Валерий Юабов
Долгая дорога
Как-то Давид пригласил меня в свою контору. О, тут я понял, что многие черты Давида получили развитие именно в этой фирме!
Первое впечатление: я попал в муравейник. Восемь отделений – соответственно комнат. Гул голосов. Телефонные звонки, мерцающие мониторы компьютеров. Множество людей – и агентов, и посетителей, – снующих вроде бы туда-сюда… Но очень быстро я заметил, что в этом муравейнике господствует слаженность, четкость, деловитость. Никто здесь не «снует» без толку, у всех свое место, свое дело. Я почувствовал ритм, ритм серьезного, крепкого бизнеса.
В одной из комнат – она была со стеклянной стеной, – я увидел плотного, с гладко выбритой головой человека в очках. Давид чуть прикоснулся ко мне плечом, но я уже и сам понял, что это босс, Тед Металиус. Мы постояли, поглядели на него, я попросил Давида не торопиться. Мне понравилось и выражение лица Теда, и то, как он энергично жестикулирует, даже как трубку телефонную берет, как бумаги подписывает. Уж он то, несомненно, был капитаном… А может, точнее было бы его сравнить с дирижером большого оркестра. С дирижером первоклассным, у которого есть чему поучиться музыкантам.
«Да, я здесь многому научился», – кивнул Давид, когда я поделился с ним впечатлениями. Он рассказал мне, что Тед в прошлом – бухгалтер, зарабатывал составлением налоговых отчетов. Агентство по торговле недвижимостью он открыл в начале семидесятых, но фирма довольно долго прозябала, да и годы были застойные. Дела пошли, когда Тед пригласил менеджером Давида Йорка, бывшего учителя. Он оказался человеком ярким и талантливым, генератором новых идей. Начав заниматься набором и подготовкой агентов, Давид ввел систему трехмесячного интенсивного обучения новичков, имевших всего 45-часовую подготовку. Основой основ деятельности агентов Йорк считал умение поддержать свой имидж, то есть показать себя с наилучшей стороны и в деловом отношении, и в личном, пробудить в каждом клиенте симпатию и желание довериться. Он рассказывал новичкам, как это делать, учил их непростому искусству знакомиться. Требовал, чтобы они, не жалея времени и сил, вели непрестанные поиски новых клиентов.
Вы сами понимаете, о ком я подумал, как только Давид начал мне рассказывать о Йорке. О Томе Хопкинсе, конечно, о моем кумире! А уж как дошло до неустанных поисков клиентов, вспомнил я о камушках, они теперь и в моем кармане постоянно побрякивали!
– Словом, помог Давид Йорк фирме «Металиус» встать на ноги, – сказал Давид. – Да не только встать, подняться очень высоко. Я, понимаешь ли, нашел здесь себя не потому только, что бизнес большой. То, как здесь поставлено дело, вот что важно и ценно для меня. Это по моему характеру. Железный порядок, высокий профессионализм… Три года здесь работаю и чувствую себя все увереннее. Думаю, что покину «Металиус», только если свою фирму заведу.
– Ты что? – удивился я. – Какую еще свою фирму? И зачем? Что может быть лучше «Металиуса»?
– Ну, знаешь… – Давид чуть пожал плечами. – Могут появиться причины. Иной раз неожиданные…
Вскоре я понял, что хотел сказать мой прозорливый приятель.
Это, конечно, случайность, но крах нашей «В and В» почти совпал со знаменитым крахом Нью-Йоркской фондовой биржи. День 19 октября 1987 года вошел в историю мировой экономики, как «черный понедельник». Марк, мой всезнающий друг, в день краха позвонил по телефону, и я тут же получил все необходимые разъяснения.
Впрочем, и без краха телефоны в конторе к этому времени почти совсем притихли. Месяца два прошли почти в полной бездеятельности. И, наконец, Рон сообщил нам, что продает свой бизнес.
Помнится, я нисколько не огорчился. Я даже подумал: ну, все! Настало время действовать. Но как?
