Валерий Юабов
Долгая дорога
И все же мы не заблудились в подземном лабиринте, ни разу не прозевали остановки, за каких-нибудь два часа доехали до Юнион Тёрнпайка! Правда, еще надо дойти до Мушеевых, найти их дом…
Глава 23. «Квартирный вопрос»
Кажется, сюда… Мы повторяли это, глядя в бумажку с указаниями Мушеевых, чуть ли не каждую минуту. Свернули с Квинс бульвара налево, пересекли что-то вроде широкой поляны. Попали, наконец, на Юнион Тёрнпайк. Прошли по нему совсем немного и… остановились.
– Глядите вниз! – закричала мама и схватила меня за руку.
Глубоко внизу, наперерез нашей магистрали, стремительно мчались машины. Одни – направо, другие – налево. Там проходили дороги. Много дорог! А справа от нас, на нашем же уровне, висела в воздухе еще одна магистраль. Слева темнели вдали деревья, там, очевидно, был парк, а за ним поблескивало длинное, как река, озеро… Да, это была фантастическая панорама!
– Даже голова кружится! Как это всё держится. – восторгалась мама.
Мы все были потрясены. Только отец старался казаться невозмутимым и говорил:
– Чего удивляться? Нью-Йорк, современная техника… А небоскребы в Манхэттене хуже, что ли?
Вот так мы впервые увидели железобетонное, в несколько ярусов пересечение эстакад, одно из чудес американской дорожностроительной техники.
Чем дальше мы шли, тем больше нам нравилось в Квинсе. Открытая часть магистрали закончилась, теперь вдоль тротуара стояли аккуратные, я бы сказал кокетливые коттеджи, окруженные газонами и садиками. Сразу было понятно, что принадлежат они довольно состоятельным людям. И какими бы разными эти люди ни были, всем им хотелось иметь красивое жилище. «Сколько зелени! А какие деревья!» – радовалась мама. У одного из коттеджей мы даже постояли, уж больно он был хорош. Вроде бы не мраморный римский особняк, а кирпичный, как многие здания в Нью-Йорке. Но как наряден! Широкие двери из дерева и гранёного стекла, узорчатая кирпичная подъездная дорожка, огромная старая ива перед домом на углу газончика склонила ветви до самой земли.
– Да-а… Ничего не скажешь, – прошептала мама. – Хорошо иметь такой домик… – Она взглянула на нас с Эммкой и засмеялась:
– Хотите такой, а? Будет у вас дом! Почему нет? Обязательно будет! Выучитесь, начнете работать…
– Ну-ну, – пробурчал отец. – Рано мечтаешь… Пошли, чего стоять?
Нам казалось, что характер отца в Италии немного улучшился, он стал и повеселее и помягче. Но окончились «ладиспольские каникулы», навалились американские проблемы, и отец на глазах стал превращаться в того же брюзгливого и взрывчатого человека, каким он был в Чирчике. Пожалуй, еще более нервного и напряженного. Теперь он снова то и дело огрызался на маму и на нас.
А у меня от маминых слов потеплело на душе. Ну и молодец она! У нас еще нет ничего – ни жилья, ни работы, ни даже ясных планов на будущее, а мама полна оптимизма и вот как верит в нас.
* * *
Кью-Гарденс-Хилс – так называлась та часть Квинса, в которой поселились Мушеевы. На углу Юнион Тёрнпайка и Мейн-стрит большим, три квартала заполнившим прямоугольником, протянулись «Сады Ридженси» – комплекс трехэтажных домов, в одном из которых разыскали мы наших друзей. Комплекс, конечно, был совсем не такой шикарный, как частные особнячки по соседству, но тоже очень зеленый, окруженный могучими дубами и липами, с уютными двориками. И как с первой минуты понравился нам Квинс, просторы его, домики среди зелени, так и комплекс этот понравился, и квартира Мушеевых.
* * *
«Квартирный вопрос» был очень важным в нашей новой жизни, и решать его надо было как можно быстрее. Поэтому как только Мушеевы выложили свои американские новости (Юра и Мария уже учились английскому на курсах в Наяне, а Эдик и Сергей поступили в школу) мы перешли к волнующей нас проблеме.
