Инга Львовна Кондратьева
Девятая квартира в антресолях II
– Что ж ненадолго? – успокоенный Клим вернулся в прихожую и стал разуваться. – Может это он чего не то сказал? Да, нет… Он не может…
– Сказал, Климушка, – сноха зарделась, как девица. – Хорошее сказал. Да я не могу…
– Чего ты не можешь Тасенька? – не понял Клим. – Да что он сказал-то?!
– Ой! – она махнула в сторону Клима полотенцем, а потом зажала рот рукой, так что он не понял, не плачет ли она, и совсем перепугался. – Он меня в театр позвал, постановку драматическую глядеть, – чуть слышно произнесла Тася.
– Тьфу ты! – опустился на табуретку Клим. – С чего такие страсти-то тогда? Ты уж не пугай меня так, Тасенька. Театр – не пыточная камера, сходи. Ты была хоть раз?
– Была. Как свадьбу сыграли, так ходили и в театр, и в оперу раз… Видала я, какие дамы туда приходят. Глебушка-то меня приодел тогда… Я, как барыня, вся в шелку выходила в город-то! Куда ж сейчас-то… В чем мне…
Ах, ты ж, неладная! А ведь, действительно – пока Тася болела, надобности в выходных нарядах не было, а после как-то само собой сложилось, что она все дома, да по хозяйству. До базара добежать было в чем, а дома, да на огороде и того проще, что уж тут. Все больше на детей тратили. У Клима в городском банке хранилась некая сумма, но, с общего согласия, ее решили не трогать ни при каких обстоятельствах, кроме тех, что в народе называют «черным днем». Пережив пожар, естественную смерть и внезапную гибель родных, и Клим, и Тася, оба понимали, как судьба может застать врасплох. Тех денег касаться было нельзя.
– Я понял, Тасечка! Даже не думай. Принарядись. Бери из «шубки» сколь надо, хоть все. Я пополню на днях, а то совсем разленился, – Клим почесал в затылке. – А в театр поезжай! Негоже все дома на печи сидеть. И я вот… Засиделся.
На следующий же день, Неволин отправился туда, где можно было ненароком подхватить сразу приличную сумму. К Варваре. Благо был день ее журфиксов, и можно было объявиться по старой памяти без приглашения. Из знакомых встретил он там всего пару студентов, остальная публика поменялась. Не было и его двоих приятелей, ни Офиногенова, ни Леврецкого.
Новый дух воцарился в этом собрании. Верховодство теперь держал здесь некий «литературный агент», мужчина полнеющий, с отдышкой, возраста далеко не юного, поучающий молодежь с видимым наслаждением. Он своим менторством затмил даже влияние самой хозяйки, а Сергей на пребывание в центре внимания и не претендовал, предпочитая многозначительно переглядываться с Варварой, наблюдая за собравшимся у нее бестиарием, изредка поправлять кого-нибудь из спорящих литераторов или свысока отпускать колкие замечания в их адрес. Все играли свои роли, получая от них некую порцию удовольствий.
А Климу почему-то стало тут душно. В том смысле, что он уже подзабыл, как это – подстраиваться под тон хозяйки, лебезить и угождать. А теперь, кроме хозяйки был еще явный лидер, которому не хотелось попасться под руку, и негласный, которому не хотелось попасться на язык. Неволин хотел домой, где можно было свободно дышать, смеяться, говорить то, что хочешь именно сейчас. А хотелось там только хорошего и чистого, потому что таковы были его собеседники – дети и Тасечка. Да и Леврецкий вписался в тон их домашнего общения, не мешал.
Клим смотрел на Сергея, на Варвару. Оба были по-своему довольны. Но Неволин видел все уловки, какие приходилось прилагать Мамочкиной, чтобы удержать это зыбкое равновесие и подобие благополучия. И видел, что это именно лишь подобие. Понимал, что Сергей готов взбрыкнуть в любую минуту, остервенело охраняя свою свободную волю даже от мнимых поползновений и нападок. Но все же не уходил. Мучил свою спутницу, но оставался, видимо тоже выгадывая какие-то незримые блага. И Клим спрашивал себя, на что же идут люди, чтобы быть вместе? Вместе с кем? С тем, кто избран? Кого любишь? Кто просто встретился на пути? Он невольно задумался, что у него самого, вот так, случайно, Божьим провидением появилась семья. Вспомнил времена с бабушкой. Сравнил. И впервые задумался над тем, как сложится его дальнейшая судьба, появятся ли у него жена, свои детишки. Какими они будут? А как же Тасечка, дети?
