Валерий Юабов
Долгая дорога
Глава 51. Цена покоя
Неизбежность события, о котором я собираюсь рассказать, висела над нашей семьей много лет, а мы все отталкивались от нее, отодвигали, затыкали уши, закрывали глаза.
…Закончился ужин. Мы со Светой увели детей в гостиную. Родители что-то обсуждали за столом. Потом до нас донеслись вопли и ругань отца. Шум падения. Крик боли – это мама закричала. Отец бегом пробежал в прихожую, хлопнул дверью…
Тот вечер и был началом окончательного разрыва с отцом.
* * *
О том, как отравлял жизнь семьи, прежде всего – мамы, его тяжелый, взрывчатый, характер я писал много раз. И в первой моей книге, о детстве, и в этой. Писал о его скупости, об упорном желании сделать кормильцем семьи одну маму.
В первой книге, в главе «А у нас соседка – гречанка», я рассказывал, как еще много лет назад, в Чирчике, мама преодолела свою «восточную покорность» и обратилась за помощью в фабричный комитет профсоюза. Отцу пригрозили: будешь над женой издеваться – сообщим в школу. А жене поможем развестись с тобой. Отцу-педагогу это грозило крушением карьеры, он испугался и какое-то время вел себя пристойно. Но не долго…
О другом мамином «бунте», рассказал я в начале этой книги. Произошел он перед нашим отъездом в Америку. Отец разозлился на меня, мама вступилась, он стал ее ругать, ударил. Собрался, как у нас в обычае, семейный совет. Мать сказала: «Как хотите, но в Америку с ним не поеду». Тут впервые объединилась против отца вся семья – и бабушка Лиза, и оба дяди – Миша и Робик, и Валя, Мишина жена – все. Но говорить с ним было труднее, чем с глухонемым, вряд ли он что-нибудь понял. Это не он, а мама сломила себя, решилась ехать – ради детей.
Наконец, в третий раз, уже в Америке, когда отец, затеяв из-за пустяка ссору, ударил меня, мы решили, что с нас хватит – и совершили попытку к бегству. Сняли квартирку в соседнем корпусе и сколько-то дней были счастливы. Но отец не оставил нас в покое. Ходил к нашим друзьям Мушеевым, плакал, клялся, что исправится, просил помочь примириться. И мы сдались… Зря, конечно. Характер отца нисколько не улучшился, эгоизм все рос… Здесь, в Америке, в стране бизнеса, им завладело желание тоже стать «крутым» бизнесменом, скопить для этого как можно больше денег. Замысел стал манией – как назвать иначе, если только после унизительных просьб и скандалов отец хоть кое-что отсчитывал маме на хозяйство!
В чем только не проявлялась жадность отца! Противно перечислять, и все же историю с машиной стоит рассказать – для примера.
Я был уже женат, начал работать в агентстве, а машиной все еще не обзавелся. Очень она мне была нужна для поездок к клиентам, да денег пока на жизнь едва хватало. И тут выручил меня Эммин муж Беня. Купил он себе лимузин, а свой старый, чуть живой «Понтиак Вентура» отдал мне. «Ты не смотри, – сказал, – что он такой побитый и покарябанный. Сядешь за руль и увидишь: не машина, а зверь!» Старик и вправду был скор, послушен, да к тому же еще распугивал других водителей своим «аварийным» видом – это защищало от «наездов». А я старика любил, следил за ним, старательно мыл, словно надеясь, что под мыльной пеной разгладятся многочисленные морщины-вмятины. Но прошел год – и остался я без друга, закончилась жизнь «Понтиака». А тут как раз отец заявил, что собирается продавать свою машину. Пользовался он ею в основном, чтобы купить материалы для мастерской, иногда домой продукты подвозил, бывали и семейные выезды в гости. Для своих поездок я отцовскую машину никогда не просил… И вдруг он решил – опять же ради экономии – что обойдется без нее. Услышал я эту новость – и даже сердце замерло. Отличная машина была, «Катлас Суприм», с четырьмя дверцами. У друга моего Викторино была такого типа машина, мне доводилось ездить на ней. Легкая, стремительная, вот-вот взлетит, словно птица! Словом, набрался я смелости и спросил у папочки – не подарит ли мне машину? Отец помотал головой, покряхтел, покашлял астматически. «Богач я, что ли? Миллионер? Ну, так и быть, сбавлю тебе цену – возьму всего три тысячи. Машина-то как новенькая, почти и не ездил на ней». Я пробормотал, что где, мол, взять три тысячи? «Ну, хорошо, пусть не сразу, рассрочку дам… Ты – молодой, какие твои годы! Скоро начнешь зарабатывать много больше, чем я!» И он снова закашлялся.