Мы были пока в полной растерянности. Дядя Ёсеф уговаривал поселиться в Бруклине. Лучшего места в Нью-Йорке не найти, считал он. Это «свой» район, где живет большинство евреев-иммигрантов и вообще глубоко религиозных евреев. Это очень удобный район, где множество магазинов, в том числе и русских, где можно получить любые услуги на русском языке, где легко найти работу. И так далее, и так далее… В общем-то, все так и было. К тому же пока мы не выяснили, где живут Мушеевы, дядя уверял нас, что, конечно же, в Бруклине, где же ещё жить евреям? Словом, родители поначалу согласились на Бруклин. И Ёсеф, раздобыв адреса, повез нас снимать квартиру.
Побывали мы в нескольких, но мне запомнились две. Обе были в Боро-Парке, где жили в собственных домах довольно богатые и очень религиозные евреи. Пожилые хозяева, открывшие нам дверь, нарядные, солидные, именно так и выглядели. Они с достоинством ответили на «Шолом Алейхем» дяди Ёсефа. Дядя внушал им доверие – он был в черной шляпе, он тут же провел рукой по мезузе на косяке двери и поцеловал ее. Вслед за дядей и все мы сделали то же самое. Но боюсь, что ни родители, ни тем более мы с Эммкой не внушали хозяевам доверия. На Эммке, которой по здешним правилам полагалось ходить в длинной юбке, были брючки, на мне, конечно же, джинсы и никакой кипы. Квартира с двумя спальнями оказалась и хорошей, и не очень дорогой, но, когда мы ее осмотрели, хозяин, приятно улыбаясь, спросил: «Вы соблюдаете субботу?»
Мы субботы не соблюдали. От квартиры пришлось отказаться.
Не знаю, был ли бородатый хозяин второй квартиры таким же ортодоксом, но жилище его показалось нам темным, неуютным и сыроватым. Отец и дядя Ёсеф, приложив усилия, сумели спросить по-английски, хорошо ли квартира отапливается зимой. Хозяин в ответ что-то забормотал, отмеряя при этом на указательном пальце какие-то доли. Мы поняли примерно следующее: «Не волнуйтесь, если вам будет холодно, скажете мне и… Я немного повышу термостат».
За этой неудачей последовало еще несколько. Не удивительно: у нас не было ни языка, ни опыта, а дядя Ёсеф оказался хоть и очень заинтересованным, но не слишком умелым советчиком и проводником. К тому же мы, в отличие от дяди, чувствовали себя чужими в этом своеобразном районе…
* * *
Поселившись у дяди, я не переставал удивляться: как много на нашей и на ближайших улицах странных прохожих! Судя по лицам, все они евреи, но ужасно старомодные. Будто сошли со страниц какой-то старинной книги. Всё на них чёрное: и шляпы, и пиджаки. Из-под пиджаков свисают шёлковые кисти «цицит». Их длинные и узкие черные пальто напоминают халаты. У всех мужчин бороды и закрученные спиралью локоны – пейсы! Я слышал о пейсах и, вероятно, видел их, но чтобы у всех, и даже у маленьких детей…
– Кто они? – спросил я у дяди. Он удивленно приподнял брови.
– Но это же любавичи! Не знаешь? И о хасидах не слышал?
Вероятно, дядя тогда же и рассказал мне то, что мог, о хасидизме, но я настолько был далек от религиозных проблем, что ничего не запомнил. Любавичи надолго остались для меня не больше, чем экзотическими персонажами. Мальчишке это простительно, но, став взрослым, я понял, что столкнулся тогда с очень интересной и значимой ветвью иудаизма.
* * *
Религиозное течение, которое называется хасидизмом, возникло среди евреев Подолии, на Украине, в XVIII веке. «Хасиды» на иврите означает «ревностные», «святые». Однако же поначалу хасидизм был течением чуть ли не революционным. Основатель хасидизма, его духовный вождь Баал-Шем-Тов, опираясь на утверждение Талмуда «Бог вожделеет сердца», утверждал: главное – не изучение Талмуда, а личные контакты человека с Богом и своими ближними. Душевная преданность Богу важнее знания. Отношения с Богом должны вызывать радость: «…если вы хотите, чтобы молитвы были услышаны, возносите их с радостью и веселием». Да и вообще, так как мир полон Богом, учил Баал-Шем-Тов, нужно быть неизменно веселым, не отвергать радостей мира, любви к женщине.
