Инга Львовна Кондратьева
Девятая квартира в антресолях II
– Сейчас ты приведешь себя в порядок и оденешься, как приличная барышня из приличного дома. В новом твоем гардеробе есть и пристойные платья! Будь любезна! Скромно. Аккуратно. И быстро. Через час мы с тобой обедаем в кофейне. Прополощи рот мятной водой. И запомни! Все утро мы провели за покупками. Об их наличии я позабочусь. Встретим знакомых, сетуй на то, что у Стрельцова нынче лавка закрыта, только время потеряли – у них все водой залило с утра, водопровод прохудился, весь переулок в потоках, даже подъехать нельзя. Упомянут эту статью, закатывай глаза и ужасайся вместе со всеми!
– Тетя, у меня совсем нет сил, – попыталась оградиться Таня.
– Поднимай жопу и одевайся! Через полчаса жду во дворе. Это последнее, что я могу для тебя сделать.
***
В монастыре произошел безобразный случай. Подобного здесь припомнить не мог никто. Все развивалось настолько стремительно, что даже сами участники событий, вряд ли заранее могли предвидеть последствия ряда незаметных вроде бы изменений. На следующее утро после того неудачного визита Лизы с компанией, Андрей Григорьевич проснулся, как ни странно, в хорошем настроении, и, если засыпая, он все еще корил себя, то выйдя после сна на порог, вчерашнее вспоминалось уже как сон и на душе было, если и не спокойно, то, как говорится «отпустило». Светило яркое солнце, щебетали ранние пташки, день обещал быть жарким и ясным, ни одного облачка не было видно на небе.
Андрей Григорьевич услышал, как проснулись его сожительница по дому и приставленная к ней женщина, которая ухаживала за вдовой во время ее приступов. Они настигали хмурую женщину все чаще, и помощница оставалась при ней теперь почти неотлучно. Но ночь была спокойная, Полетаев не слышал стонов через стену, как бывало порой, и он обернулся поприветствовать Катерину Семеновну, так звали его временную соседку. Она прошла мимо него молча, сжав губы до синевы, и Андрей Григорьевич подумал, что боль все-таки преследует ее и в душе пожалел женщину.
Вновь встретились они за завтраком. Разговоры в трапезной были недопустимы, но на приветственную улыбку Полетаева вдова, сидящая напротив за длинным деревянным столом, в ответ прожгла его долгим пристальным взглядом, а после швырнув ложку со злостью и силой, нарушила благостную тишину. Все посмотрели на нее. Она терпела пару минут, но видно было, как клокочет внутри нее что-то невысказанное – дожевав, она прекратила еду, но мышцы лица ее продолжали двигаться отчетливо, видимо она скрежетала зубами от напряжения. Потом она порывисто вскочила, неуклюже перешагнула общую лавку, потому что выйти обычным путем можно было только по очереди, а все еще сидели. Ее шаль зацепилась за какой-то сучок или гвоздь и, потянув ее, но поняв, что та не отцепляется, она с утробным возгласом рванула ее, оставив клок выдранным, и ушла на улицу в одиночестве.
Сомнений не было – причиной ее такого бурного недовольства был не кто иной, как Андрей Григорьевич. Теперь все смотрели на него. Он сам недоумевал, потому что никакой вины или проступка за собой не помнил. Он решил выяснить все позже и стал кушать, все вокруг тоже успокоились и почти сразу забыли о происшествии, мало ли у кого бывает плохое настроение, просто смирения в ней мало. Вернувшись в домик, Полетаев соседки не застал, а после был длинный день с его заботами и делами. Лишь под вечер они снова вынужденно встретились. Прошло уже столько времени, что чувства, вызванные утренним инцидентом, у Андрея Григорьевича притупились. Но он все равно, увидев соседку, спросил, не вызвал ли чем ее недовольства? Она сквозь зубы процедила «нет» и скрылась на своей половине.