Клим вернулся домой поздно, долго стоял в дверях комнаты и смотрел на спящего Глеба, который все больше походил на его старшего брата…
***
– Ах, тетенька! Как и благодарить тебя – не знаю! – больной приподнялся на кровати и, облокотившись, доел из тарелки, стоявшей на придвинутом столике, последнюю ложку со дна. – Благодетельница! Спасительница!
– Ну, не шуми, не шуми, барин, – Егоровна, скрывая довольную улыбку, собирала посуду. – Вон и доктор, хоть и говорит, что на поправку пошло твое здоровье, а все просил покой соблюдать.
– Какой покой! Какой такой покой! Вы – мои избавители! Уж пятый день валяюсь. Все пропустил, все упустил! Нынче же вечером в ресторан еду! На Выставку – уж завтра поутру, нынче обойдется.
– Да ты сбрендил, барин, дурная твоя голова! – воскликнула от неожиданности, совсем забывшая субординацию нянька. – Какой ресторан! Тебя еле на ноги подняли. Ты хоть докторский труд пожалей! Неужто так тянет опять зенки залить?
– «Зенки залить»? – больной спустил волосатые ноги на ковер и плотнее запахнул на груди яркий шелковый халат. – Что ты это говоришь, тетка? Не понимаю.
– Не понимает он! – бурчала Егоровна. – Пьянствовать опять едешь? Уж прямо невтерпеж тебе? С виду – приличный человек, а что с собой сотворяешь? До чего довел!
– А ну, пойдем! – пиратского вида жилец вдруг порывисто вскочил, сверкнув темными глазами. – За мной, тетка, сама увидишь! А то – «чих-пых»!
Спальню гостю соорудили из бывшей комнаты бонны. Игровая теперь, как самое большое из помещений этого крыла, исполняла роль столовой, а повел няньку жилец к бывшей детской – маленькой узкой комнатенке с одним окном в торце. Он распахнул перед опешившей от такого напора Егоровной дверцу, и взорам их предстало все сплошь заставленное ящиками пространство, лишь шага на три у входа уже освобожденное от бутылок.
– Ах, мила-ааай! – Егоровна зажала рот концом висящего у нее на плече полотенца. – Да тут не хочешь, а запьешь. Это ж, откуда у тебя столько?! Чего ж и по ресторанам-то ездить, когда все под рукой!
– Да не люблю я пить! – чуть не плача кричал на нее болезный. – Я люблю на крыльце сидеть, на младшего сына смотреть, как он по двору бегает, на коне вдоль шпалер долго-долго скакать люблю со старшим, со средним арифметикой заниматься, жену люблю, тещу свою люблю, дом. Как виноград зреет, глядеть люблю. Как море плещется. Как корабли причаливают. Мне аллах вообще пить не велит, а что делать?! Эх!
– Да не кричи, не рви так душу, сердешный! Пойди, ляжь, эк тебя разобрало, – нянька потянула гостя за рукав, и тот покорно поплелся за ней обратно в спальню.
Там он понуро сел на краешек кровати и стал рассказывать все первой попавшейся благодарной слушательнице. История выходила такая.
Вся жизнь семейства Гаджимхановых испокон была связана с виноградарством. И дед, и прадед занимались этим. Многое менялось, случались неурожаи, выводились новые сорта, семейному промыслу суждены были взлеты и падения. И, если ислам отвергает все, что пьянит, то в христианских общинах вино необходимо хотя бы для церковных нужд. Поселившаяся неподалеку колония немцев принесла новое занятие в не знающую доселе спиртных напитков местность – изготовление вин и коньяков. Очень быстро взлетело оно на невиданную высоту и получило признание своих результатов, как в стране, так и по всему миру.
