Алексей Александрович Гончаров
Туман
– А ведь примерно так я себя и чувствовал, – согласился Валентин, поражаясь её точным сравнением.
Мила присела на корточки и, теребя в руках верёвку, неуверенно заговорила:
– Валентин, простите меня за навязчивость, но я не решилась при всех спрашивать за столом о Петре. Мне показалось, что вы упомянули о нём только каким-то странным намёком. Я, конечно, беспокоюсь о нём, но поверьте, уже по другому поводу, что ли…, чем вчера. Вчера я была истеричной дурой, и простите, что заставила вас подчиниться моим прихотям. Но не могли бы вы сейчас подробнее мне рассказать, что вам сообщили про Петра.
Стоя, Валентин невольно себя чувствовал каким-то начальником перед ней, поэтому он тоже присел, но долго не решался как подать короткие сведения об её муже, добытые им в тумане. Наконец он сказал:
– Вам потому показалось, что я только намекнул на вашего супруга, потому что со мной тоже общались намёками. Поверьте, Мила Алексеевна, мне трудно вам сейчас сообщить что-то новое, а выдумывать я не умею.
– Тогда повторите, что уже говорили, – попросила она.
– Ну что ж, – согласился он и вдруг вспомнил то, о чём умолчал за столом. – Хотя есть кое-что новое, о чём я забыл. Это касалось той ледяной надписи, где вас просили подумать, …а потом тот ворон, что прокричал: «Выбор сделан». Я попытался, как бы защитить вас и возразил: что вы никакого выбора не делали, а надо мной посмеялись, и сказали, что я гоняюсь в тумане за Петром, как за просроченным продуктом, от которого вы нарочно избавились.
– Очень умно и забавно, – оценила Мила сведения тихим смешком и сказала: – А ведь как точно подмечено. Спасибо вам Валя, что так переживаете за меня, но больше этого делать не надо. Я вам тоже должна сказать, что когда вы хоронили Маргариту, Пётр меня очень сильно обидел, и за это… я уже не смогу его простить.
– Я это сразу понял, когда нашёл вас возле беседки, – сочувствовал ей Валентин.
– Что-то ноги затекают, – поднялась она и спросила: – А как вы думаете, Пётр ещё жив?
Егоров тоже встал, но не спешил с ответом, пытаясь понять, какое настроение сейчас правит Милой.
– Валентин…, – поторопила она его.
– Не знаю, – честно ответил он. – Сказали только, что мы его больше не увидим.
– Зачем так скрыто и сложно? – задалась она вопросом. – Ведь куда спокойнее, когда знаешь правду. Оплакала бы его, и дело с концом.
– Вы так спокойно об этом говорите, – не сдержав испуганного удивления, произнёс Валентин.
– Я сама поражаюсь этим своим спокойствием, но поверьте, Валентин, на него есть причины, – оправдывалась Мила. – И я знаю, что говорю; у меня есть пример. Моя бабушка всю жизнь мучалась, постоянно доставая из шкафчика извещение, где значилось, что её муж пропал без вести. Она прислушивалась к шагам за дверью, к голосам за окном…. Хотя, что я сравниваю…? – прижала она руки к губам и отвернулась.
Валентину показалось, что она плачет, и он рукой коснулся её плеча.
– Нет-нет, я не плачу, и не жалейте меня, Валентин, – проговорила она, чуть дёрнула плечом и повернулась обратно к нему. – Просто, я уже сказала, что знать правду…, пусть она и горькая, но – так спокойнее. Хотя, когда Максим шутил про расчленение, у меня мурашки по спине побежали. Как он может всё это так запросто придумывать?
– Макс ещё и не такие гадости придумывать мастак, – ответил Валентин, душой укоряя Макса, а Миле в утешение сказал: – У меня есть предчувствие, что про Петра, мы скоро что-нибудь узнаем.
– Что он умер, – равнодушно произнесла Мила, а теперь и Егоров почувствовал, как похолодела его спина.
– Не надо себя в этом убеждать, – попросил Валентин машинально, тут же понял, чего он так испугался и сказал: – Иначе у нас здесь какой-то помор получается.
