Валерий Юабов
Долгая дорога
Глава 37. «Картинки» просятся на бумагу
Казалось бы, жизнь в Америке захватила меня целиком. Но почему «казалось бы»? Ведь действительно захватила! Заполонила. Заполнила. И время – до последней секунды, так, что и выспаться не удавалось. И мысли, и чувства. Не говорю уж о непрерывном потоке новых впечатлений.
Да, всё так. Но вот, поди же ты… Очевидно, в глубинах нашего мозга есть таинственные закоулки, о которых мы мало что знаем. К примеру, что известно нам о памяти? Ведь кроме той её части, которой мы пользуемся повседневно, есть другая, о которой мы и не подозреваем. Её вроде бы нет, она спит до поры до времени и вдруг пробуждается сама по себе, без всяких наших усилий и даже без нашего желания.
Сижу, например, занимаюсь английским, и вдруг перед моими глазами внезапно возникает совершенно реальная сценка из жизни в Ташкенте или в Чирчике. Почему? Ведь я сейчас о своем детстве и думать не думал! А уж во сне то и дело происходят со мной, словно наяву, какие-нибудь давнишние события…
Одно из таких сновидений повторялось почему-то много раз.
Я в Старом Дворе. Стою возле дедовского дома, упершись локтями в подоконник распахнутого окна. Там, за окном, в своей спальне, мирно похрапывает дед Ёсхаим. К нему с ножницами в руках крадется на цыпочках Юрка. У меня от волнения так колотится сердце, что я не слышу, скрипят ли под его ногами половицы, но на всякий случай шепчу: «Тихо, тихо… Левее!» Я-то хорошо знаю, что дед спит очень чутко. И хорошо помню, какие половицы скрипят.
Дурацкую шутку – подрезать спящему деду бородку – мы придумали ещё совсем пацанами, но даже отчаянный озорник Юрка долго не отваживался её осуществить. И вдруг перед самым моим отъездом в Америку он снова воодушевился нашим давним детским замыслом. «Неужели же, – говорил он, – ты уедешь, не увезя с собой клочок бороды патриарха? На память о роде Юабовых. Подумай только, какая реликвия!» Я колебался, трусил, но Юрка сказал, что всё берет на себя, я буду только наблюдателем. Постоять за окном с целлофановым пакетиком в руках, вот и всё, что от меня требуется.
И вот я стою, и сердце мое колотится, и поджилки трясутся: проснется? Не проснется?.. А Юрке хоть бы что! Крадется с бандитскими ужимками и с блаженной улыбкой, получая, очевидно, величайшее удовольствие от этого спектакля… Вот он уже возле дедовой головы, уже нацелил раздвинутые ножницы, уже протянул и другую руку, чтобы подхватить и похитить отрезанную часть бороды…
– Га-а-а-а-а!
Оглушительный вопль деда. Секунда, и он уже сидит на кровати, поматывая из стороны в сторону головой и размахивая поднятыми руками. Внушительные его кулаки сжаты, глаза мечут молнии.
– Га-а-а-а! Сволочи-и!
– Рыжий, тикай! – кричит уже на лету Юрка, выпрыгивая из окна…
* * *
Кричу что-то и я. Впрочем, не тогда, в Ташкенте, а в Америке, с трудом пробуждаясь от удивительно реального сна. Он снился мне несколько раз, становясь всё подробнее и красочнее, как будто во сне память возвращала мне то, что было упущено когда-то со страху…
Сценки возникали и наяву, тоже очень яркие, полные деталей. Совсем как кадры на экране телевизора.