Строгие запреты веры отошли в прошлое, хозяева стали дегустировать произведенное ими самими, дабы знать вкус и предлагать покупателям лучшее. А для производства стали необходимы другие объемы сырья, и несколько поколений Гаджимхановых занимались тем, что расширяли владения земель под виноградники. Успех был заслужен трудом и усердием, и вот, несколько лет назад, Ваш покорный слуга, удостоился чести сопровождать продукцию своей губернии на Парижскую выставку. Там он впервые попробовал французские коньяки и впал в уныние. То, что этим же словом называлось дома, было лишь жалким подобием, и ни в какое сравнение не шло ни по мягкости и глубине вкуса, ни по легкости послевкусия, несмотря на всяческие награды и призы. Если не превзойти, то хотя бы приблизится к тому, что он посчитал совершенством, стало отныне делом всей его жизни.
Вернувшись на родину, Руслан Гаджиевич Гаджимханов стал объезжать все крупные коньячные центры империи и знакомиться с их продукцией и заводчиками, стремясь отыскать наилучшее. Ему повезло, и он встретил единомышленника – «Батоно Дато». Батоно Дато был человеком не только увлеченным, но и по-европейски образованным. Он изучал секреты коньячного вкуса на химическом уровне, исследовал в лабораториях состав различных сортов винограда, обучал своих людей за границей, да и сам отучился как в Германии, так и в самой Франции.
Пробуя грузинские коньяки, которые тот создал на момент их знакомства, Руслан Гаджиевич понял, что эта встреча не случайна. Батоно Дато также был энтузиастом своего дела и уже открывал заводы в тех местах страны, которые считал подходящими по качеству выращенного материала. Гаджимханов стал расхваливать своему новому знакомцу родные виноградники и тот, поддавшись такому напору и вере, посетил Бакинскую губернию. Результатом этой поездки и взятых там образцов стало то, что несколько лет назад совместными усилиями оба радетеля коньячного дела открыли маленький ректификационный заводик на пробу, благо мазута для организации производства в округе было в достатке.
Подоспела Нижегородская Выставка. Хотя никто в империи знать не знал про их небольшое производство, Гаджимханов решил ехать с первыми трехлетними образцами. Батоно Дато, напутствуя его, сказал: «Дерзай, Русланчик! Если поймешь, что мы можем конкурировать, что нас узнают и помнят, то будем расширяться! Быть тебе управляющим на новом большом заводе, обещаю. А то и одним из директоров! Удачи!»
На стенде Бакинской губернии Гаджимханов выкупил себе местечко, но все усилия его направлены были здесь на то, чтобы использовать собрание в одном городе огромного количества заинтересованных лиц, дабы ознакомить их со своей продукцией, так сказать, в ее естественном качестве. Он понимал, что никаких наград неизвестным производителям не светит, заметить их среди корифеев и монстров этой отрасли вряд ли кто сможет, но действовал своим, пусть и «кустарным» способом.
– Обидно, тетенька, понимаешь? – продолжал рассказ молчаливо внимающей Егоровне гость. – Говоришь «французский коньяк» – все многозначительно сдвигают брови и целуют пальцы, вот так «Ах!». Говоришь «Эривани. Коньяк! Пробовал?» – чешут затылок, тыр-пыр, вроде как припоминают. Говоришь: «Бакинский попробуй, от французского не отличишь!» – смеются. Вот я и приглашаю неверующих вечером в ресторан. Тары-бары, слово за слово, знакомимся. Они заказывают бутылку французского коньяку, я привожу полдюжины своего. Завязываем глаза, пробует один из компании, потом другой, потом все хотят, видят, что не хухры-мухры. Потом по плечу меня хлопают, потом прощения просят, что не верили, потом до утра гуляем как братья.
– Вот кто-то из «братьев» тебе и сыпанул отравы! – Егоровна рассказ приняла близко к сердцу и теперь сочувствовала постояльцу. – Ах, ты ж бедолага. А тебе-то! Тебе, самому, зачем с ними столько пить? Ну, рюмку-другую выпил вначале и сиди, закусывай.
– Ты, тетенька, душевная женщина! – вздохнул Гаджимханов. – Только не понять тебе, что такое купеческая гульба. Там чих-пых не выйдет! Там же все – мужчины! Настоящие мужчины! Как можно обидеть? Нет, взялись гулять, так уж всем вместе держаться надо, каждого уважить. Как же!
