Алексей Александрович Гончаров
Туман
Раз в столетие, а бывает и того реже, он выплывает из горных ущелий или поднимается с непроходимых болот (в зависимости от того, где предпочитал отдыхать) и плавно плывёт над землёй, выбирая маленькое обжитое человеком местечко, чтобы отвлечься от своих снов. Найдя подходящий участок, он расставляет свои нереальные фишки, бросает волшебные игральные кости, и начинает партию. Выявляет слабых игроков, определяет победителей и уходит, оставляя после себя только слухи, хотя игра его достойна того, чтобы стать легендой.
Глава 1. Знакомство.
Наконец-то наступило время, когда серые кирпичные пятиэтажки и блочные девятиэтажные строения, омытые дождями, с въевшимися ржавыми и солеными подтёками, перестали быть завистью для многих российских людей. В начале двадцать первого века, жилищный вопрос, вроде бы, и перестал так уж сильно портить человека, но и положительных качеств, справедливости ради надо сказать, у населения при этом не добавилось. Острая необходимость в жилье в целом уже искоренялась по стране, но в потребительском значении у граждан резко повысилась требовательность, доходящая частенько до скандалов, к качеству домов и квартир. Для тех, кто оставался проживать в пятиэтажках, вожделенными мечтами становились холёные высотки с яркими вентилируемыми фасадами, без балконов, с глубокими лоджиями и широкими парадными подъездами. Про внутренний разумно спроектированный простор таких квартир, про комфорт со вторым туалетом и душем, примыкающим к спальне, и говорить не следует, чтобы лишний раз не раздражать этих людей. Ну, да, Бог с ними. Каждый имеет право желать себе шикарные жилищные условия, которые, якобы, являются гарантом благополучия и счастья.
Мой рассказ пойдёт о другой постройке, наспех возведённой на отшибе провинциального города Н, в предшествующую социалистическую эпоху. Это двухэтажный дом из деревянного каркаса, который замуровали в цемент и, словно для прочности, выкрасили в мышиный цвет. Но всё-таки, я оговорился: серый цвет стен не был изначальным, поскольку кое-где повторная краска уже выцветала, проступали лиловые пятна предыдущей краски, и их особенно хорошо можно было разглядеть в солнечный день. Впрочем, и свидетели из представителей старого поколения жильцов этого дома поговаривали, что когда-то он красовался в нежно-васильковой расцветке. Тупоугольная кровля была покрыта уже замшелым от природных катаклизмов шифером, свисающие края которого были все в сколах. Да и в центре кое-где зияли небольшие чёрные дыры, размером с кулак, и походила эта крыша на сброшенный с плеч мужика-колхозника огромный изношенный ватник. В сторону леса выходило два подъезда. Вернее, это были обычные входные двери даже без приступка с искорёженными и рябыми от коррозии железными козырьками сверху, под которыми на шнуре свисали голые лампочки без всяких плафонов.
Глядя на эту постройку, среди прочих вопросительных мыслей могло возникнуть и такое любопытство: – «Кому пришла в голову идея, построить шестнадцати-квартирный дом у самого леса, вдали от общей цивилизации, километрах в десяти за чертой города?». Но на это уже вряд ли кто-то даст вразумительный ответ, а предполагать можно всё что угодно: от романтической версии, подразумевающей вечерний уют вдали от цивилизации после рабочего дня, до банального «отмывания денег». Хотя, что я говорю…. Такого понятия в те времена не было; оно формулировалось несколько иначе, допустим: нерациональное использование народных средств. Так или иначе, но постройка была возведена на скорую руку, но добротно, а если и подразумевалось, что жильцы этого дома будут иметь какую-то элитарность, там…, социальную значимость, то сейчас эту идею можно было отнести в разряд издевательского мрачного сарказма.