«Кадры» вроде этих появлялись перед моими глазами с давних пор. С детства. А в годы ташкентского студенчества, воображая себя то Робинзоном Крузо, то египетским фараоном, то ещё кем-то, словом, предаваясь своим фантазиям, я именно в виде таких вот картинок представлял себе всё, что будто бы происходит со мной. Только тогда их рисовало мое воображение, а теперь – память. Тогда я «включал телевизор», чтобы поиграть, помечтать, а теперь «картинки» появлялись сами, если можно так сказать, без вызова…
Вот так я и узнал, что в таинственных глубинах памяти обитает мое прошлое. Моё детство. Там у него продолжается своя жизнь, яркая и, как это ни странно звучит, почти самостоятельная…
Иногда я даже хотел бы от этих картинок отвязаться. Ведь вместе с ними, всё сильнее и сильнее мучая меня, приходили мысли о покинутых родных краях, о друзьях… И тут меня охватывала тоска, такая острая, что я порой места себе не находил. Короче, я страдал от ностальгии.
Больше всего мне не хватало Юрки. После переезда в Чирчик мы и виделись вроде не так-то уж часто, примерно раз в месяц. Но летние каникулы обычно проводили вместе. Кроме того, был у нас общий праздничный месяц – апрель. Седьмого апреля – мой день рождения, восемнадцатого – Юркин. Оба дня неизменно справлялись в Ташкенте, в дедовом дворе и я уверен, что для Юрки, как и для меня, это были самые счастливые дни в году, и вовсе не получение подарков приносило главную радость.
Мне почему-то особенно запомнился апрель 1973-го. Справив мое двенадцатилетие и воротившись в Чирчик, я, сгорая от нетерпения, ждал новой поездки в Ташкент. Отпраздновать Юркино рождение решили в следующее воскресенье, ждать предстояло не так уж и долго – шесть дней. Но как они тянулись! Каждый был нескончаем, даже школьные уроки, казалось мне, продолжаются куда дольше обычного. По вечерам перед сном я торжественно отмечал конец дня: с помощью нехитрого электроприборчика выжигал черные точки на полированном изголовье своей кровати…
Мы с Юркой переписывались в Узбекистане, продолжали переписку в Америке, постоянно обсуждая возможности его скорого переезда в США. Но встреча всё отдалялась. Тоска моя росла. Я понимал, что и Юрке трудно переносить разлуку. Окончательно, а вернее – зримо я убедился в этом, получив от него письмо, датированное апрелем 1982-го.
«…Ты пишешь, что когда тебе, вдали от всех родных и близких, исполнилось двадцать, ты невольно почувствовал, что теряешь что-то. Так вот: если ты только сейчас почувствовал какую-то потерю, то я еще три года назад. Я почувствовал, что потерял нечто более близкое, чем кузена, я потерял настоящего друга…»
Услышать от Юрки, от насмешника и задиры Юрки, такое признание, читать его и перечитывать – это было нечто! Я был растроган и взволнован. Знал бы он, как нежно я думаю о нем, вспоминаю наше детство, наши игры, дедов двор. И до чего же мне этого не хватает!
А не хватало так, что я однажды, было это осенью 82-го, начал рисовать карту дедова двора… Я и без того помнил каждый его уголочек, я его видел перед собой… Но не зря же влюбленные рисуют, где только могут, черты любимого лица… А карты я с детства рисовал, иллюстрируя приключения героев любимых книг. Это, дополняя «картинки», превращало меня в реального участника событий. Я долгими часами вычерчивал и Робинзоновский Остров Отчаяния, и жюльверновский Остров Линкольна. Так как же не нарисовать Старый Двор – Остров Моего Детства?
Работал я с наслаждением. Рисую какой-нибудь уголок двора, и вижу не только асфальтовую дорожку, но даже трещинки на ней, травинки в трещинках. Рисую топчан под урючиной, куст сирени, и слышу шелест листвы, вдыхаю запах цветов… Двор будто бы оживал под моим карандашом. Ничего удивительного, ведь в моей голове не переставал работать «телевизор».
