Инга Львовна Кондратьева
Девятая квартира в антресолях II
– Лизонька, располагайся, – отец указал дочери на кресло в первом ряду у самого барьера. – Ты не будешь против, если я на время оставлю тебя?
– Ты надолго, папа?
– Зайду в буфетную, после посмотрю, не появится ли в фойе Савва Борисович. Тебе принести чего-нибудь? Может, шампанского?
– Нет-нет, папа, ничего не надо, – Лиза аккуратно расправила складки длинного платья, подобрала незабудковый пояс и присела на краешек кресла. – Ты иди. Мы приехали загодя.
Отец ушел, а Лиза стала рассматривать зал и публику. На нее тоже многие бросали свои взгляды, или даже бесцеремонно наводили бинокли, но никого из знакомых она не заметила. Вот стали заполняться ложи их яруса. В правой из них, что была ближе всех к сцене, отворилась дверь, и вошли сначала две девушки, а за ними семейная чета средних лет, видимо их родители. Пока они рассаживались, Лиза узнала в той барышне, что была повыше свою одноклассницу, та тоже заметила ее. Они приветствовали друг друга легким наклоном головы и движением сложенного веера, как их учили в Институте. Ах, этот веер, эти перчатки! Лиза так и не сумела привыкнуть к ним.
И обе ложи, выходящие на сцену, постепенно заполнялись гостями. Среди них был сам директор театра, несколько банкиров, два генерала, их дети и жены. Но никого похожего на императорскую чету не наблюдалось. По залу разнесся легкий шум разочарования.
Лиза рассматривала партер. Он уже тоже был почти заполнен, вот-вот раздастся первый звонок. Тем заметнее было, как в пятом ряду образовалось пустующее пространство возле одинокой дамы. Возможно, что все стоявшие в проходах и были зрителями именно с этого ряда, но никто из них почему-то не спешил занять место рядом с ней. Дама была, судя по фигуре, молодая, Лиза видела ее напряженную спину и каштановые кудрявые локоны, уложенные в замысловатую прическу. Лиза потянулась за биноклем, что лежал на кресле рядом с ней, чтобы лучше рассмотреть, потому что что-то неуловимо знакомое померещилось ей в осанке той дамы. Но, ах, какая она неуклюжая! Бинокль чуть не выскользнул у нее из пальцев. Это все шелковые перчатки!
Лиза оглянулась по сторонам. Ложи разделяли тонкие деревянные перегородки, чуть скошенные ближе к барьеру, но видеть ее вблизи никто с соседних мест не мог. Она рискнула снять длинные, выше локтя перчатки, которые мешали ей неимоверно. Лиза пальчик за пальчиком освобождалась от них, стянула одну полностью, вторую и повесила их на дубовый бортик перед собой. Стало значительно свободней! Она встала и, уж было, снова взялась за бинокль, но тут и невооруженным глазом заметила, и тот час же узнала его. По проходу партера, направляясь к сцене, прямо перед ней неспешно шествовал Сергей Горбатов. Он поклонился кому-то издалека, сделал еще пару шагов и замер, глядя на ту же даму, что и Лиза перед этим. Потом, как бы передумав, развернулся и стал оглядывать сначала кресла амфитеатра, потом поднял глаза выше.
Лизу охватило инстинктивное желание присесть, исчезнуть, скрыться с его глаз. Но она, вспомнив неприятную сцену в оранжерее, тут же взяла себя в руки. Пусть глядит! Она не должна прятаться, она не сделала ничего дурного или постыдного. Она имеет полное право высоко держать голову, пусть на нее смотрит хоть весь свет!
Но как ни сильна была ее воля, Лизу все-таки настигло леденящее оцепенение, когда сразу после этих ее мыслей, все глаза зала обратились именно на нее! Люди оборачивались, вставали с кресел, перешептывались и… И все как один смотрели теперь на ложу первого яруса. Лиза ничего не понимала, лишь чувствовала только, как по ложбинке ее спины крадется скользким ужом холодный страх. И впрямь колдовство какое-то и есть, чуть не плакала она. Что же это такое? И где же папа!