Кто первый узнает обо всех наших настроениях и переживаниях? Домашние, конечно же. Помнится мне, что и Света, и мама давно уже с тревогой вглядывались в мое лицо. Мама спрашивала, здоров ли я, не болит ли голова или горло. Света, человек сдержанный, ничего не спрашивала. Ей, бедняге, самой приходилось круто. Света работала бухгалтером в ювелирной компании, а это работа нелегкая. Занималась она и хозяйством. При всем том, к этому времени уже ожидался ребенок…
Боюсь, что я, работавший без выходных дней, одержимый стремлением добиться успеха, постоянно увлеченный какой-то новой идеей… Словом, боюсь, что был я не очень внимательным мужем, не достаточно близким другом своей молодой жены. Виделись мы только поздними вечерами да рано по утрам, не всегда ужинали вместе, наспех завтракали и разбегались. В нечастых наших семейных и тем более интимных со Светой разговорах мы рабочих дел не обсуждали, да и теперь не обсуждаем. У нее, я так считаю, и без того хватает забот. Но конечно же, домашние в общих чертах знали, что происходит на фирме, возмущались скандальными выходками Рона. И когда Рон решил продавать бизнес, я в тот же вечер сообщил об этом за ужином. «Хочешь, поговорю опять с Ларри Скаем? – предложил отец. – Теперь у тебя есть опыт, Ларри не откажет».
Но нет, у Ларри Ская работать мне не хотелось.
Между тем мой босс деятельно занимался продажей конторы. Его подстегивала реальная возможность выручить деньги – Рон оценил свой бизнес в 50 тысяч долларов. Появились объявления в газетах, начались переговоры со знакомыми брокерами. И вот однажды Рон – он снова теперь приходил в офис в костюме и при галстуке, – сказал мне: «Вэл, хочу поговорить».
«О чем бы это? – думал я, подходя к его столу. – Дел-то вроде уже нет никаких».
Нет, вы можете себе представить! Он предложил мне купить бизнес!
– У тебя получится, поверь, я давно за тобой наблюдаю! – говорил мне Рон почти с прежней теплотой. – Покупатель-то найдется, но я хотел бы отдать дело тебе.
Мне? Свое дело?.. Мало сказать, что я был растерян. У меня такого и в мыслях не было! Найти бы работу агента в приличной фирме, вот о чем я мечтал.
– Подумай, не торопись, – уговаривал Рон. – Посоветуйся дома. Пятьдесят тысяч – деньги небольшие, наберете!
«Наберете»… Я не только что деньги брать у отца, я и советоваться с ним не хотел! А совет нужен был как воздух… Марик, думал я. Но друг мой, хоть и деловой парень, в нашем бизнесе человек не вполне сведущий… Давид? Да, конечно же, Давид! И опыт у него есть, и доверяем мы друг другу.
Скорее к Давиду!
* * *
Сегодня, много лет спустя, вспоминая эту историческую для нас с Давидом встречу, я одному не перестаю удивляться: почему с первых же слов, как только я рассказал Давиду о предложении Рона, мы стали обсуждать его, как предложение, сделанное нам обоим? Словно бы мы уже раньше решили стать партнерами. Словно бы, говоря о возможном уходе из «Металиуса», Давид имел в виду именно эту ситуацию! Видно, желание работать вместе зрело и укреплялось вместе с доверием и дружбой, хотя я (не знаю, как Давид) этого не сознавал. И в ту же минуту, как я понял, что нас теперь двое, у меня стало спокойнее и легче на душе.
Я и сейчас вижу это: мы с Давидом сидим в его гостиной, красивой и нарядной – в квартире только что закончился ремонт. Из окна веранды льется яркий солнечный свет. Мой будущий партнер сидит, откинувшись на спинку дивана, закинув ногу на ногу, и говорит, как всегда, тихим голосом. Но есть в этом голосе что-то завораживающее. Как и в пристальном взгляде Давида, как и вообще в его манерах.
– Аренда помещения – тысяча триста… Телефон, свет, отопление… – неторопливо перечисляет Давид. – Газетные рекламы… Словом, около четырех в месяц набегает. А ведь еще придется выплачивать эти пятьдесят тысяч. И где-то нужно их достать!