Мне даже как-то грустно стало, когда карта была закончена. Рисовать ещё одну? Нет, не то… Но что же делать с «картинками», которые стоят перед глазами? Этого я никак не мог придумать. А что-то делать хотелось… Почему-то вдруг решил заняться родословной семьи, собирать сведения о жизни моих дедушек, бабушек и вообще предков. Сведений набралось не так-то уж много. К тому же это не было связано с моим детством. Тогда я начал записывать по годам – самые важные события своей школьной жизни. Но получалось сухое, неинтересное перечисление. Нет, опять это было не то, не то!
…Есть такая игра: «Горячо – холодно». Я бродил, словно с завязанными глазами, пытаясь найти что-то очень нужное, и всё время было «холодно», «холодно», «холодно».
Но в один прекрасный летний день, в июле 83-го, я добрался-таки до нужного. Правда, я ещё не догадывался, что добрался, никто не крикнул мне «горячо!», когда я вдруг подумал: «А не начать ли мне писать книгу о моем детстве?» Наоборот, я тут же себя одернул: какой из меня писатель? Что я писал, кроме сочинений? Ну, правда, я вел дневник, хоть и не очень регулярно. Но дневник никак не тянул на книгу, я понимал, что её надо писать как-то иначе. А как?
…Я сидел в родительской спальне на кровати, упершись спиной в висящий на стене ковер, и постукивал карандашом по листу тетради, пытался с чего-то начать, но ничего не получалось. Решение не приходило, думать было трудно. Ах, да ладно, хватит мучаться, сдался я и подставил лицо солнечным лучам. Они пробивались сквозь мои прижмуренные веки – вот точно так, как весной в Ташкенте, в дедовом дворе. И вдруг появилась «картинка»: раннее утро, я стою на крыльце. Благоухает весенними запахами цветущий двор. Перед собой я вижу другое крыло дома. Из окошка высовывается круглая мордашка двухлетнего Юрки. «Вале-ея, меня мама бьет!» – кричит он.
Я открыл глаза и начал быстро записывать на листке и что я увидел, и что кричал Юрка, и всё, что появлялось дальше, картинка за картинкой… Я боялся только одного: не исчезли бы они внезапно!
* * *
Вот так они сами «достучались» до меня, мои картинки. Так они сказали мне: «горячо»… Я не знал тогда, что это единственный правильный путь для того, кто хочет писать, – описывать только то, что словно наяву увидел и ощутил. Я не знал этого, но на всю жизнь запомнил, с каким волнением перечитывал в то утро первые свои строчки. Вероятно, я понял, что они «живые», что, пусть коряво, нескладно, но все же мне удалось описать «картинку». И это уже… Это, кажется, похоже на начало книги!
«Каждый пишет, как он слышит… Как он слышит, так и пишет…» – пел Булат Окуджава.
Да, настоящий писатель не только видит, но и слышит. Слово – вот что для него главное, он им владеет, он умеет точно и образно описывать то, что увидел. А я, я только вижу. Для меня – огромный и тяжкий труд описывать эти картинки, находить для этого нужные слова, сравнения, образы. Зачастую я чувствую себя совершенно беспомощным, прихожу в отчаяние… Однако же я как начал это делать летом 83-го, так и продолжаю до сих пор.
Мой литературный редактор, суровая дама, возникшая на моем пути, когда я всерьез взялся за книгу, постоянно снимает с меня стружку за мою «глухоту», за бесчисленные литературные огрехи, за неумение пользоваться русским языком. И всё же каждую проборку она заканчивает небольшой похвалой (возможно, чтобы я окончательно не пал духом). «Ваше счастье, – говорит она, – что видеть умеете. Иногда потрясающе точно! И даже меня заставляете увидеть свою «картинку» вместе с вами»…
Глава 38. «В последний раз…»
Тр-рум-пум-бумм-бумм!