Следующий день принес перемены к худшему – с утра было прохладно, а небо затянуло серой хмарью. Ветер нагонял тучи, хлестал по лицу, гулять на тропинке не было ни у кого никакого желания. Полетаев вышел было на холм, да пару раз чудом удержав шляпу, понял бессмысленность затеи и вернулся в дом – заданий от батюшки на сегодня у него не было. Соседки тоже никуда не выходили, он слышал их присутствие. К обеду вышли порознь, он дождался, пока те ушли и неспешно последовал за ними через лесок. Уже на подходе к трапезной, куда с разных сторон стекались гости и послушники, он увидел облокотившуюся на товарку вдову, она согнулась, явно от боли и поджала ногу, видимо оступившись. Как нормальный мужчина, Андрей Григорьевич предложил свою помощь – довести пострадавшую вдвоем. Тут все и произошло. Увидев, подошедшего так близко Полетаева, злобную сдержанность вдовы прорвало потоком брани.
– Дрянь! Гадина такая! Он ходит тут еще, как ни в чем не бывало, грехи замаливает! Дочь! Родная дочь к нему приползла, а он! Да ты бежать за ней должен! Если бы я могла! Если бы я только могла! Сказать, обнять! Все бы простила. Сама бы в ногах валялась. Хоть краешком глаза еще раз увидеть! А эта – стоит на дорожке, чуть не плачет. Живая! А он морду в землю уткнул, да мимо чешет. Скотина!
И, забыв про ушибленную ногу, вдова рванулась к нему и вцепилась сначала в одежду, а после в седую шевелюру Андрея Григорьевича. Женщина, помогавшая ей идти, не смогла ее сначала удержать – от неожиданности, а после оторвать от жертвы – из-за неимоверной силищи, невесть откуда взявшейся в немощной тетке. Когда подоспели еще люди, и ужас этот закончился, наконец, то Андрей Григорьевич ощутил боль на лице, а проведя ладонью по щеке, увидел красные полосы. Вдова расцарапала его в кровь. Сама она в бессилии упала на руки подоспевшим прихожанам, и те унесли ее прочь.
Обедать никто из участников происшествия так и не смог. Полетаева зазвал к себе вызванный монахами батюшка, расспрашивал, успокаивал. Предлагал доктора, Андрей Григорьевич отказался, батюшка обработал ему ссадины самостоятельно и оставил до вечера у себя, пока все не прояснится, а сам ушел куда-то. Вернулся, спустя примерно час, и сетовал, что отселить Андрея Григорьевича никак не получается. Все комнаты для гостей заняты, обжиты, свободных нет, и не предвидится. Местные распорядители хоть и старались селить отдельно мужчин и женщин, да вот так сложилось, что в «мужском» домике от ветхости осталась только одна пригодная к жилью половина, там квартирует знакомый Полетаеву по огородным работам земский ветеринар. Полетаев был согласен жить в любой полуразвалюхе, ничего, лето ведь – вон Демьянов в такой хибаре ночует, что та даже снаружи кажется покосившейся. Но оказалось, что это невозможно, так как непригодную для жилья часть того дома монахи уже приспособили под хозяйственное хранилище, и вынести все оттуда было делом нереальным. Полетаев вздохнул.
Отселить саму вдову, поменяв ее на кого-либо другого, тоже оказалось сложно. Из старух добровольно никто не желал покидать насиженного места, а женщин моложе селить с мужчиной не желали сами монахи. Полетаев уж был не рад всей этой суматохе вокруг него, и спросил, наконец: «А как там она сама-то?». Оказалось, что плоха, выплеск гнева забрал у нее много сил и к ней пригласили-таки врача, опасаясь не только за ее рассудок, но и за саму жизнь. Она была в забытьи и в память не приходила. Тогда Андрей Григорьевич попросил разрешения вернуться к себе, ведь случая столкнуться с ней вновь в ближайшем будущем не предвиделось, а там, может, что и образуется. Это решение принесло облегчение всем, хоть временное. По дороге его ожидал Демьянов.
– Ну, ты как, брат? – спросил он, протягивая Андрею Григорьевичу трость, видимо взятую им из домика на свой страх и риск.
– Да твоими молитвами, – попытался улыбнуться Полетаев, приятно удивленный такой заботой. – Благодарю, очень кстати.
