Валерий Юабов
Долгая дорога
Глава 26. «Посадил ли ты урючину?»
Устав от бесконечных домашних хлопот, мама иногда устраивала себе маленький перерыв и уютно усаживалась, либо скрестив руки на груди, либо засунув кисти под мышки, а то уперев локоть в колено и голову положив на ладонь… Мне казалось, что именно в эти редкие минуты отдыха от мамы исходит особенное тепло. Что-то удивительно светлое так и разливается вокруг нее. Светится её лицо, светится, как весенний луг, её пестрый домашний халатик – мама очень любила яркие халатики…
Впрочем, посидеть спокойно, просто отдыхая, у мамы хватало терпения всего лишь минуту-другую. Брякнут у неё в кармане вещички, собранные по комнатам, ручки, ключи, заколки и прочее, что мы недавно разбросал, она тут же начнет всё это вытаскивать, разглядывать: что куда отнести, кому из нас отдать. При этом мамино лицо постепенно принимает юмористическое выражение, брови поднимаются, глаза то открываются широко, то чуть-чуть прищуриваются: откуда, мол, взялся этот носок? А-а, Эммка перед школой переодевалась… Ну что с ней поделать? И мама, усмехнувшись, пожимает плечом. Эта пантомима так выразительна, что превращается в маленькую, почти артистически сыгранную сценку… Мама вообще была по натуре человеком, склонным к юмору. Горько, что жизнь не так-то уж часто давала ей поводы для этого. Но она старалась пользоваться любым из них.
Здесь, в Америке, мама чаще всего совсем по-другому использует недолгие минуты своего отдыха. В её карманах лежат теперь обычно письма, письма издалека. На них надо поскорее ответить.
Любопытное дело: мы уехали бог знает в какую даль, мы находимся на другой половине земного шара, а наши отношения с родственниками становятся более тесными, чем в годы постоянного общения. Не странно ли? Ведь теперь разделяет нас не только расстояние, наша жизнь заполнена огромным количеством дел и забот, сугубо американских, порою лишь по названию похожих на то, чем мы были заняты дома. Мы попали в другой мир, и только те, кто это пережил, способны понять наше состояние.
Мы с Эммкой учимся. Она в американской школе, я – в американском колледже. И обоим нам ох как нелегко! Каждый день на нас обрушиваются новые впечатления, знакомства, информация… Мама хоть и рада, что «стартовала», но очень устает (даже не так от работы, как от напряжения в незнакомой обстановке), огорчается, что мало зарабатывает, и упорно ищет работу по специальности. А у папы дела ещё хуже. С бизнесом пока ничего не вышло, пришлось пойти в ученики к сапожнику. Сапожное дело отец немного знал, в детстве помогал деду Ёсхаиму. Но дед работал вручную, здесь же отец имеет дело с сапожными машинами, а это дается совсем нелегко: у отца дальнозоркость. Но самое печальное то, что он работает бесплатно, хозяин оплачивает ему только транспорт. Скажи, мол, спасибо за то, что учу! Отец злится и ругательски ругает этого Мирона: «Вот хундуль-пэс! Ведь город ему, оказывается, неплохие деньги выдает за обучение подмастерьев!» (Тут, очевидно, следует пояснить, что «хундуль» на бухари – европейский еврей, а «пэс»… Ну, это понятно и без пояснения, по созвучию.)
И всё же бросать работу отец не намерен: он решил, выучившись, открыть свою сапожную мастерскую.