– Вот я и смотрю, что женщин там на вас нету! – нянька встала и собралась уходить, и так, больно уж засиделась. – Ты хоть жирного и острого там не ешь! Попроси, чтобы на пару тебе что-нибудь приготовили, да без соли. Эх!
– Женщины, – закатил глаза к потолку жилец. – Нет, тетенька, коньяк – мужской напиток.
– И то верно, – уже в дверях отвечала Егоровна. – Да и клопами пахнет, даром, что французский!
– Да ты, никак, пробовала его, тетенька? – удивился Гаджимханов.
– А чего ж нам! – Егоровна уперла руку в бок. – На прошлой Пасхе благодетелю в дар поднесли, так и Наталья Гавриловна хвалила, да и мне рюмочку налили. А то!
Гаджимханов вскочил с кровати и нагнал уходящую няньку уже в коридоре.
– Тогда возьми, тетечка! – он указал на распахнутую до сих пор дверь в детскую. – Кабы я знал, что и дамы-медамы его пробуют! Возьми, сколь унести сможешь! Хоть чем тебя отблагодарю.
– «Дама»! Да ну тебя, совсем дурной! – Егоровна раскраснелась, махнула на постояльца полотенцем и, громко расхохотавшись, вышла из апартаментов в вестибюль.
***
Сергей, придерживая сестру ладонью за талию, следовал к указанному половым столику. Это было заведение среднего пошиба, он специально выбирал такие – во-первых, здесь было меньше возможностей встретить людей их круга, чтобы лишний раз не доложили тетке, а потом глупо было истратить весь полученный от гнома-искусителя гонорар в первый же вечер. Он вспоминал цены в выставочном ресторане и мысленно качал головой. Нет, тогда цель была – показать себя, посмотреть людей, да и деньги были теткины, чего уж. А нынче простой ужин, да еще и не с дамой, а с собственной сестрой. А эти ужины уже становились традицией. Сегодня Татьяна, усаживаясь в коляску после «сеанса», удовлетворенно потянулась и велела:
– Вези-ка меня кормить, братец!
Тот, ставший для всех первым раз, оказался настолько удачным, что барон собрал участников для следующего буквально за неделю. Таня имела уже некоторый опыт и помнила, как в тот раз еле дотерпела, пока не погаснет последняя свеча и не удалится последний гость. Она еле дождалась, пока не услышала тихий шепот братца:
– Не уснула? Можешь вставать, Царевна, все разошлись.
Тогда она, открыв глаза, уже полные слез, и прошептала ему:
– Помоги мне подняться!
Лишь ступив на ковер, она сбросила, оставшуюся единственной, туфельку и босиком, на ходу задирая юбки, и не думая уже ни о каких приличиях, метнулась по коридору в поисках уборной. Облегчение было неимоверным! На вопросы братца, как все прошло, Таня отвечала: «Потом, потом…». И, лишь переодевшись и усевшись в коляску, каждую секунду помня, что в радикюле у нее теперь лежит бумажка в пятьдесят рублей, она рассмеялась и спросила:
– А ты ничего не слышал, как они причитали? Как будто, действительно, родная сестра померла! Ах, смеху-то!
– Нет. Я сидел в той комнате. Ждал. Потом поскребся барон, и я пошел к тебе.
– Барона голос я узнавала, он ими управлял. То есть не управлял, конечно, в том смысле, что… Он торопил, если кто-то слишком долго меня трогал, или подсказывал, что делать, если кто-нибудь тянул время.
– Трогал? – Сергей оглянулся с козел. – Сестренка, скажи. Они не позволяли себе… лишнего? Никто тебя не… не обидел?
– Не будь ханжой! – фыркнула Татьяна. – Они для того и устроили весь этот балаган, чтобы позволить себе «лишнее». Иначе откуда бы денежки и за что? Я же знала, на что иду.
– И все же? – настаивал Сергей, которого терзало какое-то нездоровое любопытство. – Скажи, что они себе позволяли?