Вот такой был у нас торг – и я согласился с доводами отца. Решил, что, в общем-то, прав мой пожилой и больной папа. Зато мама возмущалась, корила отца: «Бессовестный! Продавать – родному сыну!»
Чтобы не платить лишних налогов, отец деньги не в банке хранил, а прятал где-то в недрах кровати, чуть ли не в чулок запихивал. Но все же скупость его, в отличие от «Скупого рыцаря», переплеталась с тщеславием, с желанием быть «не хуже людей». Поэтому папа доставал иногда кое-что из своего «заветного сундука». Решил, к примеру, дом купить – но и тут дал лишь половину «своих» денег, остальные потребовал от нас с мамой. Устраивал пышные свадьбы детям. Машину приобрел. Дорогие места на кладбище покупал. Думаю, что и о моей карьере заботился больше всего по той же причине…
Но хочу быть справедливым: заботился обо мне, был внимательным отцом. С помощью родственников и клиентов не раз помогал устроиться на работу. Расспрашивал, как идут дела. Давал советы, убеждал в том, что главное – создать свою фирму. Забежит, бывало, в рабочем фартуке, обсыпанный фрезерной стружкой, из своей мастерской в контору Рона, протянет мне листок бумаги: «Валера, вот телефон клиентки – она ищет дом».
Я все это ценил, я был благодарен – словом, отношение мое к отцу было двойственным. Чувство сыновней привязанности и близости то становилось сильным, то вытеснялось обидой, жалостью к матери. Обиды я быстро забывал и, в общем-то, думал, что отец по-своему прав: хочешь встать на ноги, скопить капитал – надо откладывать деньги. Возможно, думал я, отец считает себя как бы банкиром семьи и копит не только для себя. Ведь случись что с мамой, со мной – не оставит же он нас в беде!
Но мама и думала иначе, и чувствовала иное. Маму отец много лет оскорблял и даже унижал. Могло ли это не вызывать обиды, раздражения? Обиды перерастали в неприязнь, неприязнь – в ожесточение, вероятно, даже в ненависть…
Теперь-то я понимаю: деньги были только поводом для ссор. Сын не судья родителям в их супружеских отношениях, но одно могу сказать: мама, как женщина, как жена, была глубоко несчастна. В последние годы она закипала уже при одном только появлении отца. Без всяких поводов могла нагрубить ему, закричать: «морду твою видеть не хочу!» или что-нибудь вроде этого. И отец порой сдерживался, не отвечал – только рот скосит злобно, отвернется. Он знал: жена теперь не боится его, у нее есть защитник – взрослый сын.
Я видел все это, но глубины трагедии не понимал. Во многих, мол, семьях супруги постоянно ссорятся, у бухарских евреев бранчливость – в характере, чуть что – громко поругаются, потом помирятся… Теперь мне больно и горько за маму. Да, это я, взрослый сын, а не она, мама, должен был решиться на поступок, сказать свое слово, встать плечом к плечу с ней. Нельзя жить вместе, чувствуя отвращение! А я надеялся, что все наладится, уговаривал маму: «помирись».
* * *
Семейные неурядицы у нас издавна принято улаживать «в широком кругу» – то есть с помощью родственников. Вероятно, это традиция очень древняя, возникшая во времена родового строя, когда авторитет главы рода был незыблем и все ему подчинялись. Сохранилась она, возможно, не зря, и бывает полезна – в тех, конечно, случаях, когда обсуждаются проблемы, которые можно решить сообща. Особенно в семьях, где есть человек с большим нравственным авторитетом.