– Ты сильно-то не серчай на нее, – начал было Рафаэль Николаевич. – У нее, говорят, двое взрослых детей было, сын и дочь. А сейчас никого не осталось. И вроде бы оба ушли как-то трагически, я не особо знаю эту историю, так, с чужих слов.
– О, Господи! Бедная женщина! Да я и не злюсь вовсе. Я только не ожидал. Опешил, – Полетаев посмотрел на небо. – Сейчас дождь польет. Эх, а так бы посидели на той скамейке, домой не хочу.
– А, пойдем, брат, ко мне? Пересидишь. Поболтаем.
Так Андрей Григорьевич впервые оказался в чужом жилище этого странного сообщества. Кроме своей комнатушки он ничего доселе не видел, и считал, что аскетическое ее убранство есть принадлежность всей этой общины, ее образа жизни и назначения. Думал, что отсутствие излишеств оправдано, а недостаток привычных удобств соответствует цели пребывания – думать о душе. Но, увидев, жилище бывшего судейского, понял, что грех гордыни им еще не изжит, а то, что он мужественно принимал за лишения, есть всего лишь необходимый и достаточный набор, приспособленный для жизни. У Демьянова в комнате стоял запах сырой плесени, стола не было вовсе, а из мебели – деревянная лавка, сундук, покрытый лоскутным одеялом и табурет, на который хозяин усадил гостя. Все.
– А где же ты спишь? – недоуменно спросил Полетаев.
– Давай не будем обсуждать мое хозяйство, прошу тебя, брат. Кокетничать не желаю, а при любом объяснении выйдет криво. Самоуничижение – та же гордыня, только в другую сторону. Не вынуждай. Не от того все, да объяснять долго. Времени просто жалко на ерунду.
– Да, нет, ты не подумай, я не сужу, – стушевался гость. – Просто любопытно – кровати-то нет.
– Ну, коли так… – Демьянов почесал в затылке и сел на лавку. – На сундуке удобнее, если в каком месте капает, его передвинуть легче. Ну, давай о тебе, братец.
Полетаев поднял взгляд и сквозь прорехи в потолке увидел просвечивающие щели. Промолчал. Пола в этой избенке не было вовсе, а была утоптанная земля.
– А что обо мне? – Андрей Григорьевич пристроил трость сбоку, уперся ладонями в колени и вновь улыбнулся. – Вот, братец, пострадал, а за что не ведаю.
***
Лиза сидела дома уже третий день безвылазно. Вчера шел дождь. Да и не в этом было дело. Дело было в том, что как-то так, внезапно обнаружилось, что идти ей вовсе некуда и не к кому. Верней так. Лиза снова побывала у Олениных, и в этот раз все было хорошо, так что после Лиза боялась испортить это воспоминание и больше к ним не шла. Она заметила, что если между ней и Лидой вдруг воцаряется мир, то на другой раз они обязательно повздорят, или произойдет еще что-то нехорошее, и Лизе потом приходится жить с неприятным осадком на сердце, пока все снова не пойдет на лад. Конечно, это не была очередность встреч – плохих и хороших – с математической точностью через раз, но и желания рисковать не было. Пусть остается так, как сейчас.
В тот визит Лиза надела пошитые Кристиной обновки и совершенно слилась с гостями Лиды, а их снова набился полный дом. Даже Хохлов почти не поддевал ее, а он там был. Он становился частым гостем в этом доме, навещая своего приятеля – долговязого Кириевских, который переехал сюда насовсем. Вообще, у Олениных было шумно и весело теперь почти всегда, так как жильцов прибавилось, все вместе обедали раз в день, а по выходным и праздникам гуляли в столовой второго этажа допоздна. Это Хохлов, еще в тот раз, сделал Ольге Ивановне заманчивое предложение и она, подумав, приняла его.
– Что за расточительство, мадам, в самом деле? – спрашивал он Оленину с пристрастием. – Простите, за прямоту, но я же вижу, что семья ваша не располагает средствами даже в необходимом объеме, а уж…
– Простите, молодой человек! – прервала его гордая полковница. – Свои финансовые дела я не обсуждаю даже с детьми, не то что, с посторонним, хоть и очень энергичным, недавним знакомцем.
