Валерий Юабов
Долгая дорога
Глава 32. «I can not believe it!»
Я ворвался в аудиторию с разгона – почти опаздывал – и остановился у двери, услышав эти слова:
– I can not believe this!
Миссис Линч, преподавательница английского, произнесла это плачущим, но в то же время взволнованно-торжественным голосом и почему-то уткнувшись лицом в носовой платок. Что случилось? Чему она не может поверить? В аудитории полное молчание. Лица у ребят удивленные. Обычно наша миссис Линч такая спокойная, сдержанная. Худенькая, коротко стриженая, в очках – настоящая американка. Немолодая, но очень приятная… Что же стряслось?
Стараясь не шуметь, я двинулся к своему столику. Тут миссис Линч подняла лицо, вовсе не печальное, а скорее радостно взволнованное.
– А, Валэри, вот и ты… Садись… И вы садитесь, – сказала она ещё кому-то, кто входил. – Все здесь? Окей… У меня для вас очень хорошие новости.
Миссис Линч взяла со стола какой-то листок и подошла поближе к нам.
– Во-первых, с моим последним тестом справилась вся группа. Вы освоили мой курс. Я каждому смогла повысить уровень…
Радостный гул. Кто-то кричит: wow! Миссис Линч поднимает руку.
– Тихо! Ещё не всё! Вот результаты факультативного теста. Двум студентам удалось достигнуть уровня «01», проскочив, таким образом, все промежуточные. Я потрясена! Это впервые в моей практике…
Голос её снова дрогнул. Она шагнула еще ближе и поглядела… На меня? Да, конечно: миссис Линч глядела на меня, улыбаясь во всё лицо… Перевела глаза еще на кого-то… Опять на меня…
– Марк и Валэри, Валэри и Марк! Поздравляю вас!
…
Описав эту сценку (я до сих пор чувствую себя счастливым, вспоминая её), я, хочешь не хочешь, должен сделать кое-какие пояснения.
Наша группа, хотя мы уже перешли на второй курс, все ещё осваивала, ступенька за ступенькой, азы английского. Ступеньки обозначались цифрами: 001, 002 и так далее. Пределом наших мечтаний, вершиной, был уровень 01, который считался приличным для второго курса. Но до этой «вершины» нам было шагать и шагать… У меня, например, в начале осеннего семестра было 002. Очевидно, и в других группах дела обстояли довольно плачевно. И вот грянул гром. Нам объявили: тех, кто в предмете «Английский, как второй язык» не достигнет к зимнему семестру уровня 01, лишат права заниматься какими-либо другими дисциплинами. Только английский! Четыре раза в неделю по три часа в день…
Да, это был удар ниже пояса. Так считали многие студенты-иммигранты, которым из-за этого предстояло учиться в колледже намного дольше, чем они предполагали.
* * *
– Мозги, что ли, у них поехали? Сколько же лет я здесь должен балдеть, а? До старости, что ли? Идиоты!
Парня, который возмущался так громко, что его слышал весь кафетерий, звали Гия. Он сидел с приятелями за столиком, резался в карты и одновременно обсуждал новость.
– Английский-шманглийский… Жили неплохо без него и… Эх, была не была, вот тебе король!
Гия, симпатичный невысокий паренёк из Грузии, насколько мне было известно, никакими знаниями себя и до этого не обременял. В колледже был уже год, а набрал ли хоть сколько-то кредитов, не знаю. Навряд ли… Всё это ему было до фени. Родители платили колледжу денежки, а Гия действительно балдел, посиживая преимущественно в уютном кафетерии, где приятно пахнет кофе и постукивают игральные автоматы… Многие любят потусоваться здесь в перерыве или после занятий, как мы когда-то в парке Кирова. Рассаживаются обычно «землячествами» – китайцы, индусы, испанцы, звучит столько разных наречий, что голова кругом идет… Забавно! Впрочем, мы с Лерой в кафетерии не засиживались. У нас для этого просто времени не оставалось.
Что касается грозного постановления, нам с моей энергичной приятельницей все же удалось выпросить разрешение в департменте и зарегистрироваться на русский и математику. Кредиты, значит, мы свои набирали, учились всерьез. Но у меня со временем было туго не только по этой причине. После четырех, как только заканчивался мой учебный день, я забегал домой переодеться и спешил работу.