Всеобщее внимание становилось невыносимым, но тут заскрипели кресла в соседней ложе, там же послышались голоса и весь зал разразился аплодисментами. Лиза вообще перестала понимать что-либо, ноги ее подкашивались, и ей захотелось рухнуть обратно в кресло. Видимо, скованное неловкостью тело совершило какое-то стесненное движение, и незабудковый пояс задел висящие на поручнях перчатки. Одна светлой змеей сразу же сползла на пол, к Лизиным туфелькам, а вторая медленно, как во сне, стала стекать в партер. Лиза не успела даже испугаться, а смогла лишь заметить молниеносное движение, синее сукно рукава, обшитый форменный обшлаг и метнувшуюся кисть руки в белоснежной перчатке, поняв, что только военная выправка позволила обладателю мундира на лету подхватить ее беглянку. И вот уже протягивая ей двумя пальцами перчатку, за загородку заглядывает улыбающееся лицо, так знакомое всем по многочисленным фотографиям и портретам. Вспомнился отчего-то голос Вершининой: «Медам! Если Вам посчастливится встретить высочайших особ, заклинаю – никаких книксенов! Соберитесь! Полный глубокий реверанс, не позорьте Вашу madam!»
– Прошу Вас! – произнес мягкий мужской голос, и Лиза опустилась в реверансе, на секунду коснувшись высочайшей руки.
– Благодарю Вас, Ваше императорское величество! – ответила она и, как ни быстротечно было все происходящее, еще успела подумать, что вот так и запомнит государь нижегородскую дурочку с голыми руками, что роняет при его появлении перчатки на голову зрителям, и добавила: – Прошу простить мне мою неловкость.
– Ничего, мадемуазель, с каждым случается, – ответил император и тут свет в зале стал меркнуть.
На помост вбежал дирижер, оркестр встал, зрители сели. Постучав смычками по пюпитрам, приветствуя высоких гостей, оркестр тоже сел, зазвучала музыка, представление началось. Через пару минут открылась дверь ложи, и вошли сразу трое мужчин. Лиза продолжала оставаться в каком-то завороженном состоянии и воспринимала все происходящее, как будто это было не сейчас, не здесь и не с ней. Она обернулась, после машинально попыталась надеть перчатку, которую до этого так и держала в руках. Потом удивленно посмотрела на свою оголенную левую руку. К ее ногам тут же метнулся Лев Александрович, который разглядел светлое пятно на полу, и подал ей вторую перчатку.
Чтобы не шуметь, они так и сели, кто, где оказался – Борцов рядом с Лизой, ее отец и Мимозов у них за спинами. Полетаев не выдержал, нагнулся и зашептал дочке в ухо:
– Лизонька, прости, что так долго, но там никого не пускали! Перекрыли коридор на время прохождения государя и свиты. Ты знаешь, Лиза, что они тут, вот за этой перегородкой?
– Знаю, папа, – обернувшись, так же тихо отвечала Лиза. – Мы разговаривали.
Отец недоуменно посмотрел на нее в темноте, но переспрашивать сейчас ничего не стал. Лиза смотрела на сцену, но если бы кто-нибудь спросил у нее позже, что именно давали в тот вечер, она вряд ли смогла бы припомнить. Она с какой-то минуты и вовсе престала слышать реплики актеров, потому что в голове у нее все отчетливей крутилась откуда-то прилетевшая фраза: «Царь – на правую, суженый – на левую!»