Короче говоря, до родственников ли нам сейчас? А вот поди же ты…
Переписка с Советским Союзом – дело сложное. Письма из России и сейчас идут неделями. А уж из Ташкента… А уж в те времена… Однако, как только у нас появился постоянный адрес, письма «оттуда» хлынули потоком. Бывало, на неделе мы получали по нескольку посланий. Мамины Авнер, Маруся, Рена и Роза, отцовские Миша, Робик и Тамара – все спешили поделиться новостями, все желали знать, как у нас дела, что происходит буквально каждодневно. Богатством содержания письма не отличались. Каждое обычно начиналось словами: «Здравствуйте, наши дорогие и горячо любимые…», а дальше порой ничего нового и не рассказывалось. Но, очевидно, в письмах из родных краев, в письмах людей, с которыми вы надолго, а может быть, навсегда лишены возможности встретиться, есть, кроме содержания, еще нечто. Увидишь конверт «оттуда», и сердце сожмется…
Нередко письма первым читал я, потому что чаще других доставал их из почтового ящика в подъезде, и пока поднимался на третий этаж… Мог ли я дотерпеть? Удивительно, но отец никогда не ругал меня за то, что я без спроса вскрывал адресованные ему письма. Вероятно, он тоже чувствовал: раз «оттуда», значит, всем нам.
– От дяди Миши письмо! – кричал я, врываясь в квартиру и размахивая листками.
Дядя Миша писал на бухари, уж не знаю почему. Возможно, хоть и было это наивно, считал бухари чем-то вроде шифра, недоступного советской цензуре. А как без шифра задать «криминальный» вопрос: ехать или не ехать? Как пожаловаться, что жить в Ташкенте с каждым днем труднее и с отъездом тоже все больше сложностей? Написать это по-русски Миша не рискнул бы… И вот еще что интересно: хотя письма дяди Миши были адресованы папе, со всеми вопросами о жизни в Америке он обращался к маме. И с главным – ехать или не ехать – тоже.
Да, отношение к нам всех папиных родствеников стало на удивление теплым и уважительным, более того, просто-таки любовным и нежным. И не только к папе, с которым когда-то, до нашего отъезда из Ташкента в Чирчик, у матери и у братьев вообще были непрерывные стычки. Мама, презираемая ими «старогородская простолюдинка», которой как могли отравляли жизнь, превратилась теперь в любимую келинку, в главного советчика, от мнения и помощи которого зависит будущее…
Я пишу об этом с некоторой горечью, но без насмешки. Обвинить в притворстве я никого не хочу. Нет, просто изменились обстоятельства. Во-первых, мы оказались очень далеко и что-то сдвинулось в их душах, так же, как и в наших, что-то вытолкнуло из глубины ощущение родственной близости. Во-вторых, изменился, так сказать, общественный статус нашей семьи. Мы достигли «земли обетованной» и уже поэтому стали людьми уважаемыми, людьми, с которыми связаны определенные надежды. Ну а что касается мамы, думаю, что родственники давно уже начали понимать (может, и не признаваясь себе в этом), кто возглавляет нашу семью и духовно, и материально…
* * *
– Валера, ты готов? Иди скорее, а то вон сколько накопилось!
В гостиной за столом сидит мама, перед ней веером разложено несколько писем: набрались за неделю.
– До ночи не ответишь, – озабоченно говорит она. – Бумагу принес?
Мама пишет собственноручно только своим сестрам и брату да еще тете Вале. Словом, тем, кому она изливает душу. Остальным под её диктовку пишу я. Сегодня мы как раз и начинаем с ответа дяде Мише, у которого больше всего вопросов.
Мама вздыхает, пожимает плечами.
– «Эся, что посоветуешь?»… Как будто я уже десять лет здесь живу и всё знаю! А я с работы – в магазин, вот и всё. Хорошо хоть у Мушеевых услышишь что-нибудь полезное… Ну, пиши…
Не помню уже, какая новая информация была у неё для дяди Миши в тот раз, ведь этих «разов» не счесть! Пока я записываю то, что мама наговорила, она, порывшись в кармане, достает ручку и принимается за письмо к сестрам. Тут возвращается куда-то уходивший отец, видит нас за работой и подсаживается к столу – он тоже желает ответить братьям. Папа пишет очень подробно, стараясь не упустить ни одной из мелочей нашей жизни. Всё это он, очевидно, считает очень важным. Попишет, попишет, потом со значительным видом оглядит нас и непременно задаст какой-нибудь вопрос: «Валера, напомни стоимость года занятий в твоем колледже»… «Свет и газ в прошлом месяце во сколько обошлись?»… «Эся, ты записала, сколько за эту неделю ушло на продукты?» И так далее, в том же роде.