– Ну, один, который плакал больше всех и, видимо, взаправду, потому что мне капнуло что-то на щеку, когда он наклонился над моим лицом. Очень я тогда испугалась. Даже вздрогнула! Так вот он все перебирал пальцами мои бусы, теребил их так, что одна нить порвалась. От него пахло таким же табаком, как у тебя. Барон шептал ему: «Ты старший, братец! Можешь снять на память о нашей сестрице что угодно, мы все подождем». Тот всю шею мне измусолил, пока отцепил что-то.
– А еще?
– Да ну, что ты пристал! Надоело! – Татьяна откинулась на сидении коляски. – Другой так долго гладил мою ногу, что барон даже цыкнул на него. Тогда тот заскулил шепотом: «Эти туфельки я сам подарил Царевне!», потом стало горячо, наверно он прижался лицом к моей лодыжке и снял одну. Сергей, а, может, мы еще успеем поужинать, как собирались? Так не хочется нынче домой.
На следующий раз Таня была умнее, и собиралась, как перед выпускным балом в Институте, не есть и не пить ничего с вечера. Давалось ей это с трудом, потому что покушать она любила. И брат, который накануне их выезда никуда из дома не отлучался и сидел за одним столом с ней и с тетушкой, видимо, понял ее тайные планы. Улучив момент, когда Удальцова давала какие-то распоряжения и на них не глядела, он прошептал сестре на ухо: «Не думаю, что кому-то понравится, если у Мертвой Царевны будет урчать в животе от голода. Не переусердствуй, сестренка!» И Таня стала ужинать. Но утром выпила лишь чашку чая, и весь день «держала характер».
Но уж ночью, когда все испытания были позади, она требовала праздника. Таня и не подозревала, какую именно часть из полученных денег Сергей оставляет себе, а то бы одним рестораном дело не обошлось. Но в этом он ей отказать не смел. Таня, как правило, заказывала что-нибудь «вкусненькое» и целую корзинку пирожных. Вино ей Сергей дал тайком попробовать еще лет пять назад, наблюдая, что будет с девочкой. Она легко выпивала два-три бокала, и лишь становилась чуть игривее и веселее, видимо материнская привязанность ей не передалась, и, слава богу. Тане про ее мать рассказывали мало, и она всю жизнь считала, что та умерла от чахотки.
В этот вечер рядом с ними гуляла, сдвинув несколько столиков, довольно шумная, но чисто мужская компания. Дамы в ресторации тоже присутствовали, причем, как заметил Сергей, не все они были, что называется «из общества». Ну, да что уж тут! Таково заведение. Он надеялся, что Таня не разберет этого или не обратит внимания на род их занятий. Но были дамы и благородные.
Сергей с любопытством наблюдал, как один бородатый господин из соседней компании, с безошибочным чутьем подходил к столикам, за которыми присутствовали именно что дамы света и, обращаясь к их кавалерам, приглашал пары поочередно к своему столу. Часть публики сразу отказывала и он, поклонившись, удалялся, но некоторые соглашались, и тогда за большим столом вновь присоединившихся гостей приветствовали, что-то предлагали и с четверть часа приглашенные проводили там за каким-то увлекательным рассказом. Потом они возвращались к себе, а действо с малыми отклонениями, повторялось снова.
Горбатовы уже завершали свою трапезу, когда странный господин приблизился и к их столику. Таня ждала, когда официант принесет упакованными несъеденные пирожные и поэтому приняла визит с любопытством. Сергей ждал расчета и допивал из бокала вино.
– Милостивый господин, прошу прощения за вторжение, – начал визитер издалека. – Позвольте, не разводя цирлих-манирлих, отрекомендоваться: участник Выставки, действительный статский советник, гость этого гостеприимного города из далекого Азербайджана – Гаджимханов Руслан Гаджиевич.
– Чем могу? – лениво отвечал Сергей, доставая трубку.
– Как Вы, может быть, успели заметить, наше собрание обездолено на предмет присутствия дам. Если Вы соизволите представить меня Вашей спутнице, то я буду иметь честь пригласить вас обоих ненадолго в наш круг и угостить изумительным напитком моей родины.