Это я, как всегда вприпрыжку, грохоча по ступенькам, сбегаю ранним утром со своего третьего этажа. Сбегаю, распахиваю двери. Попадаю на крыльце в дурманящие запахи майского утра и, вдыхая их всей грудью, снова повторяю слова, которые не выходят у меня из головы: «В последний раз…»
Да, сегодня мне бы следовало спускаться по лестнице солидно, не торопясь, не скакать, а так сказать, шествовать. Я и одет соответственно: вместо потертых джинсов и кед на мне – хорошо отутюженные брюки, нарядная рубашка, зеркально начищенные туфли…
Я закончил колледж, я уже не студент! Это вот-вот будет торжественно подтверждено. Сегодня я направляюсь на выпускную церемонию. И предвкушение этого события, множество связанных с ним мыслей переполняют меня.
Интересно, знает ли хоть один ученый – психолог или психиатр, сколько мыслей может одновременно кипеть, бурлить, сталкиваться в человеческой голове? Как они все там умещаются, как выскакивают, перебивая друг друга, как вдруг заполняет тебя одна из них, а остальные, не исчезая, а только притаясь, тихонько ждут своей очереди… «В последний раз» было лишь общим обозначением того клубка мыслей, который крутился во мне. Стоило только выйти на улицу, из них выделилась одна: «Прощай, моя любимая дорога!» Казалось бы, не самая значительная, не самая важная мысль для этого дня и вообще для человека, вступающего в новую жизнь. Но эта дорога в колледж стала для меня больше, чем дорогой. Здесь мне особенно хорошо и мечталось, и думалось.
Я любил эту дорогу. Я знал на ней не только каждый поворот, не только каждый дом – каждый кустик. Знал так, что не будь здесь машин, мог бы идти, пересекая все перекрёстки, с завязанными глазами… Ещё бы – ведь за два с половиной года я прошел этим путем много сотен раз, почти не пользуясь автобусом. К чему автобус, если до колледжа я не торопясь иду двадцать шесть минут, что неоднократно было зафиксировано совершенно точно… Это в хорошую, конечно, погоду. Но и в дождливые дни дорога прекрасна. Я бы сказал, в ней появляется что-то особое. Пешеходов почти нет да и машин много меньше. Воздух становится удивительно чистым. Идешь под зонтом, слушаешь, как барабанит по нему дождь – до чего же уютно! Ты наедине с природой. Даже в самые ненастные дни, поздней осенью, когда с океана задувает и несется через весь Лонг-Айленд порывистый, холоднющий ветер, когда капли дождя, превратившись в жалящих шмелей, залетают под зонт и вонзаются тебе в лиц, я, представьте себе, наслаждаюсь! «Кто кого? – говорю я ветру и дождю. – Не испугаете, не на такого напали!» Я неплохо снаряжен: на мне длинный плащ, высокие ботинки, я под прочным, большим чёрным зонтом… Иду, пригнувшись, держа зонт за ручку и за один из прутьев… Это мой щит… Вокруг гремит, ревет, дождь бьет меня, ветер рвет зонт из рук… Ничего-о! Выстоим! Выправляю свой зонт, когда особенно сильный порыв ветра выворачивает его, поздравляю себя с тем, что не унесло мой щит в небеса, – и дальше, дальше…
Не стану спорить: это похоже на игру, на одну из тех игр, которые я так любил в детстве. Ну и что же? Думается мне, что это украшает жизнь. И от души жалею людей, которым не знакомы такие игры…
Да, я любил эту дорогу. Я сам её и выбрал, отыскал, испробовав множество возможных, самый короткий и самый для меня привлекательный маршрут. Вместо прямого, но скучного, я проложил для себя другой – причудливо-извилистый. То он идет по широкой Мейн-стрит, то пересекает игровые площадки многоквартирных домов, то виляет между коттеджами, то проходит возле школы или небольшого парка… Может быть, потому что я сам его выбирал и размечал, старательно запоминая все приметы, мне часто казалось, что любой домик здесь, любой дворик, даже каждая скамейка тоже меня знают и любят, глядят на меня приветливо, радуются встрече… Какие-то места были мне особенно приятны. Теперь уж можно признаться: я нередко им кое-что сообщал о тех или иных событиях в моей жизни. Они даже становились как бы участниками этих событий…
И вот иду я сегодня и всё это вспоминаю. И со всем этим прощаюсь.