В нашей семье такая личность имелась – дядя Миша. Он был образованным, более того, как полагала семья – интеллигентным человеком, на нем лежала роль судьи и миротворца. Дядя Миша относился к этому серьезно, всегда возглавлял «семейные разборки». А происходили они очень часто. Бабушка Лиза, поссорившись с мамой или с отцом, тут же созывала своих детей. Однако же я не помню, чтобы это хоть раз помогло улучшить отношения. Помню крики, ругань, бесполезные разговоры… Словом, в нашей семье традиция, хоть и была в чести, результатов не приносила, а как бы составляла пряную, острую добавку к пресной семейной жизни.
Уехав – сначала из Ташкента, потом вообще из страны, мы больше десяти лет не посвящали родственников в свои беды и неурядицы. Потом дядя Миша с семьей, перебравшись в Америку, прожили у нас два месяца – и, действительно, все это время семья жила мирно, царило праздничное настроение. Но родственники переехали на свою квартиру – и все, разумеется, пошло по-прежнему. Да, радость встречи всех нас объединяла и смягчала, помогала «переключиться». Но она не создала и не могла создать новых отношений между мамой и отцом! Она не изменила отцовского нрава.
Вот этого мы с мамой почему-то никак не могли осознать. Когда опять начались ссоры, мы снова кинулись за помощью к дяде Мише. Как же иначе – ведь пока мы жили вместе, он так хорошо влиял на отца!
Но Миша с Робиком приходили, поучали, отец угрюмо их слушал – и оставался прежним… Нет, вернее – вел себя все хуже. А чем хуже становились дела в семье, тем реже и неохотнее появлялись у нас оба дяди.
Теперь я понимаю: мы с мамой возлагали на Мишу совершенно непосильную ношу. Какая «воспитательная беседа» изменит вконец разрушенные отношения мужа с женой? Повлияет на характер сложившегося человека? Ну, какое-то время, пока помнятся речи уважаемого родственника, он постарается сдерживаться, а потом характер снова возьмет свое. Именно так бывало с отцом после вмешательства Миши. Перемирие, если и наступало, было поверхностным и недолгим…
Попробую задать себе вопрос: если бы я, Валерий Юабов, серьезно поссорился с женой или сыном – стал бы я просить кого-то из родственников «воспитать» их? Конечно же, нет! Если мы – близкие люди и друг друга любим, значит, сами можем и должны разобраться в своих отношениях. В чем-то убедить, что-то постараться понять, переосмыслить. А если не можем… Что же, значит, близости нет, пришел семье конец.
Именно это тогда случилось. Вероятно, мы с мамой кричали «караул!» просто потому, что отчаялись, не видели выхода… Вернее, видели: уход отца. Мама не раз это говорила. А я боялся… Или надеялся, что «уходи, Амнун» произнесет дядя Миша?
Но дядя Миша таких слов произносить не хотел. Может, возобладала братская солидарность, желание показать маме, «кто в доме хозяин»? Не знаю, да и зачем теперь в этом копаться! Скажу только, что в конце очередной встречи, побранив отца, дядя Миша вдруг заявил: «Амнун, что бы ты ни делал, как бы ни вел себя – дети всегда останутся ближе к матери. Таков биологический фактор». И, выразив этими «научными» словами мысль, что я к отцу холоден и несправедлив, дядя удалился. А я остался в недоумении и обиде.
Потом произошла у меня с Мишей и Робиком совсем уж нелепая ссора из-за тетки Тамары, их сестры: она тоже приехала в Америку и, как мне сказал Робик, собиралась наводить в нашей семье «порядок». Я возмутился: не хватает только этого! Тамара – совершенно чужой нам человек, да притом и вздорный. Родственники обиделись. Пересказывать дальнейшего не хочу, но думаю, что я по существу был прав. В семейных ссорах почти всегда возникает что-то мелкое, унижающее человеческое достоинство. Долгие годы кипит на дне души, как в котле, злоба, вспоминаешь свои слова, придумываешь новые, раскаиваешься… Эх, лучше бы не было этого!
Так или иначе, с Мишей и Робиком я рассорился. Остались мы снова одни, без «миротворцев».