Однако шло время, и хасидизм менялся. Ослаблялась его направленность к сердечному общению с Богом. Свободное отношение к обрядам заменила требовательность к исполнению всех, без исключения, религиозных правил и ритуалов. Повиновению цадику – духовному лидеру, вера в его власть и величие стала одной из важнейших идей хасидизма. Сейчас хасидами зовутся крайние ортодоксы в иудаизме…
Любавичи – это одна из многочисленных хасидских групп, возникшая в конце XVIII века в местечке Любавичи в России. Случилось так, что эта группа превратилась в большое религиозное течение, которое завоевало большое влияние и авторитет среди еврейства. Его последователи есть чуть ли не во всех странах мира, в сотнях городов Америки, а центр движения находится в Нью-Йорке, в Бруклине. Особенно много евреев-любавичей именно в той части Бруклина, в Кронхайтсе, где жил мой дядя. Они свято соблюдают все давние ритуалы, обычаи и традиции? касается ли это обрядов, пищи или одежды. Немудрено, что мне казалось порой, будто какая-то волшебная сила перенесла меня в прошлые века…
Чем любавичи отличаются от других хасидов, я и сейчас не очень-то знаю. Вероятно, в основном тем, что они действуют очень активно, не замыкаясь внутри своего сообщества. Во многих странах и городах создают свои группы. Добиваются, чтобы все евреи (хасиды и не хасиды) соблюдали традиционные ритуалы. Участники движения разъезжают на специальных автофургонах по разным странам и стараются научить тем или другим обычаям как можно больше людей, беседуют с ними, иногда просто останавливая на улицах прохожих… Раздают кошерную посуду. Известны любавичи и своей широкой благотворительностью: они, например, организуют реабилитационные центры для наркоманов. Несколько групп детей из Чернобыля, пострадавших от радиации, лечились на их средства.
* * *
В те годы, о которых я пишу, лидером любавичей был ребе Менахем-Мендл Шнеерсон, личность почти легендарная. К нему относились, как к святому, с беспредельной преданностью. Я сам почувствовал это, когда дядя Ёсеф повел нас с мамой в синагогу, на субботнюю службу, которую вел ребе Шнеерсон. На маму он произвел тогда такое сильное впечатление, что уже долгое время спустя она решила повезти нас с Эммкой к «главному ребе», как все его называли, чтобы он благословил нас… Мне самому такое и в голову бы не пришло, но я не сопротивлялся – мне было лестно встретиться с человеком, которого глубоко уважал и тогдашний президент США Картер, и его предшественники.
Мы часа два провели в длиннющей очереди желающих попасть к ребе. Очередь тянулась по всей улице и даже огибала здание, медленно продвигаясь под моросящим дождем. Но я забыл и об усталости, и о дожде, когда нас принял ребе. У него был удивительный взгляд – сочетание доброты, мудрости, понимания, словом, чего-то, что пронзало тебя насквозь. Он спросил мое имя, возложил мне руку на голову и прочитал короткую молитву. Потом, улыбаясь, крепко пожал руку. Улыбка была такая светлая, «как рублем подарил»… Впрочем, был и настоящий рубль, то есть доллар. Новенький доллар, который ребе дал на память и мне, и Эммке. Мы храним их до сих пор.