Внутренние жилищные условия в этом доме были вполне приемлемыми. В квартирах имелся объединённый с душем туалет, просторная комната площадью «квадратов» двадцать, …а в боковых квартирах таких комнат было аж две. Так же приличных габаритов была кухня с газовой плитой, но газ был привозным; прямоугольные железные ящики, в которых находились длинные большие баллоны, располагались на торцевых глухих стенах. Ну, в общем, я хочу сказать, что дом находился в пригодном состоянии для скромного проживания в нём, но если отойти от него на небольшое расстояние, то он напоминал старое умирающее животное, безнадёжно отставшее от своей стаи.
По разговорам самих жителей этого дома, можно немного узнать, что в каких-то городских учреждениях, вроде бы как, вопрос о расселении был уже давно решён, поскольку фундамент дома проседал и крошился, а в кровле обнаружилась трещина, которую каждую весну кое-как латали какие-то непонятные работнички. И всем было ясно, что обслуживать этот дом неудобно и невыгодно ни одной коммунальной службе, но магия бюрократии надёжно оставляла эту проблему на плаву.
Итак, вопрос о расселении решён, но никаких реальных документов никто не видел, да и вообще, оказалось невозможным найти хотя бы мало-мальски знающего человека, у которого можно было бы спросить, в какое городское управление обращаться. Один жилец когда-то попытался продать в этом доме квартиру (разумеется, за бесценок), но даже этого он сделать не смог, потому что, как оказалось, никакой документации в БТИ по этому дому нет, и на чьём балансе это жильё числится, – тоже вразумительно никто не ответил. Но вся омерзительная прелесть этого волшебства заключается в том, что квитанции на оплату жилищно-коммунальных услуг людям приходят с тошнотворной регулярностью. Многие, кто имел возможность обзавестись достойным жильём, не дождавшись этого мнимого расселения, покинули свои квартирки, но, разумеется, оставили за собой право собственников, смутно надеясь на новую положенную жилплощадь взамен, и поэтому квартплату они всё же продолжали оплачивать, и по сей день платят.
Так что, из шестнадцати квартир в жилом пользовании на данный момент осталось всего шесть помещений. Вернее, пять с половиной. В квартире под номером восемь, что в первом подъезде на втором этаже, постоянно (в бытовом понимании) никто не проживал. Она служила некой своеобразной отдушиной для подполковника милиции Михаила Анатольевича Жмыхова. Однокомнатная «дыра», как он всегда называл это место (в котором он, кстати, родился, провёл своё детство и часть юности), законно и окончательно перешла к нему от старушки-матери, которая скоропостижно скончалась лет десять назад. Несложно представить каким «достоянием» являлась эта убогая «однушка» для Михаила Анатольевича, если постоянным местом дислокации подполковника было шикарное многоэтажное строение в центре города, в четырёхкомнатной квартире которого он проживал со своей женой и пятнадцатилетней дочкой.
Будучи ещё майором, предприимчивый Жмыхов сумел решить и квартирный вопрос своего старшего сына, и теперь самостоятельный молодой человек в престижном квартале на окраине города ведёт свой замкнутый от родителей образ жизни. Таким образом, Михаилу Анатольевичу оставалось только устроить дочь в университет, а потом удачно выдать её замуж, и тогда все его обязательства перед самим собой будут выполнены.
Правда, последние пункты давно уже не мешали Жмыхову наслаждаться семейным и служебным благополучием по полной программе. Но, как это обычно бывает, когда всё идёт слишком хорошо, начинает чего-то не хватать, какой-нибудь сладкой ягодки на верхушке торта. Вот тогда-то он вспомнил про матушкину захолустную квартирку и решил её использовать. Из материнской мебели Михаил Анатольевич ничего себе не оставил, вывез всё на свалку всё без сожаления. Нанял бригаду работяг; те перебрали скрипучий пол, наклеили новые обои, обновили потолки, а из санузла сделали белоснежный образцовый уголок для занятия интимными гигиеническими процедурами. После окончания ремонта, Жмыхов деловито и не спеша, в течение недели, прикупил газовую плиту, большой холодильник, обзавёлся мебельной стенкой, телевизором, завез другую необходимую мебель, и с особой тщательностью подобрал себе широкую кровать.