* * *
… И вот я помогаю маме подняться, мы глядим друг другу в глаза. – «Пусть он уходит, Валера – говорит мне она. – Пусть он уходит!» И в глазах мамы я читаю вопрос: «неужели ты снова простишь отца?»
Сердце мое сжала такая боль за нее, такое чувство вины, что кровь прилила к щекам. Всю ночь я не спал и принял твердое решение. Сделаю все, чтобы мама получила покой. Да разве только она? Все мы!
Быстрым шагом вошел я утром в мастерскую отца. Стоя у сапожной лапки, он подрезал подошву. Я встал напротив него, возле барьера. Увидев меня, отец замер, воткнув в стол широкий сапожный нож. Минуту-другую мы молчали. Так и не сказав ни слова, я схватил металлический стаканчик с сапожными гвоздями и высыпал их на стол. И снова мы молчим, глядя друг на друга. Потом я повернулся и вышел.
Собственно, это и было концом, хотя предстояло еще немало разговоров, в основном деловых. Отец поставил условие: уйдет, если получит от нас пятьдесят тысяч. В два раза больше, чем дал на покупку дома – ведь цены выросли вдвое. Мы спорить не стали. Оформили в банке заем под залог дома. Оформление заняло два месяца – и отец получил деньги. «Вот и хорошо», – сказал он, пряча чек в бумажник. Я увидел, как заблестели его глаза, какая довольная улыбка появилась на лице – и… Вероятно, это было последней каплей для меня, последним разочарованием. А я-то переживал, думал: какие слова скажет он перед уходом мне, сыну? Может, хоть пожалеет, что все так случилось? Может, предложит, чтобы встречались мы хоть изредка? Ну, хотя бы извинится, что оставляет нас в долгах… Нет, ничего. Кроме радостной улыбки.
Вероятно, именно тогда затихла боль, что отца не будет рядом.
Получив деньги, отец снял квартиру. Когда уходил в последний раз, ни с кем не простился, малышей даже не поцеловал. На ступеньках лестницы, ведущей наверх, в спальни, увидели мы ключи от дома – и поняли, что отец не вернется.
Время от времени мы, конечно же, слышали и слышим о нем. Живет отец, кажется, благополучно, новой семьи у него нет, хоть он и пытался ее создать. Не знаю, как для него, а для меня время все смягчило – прошел гнев, забылось тяжкое напряжение тех дней, разрывавшее мою душу. Но ушли и жалость, привязанность, все добрые чувства к отцу. Ушли, пропали. Когда и как это произошло? Не знаю. Знаю только, что совесть моя перед отцом чиста.
Уход отца как бы завершил целую эпоху в жизни нашей семьи. Долгую, нелегкую эпоху. Время покрыло ее своей дымкой – ведь расстались мы уже шестнадцать лет назад. С тех пор мы прожили, мне кажется, еще одну жизнь. В ней – до болезни мамы – не было черных дней. Потом пришли и они. Но об этой, о новой жизни я постараюсь рассказать попозже.
Глава 52. «Смена-15»
Эти строки я пишу на борту корабля «Золотая принцесса». Корабль большой, пассажиров – около трех тысяч человек, в том числе и моя семья. Недельный круиз по Атлантическому: Багамы – св. Томас, св. Мартин и прочие острова, золотые пляжи, тропические леса. Сейчас мы в открытом океане, уже на пути домой…
Так почему же понадобилось мне именно здесь браться за перо? Сидел бы себе на палубе, грелся на солнышке, глядел бы на волны. Или фотографировал бы океанские просторы… Именно этим я только что занимался. И вдруг – воспоминание, такое яркое, такое счастливое, что заколотилось сердце. Тут я и вытащил из кармана блокнот…
Итак, уточним. Сейчас на дворе декабрь. Декабрь 2003 года (дата вызывает грустные мысли о быстротечности жизни, но упомянуть её необходимо). В это время года мы довольно часто устраиваем себе неделю отдыха, путешествуя в компании с друзьями на корабле. Продлеваем, так сказать, лето. Тепло, красиво. К тому же круиз на корабле чрезвычайно комфортабелен, что тоже очень приятно. Три-четыре прекрасных ресторана – выбирай какой желаешь, великое» множество закусочных – некоторые работают круглые сутки. Хочешь есть в каюте – пожалуйста, принесут в любое время… На «Принцессе» к твоим услугам библиотека, детский сад, театральный зал – каждый день шоу, концерты, кинофильмы. Есть, конечно, и спортивные залы, и несколько бассейнов, и салоны, где тебе сделают массаж, прическу, красивое лицо…
Предусмотрено буквально всё. Каюта наша, например, как и другие, расположенные возле второй палубы, имеет еще и балкончик, чтобы никто перед окном не болтался, не заслонял бы океан.