– Ох, что же это мы! – восклицает вдруг мама, поглядев на часы. – А звонить?
Сегодня – первое воскресенье февраля. Дозвонившись впервые в Ташкент, мы уговорились, что каждый месяц, именно в первое воскресенье, будем звонить к родным – к деду Ёсхаиму, к бабушке Абигай. Точнее говоря, пытаться прозвониться.
* * *
В начале 80-х годов телефонная связь с Советским Союзом была хуже ночного кошмара. Сегодня, когда по мобильному телефону, в магазине ты, на пляже, в машине или дома, моментально дозваниваешься в любую точку мира, даже и представить себе трудно, каково было из Нью-Йорка дозвониться до Ташкента. В большинстве цивилизованных стран дальняя телефонная связь в те годы уже достигла высокого уровня. Но в Советском Союзе её не развивали намеренно: чтобы ограничить «опасные связи» населения с зарубежьем. «Железный занавес» должен быть непроницаемым! Ну, уж если и с дырочками, то хотя бы с очень маленькими…
Мой знакомый москвич, в прошлом один из крупных специалистов по телефонной связи, рассказал мне недавно смешную историю. В 80-м году, перед тем как в Москве началась Всемирная Олимпиада, высокие власти вдруг спохватились: ведь какой же скандал поднимется, если зарубежные гости не смогут из Москвы звонить по телефону в свои страны! И немедленно в Швеции была куплена специальная станция для международной связи. Пока длилась Олимпиада, станция была подключена на всю мощность, не только гости, но и москвичи, которые каким-то образом узнали об этом, могли целый месяц беспрепятственно разговаривать с родственниками и друзьями в любой из стран мира. Закончилась Олимпиада, и станцию тут же отключили. Правда, не всю: несколько каналов оставили, но ими могли пользоваться только самые важные государственные и партийные чиновники, руководители высоких организаций…
Словом, дело было не в технике, объяснил мне мой приятель, а в целенаправленной политике. И вот доказательство: когда во второй половине 80-х политика изменилась, в Советском Союзе за каких-нибудь четыре месяца удалось наладить вполне приличную международную телефонную связь.
* * *
Вся семья в кухне, за столом. Отец и мать глядят на меня так неотрывно и напряженно, будто у нас сеанс гипноза: они – гипнотизеры, а я – медиум. Но медиуму, то есть мне, не до них. Прижав к уху телефонную трубку, я уже почти полчаса веду переговоры с американской телефонисткой, снова и снова набирая номер… В те годы даже в Америке на станциях международных линий работали операторы. Ты называл страну или код, они соединяли… Если удавалось. Но сколько я ни называю код, голос телефонистки монотонно отказывает мне: «Связи нет»… «Линия занята»… «Пожалуйста, перезвоните позже»… «Попытайтесь снова».
«Эх, худоё, порвардогор!» – громко вздыхает мама. Отец молчит, но лицо его кажется окаменевшим, а руки упираются в колени, как при приступе астмы… Я нервничаю. Напряжение родителей передается и мне. Снова «линия занята»… Я злюсь и кричу в ответ: try again – попытайтесь опять! Ведь телефонистка обязана набирать номер три раз, я уже знаю правила… И вот, наконец, долгожданное: «Алло, Ташкент слушает»… «Hello, America on line», – сообщает в ответ наша телефонистка. Сердце мое замирает: теперь я передан ташкентской мучительнице…
После первых же «сеансов связи» я почувствовал полную свою зависимость от телефонистки, этого невидимого, но могущественного существа. Дозвонишься ты или не дозвонишься, во многом зависит от её характера и настроения. Если дежурит злая, от нее почти всегда услышишь резкое, короткое: «Занято. Перезвоните»… И тут же – клик! Связь прервана… Но если и соединит, подожди радоваться: очень часто слышно так плохо, будто говоришь не с Ташкентом, а с Марсом или с Луной. Как ни прижимаешь трубку к уху, ни слова не разобрать.