* * *
Произошло это еще в сентябре, почти случайно. Я, конечно, не прочь был подрабатывать, лишь бы не в адской жаре пекарни. Да и найти работу было совсем не легко: в начале 80-х Америка переживала очередной кризис – безработица, инфляция.
– Посмотри, Валера, на прошлой неделе это было дешевле! – огорчалась мама чуть ли не каждый раз, когда мы приходили в супермаркет, обычно в ближайший к нам Key Food. Сегодня речь шла о сливочном масле, подорожавшем на 10 центов, завтра – о куриных ножках или о помидорах. Наберешь продукты на неделю, глядишь, долларов на 5–6 вылетело больше, чем до этого. А купили-то даже меньше… Да, совсем не мешало бы мне подрабатывать! Но как?
И вот случайная встреча в том же супермаркете. Вертя в руках слегка увядший кочан капусты, мама ворчала: когда же, мол, подвезут посвежее? И вдруг кто-то по-русски отозвался:
– Завтра с утра.
Так мы познакомились с пожилым поляком, который прожил в Америке уже лет тридцать и давно работал в этом супермаркете. При желании можно было назвать его охранником, но Сал свою должность определял проще и выразительнее: «стою на шухере». Словом, он расхаживал по магазину и присматривал, чтобы покупатели не воровали. Думаю, что все постоянные воришки без труда догадывались, приближается к ним Сал или нет: он ходил в куртке из болоньи, которая ужасно шуршала.
С помощью Сала я и поступил в магазин. Работа нашлась в отделе овощей и фруктов, моим начальником стал приятный молодой итальянец Майкл. И наставлял он меня не как начальник, а как друг:
– Самое главное – не стой без дела! У боссов по четыре глаза, они за всеми следят.
Но бездельничать было просто некогда. Многоярусные полки с нашими продуктами, оборудованные холодильными установками, начинались слева у самого входа и длинными рядами уходили вглубь. То есть овощи и фрукты прежде всего бросались в глаза входящим в магазин. Значит, требовалось, чтобы они привлекали покупателей разнообразием и красотой, свежестью и живописным расположением. Создавать и поддерживать дизайн, вот какая у нас была задача. Майкл очень гордился этим.
– Ты их всё время перебирай… Что подгнило, повяло, выглядит плохо, откладывай. Это уценивается. И учись раскладывать красиво, понимаешь? Строй, изображай…
Мы перекладываем яблоки. Сняли их с полки, положили в специальный ящик на тележке, протерли тряпочкой фольгу на полке. Теперь снова укладываем на место. Всё это проще простого, казалось мне. Через пять минут я уже так не думал.
– Гляди на меня, вот основание…
Основание – это ряд яблок у бордюра полки. Каждое яблоко Майкл успевает повертеть в руке – так ювелир осматривает драгоценный камень. Р-раз!.. Лучше не положишь, видна самая яркая щёчка. Сделав основание, он начинает сооружать горку. Аккуратно выкладывает следующий ряд. «В промежутки кладем, в промежутки, – бормочет он. – Чтобы не заслонять…» Положит рядок, откинется назад – действительно, каждое яблоко сверкает, как самоцвет. А горка так хороша, что я с огорчением говорю:
– Ведь подойдут сейчас, похватают, развалят всю красоту!
– А мы с тобой на что? Подправим, починим! – смеется Майкл.
Таких горок десятки. У нас пять сортов яблок, различных по цвету, размеру и, разумеется, по качеству, по цене. Надо расположить их так, чтобы цвета «играли», контрастировали, использовать с толком размеры. Есть и коммерческие соображения: новый товар (и это относится не только к яблокам) мы выкладываем позади, подальше от покупателей. Пусть сначала разбирают то, что хранилось дольше.