Да, ничего не скажешь – океан потрясает. До конца своих дней не перестану удивляться ему. Для меня ещё и в том волшебство, что каждую секунду видишь что-то иное. Это и хорошо, и больно. Как писал поэт, «мгновения бегут неудержимо», – и не дано тебе их остановить, налюбоваться! Не дано, но ты упрямо пытаешься хотя бы запечатлеть что-то.
Поэтому со мной путешествует фотоаппарат. Дорогой, хороший. Соответствующий времени и моему тщеславному желанию запечатлять «художественно».
* * *
Сегодня с утра небо затянуто сплошными облаками, недавно пролился недолгий дождик. Он ушел куда-то к горизонту – и там, вдали, стоит сейчас, объединяя небо с океаном, дымная завеса. А над нами облака посветлели. Они бегут, бегут, бегут по небу слоями, космами, прядями, громоздятся холмами, клубятся, перемешиваются. Темно-серые, молочно-белые, золотистые. Порою просвечивает сквозь них, то совсем чуть-чуть, то ярче желто-белый шар. И как только солнце пробивает в облаках брешь, окошко – из него вылетает столб света, пронизывая пространство от облаков до воды. Это невероятно, немыслимо красиво! Достигнув океана, волшебный луч зажигает его сверкающим, кипящим серебряным блеском. То в одном месте, то в нескольких местах сразу… Мгновение – луч исчез, блеск угасает. Но появляется новый столб – и сверкает океан расплавленным серебром ещё где-то.
«Мгновения бегут неудержимо» – а я стою на своем балкончике, верчу головой направо-налево, двумя руками держу наготове свой фотоаппарат, свой третий глаз. Но не снимаю, жду… Чего? Пожалуй, я и сам не знаю. Известно мне только одно: в какой-то момент я почувствую: вот оно! И… «клик!» Вот так мне удалось сегодня несколько раз поймать волшебный солнечный столб, зажигающий океан. Под конец я как-то особенно удачно его поймал, прищелкнул языком, счастливый, как мальчишка – и тут-то вдруг вспомнил…
* * *
Когда же это было? Летом 1970-го… Боже мой, тридцать три года назад!.. Да – летом, на Черном море, на теплоходе «Иван Франко». Я тогда закончил третий класс, и мы всей семьей отдыхали в Ялте. Поездку на теплоходе вряд ли можно было назвать круизом – она продолжалась всего несколько часов. Но разве в этом дело? Поездка была замечательная, особенно потому, что в руках у меня был фотоаппарат «Смена-15», подаренный отцом. Простенький, с колесиком ручной перемотки – теперь такие называют «мыльницами». Но мне мой первый фотоаппарат казался верхом совершенства. Я мотался по теплоходу и снимал всех и всё, что попадалось мне на глаза – моряков в их белых бескозырках, палубу, рубку, кафе-ресторан, синие волны за бортом…
Что-то таинственное происходило, когда я нажимал на кнопку. «Клик!» – и я словно вбирал в себя этого моряка, эту палубу, волны. То есть я хочу сказать, что съемка вовсе не была механическим действием, она делала меня могучим существом, счастливцем, владельцем всего, что было вокруг.