– Доставать нужно десять, на остальное Рон даст три года рассрочки…
– Все равно платить-то надо. А поначалу какие доходы? Нет, ты постой, скажи-ка: зачем нам Рон, его контора, его столы и стулья? Вообще зачем стартовать с этого плохо организованного бизнеса?
– Как?.. Но что же ты предлагаешь?
– А вот погоди, не торопи…
Мы вышли на балкон, и Давид закурил, отойдя от меня подальше. Он не мог без этого – «напряжение снимает и помогает сосредоточиться». Но, зная, что я не переношу табачного духа, непременно отходил от меня. Я глядел, как он покуривает, невозмутимо-спокойный, Я-то уже знал, что за внешним спокойствием моего «человека в черном плаще» идет бурление мыслей, проигрываются всевозможные комбинации. Подобно вспышкам молний, озаряют его мозг десятки вариантов решения вопроса. Затяжка – дымок… Затяжка – дымок… И вот уже выбран лучший, оптимальный вариант.
– Почему бы нам не основать собственную фирму в подвале твоего дома?
– В подвале?!..
Тут я несколько опешил. Да, в нашем доме имелся подвал, точнее, полуподвал. Давид, бывая у меня, не раз его видел. Половину помещения занимал гараж, другая половина была однокомнатной квартиркой с выходом во двор. Мы эту квартирку недорого сдавали. И конечно же, разместиться здесь было бы необычайно выгодно и удобно. Мы могли спокойно работать, никому не мешая, клиенты, заходя во двор, не тревожили бы семью. Все так. Но… Я привык, что фирма – это нарядный офис, это привлекающее взгляды помещение на большой улице, на виду у сотен людей. А тут – конурка во дворе!
Давид погасил сигарету. Подошел, положил руку мне на плечо.
– Валера, не все сразу! Сейчас надо справиться с расходами. В твоем подвальчике они составят полторы тысячи в месяц, а не четыре, как в хоромах Рона. Да и не то важно для дела, где мы, главное – рекламу наладить… А переживем трудные времена, подработаем – там и поглядим. Перелетим, куда повыше!
Я кивнул. Конечно же, Давид был прав, я уже осознал это, принял. Уже в моей голове замелькали яркие, соблазнительные «картинки». Двор, наполненный клиентами… Я открываю дверь: «Заходите. Прошу…»
Мы поглядели друг на друга и почему-то начали смеяться.
Засмеялась и Света, когда я рассказал ей о нашем решении.
«Ухаживал за мной программист, стала женой риелтора, а сейчас буду супругой бизнесмена!»
Глава 49. Легко ли быть бабушкой
С этого я и хотел начать. Но получилось иначе: вспоминая, как моя мама стала бабушкой, я погрузился в прошлое чуть поглубже, и вдруг увидел до боли знакомую картинку… За ней – другую… Ничего не поделаешь, раз вижу, значит, с них и надо начинать.
«Дз-з-з-инь… Бр-рынь… Зонн… Зон-н-н-н… Дз-з-ин-нь-нь… Бр-рынь-нь!» Это мама вернулась с работы. И, как всегда, извещает о своем приходе великолепным «вечерним звоном».
Наш звонок – вроде музыкального инструмента. Медный колпачок, под ним молоточек между двумя пластинами. Снаружи на дверях – ручка. Потянешь за нее – молоточек по одной пластинке мелодично ударит, отпустишь – по другой. Звуки сплетаются, резонируя под колпачком… Не пожалеешь минуту, чтобы ручку подергать – вот тебе и концерт!
Мама так и делает. Как бы ни устала – тяжелый трудовой день, долгая дорога на работу и домой, еще из-за двери посылает сообщение, что все у нее хорошо! Мы с Эмкой наперегонки мчимся открывать. Громкое «хелло», улыбка, мама, скидывает туфли (видно, до чего приятно ее босым ногам ступать по мягкому ковру), на ходу снимает с плеча сумочку. Мы с сестрой переглядываемся…
Про сумку разговор особый. Дело в том, что на маму дважды нападали, чтобы ограбить. В первый раз удалось. Выходила она из дома до рассвета, в половине шестого, до метро добиралась минут за двадцать пять. Из экономии шла пешком, а нас уверяла: «хочу подышать». Вот однажды и «подышала»: когда шла под мостом, подскочил к ней черный парень, вырвал сумку из рук и был таков.