…Не знаю, как сблизился дядя Ёсеф с хасидами, но было это в Израиле. Приехав в Америку, дядя отправился за советом и поддержкой именно к ребе Шнеерсону. Ребе никому не отказывал в помощи и внимании. Вскоре Ёсеф уже работал в типографии у одного из членов общины, Рафаэла Гросса, и получил приют у своего же хозяина. Прямо как в сказке! Немудрено, что дядя стал горячим приверженцем любавичей. Он и нас хотел бы видеть такими же, потому и уговаривал поселиться поблизости, в Бруклине. Но наша семья не была к этому готова. Мама была религиозна, но обрядов не соблюдала, отец к вопросам веры относился достаточно равнодушно. Ни он, ни его братья и сестра не были в этом отношении духовными потомками деда Ёсхаима. Что уж там говорить обо мне и об Эммке? Школа воспитала нас атеистами. Внезапно превращаться в ортодоксов мы не хотели: это было бы притворством! Впрочем, меня никто не заставил бы сменить джинсы и американскую майку с надписью на длинный черный лапсердак, о пейсах я уже не говорю…
Словом, мы все считали, что жить в таком окружении нам будет трудно. И разве не для того мы выбрали Америку, чтобы быть рядом с Мушеевыми? Здесь была давняя дружба, душевная близость, все то, что объединяет людей теснее, чем родство! Сейчас, в иммиграции, в чужой стране, все это было особенно нужно.
* * *
– Прекрасная квартира! – приговаривала мама вечером за чаем, обводя глазами более чем скромную кухню Мушеевых. – Светло, чисто, даже шкафчики есть кухонные…
Мама вроде бы уже позабыла о мраморном великолепии ладиспольской квартиры да и немудрено: ведь то мраморное «гнездо» было не нашим, мы знали, что вот-вот покинем его. А здесь, в Америке, предстояло вить гнездо настоящее, обосновываться прочно, надолго. К тому же по сравнению с квартиркой Ёсефа, где все мы жили в одной комнате и спали на полу, эта, мушеевская, действительно казалась вполне комфортабельной.
– Конечно же, здесь! – забыв про свой чай, горячо убеждала Мария родителей. – И нечего откладывать, оставайтесь ночевать, а завтра с утра… Юра, пойдешь с Амнуном в контору?
– А как же? – дядя Юра деловито потер руки. – Комплекс большой, может, и повезет. Познакомлю с супером, она подыщет, даст знать…
Родители переглянулись.
– Ну, что ж…
– Отлично! – и тетя Мария засуетилась, прикидывая, как разместить нас на ночь.
Меня положили в гостиной на диване, раскладном, очень удобном. Диван этот, как и многие другие вещи, в том числе и телевизор, Мушеевы подобрали на улице.
– Такое здесь правило – все время покупать новое, – смеялся дядя Юра, когда мы восхищались обилием находок и отличным состоянием этой выброшенной домашней утвари. – Реклама соблазняет, так они и живут: покупать, покупать, покупать… Выбрасывать, выбрасывать! Будто специально для нас, для приезжих.
Подумать только, размышлял я, разглядывая свое ложе, какую мебель выбрасывают! Дед Ёсхаим за всю свою жизнь ни стула не сменил, ни кровати. А здесь… Ну и страна Америка! С этими приятными мыслями я заснул.
* * *
Суперинтендант или супер – это, как объяснил нам дядя Юра, завхоз, управляющий, он присматривает за состоянием домов и квартир, занимается всеми проблемами благоустройства. Я и ожидал, что встречусь с этаким деловитым, энергичным американцем-управляющим в большом, хорошо обставленном офисе. Но оказалось, что «квартирным вопросом» занимается жена супера Мириам. Принимала она в своей квартире, где было устроено что-то вроде конторы. Молодая, полноватая темноволосая, она сидела, развалясь, за письменным столом, будто нас тут и не было, курила и вообще выглядела совершенно по-простецки.
Пришли мы в офис впятером – мы с отцом и дядя Юра с сыновьями. Взрослые взяли нас с собой, очевидно, для помощи в разговоре. Ведь мы знали английский лучше, чем они. Но произошло что-то странное. Во-первых, я – как и Эдик с Сергеем – совершенно не мог разобрать, что говорит Мириам. Ну, просто ни слова! Во-вторых, я и из себя ни слова не мог выдавить. Я все позабыл, стеснялся произнести простейшую фразу. Я не знал, что этот страх называется «языковым барьером» и что он есть у многих, впервые попавших в чужую страну. Но вот что самое поразительное: ни у дяди Юры, ни у моего отца этого самого барьера и в помине не было! Они сразу повели с Мириам самые активные переговоры. Она протягивала им какую-то бумагу, которую первым делом следовало заполнить. Они убеждали её сначала показать квартиру. Язык, на котором оба друга объяснялись, нельзя было назвать ни английским, ни русским, это было какое-то сумбурное смешение тех и других слов, при чем русские слова дядя Юра чудовищно искажал: ему казалось, что от этого они становятся английскими. К тому же он сильно картавил, что делало его речь еще более красочной и выразительной.