Увы – минут через пятнадцать плёнка закончилась, ведь я щёлкал непрерывно. Поездка сразу потеряла свою прелесть: очень уж хотелось поскорее вернуться на берег и отдать плёнку в лабораторию. Однако меня ожидало большое огорчение: свою первую съёмку я загубил. Оказывается, собираясь сделать новый кадр, я не докручивал колесико ручной перемотки – и из 36 снимков получился только один…
К счастью, первая неудача не охладила меня, я увлёкся фотографией не на шутку. В Крыму я просто не расставался со своей «Сменой». С ручной перемоткой теперь всё было в порядке, я преодолевал новые трудности.
Предположим, я фотографирую родителей возле моря. Эммка норовит к ним пристроиться, я её отгоняю: «потом, потом, сначала только маму с папой!». И, высматривая родителей в окошечко (Эммку уже не видать), командую: «обнимитесь… улыбка… снимаю!». Но вот снимки напечатаны – и я вижу: сестрица тут как тут! Стоит как ни в чём не бывало неподалёку от родителей, улыбается во весь рот, гораздо веселее, чем они… Выходит, в смотровом окошечке «Смены» я вижу не совсем то, что попадёт в объектив. Значит, снимая, надо делать поправку. Но какую? Можно ли её определить раз навсегда? Влияет ли расстояние на то, что войдёт в кадр?
И я начинаю экспериментировать.
Первый эксперимент производился над театральной афишей. Я потратил на неё чуть ли не целую плёнку. Сделаю снимок – и повторю его, чуть переместив аппарат. Потом отойду на пару метров. Новый снимок – опять всё то же… Результаты исследовательской работы вполне меня удовлетворили. На первом кадре видна была лишь левая часть афиши с началом слова «Бахчиса…», на втором уместился уже целиком «Бахчисарайский», на третьем – вся афиша с названием балета «Бахчисарайский фонтан», на четвёртом появилась и мама, стоящая возле афиши. Оказывается, экспериментировать – это тоже очень интересно, гораздо интереснее, чем просто щёлкать и перематывать плёнку!
Теперь голова моя постоянно была полна новыми замыслами, связанными с фотоискусством. Вряд ли я тогда понимал, что это – искусство, однако увлечен был им, как настоящий художник. Ведь художник живет в каждом ребенке, только не всегда ему дано проявиться…
Как только мы вернулись в Чирчик, я занялся устройством собственной фотолаборатории – как все знакомые мальчишки, которые увлекались фотографией. Ещё бы – среди нас не было таких богачей, чтобы отдавать плёнки в профессиональные лаборатории! К тому же самому проявлять и печатать – увлекательнейшее занятие! В домашнюю лабораторию превращалась по вечерам ванная комната. На доску, положенную поперёк ванны, устанавливались бачки для проявления, корытца для фотобумаги, фотоувеличитель, металлический фонарик с красным стеклом. Им я пользовался я редко – а вдруг засвечу плёнку? Насчет этого я был очень осторожен, всегда укладывал плёнку в бачок, засунув руки под одеяло. А попробуйте-ка на ощупь вставить плёнку, виток за витком, в пазы на круглом дне бачка! Пазы эти спиралью расходятся от центра к краям бачка. Ошибёшься, выскочит где-нибудь плёнка из паза – и намотается сама на себя, слипнется, не обработается проявителем! Уж я-то знал, у меня не раз так случалось… Диву даюсь – как хватало у меня терпения на эту мучительную процедуру. Я бесился после каждой неудачи, но почему-то ни разу не подумал: «всё…Хватит с меня, ну её к чёрту, эту фотографию!». Нет – назавтра, отщелкав новую плёнку, я опять запирался в ванной комнате.
Продолжались и мои эксперименты. Однажды, когда по телевизору должны были показывать «Трёх мушкетёров», меня осенило: буду снимать то, что на экране! Кадр за кадром! Великолепная идея: отпечатаю снимки, принесу в школу альбом – вот все ахнут! Не просто фотографии любимых героев, а фильм в фотографиях – такого ещё никто не видел!
Как только начался фильм, я уселся поближе к экрану и начал с бешеной быстротой отщёлкивать кадры, вставлять плёнку за плёнкой… Я извёл весь свой запас, штук пять. Хорошо, что родителей не было дома! Но я не думал ни о плёнках, ни о предстоящем разговоре с отцом, я наслаждался. Вот Д’Артаньян прокалывает шпагой кардинальского гвардейца… Клик! Вот четыре друга мчатся куда-то на конях… Клик!