– Если бы я обижался каждый раз, когда мне дают по носу, я и сотой доли того, что могу, не сделал бы, – засмеялся в ответ Арсений. – Я не только энергичен, но и настойчив, мадам. Итак. Вы не располагаете денежными накоплениями, но владеете этим домом. А в первом этаже у Вас проживает единственный постоялец, да как я успел расспросить, еще и на Вашей милости, то есть забесплатно. Погодите, мадам! – остановил он вновь желающую прервать этот монолог хозяйку. – Я договорю в любом случае. Я не поленился обождать Вас пару часов, пережду и Ваши возражения. Мой интерес в этом деле тоже есть, не сомневайтесь.
– И каков же он? – Оленина сдалась. – Видимо легче будет Вас выслушать, молодой человек. Только сразу огорчу Вас – подобные коммерческие намерения неуместны в моей семье, мы не так воспитаны, это Вы просчитались. Я не нуждаюсь ни в агентах, ни в посредниках! Здесь будут жить только наши гости. Это дом, молодой человек, а не ночлежка…
– Ну и глупо! – совсем уж нагло перебил женщину Хохлов. – К чему такая излишняя гордость? Сейчас город переполнен гостями, цены на квартиры взлетели неимоверно, взять приличное жилье по разумной цене вовсе не представляется возможным. Вы, с вашей все равно пустующей площадью, могли бы не только упрочить семейное материальное положение, но и помочь таким же, стесненным в средствах, людям. Рабочим, студентам. Сдавайте, не заламывая, по-божески! Причем, мадам, надо ловить момент, и предлагать это именно сейчас, ведь осенью, с окончанием Выставки, все вновь переменится. А так жильцы привыкнут к Вам, а там целый учебный год впереди. Если у вас еще и приличный стол организовать, то я сам приведу сюда хоть полдюжины претендентов. И не смейте записывать меня в капиталисты! – продолжал посмеиваться он. – Ни копейки процентов я с Вас и не собирался брать, приглашайте меня изредка на званые вечера, вот и вся моя корысть.
И вот теперь эти «званые вечера» стали частыми в доме Олениных, как поняла Лиза со слов Лиды. Той в них нравилось все – и споры, и шум, и новые лица, и чтения, и музицирование. В музицировании Лиза сама принимала участие, а что за чтения так и не уловила, при ней не читали ничего, а Лида объясняла сбивчиво. Лиза поняла только, что это не роман, и не с продолжением. А, как будто какие-то статьи. Каждый раз – новые. «Из газет, Лида?» – попыталась уточнить она у подруги, но та замялась, как, если бы проговорилась в чем-то, и нехотя ответила, переводя разговор на другую тему: «Из брошюрок, или просто с листочков, да это неважно, Лизонька. Как тебе наши новые жильцы?»
Жильцы были все молодые и веселые, и хоть с отсрочками и перебоями, но за постой и стол платили. А Петр и Алексей, чтобы не бездельничать все лето, устроились на полставки санитарами в одну из городских больниц. Разговор перешел на то, что теперь денег в доме появилось столько, что, наконец, наняли постоянную кухарку. «Ты ж знаешь, – самокритично подшучивала над собой Лида, – готовить ни я, ни маменька особо не умеем».
При Лизе никаких брошюр не доставали, а если кто-то в разговоре пытался вернуться к незаконченным спорам или прошлому обсуждению, то на того смотрели «страшными» глазами, указывая на Лизу или Лидину мать, которая тоже часто посиживала с молодежью. Из этих обрывков Лиза уловила что-то про «свободу, освобождение и равенство».
В выходные Лида и Петр попросили запряжку с Серко, и Кузьма повез их по губернским селам. Лиза с Алексеем договорились на другую неделю. Дни тянулись, зарядили дожди. Лиза скучала и иногда почти с ужасом думала, что вот так и будет идти теперь вся ее жизнь – дом, окошко во двор или окошко в переулок, уроки в большом доме да редкие поездки «по делам». Она умрет с тоски!