…У самого почти дома, на перекрёстке Юнион Тёрнпайк и Мейн-стрит – автобусная остановка. Возле неё, как всегда, народу немало, ждут автобуса. Чудаки! Автобус-то идет только до метро на Квинс бульваре, езды меньше десяти минут, но пока автобуса ждешь… За столько же, пожалуй, и дойдешь. Разумные люди так и делают. Пройтись по чистому воздуху одно удовольствие, ведь вокруг всё в цвету. А многие шагают с наушниками, слушают, к тому же музыку.
Я тоже не прочь иногда послушать одну из любимых групп. Но ещё лучше по дороге размышлять.
Иногда я полон деловых мыслей о предстоящих занятиях, вспоминаю, все ли задания выполнил дома и что сегодня надо успеть сделать. Но чаще эти свои любимые полчаса посвящаю мыслям более приятным о том, например, что сегодня на «компьютере» (так называем мы занятия компьютерными науками) встречусь с подружкой и непременно надо выяснить, когда сможем пойти вместе в кино… Или так, погулять… Уж не знаю, почему, но особенно часто я думаю об Инне, когда на углу Мейн-стрит и 77-й авеню подхожу сначала к красивой католической церкви, а потом – к синагоге. То ли я там как-то свадьбу видел и представил себе, что… Впрочем, я твердо знал, что ещё не готов жениться и честно сказал об этом Инне, когда она как-то заговорила о браке.
Вот маленький еврейский ресторанчик на углу 75-й… Из распахнутых дверей – вкусные запахи… Как тут не вспомнить, что сегодня во время ленча будет ждать меня в кафетерии Джерри, мой новый американский друг. Очень славный парень! Началось знакомство с того, что он помог мне перед уроком, я никак не мог справиться с трудной задачей. Да и потом не раз мне помогал. Интересно, что Джерри прежде собирался стать музыкантом, уже и учиться начал, а потом вдруг решил, что лучше заняться программированием, и перешёл на наш факультет. Не уверен, что из интереса к компьютерным наукам. Скорее всего, по практическим соображениям. У нас с ним как-то был любопытный разговор. Джерри любил гольф и однажды потащил меня с собой. Я честно признался, что мне эта игра кажется довольно дурацкой. Джерри очень удивился:
– Что ты! Гольф – игра богатых и знаменитых!
Я засмеялся:
– А ты кем хочешь быть? Наверное, знаменитым?
Джерри покачал головой:
– Просто богатым…
Я вздыхаю. У меня тоже имеются кое-какие стремления вполне практического свойства, но они пока много скромнее…
Постепенно обзаводясь друзьями, я радовался каждому, всем нашим встречам и развлечениям. Вот мы с утра собрались у Лёньки Фиделя, нас человек семь «земляков», вместе готовимся к зачёту. Стол в гостиной завален учебниками, конспектами, пачками компьютерных распечаток. Спорим, орём – материал трудный. Споры чаще всего разрешает Лёнька, он сильный студент. Небольшой перерыв, и стены трясутся от хохота: анекдот за анекдотом… Тут уж непобедим Марик.
А до чего же весело было, когда прошлой весной, отправившись компанией на насколько дней в горы, жили в палатках у озера!
И всё же, размышляя по дороге о своих новых друзьях, а то и просто так, неизвестно почему, я часто переносился мыслями в другую компанию – ташкентскую. Сколько времени прошло, а я всё равно скучал без них, без своих ребят. Без Ридвана, без Лёньки Школьника. Да вообще без всех! Без той атмосферы беззаботной, без того ощущения теплоты… Впрочем, разве объяснишь, почему с такой сладкой грустью вспоминал я наши «пивные посиделки» в парке Кирова, наши вечеринки с гитарой, даже нашу «хлопковую страду», которую когда-то ненавидели!