В Советском Союзе отвратительная слышимость была даже на внутренних, междугородних линиях. По этому поводу ходило в народе много анекдотов. Вот один из них. Американец с переводчиком идут по коридору какого-то советского учреждения. Слышат, как в одной из комнат кто-то вопит: «Харьков, Харьков! Вы меня слышите? Харьков!» Американец спрашивает: «Что это он так кричит? Зачем?» – «Он с Харьковом разговаривает», – отвечает переводчик. «А что, у вас нет телефонов?»
Но иногда происходили чудеса. Когда на другом конце провода дежурила милая, отзывчивая телефонистка, связь порой каким-то волшебным образом улучшалась.
У Владимира Высоцкого есть замечательная песня «07» о том, как он дозванивается из Москвы в Париж своей любимой и умоляет телефонистку побыстрее соединить его. Есть в этой песне такие слова: «Стала телефонистка мадонной»…
Вероятно, телефонистки становились мадоннами для многих десятков тысяч людей, в том числе и для меня. Телефонистка-мадонна и откажет тебе по-другому: «линия занята… Не отходите, попробую еще раз». И соединит достаточно быстро. И сумеет совершить главное чудо: слышно так, будто собеседник в соседней комнате.
Вот такое чудо произошло и на этот раз. Называю номер и слышу не комариный писк в далеком космосе, а сильные, звучные гудки. Переведя дыхание, поднимаю большой палец. Отец вскакивает, мама хватается руками за щеки… А в трубке уже раздается протяжное «А-а-л-ё-ё»… Бабушка Лиза! Её голос. Её, и все же другой: он стал тише, мягче, исчезли повелительные нотки…
– Бабушка, здравствуйте!
– ВалерИК?!!
О-о, это уже прежняя бабушка! Сколько энергии! Звук такой, что отстраняю трубку от уха. и, заполняя всю нашу нью-йоркскую квартиру, счастливый бабушкин голос произносит благословения любимому внуку. Они еще звучат, а отец уже выхватывает у меня трубку.
– Она! Ма, Амнун! – Отец непременно сообщает, что это он, Амнун… От волнения, наверно. И по этой же причине кричит в трубку. И лицо у него…
– Нагзи? – Отец всегда теперь говорит с родителями на бухари. Трубку, вероятно, взял дед Ёсхаим, потому что отец кричит ещё громче – ведь дед слышит плохо.
Но вот в трубке голос дяди Миши: «Берегите друг друга!» За ним – тетя Тамара. До меня донеслось её неизменное: «Одевайтесь потеплее!» Я представляю себе, сколько народу сейчас собралось на Коротком Проезде, как все они стоят возле телефона, переминаясь от нетерпения, вытягивая шеи, чтобы что-нибудь услышать. Долго не поговоришь, это дорого. Да и не скажешь ничего важного, вдруг подслушивают? Но хотя бы услышать голоса…
«Почему учителем должна быть разлука?» – спрашиваю я себя каждый раз, когда заканчивается очередной разговор, глядя на взволнованные лица родителей.
* * *
Уже вечер. На столе лежат недописанные письма, но все проголодались, и мама идет на кухню греть обед. За ней и Эммка – накрывать на стол. Отец, взволнованный разговорами, ходит взад-вперед по гостиной, а я торопливо дописываю письмо Юрке.