Подполковник часто жалел, что ему не достался в наследство первый этаж, и иногда, его даже посещали мысли об обмене, но излишняя шумиха вокруг никчёмной квартирки останавливала Жмыхова. Он и без того поначалу не мог толком объяснить жене, зачем ему понадобилось делать ремонт в этой халупе, на которую они вместе давно решили наложить временное забвение и даже не рассматривали это место как вариант убогого дачного отдыха. Но потом глава семейства нашёл веский довод, и сказал супруге практически правду: что, дескать, должность у него ответственная, сжигающая нервы и ему требуется иногда расслабляться от дел, а квартирка на отшибе как раз позволит восстановить ему рабочий настрой.
Уединённое восстановление духовных сил – это дело хорошее, но подполковник разумно утаил от жены главное: он не посещал эту квартиру в одиночестве. Два, а порой и три раза в месяц, ближе к полуночи, он просил водителя остановить служебный автомобиль за сотню метров от дома и, осторожно сопровождая юную барышню (понятного рода занятий), пробирался к подъезду. Просил её подниматься по ступенькам босиком ближе к стене, держа свои туфельки в руках, потому что доски на лестнице безбожно скрипели. Войдя в долгожданную «берлогу», он тихонько закрывал дверь, почти без щелчка, уверенный в том, что его визит остался незамеченным для соседей. Первым же делом Жмыхов шёл к холодильнику, доставал холодную бутылку водки и разом принимал полстакана без закуски, празднуя, таким образом, маленькую победу своего тихого восхождения на второй этаж и предвкушал предстоящее наслаждение души и тела.
Девушки в гостях у подполковника всегда были разные, исключительно молодые, с упругими телами и приятными мордашками. Но главным критерием при выборе куртизанки было молчание; важно, чтобы она не издавала ни звука в постели, и к этому важному нюансу Жмыхов подходил серьёзно. Будь он «старлеем» или даже капитаном, он бы наплевал на всю эту конспирацию, но в чине подполковника и на пороге пенсии, он не мог себе позволить компрометировать своё честное имя. Каких-нибудь осуждений со стороны самих соседей Жмыхов не боялся, но ведь кто-то из них мог разнести нежелательный слушок и в городе.
Оставшись наедине с девушкой, Михаил Анатольевич, естественно, не утруждал себя излишним ухаживанием и чтением стихов, которых он, впрочем, и не знал, но после удовлетворения своих мужских потребностей, выходя из душа и обтираясь полотенцем, он всё же предлагал ночной гостье, пусть не любезно, но сердобольно: «Пошарь в холодильнике, пожри чего-нибудь, а то, небось, голодная».
Как представитель закона, а соответственно, и справедливости, совершив невинное прелюбодеяние, подполковник не имел морального права расплачиваться за свои удовольствия деньгами, но, как человек благородный, всегда предлагал представительницам древнейшей профессии юридическую поддержку. Те, не видя в этом предложении никакой конкретики, с любезной улыбкой принимали бестолковое обещание такой помощи и мысленно посылали Михаила Анатольевича в неприличное место.
Когда начинало светать, подполковник торопился сперва выпроводить свою гостью. В коридоре шлёпал её совсем не по-отечески по мягкому месту и в приоткрытую дверь с опаской наблюдал, как она, всё так же босиком, прижимаясь к стеночке, спускалась вниз. Потом «ночная бабочка» надевала каблучки, и по указанию Жмыхова должна была, пригнувшись, пройти под окнами и идти на то же самое место, где должна уже стоять служебная машина, и в ней ждать своего халявного, но всемогущего клиента, чтобы вместе с ним добраться до города.
Минут через пять, уже ничего не опасаясь и даже наслаждаясь скрипом ступенек, как неким музыкальным произведением, Михаил Анатольевич спускался на первый этаж и даже желал, чтобы кто-нибудь из соседей выглянул, дабы засвидетельствовать его величественное утреннее одиночество.