Бывшая моя группа закончила институт прошлым летом. Мне известно было, в какой день происходил выпускной бал физического факультета. И уж можете не сомневаться, что, шагая по любимой дороге в Квинс колледж, я находился одновременно в хорошо знакомом зале (он же столовая) на втором этаже Ташкентского Пединститута. Старые друзья толпились вокруг меня, я поздравлял их, они расспрашивали: «Ну, как ты там? Рассказывай!» – «Да вот… отстал от вас немного… Пока ещё в колледже, учусь на программиста». Всей гурьбой мы выходим во двор, рассаживаемся на невысоком каменном заборчике спортплощадки, закуриваем, Сережка Тельтевский учтиво протягивает каждому горящую спичку, она освещает лицо за лицом… Клубы дыма, причудливо извиваясь в лунном свете, поднимаются вверх, сквозь них, весело поблескивая, глядят на меня со всех сторон глаза моих друзей. И я рассказываю, рассказываю о долгом путешествии в Америку, о колледже своем, о том, как мне было трудно и одиноко, о новых друзьях…
Ах, ребята, ребята! Как же мне хотелось на самом деле быть вместе с ними на этом выпускном балу и чувствовать себя человеком, уже закончившим институт, уже получившим образование! И что самое важное, – уже имеющим работу.
* * *
Что ж, пора, наверно, рассказать об этом моем неотступном, почти навязчивом желании…
Есть ходячее выражение – беззаботная юность. Да, для многих и многих это именно так. Юноши и девушки настолько погружены в свою студенческую жизнь, до того захвачены ею – не обязательно занятиями, но уж наверняка общением, дружбами, влюбленностями, развлечениями, что не очень-то думают о своей будущей взрослой жизни. И уж по крайней мере совсем не стремятся поскорее погрузиться в неё, покончить с ученьем.
Со мною всё было не так. Совсем не так…
Помню, как удивилась Лера, моя сокурсница, когда я однажды – мы были только на первом курсе – сказал ей:
– Эх, поскорее бы закончить!
Лера даже руками всплеснула, поражённая такими словами.
– Ты что? Тебе здесь плохо? Мы же только начали!
Я пожал плечами и пробурчал:
– Ну… У нас с тобой разные обстоятельства. Я имею в виду материальные…
Мне совсем не хотелось посвящать Валерию в подробности этих обстоятельств.
* * *
Я писал об этом уже не раз, а сейчас вкратце повторю. Мама по-прежнему работала на фабрике, тратя только на дорогу туда-обратно около пяти часов в день. Мама кормила семью. Отец по-прежнему считал свои заработки личным достоянием. Интересно, что он их не скрывал, но делить с семьей не желал. Праздники, в таких затратах он принимал какое-то участие. А будни… «Вам же хватает!» – отмахивался отец, когда мама, не выдержав, начинала с ним очередной разговор о том, что он тоже должен участвовать в покупке продуктов, давать на это часть заработанного, ведь питается-то он вместе с нами… Бывало, что он оскорбленно отвечал: «Ладно, ладно… Вот тебе сто долларов. Хватит пока?» Но проходил месяц-другой, и он снова забывал о семейных расходах.
Почему? Сотни раз задавал я себе этот вопрос. Ведь хочет же отец оставаться с нами, почему же не умеет быть в нормальных человеческих и денежных отношениях с семьей? Этого одной скупостью не объяснишь! Дед Ёсхаим, несомненно, был скуповат, стоит только вспомнить, как он после долгих препирательств выдавал бабушке Лизе деньги на расходы, приговаривая: «Ищь ти какая!» Но ведь скупость-то его обычно только в ворчании и проявлялась, деньги он давал всегда, даже Робику на его «реконструкции», он был кормильцем семьи. А отец?