«Кошелек, термос, – горестно перечисляла мама вечером, – спасибо, хоть в метро зайцем проскочила… Эх, не успела я его схватить и морду расцарапать!» – «А если бы он тебя? Хорошо, что не успела! И, главное, прекрати эти свои прогулки», – убеждали мы маму. Думаете, послушалась? Нет, ходила, как прежде. Сумку, сообщила нам, теперь носит только через плечо: попробуй-ка, сорви!
Прошел примерно год, и на маму напали снова. Хотела утаить от нас, чтобы не огорчались, но не удалось: выдало взволнованное, вроде бы даже торжествующее лицо. «Что случилось?» – «Ничего»… А лицо победителя!
Да, на этот раз победила мама. Все произошло на пустой платформе метро. «Он подбежал, вцепился в сумку, а я как заору! Выхватила вот это да ему в морду!» И мама, открыв сумку, вытащила из нее баллончик: аэрозоль с горьким перцем… Ничего себе! Мы слышали, конечно, про баллончики, но чтобы мама… Значит, давно готовилась к обороне. Обдумывала. Представляла себе, как все будет. Тренировалась, наверно.
Храбрая мама. Бедная наша мама!
Я был любящий сын. Огорчался, замечая, что мама стареет. Куда подевались ее густые, блестящие волосы, черные, как смоль, ниспадающие до бедер? До чего же любил я в детстве глядеть, как мама расчесывает их перед зеркалом! Теперь они коротко подстрижены, поредели, поседели, выкрашены хной в рыжевато-коричневый цвет. И лицо… На щеках, на лбу морщинки. Старость наступает? Да нет же, маме только за сорок! Иначе это называется: хроническое переутомление. Устала мама, невероятно устала!
Я замечал, огорчался, сочувствовал. И ничего не предпринимал.
Грызут, грызут меня мысли: почему я это допускал? Когда колледж закончил и начал зарабатывать, как не настоял, чтобы мама ушла с фабрики? Ну, были трудности, неудачи с работой. Но мог же я отцу поставить ультиматум: «корми семью со мной вместе»… А уж потом, когда женился на Свете, и стало нас, кормильцев, двое, почему не сказал: «мама, хватит! С завтрашнего дня ты дома!» Нет, все кивал головой, улыбаясь, когда мама мечтательно говорила: «вот родите вы мне внука, уйду с работы, буду его нянчить»… Кивал головой, а сам думал: ну, годик-то мы подождем с ребенком, посмотрим сначала, как заладится наша со Светой жизнь.
Первой маминой внучкой стала Белла, дочка Эммы. Беременность у сестры проходила тяжело, Эмма даже в госпитале лежала. Мама была в тревоге, в напряжении. А тут еще Эммины нелады со свекровью, потом с мужем. Семью не сохранило и появление ребенка. И все же первые полтора года своей жизни Белла провела с родителями, так что бабушке Эсе не довелось ее нянчить. А коли так, считала она, и с работы уходить не следует…
Мы со Светой отстали от Эммы примерно на год: в июне 1988-го родился у нас сын. Радостное ожиданье и волнения начались для мамы с того утра, когда Света перед уходом на работу неожиданно сообщила моим родителям: «я беременна». Мама бросилась обнимать кетлинку, а я посмеивался: мне-то радостную новость Света сообщила еще ночью. Правда, мы с ней уговаривались пока молчать, но, глядя, как сияет Светино личико, я понимал: не могла моя веселая, добрая женушка хранить такую новость в тайне!