Но напрасно Жмыхов надеялся, что его ночные забавы оставались никем незамеченными. В пяти оставшихся жилых квартирах (возможно, за исключением жильца в квартире под номером тринадцать) все были в курсе о ночных похождениях обрюзгшего подполковника милиции. И дело даже не в том, что не все девушки, проходя под окнами, послушно пригибались (это было всего лишь финальным подтверждением), просто, все скрываемые нехорошие поступки имеют магическое свойство проявляться без каких-либо особых признаков, словно в их основе изначально заложен душок, который при совершении определённых действий начинает распространяться по округе. Ещё при первом таком ночном визите Жмыхова, соседи из первой и пятой квартир почувствовали что-то не ладное, будто в дом вместе с милицейским чиновником пробралось что-то инородное, похожее на некий вирус. Но тогда они большого значения этому не придали, списав свои ощущения на странное и редкое появление подполковника ночью. А уже во второй приход Жмыхова, и тем более в третий, соседи догадались, с какой целью подполковник прокрадывается к себе в квартиру, причём никто из них особо не прислушивался и не старался что-нибудь подсмотреть. Как было уже подмечено, некая аура сама подсказала людям в каком направлении следует думать о таких визитах. Это только на пятый или шестой раз кто-то заметил в окне, а потом и в глазок вызывающе одетую девушку.
И так, перейдём уже потихоньку к начинающимся событиям. Неделя только началась, и было утро вторника, когда Михаил Анатольевич после очередного своего расслабления или восстановления вышел из подъезда. Использованная девушка, наверняка уже сидела в поджидавшей его неподалёку машине, и он ни о чём больше не беспокоился. Нарочно не придерживая дверь, чтобы прозвучал хлопок, Жмыхов пошёл вдоль дома и задержался у углового окна, чтобы вальяжно поправить рукой короткую стрижку, любуясь собой в отражении стекла. Немного разочаровавшись, что не заметил в глубине тёмного окна никаких движений, он водрузил на голову фуражку и важной походкой зашагал к грунтовой дороге, где стояла белая машина с мигалками на крыше.
А если бы Михаил Анатольевич поднял взгляд на второй этаж, когда поглаживал свои волосы перед окном первого этажа, то всё же смог бы заметить заспанное, но не лишённое любопытства небритое лицо одного зрителя, который, вытянувшись на цыпочках, наблюдал за уходом большого милицейского начальника.
Этот недавно проснувшийся мужчина наблюдал в глазок своей двери (что была напротив квартиры Жмыхова) и за уходом шикарной девочки-проститутки, и выход самого хозяина зафиксировал, когда тот покидал квартиру, а сейчас он стоял на кухне и оценивал увиденное вслух, но будто бы самому себе:
– Ну, комик. Дослужился до таких погон, а шифруется, как школьник.
Этим наблюдателем был таксист Пётр Добротов, отметивший в этом году свой полувековой юбилей и считающий, что жизнь его теперь неумолимо катится к горизонту. Наверное, стоит отметить, что каждый раз, выходя на лестничную площадку, Петр видел перед собой мощную чёрную дверь с золотистой циферкой восемь наверху, и двоякое впечатление она у него вызывала. То он смотрел на эту дверь с горькой усмешкой, завидуя чужому достатку и жмыховскому положению в обществе, то она пробуждала в Петре ностальгию. Он с какой-то светлой грустью вспоминал времена, когда здесь жили приветливые старики, а позже бабуля осталась одна, но тёплое расположение к Добротову у неё сохранилось. Потом схоронили и старушку, и всё чаще здесь стал появляться её сынок, тогда ещё, будучи майором милиции. Но тут Пётр останавливал свои воспоминания о Жмыхове, чтобы не спугнуть свою открывающуюся память на вещи более приятные. Он часто и с наслаждением вспоминал то время, когда работал на Камазе дальнобойщиком и, возвращаясь из очередного рейса домой, чувствовал себя Одиссеем, вернувшимся к своей жене Пенелопе. Он даже иногда подшучивал над ней, приводя в пример этот древнегреческий миф. Правда, вместо назойливых женихов, как это было по легенде, его встречали два оболтуса сына, которые сонные выстраивались как по команде в коридоре, когда он приезжал поздним вечером.