– А разве нет? – нервно спросила она и пристально посмотрела на Валентина.
В её глазах он увидел мечущееся страдание и желание сказать что-то особенно важное.
– Мне легче держать в сознании ту формулировку о Петре, которую я услышал в тумане, – проговорил он, чувствуя, что с Милой что-то происходит.
– Всё, хватит! Не хочу больше о нём! – вырвалось из неё с негодованием, она непроизвольно дёрнулась плечами к подъезду и говорила, не скрывая раздражения. – Прожила одну ночь без него, проживу и эту. И следующую….
Она поправила рукой платок на голове и посмотрела на Валентина, словно просила оценить её высказывания, но, поражённый таким выплеском эмоций Егоров, был не в состоянии что-либо говорить.
– Валь, – обратилась она к нему неожиданно нежно, со страдальческой интонацией и просто по имени, – он меня очень сильно обидел. Я больше не хочу говорить с тобой о нём.
Неудержимый и неконтролируемый порыв…. По-другому – это назвать можно, но будет сложнее и намного путанее. Это то, что произошло с Егоровым. Внезапный и долгожданный импульсв, лишённый слов, наполненный чувствами и желанием, жаждой немедленно пожалеть, как маленького озябшего котёнка, взять в тёплые руки и согреть его за пазухой. Валентин обхватил Милу руками и прижал к себе. Она чувствовала, как его сердце отдаётся мощными частыми ударами в её груди, а он наслаждался её горячим дыханием, которое обвивало его шею, стекало по спине и проникало внутрь. В такую минуту секундная стрелка часов останавливается и, вопреки физическим законам, удерживает на мгновения вращение огромной планеты.
Допустим мне, приятно фантазировать, что такие порывы не проходят даром, что их энергия поднимаются высоко-высоко для создания новых миров, и в то же время остаётся здесь, на земле, как главная основа продолжения этой жизни.
Они простояли так минуту, …а может пять или десять. Потом они вошли в дом. Как ни в чём небывало, прошли на кухню и устроились за столом друг напротив друга. У них уже не получалось застенчиво изображать равнодушие, и скрывать нежную искренность в глазах, когда их взгляды встречались. Светлана Александровна и баба Паня отметили это преображение и переглядывались между собой, загадочно и хитро улыбаясь. Свахи были довольны, они сделали своё дело на «отлично». А вот Максим, в силу своей молодости, не заметил роковой перемены в своём скромном друге, считая, что в конце тяжелого дня, Владимировича просто посетило хорошее настроение.
Может быть, уточнение покажется кому-то излишним, но простите за нескромность, если отмечу, что Валентин и Мила ночевали этой ночью в разных местах. Светлана Александровна уговорила её остаться у себя в комнате, а Максиму застелила матрас на кухне. Валентин с бабой Паней пошли к своему подъезду и…, как и в прошлый вечер, немного задержались у двери.
– Ух, ну и денёк сегодня выдался: то похороны, то ругань, то свадьба, – устало всплеснула руками баба Паня.
– Какая ещё свадьба?! – неподдельно изумился Валентин и пытливо разглядывал пожилую соседку.
– Вот така-ая, – по-старчески кривляясь, сказала она, – что ж я не видела, что ли, как вы с Людкой переглядывались.
Губы Валентина вздрогнули и скривились вбок. Он поправил воротник старушечьего пальто и, стараясь дружелюбно, но настоятельно попросил:
– Баб Пань, если вы желаете мне и ей добра, то не называйте её больше Людкой. Пусть она с сегодняшнего дня будет для вас Милой.
– А какая разница? – сморщила она в раздумье и без того свой морщинистый лоб ещё больше.
– Для меня очень большая, – аккуратно и расплывчато пояснил Егоров.
– Ну-у, раз для тебя больша-а-ая, – тогда договорились, – деловито пообещала баба Паня, и они вошли в подъезд.