В отличие от родителей, нам с Эммкой почти не с кем переписываться. Взрослым родственникам мы только приписываем в конце строчку-другую. У Эммкиной подруги Вики отец военный, ей переписка запрещена. Ни мои чирчикские друзья, ни Ридван почему-то не отвечают. То ли тоже боятся, то ли письма не доходят… Единственный мой постоянный корреспондент – это Юрка. Рассказываю ему обо всем, что мне кажется интересным. Кроме того, мы с ним условились перед отъездом об одной фразе, имеющей тайный смысл. Ведь не напишешь же в Ташкент: «приезжай, здесь прекрасно! Здесь стоит начать новую жизнь». И мы придумали кое-что другое…
Каждый из наших предков, обосновываясь на новом месте, сажал в своем дворе урючину. Другие деревья и кустарники тоже, но уж урючину – непременно. Сделал это – уж не знаю, где именно, – наш прадед, переселившийся из Ирана в Туркестан. Сделал это дед Ёсхаим в Ташкенте. Мы с Юркой всегда любили это дерево в Старом Дворе. И уж не помню как и когда, но каким-то образом почувствовали: наша урючина – это больше, чем дерево. Вероятно, и для наших предков она была чем-то вроде символа рода. Символа связи с землей, на которой они решили укорениться…
Мы покинули страну, чтобы пустить корни на новой земле, как когда-то сделал мой прадед. Это свершилось. Хотя нам нелегко, но урючина американских Юабовых уже как бы посажена.
«Валера, вспоминаешь ли ты об урючине?» – спросил меня в последнем письме Юрка. И вот я отвечаю ему: «Об урючине не забыл. Мы посадили новую. Должна прижиться. Надеемся, весной зацветет».
Глава 27. 128 кредитов
– Как, ты не слышал о «Юра Хип»? О знаменитой рок-группе?
– Нет… Она американская?
– Английская…
Мой собеседник пожал плечами:
– Сожалею, но…
– Неужели «Июльское утро» не слышал?
– О-о, – тут он оживился. – Эту песню помню! Говоришь, английская? Теперь буду знать.
Мы сидели с ним вдвоем в аудитории, первыми пришли на занятия. Оба первокурсники, оба в джинсах, в майках. Только Джону, в отличие от меня восемнадцатилетнего, около сорока. Я этому не очень и удивлялся – Америка… Но вот то, что Джон, да и большинство парней, с которыми я уже успел познакомиться, почти совсем не знали о существовании знаменитых европейских рок-групп, меня просто поражало! Ну, иногда немного об английских. Но даже о таких прославленных, как «Абба», «Смоки», «Бони М» – ничегошеньки! И ведь не потому, что равнодушны к року. Наоборот, фаны. В Америке же рок процветает, на моем курсе его поклонников предостаточно, как и поклонников Элвиса Пресли. Совсем недавно со скорбью отмечали первую годовщину его смерти, голос Пресли звучал повсюду. Так в чем же дело, откуда такое незнание музыки и исполнителей других стран?
Разобрался я в этом очень нескоро, когда кроме этой странности заметил, что большинство американцев вообще не очень-то интересуется тем, что происходит за пределами их страны. Может быть, потому что считают Америку центром мира, а что там делается «на краю Ойкумены» им безразлично? Вот и Джон спросил меня удивленно:
– Где же ты узнал так много о рок-музыке? Откуда приехал?
Я ответил.
– Откуда, отку-уда? – басовито переспросил Джон.
Ни об Узбекистане, ни тем более о Ташкенте он, похоже, никогда и не слышал. А ведь мужик бывалый, воевал во Вьетнаме… Пришлось мне начать с России, с Советского Союза, а уж тогда объяснить, что на юго-востоке, недалеко от Ирана… Джон слушал внимательно, кивал. Ему было вроде бы интересно.
Постепенно собирались и другие студенты. Подошла Валерия. Теперь я её уже называл Лера, подсела к нам. Мы стали расспрашивать Джона о вьетнамской войне: «У тебя был автомат? Ты стрелял? Ты многих убил?» Настал его черёд удивляться.
– Это же война… Конечно, много стрелял. Кого-то, конечно, уложил. А скольких, не знаю.