И снова я ощущал что-то необычайное: я и снимал, и сам был в кадре, я был творцом!
Катастрофа обнаружилась уже вечером, как только я проявил первые плёнки, а во всей полноте раскрылась утром, когда они высохли. Все кадры оказались смазанные, размытые, нечёткие. Ещё бы – могла ли моя «Смена» справиться с такой сложной съёмкой! У неё не хватало скорости, чтобы поспеть за движущимся кадром, не раскрывалась, как надо, диафрагма. Я потерпел крах… А тут еще отец, обнаружив утром, что, вместо деревьев, видит чёрную, колышущуюся занавеску плёнок, заслонившую окно веранды, поднял ужасный крик:
– Что ты тут навешал? Это ты столько плёнок истратил за день? Ты что – ошалел? Не знаешь, сколько стоит плёнка?
Впрочем, пошумев, отец сравнительно быстро успокоился. Очевидно, он даже гордился тем, что его сын, совсем еще ребёнок, серьёзно увлекся фотографией. Время от времени отец рассматривал мои снимки, кое-что хвалил, а два года спустя, во время летних каникул – я тогда закончил пятый класс – он сам предложил мне:
– Хочешь поучиться у настоящего фотографа?
Ещё бы! Я был счастлив.
Фотограф этот – его звали Владимиром – работал на Химкомбинате, на том самом, который окутывал своим ядовитым дымом весь Чирчик. Для чего комбинату нужен был фотограф и занимался ли там Владимир только лишь фотографией – не знаю, на комбинате всё было окружено тайной (хотя всему городу было понятно, что там производят какое-то химическое оружие). Комбинат был настолько засекречен, что я беспокоился: впустят ли меня на его территорию? Но фотограф сумел оформить мне пропуск и я две недели ездил к нему по утрам. В фото студии – она помещалась на втором этаже небольшого домика рядом с заводскими корпусами – проходила только теоретическая часть занятий. Пособиями служили большие фотографии, висевшие на стенах. Подводя меня к одной из них, Владимир рассказывал, какого эффекта он хотел добиться, как обдумывал композицию кадра. И тут же показывал, как осуществлял это. Показывал на своём «Киеве» – это была прекрасная фотокамера, профессиональная, и я замирал от восторга, глядя на все эти кнопочки, рычажки, на объектив со съемными линзами. А потом начиналась практическая часть урока. Мы выходили из студии, останавливались, как на капитанском мостике, на верхней площадке наружной лестницы. Отсюда хорошо просматривалось большое пространство перед цехами. Сновали взад-вперед рабочие, подъезжали машины с каким-то начальством.
– Гляди-ка… Хороший кадр может получиться! – Владимир указывает на рабочего, толкающего тяжело нагружённую тележку. – Ну-ка, попробуй… Сначала моим. – И он вручает мне свой драгоценный «Киев».
Рабочий довольно далеко, но объектив сразу приближает его ко мне.
– Как будешь снимать? – спрашивает Владимир. Поместишь фигуру в центре снимка – виднее будет, как он пригнулся, напрягся, как ему тяжело… Ближе к краю – другой эффект, другое соотношение тележки и фигуры. Откроешь диафрагму полностью, вокруг всё будет расплывчато. Прикроешь – усилишь резкость.
Я чуть-чуть перемещаю аппарат туда-сюда, я кажусь себе волшебником, который собирается заколдовать этого рабочего. Потом делаю два снимка…
* * *
Лет пять спустя, когда я заканчивал школу, появились у меня и другие учителя. С этим связана целая история, имеющая, в общем-то, мало отношения к фотографии, но занявшая в моей жизни достаточно важное место.