Валентин пожелал старушке спокойной ночи и поднялся на свой этаж, толкнул свою дверь, но остановился и посмотрел на другую дверь – противоположную. Не осознавая зачем, он прошёл в тринадцатую квартиру и включил в коридоре свет. Рассматривая, погладил ладонью дверцу прихожего шкафа, но открывать её не стал. Зашёл в комнату и нащупал на стене тумблер. Скромная, затворническая обстановка, в которой жила Маргарита, настороженно встретила Валентина. Не заправленная кровать, которая никогда уже не согреется человеческим теплом, мебельная стенка с вазочками и фарфоровыми статуэтками на полках, за которыми стояли накренившиеся в разные стороны книги, платяной шкаф с одной оторванной ручкой на дверце. Валентин открыл его и увидел среди серых и чёрных строгих женских костюмов красное платье. Он достал платье, повесил его у стены, зацепив крючком вешалки за выключатель, и отошёл в центр комнаты. Егоров представил в нём Маргариту и горько пожалел, что в реальности такой образ никто и никогда уже не увидит. У Валентина возникло, вдруг, странное желание; ему захотелось поделиться, пусть уже не с самой Маргаритой, а хотя бы с её духом, той радостью и волнением, которое он испытал, обнимая сегодня Милу. Хотелось помечтать вслух о том, что будет дальше. Но сиротливая, брошенная на произвол судьбы комната, успевшая пропитаться обречённостью, кроме грусти никакого вдохновения не навивала. Валентин, уходя, хотел выключить свет, но что-то его остановило; он подумал, что темнота, не самый подходящий гость в этой квартире сегодняшней ночью и включил лампочку ещё и, пройдя на кухню, а после удалился к себе.
Наступила ночь. Округу продолжал сковывать необычный туман, и люди, находящиеся в доме, кто во власти сна, кто в эфире романтических грёз, не имели никакой возможности знать, что происходило далеко за их окнами. А у леса, под густым тёмно-серым покровом, из потревоженной сегодня лопатами земли, с неестественной быстротой прорастал тонкий саженец.
Глава 6. Прогулки по туману.
Баба Паня так и не смогла по-настоящему заснуть. То она проваливалась куда-то на мгновения, и даже что-то ей снилось, то она обнаруживала, что лежит с закрытыми глазами обескураженная собственными невнятными мыслями. В общем, бессонница заставила её ворочаться в кровати задолго до рассвета, но отголосок одного такого ночного провала она под утро неожиданно вспомнила. Помнит, что во сне расчёсывала свои волосы, сидя на белёсой скале и глядела в даль, где зелёное лесное море чёткой границей соприкасалось с синевой неба. До этого были ещё какие-то события, но как баба Паня не старалась их воспроизвести, кроме бурого осадка какой-то суеты, от них ничего не осталось.
Окно медленно проявилось из темноты, световой накал нарастал, и вскоре на пол легла утренняя дорожка. Баба Паня, кряхтя, встала и, сунув ноги в тапочки, пошла на кухню. Она машинально делала привычные для этого времени суток вещи: налила воду в чайник и кастрюльку, сыпанула в неё горсть гречневой крупы, достала пакет молока из холодильника и понюхала, не скисло ли оно. Потом выставила на стол свою любимую чашку, железным шелестом отобрала из ящика две ложки, одну чайную, другую для каши, и в этот момент услышала далёкий гудок поезда. Наверное, это чайник, подумала баба Паня, он у неё такой модный со свистком, но, взглянув на утварь, с испугом поняла, что поставить-то чайник с кастрюлей – поставила, а конфорки на плите зажечь под ними позабыла. Гудок повторился снова и более настойчиво. Он словно вонзался иглой в её сердце, и она вспомнила, как такой же безжалостный звук, разлучал когда-то её с Ванечкой на два года, когда она провожала его в армию. Бросив свои утренние дела и накинув, всегда висящую на видном месте, дежурную телогрейку, она вышла во двор. Баба Паня всматривалась в непроглядное белое месиво в надежде выбрать правильное направление, по которому ей следует идти. Зовущий сигнал прозвучал в третий раз, где-то слева. Она хотела уже броситься в туман, но вспомнила про верёвку.
– Валька будет ругаться, – буркнула она и быстро пошла за «поводком».
Гудок уже не смолкал, но превратился в какой-то тихий монотонный зов. Взяв в руку конец верёвки, старушка торопливо с закрытыми глазами, зашла в туман.