Комната наполнилась говором, смехом. Все рассаживались за столики, одноместные, такие странные, как мне поначалу казалось: с одной стороны прикреплен стул и имеется перильце, а с другой, открытой, ты усаживаешься. Впрочем, вскоре я убедился, что эти смешные столики очень удобны. Правда, списывать не удается… К своим однокашникам, к их лицам, то желтоватым и косоглазым, то черным, то оливковым я тоже постепенно привык. И русские, точнее, евреи из Советского Союза, здесь были, а вот бухарских евреев, кроме меня, ни одного. Кстати, привыкать к нашему «интернационалу» помогало то, что одеты были почти все по-американски: майки и джинсы. В первый день занятий я появился в костюме, при галстуке и увидел, что выгляжу, как белая ворона. При таком параде были только некоторые преподаватели. Оказывается, здесь, как и у нас в Ташкенте, больше всего ценятся поношенные джинсы, потертые, выгоревшие. Любых цветов – голубые, серые, черные. Особым шиком считались дырки на коленях и штанины, обтрёпанные так, что внизу свисала бахрома. Дыры на коленях, поначалу небольшие, постепенно превращались в длинные прорези, обрамленные по краям беловатыми нитями. Это ценилось особенно!
В комнате стало тихо – вошел учитель. Мистер Птица, как мы с Лерой его, смеясь, называли (фамилия профессора была Бёрд), преподавал нам русский язык. Уроки его посещало не больше десяти студентов, ведь выбрать можно было и итальянский, и испанский, и французский, и иврит. Почему наш старичок Джон выбрал русский, не знаю, а ради чего на эту программу записались практически все русскоязычные студенты, было совершенно ясно.
На первом же уроке мистер Бёрд, общительный весельчак, делая перекличку, стал знакомиться с нами и обнаружил, что ни один из студентов-иммигрантов из Советского Союза русского языка почти не знает… Все мы говорили кое-как, с трудом подбирая и даже коверкая слова, с ужасным акцентом. Профессор вроде бы очень удивился, хотя, думаю, прекрасно понимал, в чем дело.
– Как же так? Объясните почему? – спрашивал он у каждого из нас.
Отвечали мы примерно одно и то же.
– Я жила на Украине, – удачно изображая украинское произношение, ответила Лера. – Нас принуждали изучать украинский и говорить по-украински…
Моя тезка не терялась ни при каких обстоятельствах. Я был стеснительнее и далеко не так уверенно сообщил, что приехал из Узбекистана и говорить там приходилось преимущественно на узбекском. Гия, Марина, Майя явились из Грузии, Белоруссии, Молдавии. И понятное дело, изъяснялись на языках этих республик…
– Значит, было из-за чего бежать в Америку, – лукаво подытожил мистер Птица. – Ну что же, здесь вы, наконец, сможете свободно изучать свой родной русский язык… С самых, можно сказать, азов! – И, обратившись по-английски ко всему классу, начал урок:
– В русском алфавите тридцать три буквы…
Вот этого все мы и хотели – начать «с азов», чтобы, не тратя ни времени, ни сил на изучение того, что мы и так знали, получить за начальный курс русского языка необходимые нам зачеты.
Не знаю, интересно ли это будет читателям (кому скучно, пусть пропустит), но тут я должен кое-что рассказать об американской системе высшего образования, сильно отличающейся от русской.
* * *
В Советском Союзе студенты учились в институте или университете пять лет, имея на каждом курсе жесткое количество предметов и одну, обязательную для всех, программу по каждой из этих дисциплин. Для тех, кто плохо подготовлен к её изучению, это мучительно. Помню, как в моем пединституте маялись ребята, которым никак не удавалось освоить, например, математический анализ. Им бы начать с более легкого подготовительного курса, но такого не было… В Америке студенты сами подбирают себе по каждому предмету программу, которая соответствует их уровню знаний. Хочешь, можешь начать с элементарного курса, но к концу обучения обязан, конечно, освоить предмет на нужном уровне. Количество предметов в американских колледжах тоже не жесткое: есть обязательные, а есть и такие, среди которых можно выбирать. И это не только языки. Например, по компьютерным наукам (то есть по моей будущей специальности) мне, кроме обязательных предметов, предлагалось три дополнительных. Сколько из них выберешь, твое дело.