Когда мальчик появился на свет, к маминому ликованию добавилась гордость: в память ее отца мы решили назвать первенца Хананом. Правда, мы опасались, что такое имя в современной Америке будет звучать слишком уж чужеродно (хотя и Давид, и Самуил, и Сар, и многие другие библейские имена в ходу у американцев). Поэтому для повседневного употребления добавили еще одно имя: Даниэль. Долго пробовали это имя «на вкус». Сидит, бывало, мама вечерком с крошечным Данькой на руках и бормочет: «Даниэль Ханан, Даниэль Ханан»… А потом захохочет и примется покрывать поцелуями круглые щечки…
Первые три месяца, пока с малышом была Света, мама еще работала. Но вечером, добравшись до дома, она, разве только руки успев вымыть, мчалась полюбоваться своим «джони бивещ». И сколько тут было восклицаний, смеха, разговоров с внуком, который, конечно же, «все понимал!»
Через три месяца Света вернулась на работу, и мама рассталась, наконец, со своей фабрикой. Впрочем, вряд ли новая вахта была легче. Не прошло и полугода, как внуков на маминых руках стало двое: Эмма разошлась с Беном и отдала нам Беллочку. Переезжать к нам сестра не захотела, поселилась неподалеку, но отдельно.
Тем временем Света уже ожидала второго ребенка. В конце лета 1989 года родилась Вика, Виктория Абигейл… Двойное имя – по тем же причинам, что и у Даньки. Бабушка, конечно же, в восторге, но теперь на руках у нее уже трое малышей. Трое, да к тому же разного возраста. Сколько раз за день надо еду приготовить или подогреть, и накормить детей? А перепеленать или сменить памперсы? Успокоить дитя, когда плачет? Покачать, чтобы уснуло? Поиграть? Сбегать… Принести… Поднять… Положить… И прочее, прочее, прочее. Даньку, к примеру, очень трудно было приучить к горшку, пришлось бабушке особое «туалетное расписание» выработать: после каждой еды – на горшок, пока не сделает что надо. А поди-ка, займись этим, когда на руках у тебя еще двое!
Есть мудрая пословица: «своя ноша не тянет». Я даже и на себе проверил, что это так… Ну, скажем, отчасти.
Вот, к примеру, одна ночка.
Даньке четыре месяца. Спит он, естественно, в нашей спальне. Мне в ней уютно. Люблю, засыпая, глядеть, как на тюлевых занавесках таинственно покачиваются тени веток, освещенных фонарем… Приятно, что это тот самый фонарь, возле которого осенним вечером я сделал предложение Свете. Тени покачиваются, покачиваются, и мне кажется в полусне, что вместе с ними покачивается вся комната…
Но так было раньше. Сейчас покачиваюсь я сам, и тени тут ни при чем. Просто я очень сонный: меня уже третий раз за ночь будит орущий Данька. Наш сын обжора, он и ночью каждые три часа требует: дайте поесть! Мы со Светой спим теперь очень чутко, вздрагивая при любом шорохе и обычно слышим первые же сигналы из детской кроватки: кряхтенье, пошевеливание, почмокивание… «Надо вставать», – сонно бормочет Света. «Подождем немного, может, заснет», – шепчу я без всякой надежды: скорее всего раскричится. Нынче мы не услышали чмоканья и других позывных, проснулись, а Данька уже орет, молотит ногами и ручонками по кроватке, она аж подрагивает. Встаю, пошатываясь. «Тихо, тихо, ненасытный! Сейчас получишь». Поднимаю малыша, прижимаю к себе, целую в лобик. Детский запах, тонкий, прекрасный, неповторимый, обдает меня, вызывает такую нежность… Есть мудрость в старой русской пословице: своя ноша не тянет!
Отношу Даньку в нашу кровать, к Свете, и бреду вниз, в кухню, греть молочко.
* * *
Конечно же, и для мамы внуки были «своей ношей». И ее переполняло это чувство счастья, когда прижимала она к себе кого-то из малышей. Или просто любовалась ими спящими, играющими. Слышала их первые слова. Видела первые попытки ходить.