Послышался и стал нарастать вокзальный гул. Голоса людей сливались с шарканьем и стуком шагов, зашипели гидравлические системы локомотива, и поплыл запах машинного масла с ароматом пирожков и привкусом измождённой стали, уставшей от дождей, снегов и дороги. Под ногами бабы Пани захрустело шершавое полотно асфальта. Пожилая женщина выставила вперёд руку, но уже душой почувствовала, что вот-вот должна прикоснуться, к тому заветному событию, о котором мечтала долгие годы. Рука коснулась гладкой тёмно-зелёной поверхности. Подул ветерок, и туман, как занавес, отскочил в сторону, окружив бабу Паню полукругом. Перед ней был вагон пассажирского поезда. Сердце почти выпрыгивало из её груди. В ближайшем окне она увидела родное любимое лицо, которое она разглядывала и целовала, вот уже тридцать лет, но только на старых фотографиях, а сейчас оно было живое и прямо перед ней.
– Ваня! Ванечка! Любимый мой! – Прокричала она, не веря своему счастью, и прильнула руками и лицом к стеклу. От головокружительного наваждения она даже не заметила, что это было не стекло, а какая-то особая материя, напоминающая сплав упругого целлофана и прохладной ключевой воды. Сквозь это непонятное, но абсолютно прозрачное вещество, она чувствовала движения пальцев своего сына, и пыталась своими пальцами дотронуться до его улыбки и глаз.
– Ванечка, ты приехал ко мне! Наконец-то, приехал, мой родной! – повторяла она, проклиная в душе нахлынувшие на глаза слёзы, мешающие насладиться ненаглядным образом.
– Я проездом мама, – чётким голосом ответил сын.
– Я с тобой! Забери меня! Как мне пройти к тебе!? – и Паня оглядывалась в поисках двери.
– Не сейчас, мамуль, – остановил её Иван, – я только повидаться. Ведь мы так этого хотели.
Она со всей силой надавила руками на окно, но сдерживающий эластичный материал оставался упругим и неумолимым. От бессилия, на лице Пани появилась детская капризная обида.
– Просто, повидаться…, – простонала она, как бы успокаивая себя, но и сожалея.
– Не плачь, пожалуйста, – попросил Иван и с блеском в глазах сказал: – У нас мало времени. Давай не тратить его на слёзы. Какая же ты у меня красивая.
С подобием горького смеха на такой комплимент от сына, она всплеснула руками, и вдруг заметила, что на ногах у неё появились белые туфли-лодочки. Паня провела внезапно изменившимися длинными пальцами по зелёной в белый горошек ткани своего платья, дотронулась ладонью до своего лица и не обнаружила привычных морщин, а только гладкую кожу.
– Как это может быть?! – вскрикнула она с недоумением и удивлялась своему звонкому голосу.
– Какая ты у меня смешная. Ты смотришь на меня, которого когда-то похоронила, и ещё удивляешься своему преображению, – с нежным смехом заметил сын.
– Такой я была пол века назад! – воскликнула радостно, уже успокаиваясь от первых мгновений встречи, тридцатилетняя женщина.
– Ты провожала меня первый раз в школу в этом платье. Помнишь? Мы с тобой ехали тогда в огромном автобусе, и все мужчины так нахально разглядывали тебя, что мне хотелось каждому из них дать в глаз, – открыл свою тайну Иван.
– Ты всегда был моим защитником. Даже после того проклятого весеннего дня, когда ты покинул меня. Да, я и не жила после этого, но ты продолжал меня защищать, – снова прислоняя руки к неестественному вагонному стеклу, пожаловалась мать.
– Не правда, мам, – возразил Иван, – ты жила всё это время, а я жил в тебе. Мы и сейчас живы. Разве ты этого не чувствуешь? Расскажи, что у тебя нового.