– Простите, любезный, мы уже собирались уходить,– хотел было отвязаться от назойливого кавказца Сергей. – Благодарю за приглашение, но… – Но тут он перехватил взгляд сестры, увидел, что брови ее стали хмурится и дал обратный ход. – Извольте. Это моя сестра, Татьяна Осиповна Горбатова.
– Мои восторги, мадемуазель! С кем имею честь, сударь?
– Горбатов Сергей Осипович, – представился Сергей и, чуть задумавшись, скромно добавил: – Поэт.
Сергей расплатился, они пересели за соседний стол и выслушали лекцию о бакинских виноградниках, французском коньяке и грузинском волшебнике. Не попробовать после этого созданный такими усилиями напиток было бы верхом неприличия, и они пригубили. Время вежливости визита уже подходило к концу, когда Сергей первым заметил перемены в своей сестре. Глаза ее заблистали мелкими переливами огней, как будто в них отразились все многочисленные отблески хрустальных подвесок со всех люстр разом. Она попросила еще коньяку и ей налили. Через пять минут Танюшу было не узнать!
Фурия. Тигрица. Перед ними сидела не выпускница Института благородных девиц, лишь с месяц назад покинувшая его стены. Нет! Сергей видел перед собой опытную, взрослую, и, черт возьми, очень соблазнительную даму. Она вскочила из-за стола и, обернувшись в сторону небольшой сцены, где играл оркестрик, изрекла:
– Да она фальшивит, как несмазанная дверь! Гоните ее! Разве это – певица? – и, откинув шлейф искрящегося платья назад, она засмеялась отчего-то и сама направилась по проходу между столиками к разносящимся звукам музыки. Сергей впервые посмотрел на сестренку отстраненно, трезво, как мужчина. В новых, взрослых нарядах она была необычайно хороша! Он заметил, как все мужские взгляды в зале сейчас прилипли к ней, привлеченные ее громким живым смехом.
***
Как все-таки наряд может изменить женщину! Вроде бы – что такого, обычная тряпка? Нет! Это не было «тряпкой» и «обычным» тоже не было. Клим даже не ответил бы сразу на вопрос о цвете ткани, что таким волшебным образом преобразила привычную домашнюю Тасечку – то ли серый, то ли синий. Она какими-то складками и изгибами обтягивала, обволакивала ее фигуру, делала длинней шею, оттеняла глаза, ставшие темней и глубже. Вглядываясь в оказавшуюся вдруг такой величественной осанку Таисии, сидящей пред выходом в свет за их кухонным столом, на самом краешке стула, Климу казалось, что это вовсе незнакомая барышня случайно заглянула к ним, ошиблась, сейчас улетит! Он увидел, какая прозрачная кожа у невестки, какие плечи, какими плавными движениями она перекладывает в ожидании перчатки и маленькую сумочку. Дама! Он метнулся на второй этаж, зашел в бывшую бабушкину комнату и вытащил из ее шкатулки нитку жемчуга, спустился, молча протянул Тасе.
– Ой, спасибо, Климушка! – Тася подошла, посмотрелась в зеркало и как будто оробела. – Я ли это? А так, с бусиками, красивей. Спасибо тебе!
Они присели, теперь уже пред самым выходом, и напряженно ждали, пока не подъедет Корней Степанович и не увезет Тасю в театр. Детей на время сборов снова отправили к благодушным соседям, чтобы можно было спокойно переодеться, чтобы они не дергали мать, не крутились под ногами и не задавали сто вопросов в минуту – Тася боялась опоздать. Но вот все было сделано, собрано и случилось это томительное ожидание.
– Стаська расстроится, что не видела тебя такой нарядной, – чтобы разрядить обстановку заговорил Клим. – Ты вернешься, они же уже спать будут.
– Да Стаська уже расстроилась, когда узнала, что ее в театр не берут, – улыбнулась Тася.
– Может, сводить их куда-нибудь, действительно? – как родитель озаботился Клим. – Не такие уж большие деньги?
– Сводим, Климушка, сводим. Да и Корней Степанович обещал им за то, что меня сегодня отпустят – в выходные ехать за город, кататься. Как, прямо, баре какие, – она засмеялась и стала еще красивей.
– Ты такая необыкновенная сегодня! – не удержался от восклицания Клим.