– Ты пойми, я же не трачу на себя, я откладываю на чёрный день! Ведь всяко может случиться, правда? – убеждал меня отец, когда я брал на себя, вместо мамы, неприятные переговоры с ним. – Вот случится беда с одним из нас, тут деньги и понадобятся…
Что-то откладывать на случай беды действительно надо было, это я понимал. Мама, например, и кормила семью, и тоже старалась хоть кое-что откладывать из своих совсем небольших заработков… Но я не верил, что отец копит деньги для всех. Не тревожится он ни о нас, ни о маме! Что-то неладное было в жизни нашей семьи. Я понимал это очень ясно. Что-то угнетающее. Меня одолевали мысли: это ужасно, что одна мама тянет и тянет, надрываясь, семейный воз. Одолевал стыд. Ведь я уже взрослый, пора помогать семье. Мысли эти словно давили мне на плечи, я постоянно чувствовал их тяжесть. Они не заслоняли, к счастью, интерес к занятиям, интерес не пропадал. Мало того, я продлил свое обучение на семестр из-за того, что взял, кроме обязательной программы, четыре курса высшей математики и в придачу к ним – астрономию. То есть учился я всерьез. Но в то же время росло нетерпеливое, жгучее желание поскорее закончить колледж! Порой оно просто преследовало меня.
Я и сейчас считаю, что это нетерпение, это растущее чувство ответственности, было естественной реакцией на то, что происходило в нашей семье. И всё же обидно, что оно слишком рано лишило меня юношеской беззаботности.
* * *
…По дороге в колледж рядом со школой был небольшой скверик, проходя через который я срезал изрядный отрезок пути. Там на одной из дорожек стояли рядком скамейки. Заметив однажды, как поблескивают и перемигиваются на их свежевыкрашенных деревянных сидениях капельки дождя, я тут же вообразил, будто скамейки здороваются со мной, ответил, и началась у нас дружба. По утрам, пробегая мимо, я сообщал скамейкам какие-нибудь новости. Но не всем сразу. Одна скамейка была моим собеседником, пока шёл первый семестр. Как только начался второй, я простился с ней очень радостно и стал беседовать со следующей… Вот так скамейка за скамейкой как бы олицетворяли для меня законченные семестры. Становились знаками, установленными на покорённых вершинах… И в этой игре, в этом «отсчёте», по-детски проявлялось моё нетерпение…
* * *
– Раз, два, три, четыре, пять…
Я иду мимо скамеек, считаю их и вспоминаю свои семестры.
Шесть, семь… Всё! Прощайте, я с вами расстаюсь! Не поминайте лихом!
Скамейки, как всегда, откликаются, они умеют со мной разговаривать по-своему. Скамейки прощаются со мной, как мне кажется, не без грусти. Но ведь и я немножечко грущу.
Вот и ворота колледжа. О-о, что тут сегодня творится! Не протолкнешься, весь тротуар запружен народом. А за воротами, на кампусе, на залитой солнцем поляне, собралась, заполнив её, огромная толпа студентов, родителей, учителей. Скоро начнется церемония. Поляна заставлена рядами стульев. Все рассаживаются. Перед ними – трибуна. Над ней на высоком столбе развевается огромный американский флаг. Этот флаг перед колледжем я видел сотни раз и не испытывал никаких особых чувств. Но сегодня гляжу на него с волнением и даже с гордостью. Подумать только: ведь это я, Валера Юабов, первый из рода Юабовых, закончил колледж в Америке, в этой огромной заокеанской стране, которую осеняет звездно-полосатый флаг! И вот сейчас…
Достав из сумки чёрную мантию, я накидываю её на плечи, надеваю плоскую чёрную шапку с кисточкой – традиционный наряд выпускника и пробираюсь в один из рядов, откуда уже машут мне нетерпеливо мои друзья.