– Маргариту со второго этажа схоронили вчера, – с печалью проговорила она, – но ты её не застал, она позже въехала. Такой туманище навалился на нас уже третий день, спасу нет. И когда он уйдёт? …А Валька, …ну ты его должен помнить, немного моложе тебя, с шестнадцатой квартиры, он с Людкой…, то есть с Милкой (осеклась она, вспомнив обещание) шашни наконец закрутил. Хотя, ты её тоже не знаешь, Петька её потом привёз в наш дом. А до этого, сынок, вроде как, и рассказывать тебе нечего. Собачка наша рыжая только после твоего ухода пропала. Да, что я всё языком чешу, ты то как?
– Мне очень приятно слушать твои милые сплетни, мам, но я немного посвящён в них. Так уж устроено: что волнует твою душу, то же самое и в моей душе отдаётся. Ты ведь, родная моя, всё это время за меня беспокоилась, волновалась: – как я там? Я старался отвечать тебе посланиями. Ведь тебе никогда не снились кошмары, связанные со мной, не щемило по утрам сердце. Я всегда махал тебе рукой и кричал: – «до свидания». А Найда давно со мной. Вот она.
В углу окна появилась рыжая собачья морда, облизывающая алым языком свой нос. Растроганная Паня прикоснулась рукой к тому месту и непроизвольно эмитировала поглаживания, а Иван продолжал говорить:
– А это означало, что со мной всё в порядке. Не волнуйся, никто не в силах разлучить нас. Когда настанет срок, твой рассудок станет яснее горного хрусталя, ты тихонечко попросишься, и мы навсегда будем вместе. А туман скоро покинет вас. Счёт уже пошёл на часы. Но это по его великодушному разрешению состоялась наша с тобой встреча. Я тебе скажу по секрету, что тебе повезло больше; ты познакомилась с туманом во отчую, а я только много слышал о нём и лишь один раз видел его «проделки» со стороны. Когда-то, проезжая в этом поезде по равнине, я стал свидетелем одной истории, которую творил туман. Не удивляйся, но она произошла много столетий назад. Не известно кем и когда был построен тот замок у небольшой речушки, но это и не важно. Жили в нём разные люди со своими неписанными и непонятными порядками. Были там гонимые с больших крепостей принцы, одна вдовствующая королева, всё знающий трусливый воевода и отважный до безумия странствующий рыцарь, ещё были мудрые гадалки, артисты, ремесленники и прочий чёрный люд. Жили они все в хаосе, с интригами, борьбой за власть, драками и склоками, пока огромное облако не поглотило замок. Прошло несколько дней и неизвестно что там внутри происходило, но когда облако растаяло, многих не досчитались, а те, кто остался в замке, изменились в обличии и характерах до неузнаваемости. Потом в этом замке сформировалось, что-то вроде, правящей элиты, и вскоре он разросся и превратился в большой город, вызывающий восторг, зависть и раздражение у многих соседских общин. Но нападать на город никто не решался. Этот туман, мама, похож на чистильщика, возможности которого, – безграничны.
– Дай Бог ему здоровья, – ответила мать нелепостью, но от чистого сердца и, чтобы загладить это высказывание, проговорила: – Там своя история, а моя сказка сейчас здесь передо мной. И мне не нужны ни рыцари, ни принцы, ни замки. Я дождалась того, чего желала всё эти годы, и мне больше ничего не надо.
Паня не заметила, как возле её ног брошенная верёвка поползла в сторону. Очередной гудок возвестил, что поезд вот-вот тронется и умчится без всякого расписания в неизвестном направлении. Последнюю минуту мать с сыном стояли молча и глаза её, в которых опять накопились слёзы, жадно впитывали улыбающееся лицо и нежный взгляд.
– Я храню все твои слёзы, – на прощание сказал Иван, – и потом обязательно тебе их покажу.
– Нашёл что хранить, шалопутный, – по далёкой привычке ответила мать, и в этот момент вагон плавно поплыл вдоль перрона, а из тумана выскочил взволнованный Валентин Егоров.
Внезапно вырвавшись из непроглядного белого месива и оказавшись в каком-то реальном месте, он увидел такую сцену: незнакомая девушка прощалась через окно вагона с каким-то парнем, но уже через мгновение, Валентину показалась эта пара до боли знакомой, как будто из его далёкой молодости проявилась и ожила картинка.