***
А Татьяна Горбатова, сидя в пятом ряду партера, испытывала, быть может, впервые в жизни, страдания душевные. Она заметила, что вокруг неладно почти сразу – как только они с Сергеем вошли в фойе. Никто с ними не раскланивался, никто не перемолвился ни словом, встречные знакомцы отводили глаза. Усадив ее в кресло, братец тут же исчез. Сначала пустующие места в ее ряду не казались вызовом, много людей переговаривалось друг с другом у сцены и в проходах, но по мере заполнения зала, это становилось очевидным. Таня подняла глаза, и справа в ложе заметила свою одноклассницу с сестрой, улыбнулась, радуясь встрече. Но та, лишь скользнув по ней взглядом, тут же отвернулась и что-то стала говорить родителям, сидящим во втором ряду. В партер она больше не посмотрела ни разу. Из соседней ложи на Таню пялился какой-то корнет. Его лицо показалось ей смутно знакомым, но взгляд молодого человека был настолько навязчив, настолько контрастировал со всем остальным, происходящим с ней сейчас, что от него становилось и вовсе худо. Таня вперила глаза в закрытый занавес сцены и более не шевелилась.
Щеки Танюши загорелись огнем. Она физически ощущала теперь пропасть, которая образовалась между ней и всем этим жестоким, глупым, пафосным и напыщенным залом, который вычеркнул ее из своих списков, сделал в мгновение ока изгоем, брезговал даже сесть с ней рядом. Она услышала, как публика, забыв про нее, переключилась вниманием на что-то иное, происходящее сзади, но повернуться и посмотреть, сил у нее не было никаких. Все силы ушли на то, чтобы сидеть тут, гордо выпрямив спину, не убежать и не разрыдаться от досады. Если бы она могла, она заставила бы себя даже не краснеть, но это было не в ее воле. Затаив дыхание, подобно ее Спящей Царевне, она почти неживая сидела и терпела пустые кресла рядом с собой. Наконец, опустилась блаженная темнота, публика вынужденно заняла свои места. Надо было дождаться хотя бы антракта. Ладно, они все! Но братец?
Лишь только свет зажегся вновь, и кресла рядом с ней тот час же опустели, Таня встала и, гордо вскинув голову, направилась к боковым дверям. Уже почти при выходе из зала она, хоть и не смотрела по сторонам, но заметила брата в амфитеатре, он болтал с группой молодых людей, часть из которых была в мундирах. Таня остановилась в проходе и посмотрела на них, разговор прервался, собеседники Сергея стали отворачиваться и выходить в фойе, лишь один наклоном головы обозначил свое ей приветствие.
– Отвези меня домой, – бросила Татьяна брату и тут же вышла вон.
Найдя свою карету, она села в нее и ждала, правда недолго – Сергей появился почти следом за ней.
– Прости, встретил приятелей, заболтались, – Сергей устроился на сидении напротив. – А как погас свет, то было уже неудобно пробираться в партер. Ты видела императора? Я уже хотел идти к тебе, когда ты меня нашла. Почему так рано уходим?
– Не юродствуй! – Таня кусала губы. – Ты все видел.
– Извини, я думал, может, ты не заметишь. Не хотел тебе делать больно лишний раз.
– Ах, как это по-братски! – ехидствовала Таня. – Какая забота.
– Ты можешь злобствовать сколько угодно, как видишь, это мало что меняет, – мягко и почти сочувственно на сей раз сказал ей брат.
– Что мне делать, Сергей?
– Лучший выход был бы – уехать, пока все уляжется.
– Куда? – усмехнулась Таня. – Я уже думала об этом. К отцу не поеду.
Они помолчали.
– Ну, я не знаю, – задумчиво протянул Сергей, тем самым давая понять, чтобы о его сопровождении сестра даже не заикалась. – У меня сейчас все мысли о новой службе, прости.
– То есть и не с кем, и не на что, – горько усмехнувшись, констатировала Таня.
– Может быть позже, как закроется Выставка? – у Сергея загорелись глаза, он явно решил воспользоваться ситуацией. – Таня! Но тогда нам надо накопить побольше своих средств, тетка вряд ли отпустит нас вместе после того, что было. Тем более не благословит и денег не даст.
– Ты что, пустишь на это свое новое жалование? – недоверчиво спросила сестра.
– Ну, – запнулся Сергей, но потом вырулил. – А почему бы и нет, черт возьми? Мне тоже все надоело в этом городишке, я с радостью уехал бы в Европу, хоть на сезон, хоть навсегда.