Да, светлые были времена для Петра Добротова, спокойные и упоительные. За месяц он всего лишь дней десять проводил дома, а остальное время крутил «баранку». Постоянная молчаливая работа являлась для него отдушиной от семейных необременительных забот и позволяла Петру размышлять в дороге обо всём подряд в комфортном уединении с самим собой. Денег всегда хватало, и на покупку цветного телевизора и на мопед пацанам, чтобы росли нормальными ребятами и не чувствовали себя ущемлёнными. Но годы шли быстро, и непонятно в какой момент всё его блаженство рухнуло в какую-то пропасть. Мопед дети доломали окончательно, и сейчас он догнивает где-то неподалёку от дома в лесу, а сами сыновья выросли, удачно женились и разъехались по большим городам. Навещают родителей не часто; выделяют предкам неделю из своего драгоценного ежегодного отпуска, ну и, разумеется, в родительские дни рождения обязательно наведываются. И надо отдать им должное, всегда приезжают на радость бабке и деду с внуками.
Точную причину своего ухода из автоколонны Пётр уже не помнит; остался только мутный тёмный осадок, что с ним поступили несправедливо, а на самом деле, предприятие, занимающееся перевозками, просто развалилось. Потом начались постоянные смены работы, от дома Одиссей больше не отлучался, выпивать стал регулярно, а Пенелопа превратилась для него в обычную, потерявшую молодость и привлекательность Людку и постоянно раздражала Петра особенно в нерабочие дни своими постоянными переходами из комнаты на кухню и обратно, словно нарочно изображая перед ним какую-то занятость.
Пётр не замечал, что каждый раз, когда он кричал жене: «Людка», её плечи легонько вздрагивали от этого имени; оно было ей ненавистно. Добротов даже не знал, что в больнице, где она с молодости работает медсестрой, а теперь уже старшей медсестрой, её ласково зовут Мила, или Мила Алексеевна. Обычно, она не немногословна, но, когда начинает говорить, её немного певучий голос никогда не повышается и остаётся в пределах тихих добрых интонаций. В глазах Милы всегда можно увидеть неувядающее приветствие, и разглядеть мелодичную печаль. Наверное, так с годами во взгляде женщины накапливаются нерастраченные чувства, которые она готова подарить всем и, прежде всего своему мужу, сыновьям и внукам. Но первому ничего от неё уже не нужно, а остальные любимые души находятся далеко, и остаётся ей только любимая работа, где она чувствует себя необходимым и полезным человеком.
– Я приготовила тебе бутерброды, – сказала Мила, выйдя из квартиры со свёртком, когда Пётр уже спустился вниз и подходил к входной двери.
Он остановился, но не затруднил себя даже поворотом головы в её сторону и, глядя перед собой на закрытую дверь, ответил:
– Я сколько раз тебе говорил: на хрена мне сдалась эта твоя сухомятка. Я что, за рулём, как хомяк, себе щёки набивать должен?
– Но в прошлый раз ты взял, – напомнила она, с плаксивым сожалением поглядывая на свёрток в своей руке.
– В прошлый раз, в прошлый раз, – прокудахтал Добротов и буркнул: – В столовке поем.
Пнул дверь ногой и вышел.
Мила хотела уже вернуться в квартиру, но услышала, что под ней внизу скрипнула дверь, и задержалась. На нижних ступеньках показался высокий молодой человек в сиреневом бархатном халате и в шлёпанцах на босу ногу.
– Что за шум в благородном семействе? – запрокинув голову вверх, спросил он, приветствуя соседку весёлым взглядом.
– Всё нормально Максим, – отвечала она, но не смогла скрыть в голосе обиду, – мужа провожала на работу.
– О, это почётная женская доля, дорогая соседка. Но, почему тогда, так грустно? Поверьте, тёть Мил, он обязательно вернётся. А то, как же я проживу без его невнятных, но бурных комментариев сверху, когда по «телеку» идут новости?