– Привет, Валь! И пока! – Прокричал знакомый парень, когда окно проплывало напротив Егорова.
– Ванька? – сдвинув брови и напрягая взгляд, прошептал изумлённый Егоров, и тут же на него натолкнулась молодая тётя Паня, которая, устремившись за ускользающим от неё сыном, не заметила соседа.
– Ванечка, я скоро…! – кричала она, уже находясь в руках Валентина.
Окно скралось в тумане, и появился следующий вагон, из которого незнакомые лица с улыбками смотрели на странную пару из провожающих. Молодую женщину в изящном зелёном с белыми горошками платье обнимал мужчина в белой майке и спортивных трикотажных штанах и, судя по возрасту, возможно, это был её отец, впопыхах прибежавший сюда с огородного участка.
Ускоряясь, простучал ещё один вагон, за ним другой, послышался далёкий гудок, и прозрачный пятачок внутри тумана стал медленно сужаться. Валентин с открытым от изумления ртом, провожал взглядом корму поезда и почувствовал, что его пальцы уже не касаются нежного шёлка и упругого женского тела под ним, а утопают в мягкой телогрейке. Он обнимал теперь свою прежнюю, сутулую соседку бабу Паню.
Скручивая на руку шнур, Валентин продвигался к дому, а баба Паня, обхватив его вторую руку, шла рядом.
– Как, мой Ванечка? Красавиц, правда? – не настойчиво, но с мечтательным задором интересовалась счастливая старушка.
– Я хоть и привыкаю…, но в очередной раз в шоке, – проговорил в задумчивой растерянности Валентин. – Но на этот раз в очень приятном шоке. От такого волшебства с ума сойти можно.
– Ну, ведь красавец, правда? – не унималась и теперь уже требовала подтверждения баба Паня.
– Конечно, красавец, – с благодушием согласился Валентин, – я его только таким и запомнил. Да, и вы красавицей ходили. И это платье я хорошо помню. Моя мамка тогда ещё батю на кухне упрекала, что он ей таких нарядов не покупает.
Баба Паня замедлила и без того короткие шаги, подёргала за руку Валентина и оживлённая возникшей идеей, тихо предложила:
– Валь, пока туман-то здесь, может и ты попросишь, чтобы со своими повидаться. А? Не в гробах, как тебе предлагали, а натурально.
Валентин слегка поморщился, покачал головой и ответил:
– Нет, не стоит. Я с ними долго прощался, когда каждый из них болел. Сначала с отцом, потом с матерью, и все нужные слова и переживания остались там. Для меня они по-своему ценны эти дни, и я их хорошо помню. Боюсь что-то нарушать в себе. А потом, мне и стыдно перед родителями. Что я им скажу? Семьи нет, живу бобылём в своё удовольствие.
– Про Милку расскажешь, – настаивала неугомонная на радостях баба Паня, и ей хотелось, чтобы все сегодня были такими же счастливыми как она.
– За Милу спасибо, – оценил Валентин соблюдаемую бабой Паней договорённость, – но у нас с ней пока ничего не ясною. Нет, не хочу тревожить родителей своими бедами. Сегодня я узнал, что загробный мир существует, а это уже больше, чем вера, и нести это знание надо, не расплёскивая понапрасну. Вроде бы самое время с ума начинать сходить, а в голове наоборот, какая-то дополнительная ясность появилась, – удивлялся он своему состоянию и прибавил: – Всему своё время.
Они дошли до серой стены дома. Валентин бросил на землю провод, а баба Паня лукаво посмотрела на него снизу вверх и спросила:
– А как же ты узнал, что я там? Тоже гудок услышал?
– Я ничего не слышал, – немного устало ответил Валентин и объяснил: – Спустился, смотрю, дверь нараспашку. Испугался. Заглянул в квартиру, вас там нет. Потом гляжу, провод шевелится, и пошёл по нему. Вы, баб Пань, в следующий раз предупреждайте. Не поленитесь, крикните мне.
– Да, какой там, крикнуть. Я услышала гудки и помчалась, как угорелая, – пояснила она, изображая на месте забавную походку, а потом со вздохом сказала: – Ну, вот и всё. Повидала своего Ванечку, теперь и помереть можно.