Справившись с апельсинами, грушами, грейпфрутами. Наступает черед овощей. Майкл – архитектор, строитель, он и из овощей умеет создавать композиции. Это не натюрморты, Майкл не может комбинировать разные овощи и добавлять к ним, скажем, бутылки с яркими соками или жареных кур из отдела деликатесов, но все равно у него глаз художника. Будь у Майкла побольше времени, думаю я, он, наверно, постарался бы так же нарядно разложить на самых нижних полках картофель, лук, всякую там тыкву. Но внизу почти весь товар в сетках и мешках. Да и некогда, руки не доходят.
Учит Майкл очень просто: «смотри, вот как надо». И этого совершенно достаточно, потому что, глядя на Майкла, невольно заражаешься… Чем? Уж не знаю, как сказать точнее. Его поглощенностью работой? Его артистизмом в этом деле, на первый взгляд совсем простом? Вряд ли у меня тогда были такие мысли, это теперь они пришли. Но мне было интересно, и я очень огорчился, когда через час Майкл сказал, что его смена окончилась: ведь он-то работает с восьми утра. Прощаясь, он еще раз перечислил мне главные «заповеди» («горки поправляй… Не забывай добавлять…» и т. п.), и, уже уходя, спохватился:
– Да, забыл предупредить. Есть тут у нас Большой Джон. Всегда придирается к новичкам. Не обращай внимания.
И накликал-таки Майкл. Не успел он уйти, как в конце нашего ряда появилась высоченная фигура в белом халате.
– Хай, ты кто?
Тон был такой, будто я в его магазине ворую фрукты. Но я помнил совет Майкла. Мирно назвал свое имя, сказал, что теперь здесь работаю.
– Парень, а имя, как у девчонки!
Тут я не выдержал и отбил удар:
– Обычная ошибка тех, кто не ходил в школу… – Верзила явно меня не понял и пришлось вежливо объяснить: – Моё имя пишется иначе, чем у девочек. Другое окончание.
– Повесь табличку на шею! – хохотнул Большой Джон. – Да ты откуда? Из Раши, что ли?
Я кивнул.
Русский… Да еще кусачий! Ну, ладно, будем знакомы. – Он протянул мне огромную лапу. – Я Большой Джон.
Очевидно, я выдержал испытание, придирки окончились. Прислонившись к выступу полки, Большой Джон сообщил мне, что заведует здесь всеми работниками. Это было наивное, совершенно ребяческое хвастовство – работал Большой Джон простым расфасовщиком. Но очень уж ему хотелось быть лицом уважаемым! Потому он и к новичкам придирался, хотя был человеком беззлобным. Впрочем, его и вправду уважали, но не за должность, а за трудолюбие, правдивость, силу.
Любил Джон и потрепаться. Во-первых, он сообщил мне, что после смены охотно послушает, как живется в России. Во-вторых, после нашего знакомства ко мне то и дело стали подходить ребята и девочки в белых халатах – кассиры, расфасовщики, укладчики, все, у кого выдавалась минутка-другая. Большой Джон сделал меня популярным, и это было приятно. Правда, владельцы магазина, поляки Сэм и Дэвид, кажется, заметили это паломничество и кое-кому сделали замечание…
Вершины успеха я достиг вечером. Я уже готовился уходить и завязывал большой мешок с мусором, когда подошла ко мне, кажется, уже третий раз за смену Тиша, очень хорошенькая белокурая кассирша.
– Ты не очень торопишься? Можешь проводить меня домой?
Проводить?.. Еще бы! Я был счастлив. До Тишиного дома было ходьбы около получаса, но я готов был идти на другой конец Нью-Йорка. По причине смущения и плохого английского я оказался не очень-то разговорчив, но Тиша задавала бесконечное множество вопросов и вынуждала меня отвечать. Я путал слова, начинал все заново, переспрашивал. Я то и дело извинялся: «Forgive my English… I am sorry, my English is poor…», а Тиша звонко смеялась и успокаивала меня.
На другой день весь магазин знал о том, что я удостоился чести провожать домой самую красивую девушку из Key Food. Но если бы только это!
– Меня она ни разу не просила проводить её домой! – возмущался Большой Джон. Впрочем, он тут же похлопал меня по плечу: – Молодец!
– Молодец? Болван он, вот кто! – хохотал Лео, один из расфасовщиков. – Нет, вы слышали, всю дорогу обсуждал с ней проблемы английского языка! Поверь, Валэри, такие проблемы надо обсуждать не с девушками!