Борцов на ее записку не ответил, сам не появлялся, и Лиза, измучившись от стыда и досады, написала вторую. То она думала, что он презрительно отнесся к ее навязчивости. Потом ее кидало в краску от того, что она осмелилась писать взрослому человеку, а он, конечно, даже не воспринял ее записку всерьез. Она долго сочиняла, что бы написать такого бодрого и беспечного, чтобы он и думать не смел, что она ждала его. Но, что бы ни придумывалось, все выходило с обидой. «Вы не ответили мне, да и надобность прошла…» Не то, не то. «Лев Александрович, простите, что хотела оторвать Вас от дел. Понимаю Вашу занятость и не сержусь. Никакой срочности нет, я просто рада видеть Вас, как выдастся случай. Лиза Полетаева» Уф! Теперь можно хоть сколько-то успокоиться и не думать об этом. Или не так? Надо было написать по-другому? Но записку снова уже унесли. Не вернешь. Да что же это такое! Не посылать же третью!
Лиза взяла ключи от большого дома, вышла во двор и спросила у дворника садовые ножницы. Он принес. Лиза отперла залу, а потом двери в сад. Надо было хоть чем-то себя занять, и она стала обстригать ветки, чтобы можно было пройти по дорожкам к забору и обратно, а то они лезли прямо в глаза или цепляли платье. Благо, сегодня дождя не было.
***
Возвращаясь во флигель, Лиза увидела, что дворник громко препирается с кем-то у входа. Приглядевшись, она поняла, что в ворота настойчиво рвутся двое парней, одетых пестро и странно. Может это были коробейники, которых отец строго-настрого запрещал пускать даже во двор. А может, бродячие фокусники. Все равно – народ подозрительный и возле дома лишний. Пару они представляли, во всяком случае, издалека глядя, комичную – один был миниатюрного сложения, худой и невысокий, а другой атлетической наружности, крупный. Большой. Лиза пожалела, что няни нет дома, та ушла за покупками уже часа два назад. Егоровна умела избавляться от подобной публики парой фраз, а теперь Лизе самой придется вмешиваться, ведь она сейчас единственный представитель хозяев, а сделать вид, что она не заметила происходящего уже не получится. Неудобно перед дворником. А шумное событие явно перерастало в конфликт.
Лиза глубоко вдохнула и направилась к воротам. «В конце концов, пригрожу околоточным. Главное говорить твердо, спокойно и уверенно. Чтобы послушали!» – настраивала она себя на сражение. Солнце светило в спину непрошенным гостям, и разглядеть их вид и точный возраст она пока не могла.
– Лизавета! Ну, наконец-то! Скажи ему! – крикнул вдруг тот, кто был выше ростом, и Лиза замерла, как вкопанная на месте – так ее называл один единственный человек на свете.
– Митя, – растеряно произнесла она шепотом, а после, осознав до конца, что вот он стоит перед ней живой и невредимый, бросилась к решетке ограды. – Митя! Ты нашелся? О, господи! – и уже со слезами на лице велела дворнику: – Да открывай же! Отопри быстрей. Это – Митя!
– Сию минутку, барышня! – засуетился дворник. – Ах ты, батюшки! Знакомый Ваш? А я думал – охальники какие лезут. Сейчас, сейчас!
Шагнув во двор, Дмитрий распахнул свои ручищи, и Лиза повисла у него на шее.
– Ну, не плачь, не плачь, сестренка моя нареченная! – улыбался Митя широко и довольно. – И что значит «нашелся»? Дмитрий Кузяев никогда себя не терял! Я вернулся. Вернулся! Егоровна, давай чаю нам! – крикнул он флигелю. – Знакомься, Лизавета, друг мой – Николай Рихтер. Рекомендую. Приютите до вечера? Никого из моих в городе нету. Разъехались. Лето! Сунулись было на прежнюю квартирку, да там меня давно уж в утиль списали, все чужие какие-то живут. Давай, веди меня к Андрей-Григоричу, побираться у него буду, поиздержался вдрызг! Пусть Кузьма меня отвезет в Луговое. Вот, Николая с собой притащил. У него тут родственники, так что от вас мы прямиком к ним. Посажу его вечером на питерский поезд и – домой! Я, Лизавета, ему многим обязан.