– Что вы такое несёте? – с раздражением обиделся Валентин. – Разве он вас за этим к себе вызывал?
Старушка устыдилась от таких нападок соседа. Она погладила его тёмно-синюю куртку и извинилась:
– Пошутила я. Просто, пошутила. Чего так орать?
На её слова, Егоров пытался вспомнить, когда он последний раз орал, но оставил это бестолковое занятие, а осмотрелся по сторонам и сообщил:
– А туман начинает рассеиваться. Мне даже кажется: я вижу беседку.
– Ну, дай бог, дай бог – проворчала одобрительно в ответ баба Паня. – Ванечка тоже что-то говорил про это….
Наполненные недавними неповторимыми эмоциями, каждый своими думами и, немного уставшие от этого, они вошли в свой подъезд.
В квартире Зиновьевых подъём получился не запланированный, но по случайности одновременный для всех. Обе женщины присели на своих кроватях и услышали, как Максим на кухне, вставая с матраса, противно проскрёб стулом по полу.
– С добрым утром, Светлана Александровна, – улыбаясь спросонок, поздоровалась Мила.
– Будем на это надеяться, дорогая, – заискивающе отозвалась Зиновьева, взглянула на окно, слегка поморщилась и поинтересовалась: – Как спалось?
– Хорошо, даже сон какой-то снился, но я его не запомнила, – ответила Мила, потягиваясь.
– И не надо. Нам этих снов и в жизни пока хватает. Надо подумать, чем будем завтракать, – вставая и опираясь на дежурную палку, сказала хозяйка.
– У меня макароны есть, – радостно вспомнила соседка.
– Макароны и у меня есть, – с сожалением отметила Светлана Александровна, – но разве можно употреблять их утром. Если только Максу их отварить, и сыром сверху потереть, у него желудок пока крепкий. Эх, забыла я тогда тебе рис заказать, когда ты в город ездила.
Они оделись, и Мила принялись расчёсывать волосы. Держа шпильку между губами, она напомнила:
– Вчера баба Паня хвасталась, что у неё разных круп целые залежи. Ещё всем нам предлагала. Может, я сбегаю, попрошу у неё?
– Ты знаешь, за эти дни Пашка сильно меня порадовала, – подбирая седые пряди с боков, заговорила с насыщенной осторожностью Светлана Александровна, – такого добродушия от неё я не ожидала. Даже боюсь…, боюсь разочароваться, что вдруг она потом припомнит нам свои подачки. Будет ворчать, пока совесть нашу в лоскуты не растреплет.
– А мы ей всё вернём, даже с горочкой, – по-детски предложила весёлая Мила.
– Ну, сходи, сходи, – согласилась Зиновьева, – и, заодно, пригласи их с Валентином к нам. Чего им там сидеть. Вместе повеселее будет.
Посетив умывальную комнату, Мила окончательно привела себя в порядок. Поздоровавшись с Максимом, она надела свой болоньевый плащ и вышла.
Ждать Милу пришлось долго, но Светлана Александровна подумала, что та, встретившись с Валентином, по понятным причинам задержалась, и потому не беспокоилась. Но на самом деле, произошло неожиданное…, а может уже и предсказуемое (за последние трое суток) обстоятельство. Выйдя из подъезда, Мила услышала вдалеке треск мотора, и с тревожной ноющей болью в сердце стала прислушиваться. Мотор работал не монотонно; он то ревел, то всхлипывал, то жужжал, как бритвенная машинка. Прижимая край капюшона к губам, она стояла в полной растерянности и не знала, что делать. «Значит все эти обещания «незваного волшебника» ничего не стоят? – подумала она. – Но если я не пойду, то никого и не увижу, а тогда слова его останутся в силе. Да, провалилось бы под землю это моё женское любопытство. …Но зачем так искушать? «Выбор сделан, выбор сделан», – проговаривала Мила мысленно. – Да, без меня сделали этот выбор. Вот, сейчас и требуется моё участие (решила она). Надо пойти к внезапно объявившемуся Петру и объясниться с ним. Сказать, что между ними всё кончено, и я будет жить пока у Зиновьевых, а потом договорюсь с кем-нибудь из хозяев пустующих квартир, и переселюсь туда».