– Особенно по вечерам, в темноте!
Теперь хохотали все, кто оказался в это время в служебном помещении нашего отдела.
– Эй, ребята, придется организовать для него курсы! Первый урок: что в Америке говорят хорошеньким девушкам, когда провожают их домой!
Я, смущаясь, отбрыкивался, еще не понимая, каким важным станет для меня этот разговор.
С этого дня, шутливо напоминая о важности «проблемы английского», особенно для успехов с девушками, мои новые товарищи, кто как мог и кто когда мог, стали помогать мне осваивать язык. Не будь этого случая, может, стеснялись бы поправлять, не обращали бы внимания. И правда ведь, почему этих ребят, так мало знавших меня, должно было волновать, что я коверкаю одни слова, не знаю других, не умею правильно построить фразу? Но случай помог сдружиться, и стало волновать.
Английским я занимался (не считая Италии) уже год. Что-то уже знал, конечно, запоминал, осваивал. Но только сейчас, в магазине, оказавшись среди этих славных англоговорящих ребят, я понял, насколько лучше учить язык не по учебнику, а вот так, когда ты брошен в реку живой разговорной речи, барахтаешься в ней, машешь руками и ногами… То есть ворочаешь мозгами и языком, судорожно вспоминаешь, запоминаешь, переспрашиваешь, когда над тобой подшучивают, посмеиваются, но толкают, толкают вперед!
Я пошел подработать деньги, а заработал гораздо больше.
* * *
Уроки начинались, как только я приходил на смену. Первый час, пока Майкл еще был на работе, в роли профессора обычно выступал он, преподавая одновременно и торговое дело, и язык. Скажем, работаем мы с ним в подсобке – это помещение, куда поступают продукты перед тем, как попасть в торговый зал. Здесь стоят разные машинки для упаковки (я не уставал ими восхищаться). Майкл учит меня, как пользоваться машинками.
– Not so fast, Val, – говорит он. – Hold your hand like… – И слова начинают сыпаться так быстро, что я перестаю понимать. Хорошо, если догадываюсь. Но Майкл терпелив, повторяет снова и снова.
Сейчас я обертываю целлофаном небольшие тарелочки с виноградом.
– Pull! – говорит Майкл. То есть мне надо потянуть плёночку вперед, на тарелочку. Но я вместо этого отталкиваю тарелочку. Я все время путаю эти чёртовы push и pull!
– Don’t push! Pull! – Повторяет Майкл.
Сходство между словами часто меня подводит.
– Go get a dolly, – распоряжается Большой Джон. Он занят распаковкой новой партии овощей. Я поражён – какую ещё куклу? Зачем Джону кукла? Увидев, что я растерян, Джон начинает двигать руками, повторяя слово dolly. И до меня, наконец, доходит: нужна погрузочная тележка. Тут уж не только сходство, это одно и то же слово, имеющее кучу разных значений. А сколько таких слов в английском языке! Меня это удручало больше, чем неправильные глаголы: их хоть можно выучить.
То и дело появляются в подсобке и другие «учителя». Кому-то Майкл понадобился, кто-то – за фруктами или другим товаром, а кто и просто так: покурить, вымыть руки. И тут же, конечно, начинается трёп. Идет обмен шутками, остротами, серьезных разговоров никто не заводит. Это замечательно, мои «уроки» проходят очень весело, я и не замечаю, что учусь. Меня беззлобно подкалывают, спрашивают, кого ещё охмурил, дают советы…
В подсобке хорошо, у нас почти всегда звучит музыка, приемник настроен, конечно, на рок-волну. Сейчас мой любимый «Пинк Флойд» исполняет «Деньги». Майкл, продолжая работать, даже пританцовывает и подпевает. Мне тоже песня нравится, я понимаю почти всё, кроме нескольких слов. Вот Bullshit, например – что это такое?
Майкл хохочет. Вместо того, чтобы ответить, он устраивает представление: пригибается, делает пальцами рога над головой, начинает реветь, как бык, и тут же выразительно показывает, как кое-что падает из задницы. Смешно ужасно! Вместе с нами смеется – он зашёл в разгар представления – и мистер Хёрб, пожилой менеджер.