Тася ничего не ответила, только улыбнулась чему-то своему, не словам Клима, и надолго замолчала. Слышно было, как за воротами перекликаются какие-то прохожие люди, лают вдалеке собаки, но лошадей слышно не было. Они сидели в тишине, и каждый думал о чем-то своем, друг другу они в этом вовсе не мешали. Тасечка заговорила первой:
– Климушка, а ты стихов больше не сочиняешь?
– Да уж, давненько! А чего это ты вдруг вспомнила? – удивился он.
– А тетрадки твои где? Не выкинул, часом?
– Да нет, валяются где-то наверху. Да на что тебе?
– А найди сейчас? – попросила вдруг она. – Или, может, ты на память помнишь? Почитай мне то, про синие цветочки.
– Да ну тебя, – с улыбкой махнул на нее рукой Клим, думая, что она шутит.
– Нет, правда, – она почти с мольбой посмотрела на Неволина. – Мне очень нужно сейчас.
Клим стал припоминать, понял, что память хранит не все, обрывками, и он может сбиться. Тогда он поднялся к себе и стал выдвигать ящики стола. Леврецкий по-прежнему не ехал. Клим отыскал старые тетради и стал листать, нашел нужное, спустился.
– Тась, стишки-то дурные, мне и приятели мои сто раз говорили. Может не надо?
– А мне, что за дело, что дурные? Какие ж они дурные, если я помню! Я не понимаю, как твои приятели – по правильному ты слагаешь, или нет, ты прочти. Для души.
Клим вздохнул и, немного смущаясь, как школьник перед доской, сначала вовсе без выражения, стал читать из тетрадки:
– Израненный стрелою друга,
Хирон страданья принимал,
Безмолвной тишине округи
Он в предрассветный час внимал.
Он видел, как родные братья,
Лишь только отгорел закат,
Открыли пылкие объятья
Толпе хохочущих дриад.
Как корибанты в пьяном танце
Кружили дев – и стар, и млад,
И как впивались в новобранцев
Глаза безумные менад.
Тряслись тела, мелькали лица.
Буянил хор чужих забав.
Хирон хотел уединиться,
Но оставался среди трав,
Где боль была порукой вечной,
Бессмертной жизни. И, мудрец,
Центавр мечтал о человечьем,
И о конечном, наконец!
Умолкло всё, трава измята,
Осколки чаш и тут, и там…
Прикрыв лицо, бредет Никата
И мглою покрывает срам.
Недвижим воздух, смолкли звуки,
Не дрогнет лист, не вспыхнет свет.
Нет смысла для продленья муки.
Стремлений нет, и силы нет.
Но вот уж первые зарницы
От серых отразились скал.
На золоченой колеснице
Феб лучезарный проскакал.
Зефир порывом дуновений
Колосьев выгнул стебельки,
И стали видны средь растений
Лазурных васильков цветки.
Один из них, сорвав поспешно,
Страдалец к ране приложил,
И боль уняв, вполне успешно,
Прощанье с жизнью отложил.
Внимая утра пробужденью,
Он сил почувствовал прилив,
И, озираясь, с удивленьем
Благодарил, за то, что жив,
За дня грядущего познанье,
За то, что мир не так уж плох,
За вихрь чувств, поток желаний
И вдохновенья новый вдох!
Пока он читал, Тася не глядела на него, а тихо улыбалась чему-то неведомому. Клим замолк. Она покачала головой, как бы, не веря во что-то, и повторила почти неслышно:
– «И с удивленьем благодарил за то, что жив…». Я раньше думала – почему «с удивлением»?
– Тася, ну, говорю, это же все так…
– Нет-нет! – она подняла глаза на Клима. – А теперь знаю. Действительно, это так удивительно! Спасибо тебе.
Клим вовсе не понял ее слов, но тут она встала и, подойдя вплотную, обняла его за шею и положила голову ему на грудь. Они хоть и доводились друг другу родственниками, никаких нежностей с женой брата прежде не случалось и не мыслилось. Клим растерялся, а потом неловко обнял невестку. Так они и застыли в прихожей. Казалось, остановилось само время. Раздался сначала конский топот, а потом и стук в калитку. Клим глубоко вздохнул и, отпустив Тасечку, пошел открывать.