Теперь надо отметить, что и некоторые соседи называли Добротову ласковым именем, но Петра это звучное: «Мила» – всегда раздражало.
– Ты всё шутишь, Максим, …это хорошо, – сказала она и ушла к себе.
Молодой человек также зашёл в свою квартиру под номером один, прошёл на кухню, снял с плиты чайник, выбрасывающий из носика струю пара, и крикнул:
– Мам, тебе покрепче, или как обычно?
– Сегодня можно и покрепче, – послышался твёрдый женский голос.
Пока Максим заваривал чай, его пожилая мать Светлана Александровна Зиновьева смотрела по телевизору утренние новости. Как всегда, ничего умилительного и приятного на «голубом экране» не было: политическая грызня, катастрофы и репортажи про мошенничества.
Главным раздражением в жизни Светланы Зиновьевой было её здоровье, которое особенно беспокоило её в последние годы. Бывали дни, когда ноги немели, переставали слушаться, и тогда ей приходилось проводить всё время в кровати, за просмотром телевизора, или чтением книги, когда глупости из какой-нибудь популярной передачи вызывали у неё головную боль и тошноту.
Максим был поздним и единственным её ребёнком. Врачи не рекомендовали ей рожать, но себе она оставила только два варианта: либо Макс, либо вообще ничего. Бесчисленное количество раз сын пытался расспрашивать мать об отце, но всегда получал очень скудную информацию: что тот был умным и благородным человеком и покинул этот мир внезапно и безболезненно. Ни сферы занятий отца, ни как познакомились, ни как жили или не жили вместе, ничего этого Максим так и не узнал от матери. В доме не было ни одной фотографии отца, ни письма от него, ни записки, и оставалось только его подлинное имя, которое зафиксировалось в отчестве Максима, потому что даже фамилию, которую носил Максим, была деда (естественно, по материнской линии). Раньше он обижался на мать за эту скрытность, но потом успокоился, когда она сказала: что это её память, и выдавать в виде воспоминаний сыну опасный материал для какой-то непонятной лепки, она не собирается. Говорила только, что в их отношениях осталось много невыясненного, что отец очень любил маленького сына, но всё остальное знать Максиму не нужно, чтобы не вышло нежелательного искажённого представления об отце. Максим согласился, что, в конце концов, это её право хранить подробности, видимо, на то были свои причины и, окрестив мать несгибаемой партизанкой, прекратил в дальнейшем всякие расспросы.
Сказать, что Максим был для Светланы Александровны самой жизнью, – это очень прозаично, но правильно. Он был для неё всем. Она любила его безмерно всей душой и сердцем. Наслаждалась каждым движением сына, каждым его словом. Но была и одна странность, которая не свойственна таким матерям-одиночкам; Зиновьева не считала себя единоличной собственницей по отношению к сыну. По её убеждению, Максим принадлежал всем, и в первую очередь, самому себе. У сына были романы с девушками, некоторых он приводил домой и знакомил с ней, но ни разу материнское сердце не позволяло запустить в себя хоть малейшую ревность. Светлана Александровна, конечно же, оценивала избранницу сына, отмечала в девушке приятные стороны и лёгкие недостатки и по-своему примеряла её к Максиму, но все эти наблюдения оставались при ней, и сыну она высказывала только короткое своё общее мнение, без всяких выводов. Она желала Максиму только счастья и до безумия радовалась, что он у неё просто есть, и всё.
Максим разлил по чашкам чай, выложил на большую тарелку печенье с пирожными, расставил всё на передвижной столик и покатил завтрак в комнату. Они пили чай и равнодушно слушали про тигриное пополнение в китайском зоопарке.
– Ты сегодня не торопишься на работу, – заметила мать.