– Хочешь побыстрее выучиться по-английски? – спрашивает он. – Нет, нет, тебе нужен не рок!
Мистер Хёрб подходит к приемнику, крутит колесико настройки. Не знаю, что он собирался найти, но в какой-то момент раздается чудесный голос.
– О! Фрэнк Синатра! Вот его почаще слушай. Нет ничего прекраснее! «Strangers in the night exchanging glances»…
И, смешно выпятив живот, мистер Хёрб начинает пританцовывать…
Из всех моих новых друзей один только Сал, тот самый пожилой поляк, который помог мне получить работу в магазине, не годился на роль учителя. Сал знал английский не многим лучше, чем я, хоть и прожил в Америке почти три десятилетия. Изъяснялся он на каком-то сленге, без всякого представления о грамматике, чудовищно ломая слова. Почему так получилось, не знаю, мне неловко было его расспрашивать… Правда, и Сал иногда пытался говорить со мной по-английски, но понимать его я научился не сразу: у него, кроме произношения, и дикция была ужасная.
Вот разыскивает он меня возле овощных полок и произносит нечто нечленораздельное, быстро и шепеляво: «Валэри-ю-гота-сэм-сай-пут-мор-аппл-э-вэгетал-фрещ»…
Ни слова не понимаю! Прошу повторить. Сал повторяет, шмыгая носом и постукивая подошвой по полу. Такая у него привычка, а это еще больше сбивает с толку. Я только собираюсь попросить: «Сал, скажи лучше по-русски», как за спиной раздается хохот. Это к нам подошел Джон, моя палочка-выручалочка. Он, оказывается, слышал скороговорку Сала, и всё отлично понял: Сэм, один из хозяев, просит разложить на полках свежие овощи и фрукты. Джон повторяет мне это медленно и членораздельно, а чтобы урок не прошел даром, просит: «Repeat!»
Я повторяю и бегу в подсобку…
* * *
«Не могу поверить! Впервые в моей практике!» – поражалась миссис Линч.
А я так и не признался ей, что кроме неё появилось у меня по меньшей мере еще десять учителей.
Глава 33. Семейный доктор
– Итщ-фоу довоу… Итщ-фоу довоу!
Наклонившись надо мной, мама натирает мне грудь тигровой мазью и бормочет по-бухарски что-то вроде заклинания: «Надеюсь на твое быстрое выздоровление, на очень быстрое!» Может быть, чтобы усилить значение этих слов, мама трет меня всё быстрее и сильнее. Это приятно: грудь горит, внутри уже нет раздражающего похрипывания, мне легче дышать.
Я болен. Простужен или даже гриппую. Многие ребята ходят в колледж, не обращая внимания на такие мелкие неприятности, в аудитории всегда кто-нибудь чихает, сморкается, кашляет. Я тоже, может, ходил бы, да не могу: мамой на это наложен жесткий запрет. При первых признаках моей или Эммкиной простуды (а мама их засекает тут же) она сообщает: «Ты заболел (заболела), сейчас будем лечиться… Завтра останешься дома». Возражать бесполезно. Можно, конечно, просто не послушаться, удрать, но… Жалко огорчать маму.
Да, именно маму. Дело в том, что когда кто-то из нас двоих болеет, мама страдает и душой, и телом гораздо тяжелее, чем мы. Её сопереживание намного острее обычного материнского страха и сострадания. Когда я однажды удрал, простудившись, и вернулся с высокой температурой, с ней такое было… Словом, я сдался. К тому же если во время болезни мама становится твоим единственным доктором, как же её не слушаться?
Пишу это без всякой иронии. Хотя мы и приехали из страны, где медицина была бесплатной, мама и в Ташкенте, и в Чирчике обычно сама нас лечила, обращаясь к врачам лишь в тяжёлых случаях. А для простых, привычных недугов у неё, как и у большинства азиатских женщин (впрочем, как и у женщин всего мира) имелись собственные методы лечения, свои рецепты, свой домашний арсенал. И таблетки из аптеки, и лекарства травяные, древние, которыми пользовались тысячелетия.