К этому времени стал профессиональным фотографом мой друг Эдик Мушеев: после восьмого класса он пошёл учиться на курсы фотографии и теперь работал помощником фотографа в большом ателье рядом с кинотеатром «Октябрь». Я заглядывал туда частенько: повидаться с Эдиком, подсунуть ему пару пленок, чтоб проявил и напечатал, да и вообще мне нравилось это ателье. На мой тогдашний вкус оно выглядело шикарно. В первой комнате висели большие фотографии. Тут были и семьи во главе со старцами, и женихи с невестами, и лупоглазые голенькие малыши с пухлыми ручками, но главным образом красивые девушки. Во второй комнате была студия, хорошо оборудованная – с экранами, подсветками и прочими приспособлениями, а в третьей – отличная фотолаборатория, вызывавшая у меня особую зависть.
Хозяином всего этого великолепия был молодой татарин по имени Искен, усатый парень, веселый и чрезвычайно легкомысленный. К нам с Эдиком он относился, как к ровесникам, хотя был старше лет на десять, и вскоре мы стали приятелями. Добродушный Искен охотно посвящал нас в секреты мастерства, делился с нами обедами, а также маленькими тайнами и радостями своей холостяцкой жизни. Что радостей хватало, мы понимали и без его рассказов. Достаточно было посмотреть – а я это видел часто – как он фотографирует хорошеньких девушек.
Не стану отрицать: Искен был неплохим мастером, фотографии у него получались с глубиной, в мягких тонах, достаточно чёткие. Искен, как сам он говаривал, умел выдерживать световой баланс. Одно меня только удивляет: как удавалось ему с этим справляться, занимаясь одновременно охмурением клиенток. Мне, например, казалось, что он занят только охмурением и что именно в этом деле проявляет большое мастерство. Пожалуй, даже талант.
Сижу в темном уголке студии и наблюдаю. Искен уже усадил очередную жертву на стул перед аппаратом, поправил ей, прошептав «извиняюсь…», воротничок, волосы возле ушка, отступил на пару шагов – и, склонив голову, молча её разглядывает. Жертва подёргивает плечиками – очевидно, взгляд действует… Тут Искен подходит этаким крадущимся шагом и слегка приподнимает ей подбородок… Нежно, ме-е-едленно… Отходит – и, скрестив руки, снова долго разглядывает. До меня доносится шёпот: «как вы фотогеничны… Просто удивительно!» Он улыбается – но как! И по взгляду этого удава – а я сижу так, что вижу его лицо – мне понятно: жертва уже загипнотизирована!
Первый этап охоты на этом заканчивался. Второй наступал через несколько дней, когда жертва приходила за снимками. Они вручались ей с соответствующими комплиментами. Держа фотографию в вытянутой руке, Искен поглядывал то на нее, то на девушку (которую он при этом деликатно обнимал, чтобы повернуть к себе лицом) и говорил вкрадчивым голосом: «оторваться невозможно! Что за личико, а? Не-ет, одну я беру себе! На витрину… Хотите быть у меня на витрине, а-а?» Жертва краснела… Или хихикала, или кокетливо хохотала и говорила: «ах, зачем?» Всякое бывало, ведь у Искена то и дело появлялись новые клиентки, среди которых попадалось немало любительниц таких вот приключений. Что происходило несколькими днями позже, догадаться было нетрудно. Да я не раз слышал приглушенный голос Искена: «когда увидимся? Завтра? Жду…» Порой, забежав в ателье под вечер, я находил дверь закрытой. У меня хватало ума не стучаться.
Искен считал, что нам с Эдиком давно пора приобщиться к таким же развлечениям, в разговорах и остротах на эту тему он был просто неистощим. Мы отшучивались, но в глубине души думали: «а почему бы и нет?» Меня, например, эти разговорчики очень возбуждали. Прежде мои мечты о физической близости, порой мучительно-острые, чаще всего связаны были с влюбленностью. Лариса… Потом Ильгиза… Потом Наташа… Знакомство с Искеном придало этим желаниям откровенно физиологический, не прикрытый романтикой, характер.
Однажды летним вечером, когда мы с Искеном были вдвоем в ателье, появились две молоденькие женщины. Красивые, веселые. Они зашли за своими фотографиями. Искен встретил их, как старых знакомых. Начались восторги по поводу качества снимков, шуточки о том, что будет, когда они появятся на витрине, похлопывание по щечкам и другие вольные жесты… Я начал было прощаться, но Искен схватил меня за руку.
