улыбкой, и дверь поглотила её усталое сонное лицо.
Перед тем как спуститься, Валентин ещё раз прислушался к обстановке в жмыховской квартире, и различил всё те же невнятные споры. Он не долго посидел на кухне у Зиновьевых, слушая рассказ Светланы Александровны, о пожилой чете жившей в третьей квартире, но съехавшей отсюда лет пять назад, и оценивал своё самочувствие. Тело слегка изнывало от непривычных физических нагрузок, выпавших на сегодняшний день, а мысли безмятежно кружились в его голове и плавно засыпали.
– Баб Пань, а пойдёмте и мы тоже «на боковую», – предложил он старушке, когда в рассказе Зиновьевой наметилась пауза.
Старушка не стала возражать и только сказала, подымаясь:
– Правда, Светк, чё-то ты нас заболтала.
И взяв Валентина под руку, они покинули квартиру.
Перед входной дверью в свой подъезд они остановились и напоследок посмотрели на застывшее перед ними непроглядное и необычное ночное месиво.
– Эх, тебе бы Людку в жёны, – на неожиданную тему заговорила баба Паня. – Смачная пара получилась бы. На черта она этому алкоголику? Тебе б с ней хорошо было.
– Баб Пань…, – развёл руки в стороны Егоров и даже притопнул ногой. Он понимал, что за последние сутки проявлял повышенное внимание к Миле Алексеевне, но не думал, что его поведение настолько заметно окружающим и доведёт до такого сватовства.
– Что «баб Пань»? Чахнешь ты, Валентин. Баба тебе нужна, а Людка, как раз то, что нужно. Правда, уж больно она похожа на твою «предыдущую». Но нет, …Людка немного посопливей будет, …а может это и к лучшему.
– У неё муж есть, – напомнил Егоров неохотно и небрежно.
– Ой, нашёл мужа. Гниль одна, а не мужик, хуже хронической аллергии. И её, дуру, жалко. Ты же тоже по ней маешься. Набил бы ему морду, да забрал бабу к себе, как это раньше делалось, – распылялась бабуля, явно наслаждаясь своей откровенной заботой.
– Вот, что я всегда в вас ценил, баб Пань, это прямолинейность; она у вас прямо какая-то артиллерийская – отреагировал Валентин, стараясь скрыть своё раздражение, вызванное обсуждением неудобной и личной темы.
– Вот и действуй, как старая бабка тебе советует, – назидательно буркнула она.
Егоров закрыл глаза, устало улыбнулся и сказал:
– Я подумаю. А сейчас пойдёмте, спать.
Подъездная дверь за ними закрылась, и они уже не слышали, равномерные хлопки, доносящиеся из района беседки, похожие на одинокие аплодисменты, но кому они предназначались, было непонятно.