Не правда ли, любопытно, почему именно эти естественные события вызывают у близких родственников такое торжество, будто чудо случилось? Не потому ли, что первые шаги, как и первые слова, это как бы первые наглядные свидетельства: твой детеныш становится Человеком! Кто знает, может быть, где-то там, в нашей подкорке, хранится память о древнейших временах, когда некое мохнатое существо, предок Человека, впервые увидело, как его детеныш поднялся с четверенек. Поднялся, выпрямился и шагнул вперед на двух лапах. Увидел это наш мохнатый предок и взревел от удивления, от восторга!
Так не учредить ли Всемирный Праздник Первого Шага в память о том, как человечество когда-то поднялось на ноги? И как предостережение: «люди, не опускайтесь снова на четвереньки!»
Нашему миру, озверевшему, полному ненависти, вечно воюющему, напомнить об этом было бы очень полезно!
* * *
…Первые Данькины шаги мы как раз вместе с мамой и наблюдали. Июньским вечером гуляли мы с ней и с Данькой во Флашинге, в нашем ботаническом саду, небольшом, но очень красивом. Уселись на скамейку, к спинке которой склонял ветви куст, осыпанный розами. Держась за мамины колени, Данька играл складками ее юбки. Ему исполнился год, он уже крепко стоял на ножках, но предпочитал на что-нибудь опираться. Поглаживая Данькины кудряшки, мама бормотала свои ласковые словечки «джонни бивещ», «худо дода», «ма бы ту мурам». Но тут Данька отвлекся от бабушкиной юбки: он увидел розы. Потянулся к ним раз, другой, состроил плаксивую мину. «Не достаешь? – засмеялась мама. – Ну иди! – И, приподняв внука, поставила его поближе к кусту. – Иди же!»
Данька, оставшись без опоры, сначала испугался. Протянул к бабушке руку, помотал указательным пальчиком, забормотал: «ну-ну!» Совсем как бабушка, когда она его поругивала. Но не заплакал. Постоял, чуть покачиваясь, – и вдруг шагнул. Снова качнулся – и снова шагнул. Поближе к розам.
Мама хохотала и хлопала в ладоши – «ой, он пошел, худо дода!». А я подхватил сына и поднес его к самому пышному цветку. Данька уткнулся в него мордашкой. Придерживая свободной рукой ветку, чтобы сын не расцарапался, не укололся шипом, я тоже смеялся от непонятной гордости.
* * *
А вот и еще одна картинка, которую хочется назвать так: «бабушка в минуту полного счастья».
Забежал я как-то днем пообедать, заглянул в гостиную. Мама и трое малышей расположились на корпаче, на тоненькой ватной подстилке. Мама еще в Узбекистане их выстегала и привезла сюда. Моя любимая как раз эта, где ткань разрисована ветками алых роз. Их-то и пытается сейчас сорвать Данька. Пыхтя, ухватывает нарисованный цветок, крепко сжимает в пальчиках и кладет воображаемую розу в корзинку… Это уморительно смешно, именно потому, что Данька так деловит и серьезен. Интересно, понимает ли он, что играет?
Даньке полтора года. К розам он, можно сказать, неравнодушен еще с того первого свидания в ботаническом саду. Росли они и в нашем садике перед домом. Все это лето, как только мы подносили его к цветущему кусту, он тянулся к розам и разок-другой укололся-таки шипами. А сейчас все хорошо: розы на корпаче не колются.
Мама прилегла рядом с Данькой, пристроив на животе шестимесячную Вику. Приподнимая рыжеволосую головку, малышка радостно гулькает и, широко улыбается беззубым слюнявым ртом, норовя при этом засунуть туда все пальчики. Бабушка в ответ гугукает так же радостно и поматывает головой, чтобы постукаться лбом о лобик внучки. А к другому маминому боку прислонилась старшая внучка. Белле уже два с половиной. Мама зовет ее Белладонной – это звучит нежнее. Но озорная, непослушная внучка подвергает бабушкину любовь суровым испытаниям. Не девочка, а вечный двигатель! Сгусток энергии, направленной на баловство. Вот и сейчас она вертится, крутится, высматривает, чем бы заняться? Ага, вот Данька, приревновав бабушку, пытается спихнуть с нее Вику! Белла тут же присоединяется к нему. Она с хохотом и визгом хватает Вику за ножку…
Недолгое мамино блаженство закончилось. К тому же и дел полно. Усадив старших детей у телевизора, мама с Викой на руках уходит на кухню. Пора их всех покормить. А за едой у каждого свои капризы, свои пристрастия. Легко только с Данькой. Наш упитанный здоровячок (мама прозвала его «полван», богатырь) ел все, что бы ни приготовила бабушка. Съест и просит: «еще!» Приходилось отказывать: «папе ничего не останется». Белла тоже любила поесть, но капризничала просто потому, что любила озорничать. Малышку Вику бабушка называла чимчукчей, то есть птичкой: «она не ест, а поклевывает… Чуть-чуть, понемножку», жаловалась мама по вечерам.