– Здравствуйте, милая Елизавета Андреевна, много о Вас наслышан, – Николай поклонился и в поклоне легко пожал Лизе протянутую руку. – Простите моего шумного друга. Да Вы, наверно, пуще меня, его знаете. Простите за вторжение, но других столь близких знакомых у него в городе не оказалось. Я предлагал ему денег на извозчика, как сам получу, да он все к вам в дом рвался, они, говорит, как родные, так отвезут. Мы только час, как с Одесского поезда.
– Добро пожаловать, а папы нет сейчас, – Лиза беспомощно глянула на дворника, тот лишь глубоко вздохнул. – Да вы проходите, проходите. И рассказывайте! Где, как? Егоровна ушла, скоро будет. Да я сама сейчас самовар…
– Уж, позволь, сестренка, я тут похозяйничаю? – гремел Митя. – Какой уж ты самовар? Мы сами тут! А как там матушка моя, слышала, знаешь?
Они пили чай, когда вернулась Егоровна. Она тоже плакала от радости, обнималась с Митей, знакомилась с Николаем. Перебираться в столовую никто не пожелал, и кухонный стол постепенно заполнялся разносолами, вкусностями и няниными плюшками да пирогами. Самовар в этот день кипел беспрерывно. И все длился, и длился рассказ о заморских приключениях двух атлетов.
Они благополучно сели на пароход в Одессе и без происшествий дошли до порта назначения. В Константинополе, узнавая как легче добраться до Афин, они встретили нескольких соотечественников, уже возвращающихся оттуда. Все они были разочарованы и поведали друзьям о неимоверной дороговизне, на время игр охватившей греческую столицу. Многие, даже заявленные уже на состязания спортсмены, разворачивались и разъезжались по домам еще до открытия Олимпийских игр. Узнав порядок цен, приятели поняли, что им там вообще ничего не светит, так как у них впритык было отложено денег на обратную дорогу, а оказалось, что участники должны не только сами обеспечивать себя экипировкой, но и проживание, и кормежку искать и оплачивать самостоятельно. На две недели их средств явно не хватило бы ни при каких раскладах.
Николай мечтал участвовать в плавательных соревнованиях, так как в училище он был не из последних в этом виде, а Дмитрий, соответственно – в схватках по борьбе. И те, и другие состязания назначены были не в начале игр, и успеть еще было можно. Приятели решили задержаться на несколько дней и подзаработать в портовом городе. Но человек предполагает, а… Присев как-то отобедать в уличном кабаке, Митя доверчиво повесил свой пиджак на спинку стула. Надо ли говорить, что окончив трапезу, приятели не обнаружили не только портмоне, хранящегося в кармане, но и самого одеяния. Благо половина денег была у Николая. Митя сокрушался, Николай хоть и смотрел на друга с выражением лица «Я же сто раз тебе говорил так не делать!», но вслух ничего не высказывал, а только все обдумав, выдал: «Про оставшиеся деньги надо забыть теперь, как будто их и нет вовсе! Это шанс хоть одному из нас вернуться на родину и уже оттуда вытаскивать второго. Пошли искать работу, как и собирались, да жилье подешевле. Ни о каких гостиницах и речи быть не может, во-первых, надо договариваться в долг, да и бумаг у тебя теперь тоже нет, так ведь?» Вспомнив про документы, Дмитрий схватился за голову.
***
Комнату они нашли не сразу. Кормились первые дни, спуская взятую с собой приличную одежонку. Со временным трудоустройством все обстояло тоже не совсем ладно. Верней Митю с его силищей тут же взяли грузчиком, хоть на неделю, хоть на сколько. Причем трое хозяев нарасхват зазывали его к себе. А вот Николай остался не у дел, и если первые ночи Кузяев спал прямо на складских мешках в порту, то где скитался Рихтер, это ему одному ведомо. Новые соратники силача, заметив бедственное положение друзей, на ломанном русском объяснили им, что самое доступное жилье нужно искать у армян, те много не возьмут. И в выдавшийся у Мити перерыв, они с Николаем планомерно стали обходить дворы армянского поселения. Но нигде неизвестных чужеземцев не впустили, объясняя это очень схоже: «Полным-полно уже у нас, вот жена брата с детьми приехала, теперь здесь жить будет».