Так вот, каждый курс содержит определенную информацию, которую ты получаешь за семестр. Условные единицы этой информации называются кредитами. Одни курсы дают по 3 кредита другие – по 4 (кстати, денежная стоимость курсов в американских колледжах и университетах пропорциональна числу их кредитов). Если, заканчивая семестр, успешно сдашь зачеты по четырем таким курсам (то есть наберешь 16 кредитов), то за две сессии получаешь 32 кредита. Это дает тебе возможность окончить колледж за четыре года, потому что для получения диплома надо набрать не меньше 128 кредитов.
Надеюсь, теперь ясно, почему мы, русскоязычные студенты, все как один, оказались малограмотными и выбрали легчайшую часть программы русского языка…
Поступая в колледж, я об этих хитростях и думать не думал. Никто не объяснял мне, что такое американская система обучения. И когда перед началом занятий я, как и все студенты, отправился регистрировать свою программу, в голове у меня был полный туман. До чего же мне повезло, что рядом снова была Валерия!
* * *
– Погоди-ка… Мы, кажется, не туда попали! – сказал я, когда мы вошли в огромный спортивный зал, где происходила эта самая регистрация. Зал кишмя кишел студентами. Одни входили, другие выходили, причем со всех сторон, – в зале было несколько дверей. Студенты, задевая окружающих своими рюкзаками и сумками, поспешно пробирались куда-то сквозь толпу. Студенты сидели кучками вдоль стен или даже на самом ходу, сдвинув головы и что-то обсуждая. В руках у всех бумаги, карандаши, буклеты. Шум невероятный. Гудели голоса, гудели большущие вентиляторы, стоящие по углам в металлических сетках, но всё перекрывало какое-то стрекотание, похожее на непрерывную автоматную очередь…
– Всё в порядке! – крикнула мне Валерия в самое ухо. – Это здесь. Пошли брать карточки!
Да, это просто счастье, что рядом была Валерия! Мне было бы гораздо труднее сообразить без неё, как подобрать нужный уровень обязательных предметов, как выбрать дополнительные, как отметить на карточках цифровой код всех этих дисциплин (оказалось, что нужно зачернить определенные квадратики). Всем этим и занимались сидящие на полу. Мы тоже уселись… Лера работала за двоих: выискивала в справочнике и диктовала мне нужные коды, потом заполняла свои.
– Ничего себе, набрали! – сказал я, разглядывая толстенькую стопку длинных желтоватых карточек, все курсы, которые мне хотелось бы взять на этот год.
– Не переживай, ещё неизвестно, что дадут, а что нет…
А теперь куда с ними?
Впрочем, я уже сам увидел, куда торопятся студенты с карточками в руках.
Вдоль одной из стен зала стоял длинный ряд устройств, похожих на большие пишущие машинки. Это они и стрекотали непрерывно. За каждой машиной сидел оператор. Перед ним – длинная очередь студентов. Взяв у студента пачку карточек, оператор, вкладывал их в какое-то отверстие. Машина их заглатывала, считывала информацию и подавала на компьютер. Теперь надо было снова ждать минут пятнадцать, пока компьютер обработает информацию и принтер выплюнет листок бумаги, сообщит результаты регистрации. Здесь могли быть и неприятные неожиданности. Скажем, ты записывался на какую-то дополнительную программу, а компьютер отказал тебе: класс уже заполнен… Дело в том, что первыми регистрировались студенты старших курсов и это сильно сокращало возможности выбора предметов для нас, новичков. Так, кстати, получилось и со мной.
Из зала я вышел взбудораженный. Регистрация оказалась для меня и первым уроком программирования, и первым знакомством с вычислительной техникой, которой до этого я и в глаза не видел!