В Америке же мама оказалась нашим единственным доктором, в прямом смысле слова – просто в силу обстоятельств. Леченье у американских медиков было нам не по карману.
Вероятно, это известно всем: квартплата и медицинская страховка – самые большие расходы любой американской семьи. Медицинских страховок в Америке великое множество, и очень дорогих, и подешевле, есть и бесплатные. Поэтому каждая дает те или иные возможности, оплачивая одни и не оплачивая другие виды медицинских услуг – госпитализацию, операции, тесты, визиты к врачу, лекарства.
Пять первых месяцев, пока нас опекала Наяна, мы имели бесплатную медицинскую страховку Medicaid, очень распространённую среди старых людей и бедняков. Лишившись её, мы оказались лицом к лицу с болезнями без всякой защиты современной медицины. Ни у мамы на работе, ни у меня в колледже или у Эммы в школе страховок не давали. Об отце уж и не говорю. Счастье еще, что астма его отступила и приступов не было! Мы не могли бы заплатить даже за консультацию врача, не говорю уж о курсе лечения.
Кстати, недавно я прочитал, что в Америке, население которой составляет 178 миллионов человек, 43 миллиона, то есть почти четвертая часть американцев, не имеют никаких медицинских страховок. Это теперь, в 2003 году. Думаю, что в 1981-м, о котором я пишу, дело обстояло не лучше.
Я не собираюсь критиковать американскую систему социального обеспечения, наоборот, я считаю, что Америка для бедных делает очень много. И все же есть в этой системе слабые места, которые, оставляя в безвыходном положении людей честных, работящих, позволяют процветать лодырям и жуликам.
Вот типичный пример. Семья иммигрантов живет пять месяцев на средства Наяны. Заканчивается этот срок, никто из членов семьи и не думает искать работу. То есть якобы ищут, но… Не получается! На самом же деле кто-то в семье работает, но тайно, у каких-нибудь родственников или знакомых, а деньги получает наличными. Нет чеков, нет и следов заработка… Так вот, такая семья «безработных» формально имеет право на широкую поддержку и получает всё: Medicare, Food stamps, то есть деньги на питание…
Есть множество других способов обжуливать государство. Их очень быстро усвоили иммигранты. Пользоваться такими возможностями многие не считали и не считают зазорным.
Мама получала свою зарплату чеками, поэтому сразу стало известно, что она работает, и Наяна досрочно лишила нас своей помощи. Может быть, если бы маму кто-нибудь надоумил договориться, чтобы ей платили наличными, мы тоже не отказались бы от возможности поживиться за счет доброго Дяди Сэма? Не знаю… Впрочем, думаю, что мама не захотела бы. Не в её характере это было. В ней очень сильна была независимость, даже гордость трудящегося человека, привыкшего полагаться на свои силы, а не на благотворительность.
Однажды случилась беда: хозяин швейной фабрики столкнулся с какими-то трудностями и закрыл свое предприятие. Маме пришлось превращаться в «безработную на пособии». Я ходил вместе с ней оформлять документы, мы стояли в длинных очередях, заполняли стопки аппликаций, ожидали приема у чиновников… Мама выглядела несчастной и подавленной. Она тихонько бормотала: «Ненавижу! Не хочу! Бюрократия похуже советской!». А когда мы, наконец, «покинули эту тюрьму», как она выразилась, и немножко прошлись по свежему воздуху, мама вдруг остановилась, всплеснула руками и сказала:
– Заметил, сколько там молодых? Почему они так спокойны? Какой позор просить деньги! Какое унижение! Нет, что бы ни случилось, я больше сюда не пойду! Уж лучше любая работа, любая!
К счастью, пособием пришлось пользоваться совсем недолго: через три недели мамина фабрика снова открылась.
Мама готова была трудиться и вдвое больше, если бы в сутках было вдвое больше часов. Но заработать на страховки она при всем желании не могла, и несколько лет мы прожили в Америке, не зная, что будет, если на кого-нибудь из нас обрушится тяжелая болезнь или произойдет несчастный случай. А с привычными болезнями справлялась мама, наш домашний доктор.