Митя своим простодушием большого ребенка очень скоро расположил к себе как собратьев по тасканию мешков и бочек, так и ближайших конкурентов, с которыми после смен грузчики часто устраивали приятельские поединки. Как-то амбалы с соседнего пирса привели к нему схожего с нижегородцем по сложению и росту армянина и рекомендовали: «Это – Затик. Он про тебя знает». Тот осмотрел русского с ног до головы и сказал: «Жить негде? Если не пугает каждый день переправляться через залив, то могу предложить чердак в доме дяди. Приходи с братом к ночи, вот адрес. Мы живем в Галате».
И началось житье в большой армянской семье. Кроме племянник, у хозяина дома – дяди Агаси – оказалось двое взрослых сыновей Теван и Тигран, один мальчик-подросток Мнацик и дочь Сате, красавица, в которой вся мужская часть семьи души не чаяла. Еще была бабушка Гинуш, которая почти не вставала, но весь день сидела на дворе и всегда видела и знала, кто куда пошел и чем сейчас занят. Хозяйничали в доме жена дяди Агаси – Лусинэ, которую Митя почти сразу стал называть «тетя Люся» и ее вдовая сестра Мануш («тетя Маша»). Еще за столом собирались дядя Натан, дядя Мигран и почти ровесник Мнацика – Арташез, родство коих с главой дома друзьям точно отследить не удалось. В семье не очень хорошо знали, но понимали русскую речь поселившихся друзей, которых упорно принимали за двоюродных братьев. Сносно говорили с ними на родном языке только хозяин, Теван и Затик. Через неделю уже бегло болтал по-русски и Мнацик.
Николай объяснил ему значение нескольких слов по-английски. Тот запомнил. Потом по-немецки – мальчик сооружал из них осмысленные предложения.
– Ваш сын имеет необычайную расположенность к обучению языкам, знаете ли Вы это? – с восторгом делился своим открытием Рихтер.
– В любом портовом городе каждый с малолетства может объясниться с покупателем на любом языке мира, – смеялся отец мальчика.
– Но это не обычные, не средние способности. Грех оставлять такой дар без развития. Отдайте его в обучение! А то, что из него вырастет, если он в свои двенадцать так ничему и не учится, а только бегает с другими мальчишками по городу?
– Грузчик из него вырастет, грузчик! – отмахивался дядя Агаси. – Как из братьев и иных родичей. Будет как все!
– Вы не понимаете! – дотошный Николай хотел убедить родителя в своей правоте.
– Я не понимаете? Это ты не понимаете, – благодушно растолковывал ему хозяин. – Где я денег учителю возьму? Семью кормить надо? Родственников кормить надо? Вас кормить надо? Сами-то в долг живете. А моя Сате? Вот-вот невестой станет, не сейчас, так в будущем году. Мне приданое надо готовить, свадьбу не хуже, чем у других справить. Эх, ты, пустопляс мой дорогой!
– Пустозвон, – понуро отвечал Рихтер.
– Что говоришь? – переспросил дядя Агаси.
– У нас говорят «пустозвон» или «свистопляс», – вздохнул безработный жилец. – Вы не сомневайтесь, мы Вам все до копеечки заплатим, как Мите жалование дадут. Вы к нам так отнеслись! Поверили. Даже на билет после копить станем, сначала все Вам!
– Как сможете, так и заплатите. Одной веры мы, что уж тут считаться. Сказал же – подожду, – пожилой армянин почесал в затылке. – Только долгонько вам с братом на обратную дорогу собирать придется, в порту-то гроши платят. Эх, кабы его в городе где приткнуть, с его-то умениями и силищей! Вон, мои-то молодцы, раза в три больше приносят.
– Ну, так куда ж ему в город без документа! – сокрушался Николай. – Спасибо, что хоть там хозяин никаких бумаг не спрашивает. Эх, мне бы еще самому где-нибудь пристроиться! Хотите я, пока делать все равно нечего, Мнацика сам учить стану, за так? Вы только ему чернил и тетрадок купите?
– Ну, давай попробуем.