* * *
Сейчас уже и в помине нет ни машин этих, ни карточек, которые передавались на компьютер, да и тогдашние компьютеры сегодня кажутся просто мамонтами. Но как бы ни изменилась техника, основы компьютерных наук и тогда изучать было не легче, чем теперь. Особенно студенту, практически не знающему языка, на котором эти основы преподаются.
– Меня зовут миссис Чен…
Вот, пожалуй, почти все из сказанного преподавательницей, что я понял на первом уроке введения в компьютерные науки. И не только на первом.
Ужасное положение! Миссис Чен, невысокая узкоглазая женщина, стоит у доски и что-то говорит. То есть может, другим студентам, лучше знающим английский, кажется, что говорит, хотя и с сильным акцентом, а по-моему, она чирикает, булькает, шипит, проглатывает слова… Оглядываю класс – почти все что-то записывают, конспектируют. Значит, понимают. И Лера за соседним столиком пишет. Правда, увидев, что я гляжу на неё, понимающе кивает: трудно, мол… Меня охватывает паника. Что делать?
Но вот миссис Чен начинает что-то писать и чертить на доске. Тороплюсь хоть это переписать в тетрадь: может, дома немного разберусь. По учебнику… Скорее, скорее, пока она не стерла эту схему!
В конце урока миссис Чен раздает нам листки с заданием.
– К следующей среде. Буду ставить оценку, – повторяет она. И будто нарочно произносит эти зловещие слова очень четко. Но как выполнять задание ни я, ни Лера не поняли.
Подходим к миссис Чен, спрашиваем. Она удивленно пожимает плечами.
– Купите карточки, пойдете в компьютерный центр, зададите машине программу… Ведь я же объясняла сегодня. И на доске была диаграмма… – Удивленное выражение не сходит с её лица, и она спрашивает: – Скажите, вы ходите на мой курс для приобретения специальности или просто из интереса?
* * *
Из кухни доносился звон посуды, что-то говорила мама, Эммка смеялась. Отец сидел в гостиной на диване и читал русскую газету.
– Как дела? – спросил он.
– Нормально, – буркнул я и уселся за стол, спиной к нему. Спрятаться бы сейчас, побыть одному. Но куда? У меня нет своей комнаты…
Мама выглянула из кухни и снова ушла, ни о чем меня не спросив. Мама всегда всё понимает. Я достал из рюкзака учебник и притворился, что читаю. Но я не видел ни строчки. Ох, как мне было тоскливо и плохо! И вдруг…
Не знаю, впервые ли тогда со мной это случилось, но скорее всего так. Потому и запомнилось, как начало очень важной перемены в моем характере, в моей жизни. Что именно? Попробую рассказать, хотя передать это словами вряд ли возможно.
С детских лет я очень тяжело переносил стрессовые ситуации. Случалась серьезная неприятность, и меня охватывало такое уныние, растерянность, отчаяние, что я просто заболевал. Сердце начинало колотиться до того часто и громко, что отдавало в висках, голову наполняла противная слабость. Так было и в этот раз. Мне становилось всё хуже, хуже… И тут кто-то во мне самом неожиданно произнес: «Стыдись, стыдись!»
Кто произнес? Ну, скажем, внутренний голос, точнее назвать не умею. Но откуда он взялся? Ведь я был подавлен, расстроен, не было у меня ни сил, ни мыслей. И все-таки, хотя ни мое сознание, ни моя воля в этом не участвовали, какой-то голос, что-то вроде гулкого эха в моей голове, сурово сказало мне: «Стыдись, стыдись!» И я будто очнулся. Щёки мои охватил жар, они горели, как после пощёчин. А суровые слова все звучали, звучали. Вероятно, довольно банальные слова, но не в том суть. Голос обладал властью, он мог командовать мной – вот в чём штука! Ко мне возвращались силы, сердце стало биться спокойнее, спокойнее. И в прояснившейся моей голове появились здравые мысли. «Да что я на самом деле паникую? Другие справляются а я?»
Я придвинул к себе учебник, достал словарь и начал, слово за словом, переводить главу Introduction to Computer Science.