* * *
Я почувствовал, что заболеваю, еще в пятницу, когда был в колледже. Вечером мне стало хуже, но мама пришла с работы очень уж усталая и потеряла бдительность. В субботу с утра ей все стало ясно: я кашлял, хрипел, чихал.
Мы с Эммкой делали уроки в гостиной за столом, отец у окна читал свое любимое «Новое русское слово» и время от времени, поглядывая на меня через плечо, иронически изрекал: «ходи, ходи раздетым!». Мама, уже расстроенная и встревоженная, то подносила мне какой-нибудь целебный отвар или горячий чай, то прикладывала руку к моему лбу. Ближе к вечеру она произнесла свое знаменитое: «ну, всё, ты болен, сейчас начинаем лечиться», – и дом немедленно превратился в госпиталь. Эммке было велено постелить мою постель, а мне приказано: «марш в ванную!».
Первая лечебная процедура называлась «парить ноги, пока не проберёт насквозь». Ведь простуда, утверждали врачи еще в древние времена, результат переохлаждения. И лечить её следует методом «от противного», то есть согревать, согревать, согревать. Мама была убежденным сторонником этого метода. В ванне стояло большое алюминиевое ведро (помню, как скрипела его ручка, если ведро покачивать), привезенное в Америку именно как медицинское оборудование. «Мало ли что может случиться, – говорила мама, когда мы перед отъездом укладывали вещи, – а вдруг кто-нибудь сразу заболеет… Пусть ведро будет под рукой!» Сейчас в это ведро с грохотом лилась вода из крана, такая горячая, что вся ванная комната наполнилась паром. Пока я переодевался (мама принесла моё нижнее бельё, тоже прибывшее с нами голубые кальсоны и майку с длинными рукавами) в ведро с кипятком насыпана была горчица. Размешав желтую дымящуюся воду, мама почему-то кинула в ведро еще и пару горчичников…
– Давай…
Влезаю в ванну, усаживаюсь на стул, подворачиваю кальсоны (всё очень медленно, чтобы вода хоть немного остыла), осторожно приближаю ступню к ведру… Ох! Вода нестерпимо горячая! Я отдергиваю ногу.
– Давай, давай! Не ошпаришься, я же пробовала! Ну, скорей же! Раз… Два… Три!
Под эти бодрые возгласы я со стоном и скрежетом зубовным окунаю ноги в кипяток… Ух! Желто-белый слой горчицы поднимается всё выше? мне кажется, что это от него идет жар, что икры охвачены кольцом огня.
– Ну, видишь? Ничего страшного…
Уходить из ванной комнаты мама не намерена: она подозревает, что, оставшись один, я подолью в ведро холодной воды. К тому же у неё легче на душе, когда она как бы участвует в лечении.
– Обопрись ступней о горчичник, прижми его, – командует мама.
Прижимаю. Уже не так горячо, зато ноги теперь зудят и вроде бы пухнут. Даже ступне стало тесно на узком дне ведра.
– Остыла… Подбавим-ка горячей… Нет, нет, мало! Кран не закрывай!
Било ли вас когда-нибудь током? Именно такое ощущение от струи горячей воды, бьющей по ногам.
– Мама, довольно! – Я и смеюсь, и чуть не плачу.
– Хорошо, хорошо. Посиди спокойно еще минут пять… Легче теперь?
Мне и вправду полегче. Перестало знобить, могу дышать носом.
Присев на крышку унитаза, мама расстилает на коленях полотенце, кладет рядом теплые носки.
– Я сам, мама!
Но спорить бесполезно. Когда заболеваешь, ты превращаешься для мамы в младенца. И она старательно натягивает носки на мои красные, распухшие, длинные, далеко не младенческие ступни.
Следующая процедура та, с которой я и начал свой рассказ. Уложив меня в постель, мама приступает к растиранью.
Если глядеть со стороны, пациенту не позавидуешь: кажется, что сильные, быстрые мамины руки тесто замешивают. Но я-то знаю, как чувствуют они меру, как плавно и осторожно движутся. Положив чуть ниже моего горла ладони, мама разводит руки, описывает дугу по грудной клетке и соединяет их под грудью, у солнечного сплетения. Плохо то, что я начинаю ежиться, смеяться и, как мама ни сердится, не могу остановиться: щекотно! Что поделать, я щекотки боюсь.