После еды – дневной сон. Вику бабушка укладывает в коляску, старших – на корпачу, на бочок, лицом к себе и пристраивается здесь же, иначе Беллу не утихомирить. Сама не спит, и малышам уснуть не дает. То, шевеля пальцами, играет в какой-то театр, то к бабушке пристает с вопросами. Или к малышам: «Даня, ты спишь? А ты, Вика?» Помогают маме старинные способы. Возьмет две чайные ложечки, начнет ими за спиной постукивать и тревожным шепотом: «Ш-ш, Бабайка идет! Скорее глазки закрывай!» Бабайка – злое существо, что-то вроде Бармалея. Меня мама тоже стращала им в детстве… Белла теснее прижимается к Даньке, закрывает глазки. «Не приходи, Бабайка, я уже сплю!» И мама подтверждает: «кыш, кыш, Бабайка!» Сегодня психологи и педагоги «пугалок» не одобряют, но способ действенный: Белла тут же засыпает.
Вероятно, мама довольно часто пользовалась теми же приемами, с помощью которых почти полвека назад воспитывали ее, маленькую Эсю. Были у нее и суеверия. К примеру, всем новорожденным внукам мама надевала на руку «козьмичок», браслетик из черно-белых бусинок. По азиатским поверьям он охраняет малышей от сглаза. Носил такой же и я, когда был малышом. Я с мамой не спорил, зачем? Ведь она, с ее душевной чуткостью, никогда не делала ничего такого, что могло бы принести детям вред. И к тому же ей хотелось передать внукам хоть кое-что из того мира, в котором родилась и выросла. Жаль только, что я почти ничего не запомнил: ведь все эти черточки азиатского прошлого невозвратимо уходят из памяти новых поколений, покинувших родину. А теперь досадно, почему, например, не снял видеофильма: мама устраивает малышам представленье. В руках у нее лаганча, глубокая металлическая тарелка. Она заменяет маме дойру, звонкий азиатский барабан. Пританцовывая, напевая, мама то прищелкивает пальцами, то по лаганче ударяет. Дети в восторге. Они хохочут, тоже начинают танцевать… На каком языке мама напевает? Иногда это узбекские песенки, иногда ее любимые нежные обращения к детям на бухарском.
Вообще-то мама в разговорах с детьми пользуется русским, но когда ей хочется понежничать или вообще выразить какие-то эмоции, посекретничать с нами при детях, она переходит на бухарский. Словом, для детей мама носитель и языков покинутой родины, и кое-каких ее черточек.
Но не чуждалась она и нового, даже научилась использовать американскую технику. Ставила внукам кассеты с любимыми мультиками, записывала на видеомагнитофон интересные детские телепередачи.
* * *
Контора моя здесь же, в доме, но почти весь день я провожу на улице, встречаясь с клиентами. Возвращаюсь домой усталый. Хочется расслабиться, отдохнуть от глупых покупателей, алчных продавцов и назойливых адвокатов. Открываю дверь, с удовольствием вдыхаю вкусные кухонные запахи. И тут же передо мной, будто из-под земли, вырастает маленькая фигурка. Белла, конечно! Палец во рту, кокетливая улыбка. «Папа, а вы знаете, что Дани сегодня сделал?» (Белла зовет меня папой, мне кажется, что так лучше. Ведь у младших есть папа, пусть будет и у нее.)