Они помолчали. Сыновья дяди Агаси работали где-то в самом городе, не в порту. Николай спросил где. Оказалось – в посольствах. Тоже грузчиками, но совсем другого качества. И работа не такая грязная, и авралов почти не бывает, и платят лучше.
– А что ж Затик ваш? – Николаю хотелось поболтать хоть с кем-то, друг, приходя с работы, валился без сил, а еще затемно он и такие же работники из Галаты спешили на баркас, перевозивший их через Золотой Рог в центральную часть города.
– А Затик всего год в Константинополе, – отчего-то осунувшись, отвечал хозяин. – Все будет со временем. Он-то как раз учился, ему место получше обязательно найдется. Пусть приживется здесь.
– Он из дома на заработки приехал? – настойчиво продолжал расспросы Николай, не замечая перемены настроения хозяина. – У вас всегда такие большие семьи! А он тут один. Где вся его семья? В другом городе?
– В другом городе, – еле слышно прошептал дядя Агаси. – Была в другом городе. Теперь нету. Убили всех.
Он встал и молча ушел в дом. А Николай еще долго сидел под раскидистым деревом, крона которого даже в жаркий день создавала островок прохладной тени на раскаленном дворе, и тер лоб, коря себя за бестактность.
***
Успехи Мнацика были столь красноречивы и скоры, что вызывали неподдельную гордость всех домашних, хоть сами они не понимали ни слова из того, что болтал мальчик на иностранных языках. Артика тоже никто не гнал с уроков, но посидев пару раз с учителем и благодарным учеником, он взмолился, и его отпустили гулять. Совершенно не завидуя достижениям родственника, он снова носился с мальчишками по пыльным улочкам или околачивался на берегу, наслаждаясь вольной жизнью, где все понимали друг друга и без нудного писания непонятных закорючек на бумаге. Он непрестанно рассказывал приятелям о способностях Мнацика, превозносил учителя и всячески восхвалял их домашние перемены с воцарением в доме двух русских гостей. А Митю все дети в округе знали напрямую и полюбили мгновенно. Взрослые тоже не могли отказать себе в удовольствии похвастаться неожиданно раскрывшимися дарованиями одного из мальчиков, и со слов дяди Тиграна вся обслуга австрийского, а из рассказов дяди Тевана российского посольств была осведомлена об армянском вундеркинде.
Слух дошел и до личного помощника первого драгомана русского посольства. Он, как-то выходя вечером, не удержался, и подошел к Тевану.
– Правду ли говорят о твоем племяннике, Теван? Что будто бы он, ничего не зная до того, вдруг взял, да сам языку за три дня выучился?
– Врут, господин Денисов! Не племянник он мне, а брат родной. И не за три дня, а за три недели. И не сам, а нам Господь хорошего учителя послал.
– Кто таков?
– Русский.
– Приведи мальчика. Я сам – переводчик, мне любопытно. Я его поспрашиваю, не возражаешь?
Теван Мнацика привел, экзамен тот выдержал с достоинством, и Денисов захотел познакомиться и с его толковым учителем. Они сошлись с Николаем и вскоре стали приятелями. Чуть лучше узнав нового знакомого, Рихтер поведал ему историю их одиссеи и под секретом доверил нынешнее положение друга, надеясь на порядочность Денисова. Тот в полицию не пошел, но объяснил Николаю трудности восстановления документа именно здесь, за границей. Но помочь в переправкой в Россию обещал, это возможно было и со временной бумагой. Он велел передать другу, что не дело прятаться, а надо явиться к властям с повинной, все решаемо, правда о работе и заработке на время придется, видимо, забыть. Но зато он обещал найти учеников Николаю.
Так прошел месяц и второй. Приятели пока думали над предложением Денисова, работали оба, расплатились за жилье с дядей Агаси, да и их накопленная сумма увеличивалась на глазах. И тут случилась беда. Заболела Сатеник. Она мучилась от боли в животе, местный лекарь выписывал ей какие-то порошки и капли, но они мало помогали, а на вторую ночь стало совсем худо. Слыша ее стоны, уже начинавшие переходить в крики, друзья не выдержали. Митя взял Николая за грудки и потряс как грушу.