– Но, но, – размахивая руками, восклицал дядя Юра, – аппликешен пос-э-лы, а ганьше мы ту вонт смотгейт аппагтамента! Смотгейт! – И он тыкал пальцем себе в глаз.
– Иес, иес, – кивал отец, – мы вонт! Плыз аппартамент… – тут он раздвигал руки, сооружая в воздухе невидимые стены и передвигая их с места на место. – Уан, ту, три…
– Мы ду выбигэйт! – вскрикивал Юра. – Ю понимайт?
Мириам, поматывая головой и затягиваясь сигаретой, что-то неразборчиво отвечала и показывала на анкету.
Америка – мы в этом очень скоро убедились – страна очень бюрократическая. Установленные правила и порядки необходимо строго соблюдать, важно это для дела в данном случае или совершенно не важно. В этой конторе был такой порядок: сначала заполнять заявления, в которых вы сообщали какие-то данные о себе, о своих материальных возможностях, а потом уже, если данные соответствовали требованиям, вам показывали квартиру. Мириам ни за что не соглашалась нарушить это железное правило. Друзья так же упорно настаивали: зачем же зря заполнять бумагу, не поглядев, есть ли подходящая квартира? Удивительно, но они победили. Скорее всего, Мириам просто устала. Махнула рукой, подошла к ящичку, висевшему на стене, и сняла с гвоздиков несколько ключей…
Подходящая «аппартамента» нашлась на третьем этаже. Мы попросили оставить её за нами. Предстоял небольшой ремонт, но обещали, что мы сможем въехать через три-четыре дня. Квартирный вопрос» был решён.
«Квартирный вопрос»… Этими словами Булгаков, вложив их в уста Воланда, навеки запечатлел одну из многочисленных бед советского времени. «Квартирный вопрос» ломал и калечил миллионы жизней. В тесных коммуналках, где все у всех были на виду, как звери в клетках, люди дичали, жили в постоянной злобе, страхе, ненависти, готовы были перегрызть друг другу глотки. А то и перегрызали…
Я посмел употребить знаменитое выражение «квартирный вопрос», перенеся его в Америку, потому что и для нас, иммигрантов, он был вопросом жизни. Конечно, в Америке, в отличие от Советского Союза, жилья было сколько угодно. Хочешь – покупай коттедж или даже небоскреб, хочешь – квартиру снимай, хочешь – живи в домике на колесах и разъезжай по всей стране. Но все решали деньги, а у нас их было так мало… Как, впрочем, и у миллионов американцев. Насколько мне известно, в Соединенных Штатах достаточно много бездомных, причем не бомжей по складу характера, а людей, по разным причинам не имеющих работы. Так что какие бы трудности ни ожидали нас впереди, мы были счастливы, что преодолели первую: нашли квартиру рядом с друзьями, в приятном месте. И пока нас содержала Наяна, мы могли платить за неё.
Квартирка была, в переводе на русский, «полутораспальная». Вернее, мы ее сделали такой. Потому что на самом деле была в ней одна спальня, просторная гостиная и дайнет, небольшая столовая возле кухни. Вот её и превратили во вторую спальню. Правда, в ней не было дверей, один широкий проем соединял дайнет с гостиной, второй – с кухней.
– Не беда! Повесим красивые портьеры, тебе будет уютно! – сказала мама Эммке. Сестра была в восторге, ведь эту комнату отдавали ей! Впервые в жизни у неё появился свой уголок. Я только диву давался – уже через несколько дней Эммкина комната выглядела так, будто сестрица жила здесь давным-давно. Кровать, шкафчик для одежды, книжная полка, столик со всякими украшениями и флакончиками… «Что поделаешь – девчонка», – думал я не без зависти. У меня-то своей спальни не было, мне пришлось довольствоваться диваном в гостиной, в которой мы и ели, и смотрели по вечерам телевизор.