О проделках Беллы стоило бы написать книжку, вернее, учебник для особо одаренных озорников. Мама на внучку редко жаловалась, но достаточно было вечером увидеть ее усталое, а часто расстроенное лицо. Впрочем, маленькая разбойница старалась предупредить жалобы и по-своему объяснить, что произошло.
Стараниями Беллы наш дом превращен в музей изобразительного искусства: белые стены гостиной разрисованы цветными фломастерами и карандашами. Рисунки смыть невозможно, так и живем в музее. Уговорить художницу рисовать на бумаге не удается, а ведь не раз уже была наказана. И вот что придумала, хитрюга: насладившись творчеством, отдает фломастеры Даньке. «На, рисуй, рисуй!»
А вечером бежит ко мне ябедничать: «папа, вы знаете…» Оклеветанный Данька, ничего не ведая, ползет за ней, улыбается, тянет ко мне лапы, хлопает в ладоши.
* * *
«Валера, ты»? Это уже голос Светы доносится из кухни. Приходит она с работы раньше меня и, конечно, тут же перехватывает у мамы эстафету. Моя жена, такая на вид тихая, на самом-то деле человек весьма энергичный. И на работе, и дома. К хорошему, конечно, быстро привыкаешь, но я, честное слово, нередко с восхищением и гордостью глядел, как легко и красиво управляется Света с детьми, с ужином, с любым делом. Кажется, она только в дом зашла, а в котле уже зашипело мясо, картошка почищена, Вика, уже в сухих памперсах, сидит на высоком стульчике, Данька и Белла умыты, тоже сидят за столом. Мама, конечно, и вечером старается помогать, но Света не разрешает: «вы и за день набегались достаточно». Маме позволяется разве что посидеть с детьми в гостиной, пока ужин не подан.
Обычно у Светы все готово к восьми, так что я редко поспеваю к общей трапезе. Чаще прихожу около десяти, когда в доме уже тихо – ни детских голосов, не беготни. Все спят. Мама, намотавшись за день, тоже улеглась после ужина. Ждет меня одна Света. На лице, хоть и усталом, улыбка. «Переодевайся, сейчас подогрею ужин».
«Тебе, бачим, очень повезло», – не раз говорила мне мама. Имелись, конечно, в виду многие качества моей жены, но конечно, и ее хозяйственные таланты. Известно, что свекрови зачастую придираются к невесткам, любят покомандовать, показать, кто в доме хозяйка. Возможно, и мама иногда выступала в роли типичной свекрови, хотя Света мне никогда об этом не рассказывала. Я видел другое: как, проходя мимо Светы, мама вдруг подойдет к ней, обнимет, что-то на ухо шепнет. И мне было приятно. Мало того, они, как единомышленницы, порой выступали против меня. Например, когда обсуждалось, как кормить Даньку после первых месяцев – грудным молоком или перейти на смеси в бутылочках. И Света, и мама считали: надо кормить грудью. Я настаивал на смесях: где-то вычитал, что к младенцу с молоком матери могут перейти канцерные клетки. Да и как быть, когда Света на работе? Отцеживать молоко? Мои доводы перевесили. Объединились мама со Светой и позже, когда Данька дорос до школы. Спорили, в какую отдавать? Обе женщины предпочитали еврейскую, я – американскую. И снова настоял на своем, в чем не раскаиваюсь.
Зато раскаиваюсь вот в чем: поздновато отдали мы детей – Беллу и Даньку – в детский сад. Только в начале 91-го. Пожалели деток, а надо бы пожалеть маму. Могли сделать и по-другому. Вот у друга моего, Марика, няня, как в старину, дома жила, даже и ночью была с детьми. Почему же мы не сообразили взять няню в помощь маме? Потому ли, что у нас, у бухарских евреев, это не было принято? Да и с деньгами было туговато.
И все же с 91-го года, когда пошли старшие в садик, стало маме намного легче быть бабушкой. Еще бы – не трое озорников, а одна Вика, сама тихая среди них! Появились и у мамы минуты, даже часы отдыха. Начались самые спокойные годы.
Только не очень-то много таких лет подарила ей судьба.