– Звонили с ночной смены, они там задерживаются. Ребята работали всю ночь, устали, как черти и только сейчас отгружают продукцию. Скоро выборы и заказов от желающих посидеть в мягком кресле в своем собственном кабинете, хоть отбавляй. Если бы ты знала, как меня тошнит уже от этих напыщенных какой-то искусственной решимостью и правильностью физиономий на этих брошюрках и плакатах. Я видел одного кандидата в живую и внешность его вызывала у меня уважение. Он выглядел по-соседски – естественным. А потом я ужаснулся возможностями компьютерной корректировки лица. Программа, которая это всё делает, похоже, вообще, не в курсе, что человек – это существо исключительно порочное, и следы этих пороков нельзя убирать с лица, иначе оно становится кукольным и мёртвым. А лозунги под этими безупречными фотографиями…. От их краткой многозначительности мой разум просто скрипит и стонет.
Максим бросил в рот кусочек печенья, вставая, сделал глоток из чашки, поцеловал мать в щёку и сказал:
– Но, всё равно пора ехать. Нечего прохлаждаться.
Он снял халат и кинул его на диван. Светлану Александровну всегда приятно тревожили такие мгновения, когда он начинал одеваться. Она любовалась его обнажённым телом и представляла себе, что перед ней античный герой, готовящийся совершать подвиги.
Максим облачился в джинсы и светлую рубашку, перед зеркалом трюмо проверил причёску и решительно пошёл в коридор, где снял с вешалки лёгкую куртку, сунул ноги в неплотно зашнурованные для этого действия кроссовки и, на всякий случай, прихватил с верхней полки зонтик.
– Мамуль, до вечера, – крикнул он и тихонько прикрыл за собой дверь.
Шла последняя неделя сентября, и стоит отметить, что на окраине города, а вернее за его чертой, осень разбросала совершенно другие краски. Как самолюбивая художница, не желая выставлять свои лучшие картины в каменных и стеклянных кварталах, где деревьев для её искусства было считанное количество, она размещала свои произведения здесь, подальше от суеты, и уже принялась закрашивать зелень огненными разливами, добавляла различные оттенки с полутонами чуть ли ни каждый день. Осень незаметно осыпала лимонно-апельсиновой пудрой берёзы с осинами и оставляла нетронутыми хмурые тёмно-зелёные ели и пушистые шапки высоких сосен в виде великолепного контраста. А лес манил и обещал всем грибные места. Высокая дикая трава отдала свою сочность лету и медленно засыпая, клонилась к земле. В сизой дымке, словно кусочек растопленного сливочного масла, расплывалось солнце и тлело на монотонном небесном покрывале, как величественный ориентир.
Максим Зиновьев шёл по грунтовой избитой дороге к автобусной остановке, до которой было расстояние больше километра, и по пути отмечал все эти прелести осени. Многочисленные провалы в «грунтовке» навели его на воспоминания, что когда-то жители двухэтажного серого дома ещё надеялись, что разрастающийся новостройками город доберётся и до них, что появится нормальная дорога и не будет проблем с транспортом, но что-то упорно мешало двигаться городским главарям и застройщикам в этом направлении. Земля здесь была почему-то никому не нужна и позабыта. По другую от леса сторону этой тупиковой дороги, прямо не далеко от дома, начинались руины машинно-технической станции. Саму станцию в её рабочем состоянии, помнят только мама Максима и баба Паня (соседка из второго подъезда). Они рассказывали про вечный рёв моторов с той стороны и доводящий до галлюцинаций запах солярки. Максу же станция досталась уже в таком состоянии, правда, во времена его детства и отрочества, развалины казались ему не такими осевшими и прижатыми к земле, как сейчас, но, возможно, виной такого зрительного обмана была сорная высокая трава и пробившиеся молодые берёзками. А может быть, это новое восприятие старой местности, просто, – возрастная особенность. Для пацана, такие развалины – были сродни подарку судьбы. Сколько загадок и тайн может скрываться под этой грудой бетонных обломков и кирпичей. Максим любил здесь проводить время и постоянно пропадал на этой производственно-хозяйственной разрухе. Чаще один, а иногда с братьями Добротовыми, но они казались Максиму взбалмошными, резкими, тем более, были младше его, а роль предводителя у таких шалопаев Максу не давалась, от чего игры проходили по непонятным правилам и были скучны.