Сегодня почему-то особенно щекотно, я дергаюсь и хриплю сквозь смех: «Ой, подожди, перестань!»
– Молчи, – просит мама, прижимая меня к постели, чтобы не двигался. Она пытается казаться серьезной, надо ведь закончить растирание, но когда любимый младенец смеется, какая мать не ответит улыбкой?
– Малыш! Эй, малыш, что с тобой, а? Ты и вправду стал как bad-a-by-y!
Мама очень полюбила это английское слово. Наверно, за то, что оно такое певучее, ласковое и помогает ей выразить свою любовь к нам.
С растираньем покончено. Мама выпрямилась, потянулась, поглядела на меня, как художник, оценивающий свою работу, и, кажется, осталась довольна. Еще бы! Грудь моя горит, горят и ноги в теплых носках. Глаза слипаются, я как бы плаваю в облаке дремоты и острого запаха тигровой мази, им наполнена вся гостиная.
– Басим, не засыпай! Сейчас принесу крои джаз…
Крои джаз никакого отношения к музыке не имеет. Это постный суп из вермишели с чесноком и районом, то есть базиликом, а также с лимоном. Суп считается целебным. К тому же поешь его горячим, непременно вспотеешь, что тоже очень полезно. Когда я в детстве простужался, мама, помимо прочих лекарств и процедур, непременно укутывала меня на ночь пуховым платком. Ух, и потел же я! И к утру обычно был почти здоров. Хорошо пропотеть, считает мама, лучшее из лекарств.
– Ой, как пахнет районом! Мм! Вкусно, правда? И лимоном. Чувствуешь, что за аромат?
Мама – артистка, у неё множество приёмчиков, чтобы прельстить своего ребенка едой. Особенно когда она считает, что еда необходима для выздоровления…
– Поел? Хорошо, басим, скоро сможешь поспать. Осталось еще немно-о-жечко…
Кажется, я все же задремал на минуту, но мама уже стоит передо мной с фарфоровым чайником в руках. Чайник без крышки и из него валит пар. Начинается, значит, новая процедура: «Дышите глубже, вы взволнованы»…
Дышать парами кипятка с содой, когда ты с головой покрыт одеялом, иначе как пыткой это не назовешь. Уже через пару минут мне кажется, что легкие мои превратились в воздушный шар, накачанный горячим воздухом. Еще один вдох, и они лопнут! А горло, а рот! Нос и губы болят, с них непременно слезет кожа…
– Ты чего там дергаешься? Ближе к чайнику, дыши глубже!
О нет, больше я не могу! Я откидываю одеяло и протягиваю маме чайник.
– Понимаешь, я очень устал…
– Ну, уже почти всё, бэби, – нежно говорит мама. – Теперь только закапаем в нос и будешь отдыхать.
Её сильная рука откидывает мою голову назад и – раз, два, три!.. Это в одну ноздрю… Раз, два, три! В другую.
Нет ничего ужаснее этой смеси: лук, чеснок, мёд. Нос и горло дерёт, слезятся глаза, чихаю безостановочно, как при сильнейшей аллергии.
– Сейчас пройдет, – как ни в чем ни бывало говорит мама, вытирая платком слёзы и сопли, бегущие по моему лицу. Нет, ей-богу, ей просто нравится моя младенческая беспомощность! Но, позлившись немного и отчихавшись, я замечаю, что дышу свободно, что из носа не течёт и вообще, кажется, мне легче. Сейчас бы поспать… И тут я чувствую странный запах, такой, будто в квартире развели костёр… А-а, это Эммка по маминому приказу расхаживает со сковородой, на которой тлеет засушенный исрык! Этот дымок, считают в Азии, исцеляет, более того, он наделен особой благодатной силой, спасающей от всяких зол. На азиатских базарах женщины, просящие подаяние, ходят с сосудами, в которых дымится исрык. Те, кого они обвевают, нередко дают им монетку-другую… Мама уважает древние традиции. Кстати, я слышал, что биологи подтвердили дезинфицирующие свойства исрыка.