Мотор продолжал работать. И ещё Мила подумала, что нельзя больше так мучаться. Сегодняшнее утро, когда она впервые за долгие годы проснулась (пусть и в чужой квартире) без натуги, а с хорошим настроением, придало ей уверенности. На всякий случай, она прошла вдоль дома, взяла в руки завсегдатаю уже третий день у стены дежурную верёвку и решительно вошла в туман по направлению к звуку. Она двигалась на дребезжащий треск, и ей уже виделось затемнение леса, но внезапно, наступила тишина. Мила остановилась. Потом она сделала несколько шагов вправо и прислушалась.
– Пётр, – негромко и осторожно позвала она. – Ты меня слышишь?
Ответом прозвучало только карканье в невидимом лесу. Она прошла ещё немного и снова кликнула:
– Пётр, ты где? Отзовись.
Вдруг, туман начал отползать от неё и образовался круг, в котором чётко виднелась пожухшая влажная трава вперемешку с разбросанной листвой, даже часть ствола берёзы вошла в это небольшое пространство. Сбоку, как из-под земли, выросла белая скамейка, изящная с изогнутыми подлокотниками, каких даже в городском парке нет.
– Присаживайся, – попросил стальной, пугающий, но уже знакомый голос.
Мила робко опустилась на скамью и положила рядом с собой конец верёвки.
– До… доброе утро, – испугано произнесла она, скорее по привычке, чем осознано.
– Ты права. Любое утро, будь оно в дожде, в ярком солнце или тумане – это начало процесса и никакого зла в нём пока ещё нет, – понеслась по кругу спокойная речь. – Расслабься, старшая медсестра, и представь, что ты у меня на приёме. Как тебе мой больничный кабинет доктора Туманова?
– Необычен…, – только и смогла придумать Мила.
– Ну, тогда приступим к развлекательной беседе. А для наглядного пособия я приготовил банальное изобретение, иллюстрирующее одну лишь правду, – пугающе заинтриговал невидимый «доктор».
Перед напряжённой и борющейся со страхом Милой возникло большое прямоугольное зеркало в золочёной оправе, но отражение в нём было неразборчивым, потому что рябь на поверхности, точно налетевший на воду ветерок, мешала разглядеть картинку. Как по нажатию кнопки, помехи пропали, и появилась чёткость. Мила увидела в зеркале себя сидящей на лавочке вместе с Петром. Она испугано обернулась в сторону, но никакого Петра рядом с ней в реальности не было.
– Как тебе этот портрет? – без всякого интереса спросили её.
– У ме… меня похожий ви-и-сит на стене, – заикаясь, промямлила Мила.
– Ой, умоляю…. Ты знаешь, как с ним поступить, – прозвучало небрежно, а потом настоятельно: – Но я не об этом. Что ты видишь?
– Я, Петя, больше я ничего не вижу, – протянула руку к зеркалу ошеломлённая Мила, но её отражение не повторило движения хозяйки, а издевательски (для Милы) положило руку Петру на плечо и прильнуло к нему щекой. От удивления и лёгкого возмущения Мила отшатнулась на спинку скамьи, и вцепилась руками в дощечку сиденья, словно доказывая, что её руки этого не делают.
– Замечательная пара, – с искусственной похвалой прозвучало по кругу. – Но я смотрю, тебе эта картина не по нраву. А ты вглядись. Какая идиллия, …сколько согласия и единодушия. Особенно хорош он. Как благодушно, как повелительно и по-хозяйски он предоставил тебе своё плечо. Я вижу настоящего мужика, которого поискать ещё надо. А ты разве не видишь?
– Не…нет, – с хрипотцой и с отвращением ответила Мила, как пристыженная школьница на уроке.
– Ну, что же, как говорится: «на вкус и цвет… идеальных мужей нет», – прозвучало с иронией. – А женщину ты видишь?
– Да, – более уверенно ответила она.
– А я не вижу, – равнодушно возразили ей. – С доблестным Петром я вижу пресмыкающееся существо, но никак не женщину.