Приезжал на летние (а иногда и на зимние) каникулы к своей тётке, которая раньше здесь жила, Витёк, – ровесник Максима. Вот тогда и начиналась беспечная, бесшабашная ребячья жизнь с утра до позднего вечера. Они разбивали автомобильные аккумуляторы, плавили свинец на костре в консервных банках и выливали в земляных формочках фигурки рыцарей, солдатиков и животных. Получались забавные образы, доводившие ребят до слёзного смеха. А когда находили карбид, наступали дни ракетных испытаний. Карбид помещали в маленькую ямку, брызгали на него водой и накрывали железной банкой из-под кофе с заранее пробитой сверху гвоздём дырочкой. Один зажимал пальцем дырку, а другой через минуту подносил горящий прутик, и когда палец убирался, банка с хлопком и свистом взмывала вверх на приличную высоту. А однажды они обнаружили подземный ход, ведущий от одного разрушенного строения к другому, и долго не решались в него зайти, но, когда сбегали домой за карманным фонарём, прижавшись, друг к другу, они спустились вниз и прошли, пугающую гнилыми досками и торчащей арматурой, пещеру до конца. Когда выбрались на поверхность, то чувствовали себя настоящими героями.
Максим шел и вспоминал все эти приключения. Потом каменоломни машинной станции закончились и начались земельные участки, выделенные когда-то некоторым горожанам под огородное пользование. Сейчас, конечно, к этим угодьям следует добавлять такую прибавку, как: «давно заброшенные», потому что в конце двадцатого века, такие огородики стали не в моде. Кому надо копаться в земле на трех сотках, выращивая какие-то овощи, когда эти овощи (правда, непонятного происхождения) появились в новых буржуазных супермаркетах. Тем более, натуральный дом для жилья на этом клочке не построишь; потому что мало места, да и земелька подтверждена за собственником только какой-то липовой справочкой. Это так же можно считать одной из причин массового людского бегства отсюда, поскольку кто хочет считать себя ничтожным мещанином.
С грустью Макс смотрел на останки покосившихся убогих сарайчиков для садового инвентаря, заросшие в высоких сорняках, и опять вспоминал светлые деньки юности. Он вспомнил, как они с Витькой совершали вылазки на огородные плантации. Тогда здесь всё было чинно и ровно от заботливых и трудолюбивых человеческих рук. Прямоугольные грядки, разделённые очень узкими проходами, чтобы сэкономить землю, полукруглые целлофановые теплицы, кусты смородины и крыжовника, но большую часть участка занимал картофель. Если на сарайчике, где хранился садовый инвентарь, весел замок, значит можно смело переходить границу, – хозяев нет. Но «смело», – всё равно означало, что не в полный рост, а пригнувшись и, оглядываясь на соседние владения. Они с Витьком понимали, что совершают пакостное и незаконное действие, набивая рот клубникой или обдирая смородину, но утешали себя тем, что их всего двое, а участков не мереное количество; там немного, здесь по чуть-чуть, и вроде, как не заметно. И притом, налётчики лакомились на месте, а не набирали с собой про запас. Гораздо хуже вышло один раз с братьями Добротовыми. Они притащили домой целые три хозяйственные сумки, набитые овощами. Там были и морковь, и помидоры с огурцами, и даже мелкая картошка. Во дворе дома собралось целое стихийное собрание. Макс тогда позволил себе даже немного позлорадствовать над братьями. Он помнил, как дядя Петя – их отец – водитель-дальнобойщик философствовал перед всеми: «Ну, что вы хотите, это же пацаны, в них природой заложено быть добытчиками». А больше всего было жалко всем тётю Милу, но её дальнейшим поступком Максим Зиновьев восхищается до сих пор, и потому уважение в нём к этой женщине неизгладимое. Она взяла сумки, сыновей и пошла по обворованным участкам, которые они ей показывали, оставляла там награбленный урожай, а на следующий день или через день, когда приезжали хозяева, приходила к ним и просила прощение за себя и своих неразумных детей.