Да, но сначала, конечно, был переезд. У меня об этом событии сохранились два сильных воспоминания. Одно веселое: как мы, по примеру Мушеевых, выискивали вокруг наших домов и по соседним улочкам брошенную мебель. Это было как-никак приключение, что-то вроде игры в пиратов. Высматривать мебель я ходил вместе с Эдиком Мушеевым, и мы развлекались как могли. Второе воспоминание не такое уж веселое: как мы в том же составе перетаскивали из Бруклина в Квинс наше имущество. О том, чтобы нанять для перевозки машину даже речи не было – дорого.
– Мебели у нас нет, – рассудительно говорил отец, – а с чемоданами и сумками парни справятся. Они здоровые.
Сам-то отец ничего не таскал, они с мамой и Эммкой, захватив кое-что из легких вещей, с вечера отправились ночевать к Мушеевым, чтобы утром получить ключи от квартиры. А «здоровые парни» без особой радости поехали за вещами. Эдик на всякий случай прихватил с собой складную тележку. И совершенно зря – чемоданы в нее не влезали. Мы тащили их – один на плече, другой в руке по бесконечным лестницам и переходам метро, спускались вниз, поднимались вверх, проталкивались между людьми на переполненных платформах, пересаживаясь с поезда на поезд. Было тяжело и неудобно, мы устали до изнеможения и не сразу заметили, что на нас почему-то смотрят и даже останавливаются, чтобы оглянуться, чуть ли не все пассажиры.
– Чего они глазеют? – просипел я, когда внезапно заметил это.
Мы ехали в очередном поезде и могли немного расслабиться. Эдик огляделся и хихикнул.
– А ты взгляни, много тут таких, как мы?
Тогда и до меня дошло, что у жителей Нью-Йорка, даже у бедных, парни, едущие в метро с таким количеством чемоданов, вызывают удивление. Автомобиль здесь, действительно, не роскошь, а средство передвижения.
Свой «марафон» нам пришлось совершить дважды да и то, кажется, мы забрали не все.
* * *
Вспоминается мне и блаженное состояние первых дней в новой квартире. «Всё… Мы у себя. Мы дома!» Дел, суеты, поездок было больше чем достаточно, и всё же… Квартира нам досталась светлая, окна выходили на восток, погода стояла солнечная. Правда, уже начались холода, но дом хорошо отапливался. И сидя у окошка, лицо подставив солнцу, а коленками ощущая тепло, идущее от батареи, я наслаждался каждой минутой покоя. К тому же здесь было тихо, не то что у дяди. Эта тишина, деревья вокруг дома вызывали в памяти Чирчик. Даже соседка нашлась, которая напоминала нашу чирчикскую Дору, правда, только тем, что постоянно сидела у своего окна на первом этаже, наблюдая за происходящим, как Дора на своей скамейке у подъезда. Вообще же эта бабушка Роуз была добрейшее создание. Возвращаешься, бывало, домой откуда-нибудь, а она выглядывает из своего окошка на первом этаже возле подъезда и кивает, и машет, и приговаривает что-то… Не по-английски, между прочим, а по-русски: родители привезли её сюда из России давным-давно, в начале века, но родной язык она не забыла. Может, поэтому и обрадовалась так новым соседям, с которыми можно по-русски поговорить. Но очень скоро бабушка Роуз полюбила всех нас, особенно маму. Свою любовь она проявляла пылко и простодушно: все время в гости зазывала, то и дело что-нибудь дарила. Мама первое время смущалась, не знала, как быть, а потом поняла, что отказываться от подарков просто жестоко. Бабушка Роуз так нуждалась в теплоте, в близости. Она была вдовой, а дочка её с семьей жила в другом штате.
– Не дай бог быть одинокой в старости! – говорила нам мама. Она всплескивала руками и горячо обнимала бабушку Роуз, когда та появлялась с каким-нибудь одеяльцем или кофточкой, когда-то купленной для дочери.
* * *
…Не дай бог быть одинокими и когда приезжаешь в чужую страну. Нас эта беда миновала. У нас были Мушеевы, был дядя Ёсеф и вот бабушка Роуз приветливо машет нам из окошка, когда мы возвращаемся домой.