– С сестрой? – ехидно уточнила Таня. – С чего бы такая братская жертвенность? У тебя же есть дама, как мне кажется.
– Ах, Таня, – отмахнулся пренебрежительно брат. – С той дамой ехать все равно, что с нашей тетушкой.
Таня засмеялась. Впервые за последние несколько дней.
***
– Ты пугаешь меня, друг мой любезный! – Савва восседал в своем рабочем кресле, за столом в домашнем кабинете. – Давай-ка, собирайся, вечером едем.
– Нет, Савва, я остаюсь, – Лева был где-то в своих мыслях и пару раз до этого отвечал другу невпопад, чем и вызвал его недоуменный упрек. – Все равно отпуск мой через неделю заканчивается, что уж мотаться туда-сюда. Да и в Москве я все нужное переделал, строительство твое начинать рано, ты ж еще бумаги не оформил? Ну, так-то.
– А то бы прокатились снова? – мечтательно уговаривал Савва. – За чайком, да за беседой. Я страсть как люблю наши с тобой дорожные разговоры, Левушка. Ну, как знаешь. А я нынче уж собрался. Император-то с сопровождением еще вчера отбыли. А мои мысли все теперь там, в Москве. Я за эти дни тут успел кое-что лишнее с рук сбыть, пару фабричек продал, да ту маслобойню. Большой завод пока за своим семейством оставляю. Эх, женился бы ты, друг мой, на моей дочке, породнились бы – на тебя переписал бы.
Услышав про женитьбу, Лев Александрович вышел из своей задумчивости и улыбнулся.
– Что это тебя разобрало, Савва? Как ты себе представляешь нас с Аришей вместе? – улыбка так и расползалась по лицу друга всей семьи Мимозовых. – Она «свой парень», Савва, мы с ней дружим.
– Ну, не желаешь гренадера моего, так Аглайку бери, она тебе под стать – такая же мечтательница.
– Савва! Прекрати, – Лева перестал улыбаться. – Я и помыслить о том не могу, ты ж знаешь, вы все мне уже как родня лет сто! Твои девочки, все равно, что мои. Они на глазах моих выросли, я их, почти что всех, «с пеленок» помню.
– Да знаю, знаю, – вздохнул незадачливый сват. – Это я так. Мечтаю. Не сердцем – умишком своим расчетливым. Не сердись.
Вошел слуга и доложил о визитере:
– К Вам господин Погодин, барин. Примете?
– Кто таков? – поинтересовался у Саввы Борцов. – Мне выйти?
– Да как хочешь, Левушка. Вряд ли ты нам помешаешь, если только господин помещик сам секретничать не пожелает. Это еще один пайщик Товарищества Полетаева. Вот, кстати, там я за собой членство тоже пока мест оставляю! Проси, – кивнул он доложившему слуге.
Вошел господин, лет примерно Левиных, может чуть старше, поклоном приветствовал находящихся в кабинете и хозяина, и незнакомца, Савва представил их друг другу. Присев, посетитель, поглядывая искоса на Борцова, нехотя начал свою речь.
– Простите за вторжение, Савва Борисович. Я с оказией в город, вот решил заскочить.
– Да Вы не стесняйтесь, голубчик! – добросердечно напутствовал его Савва. – Лев Александрович – это мой ближайший друг и соратник, я от него тайн не имею. Поужинать с нами останетесь?
– Нет, нет, – сразу же отказался гость. – Я буквально на пару слов, надо бы… посоветоваться.
– Стряслось что? – Савва приготовился слушать.
– Да даже не знаю, с чего и начать, – уже вольготнее докладывал вновь прибывший. – Решил с Вами поделиться своими сомнениями, любезнейший Савва Борисович, хотя и знаю, что Вы дела свои в нашей губернии потихоньку сворачиваете, так что, возможно, Вашего интереса тут и нет вовсе. Но на душе как-то неспокойно мне. Уж утешьте личным подтверждением, уймите совесть мою, прошу Вас!
– Видишь, Лева, с какой скоростью у нас известия расходятся, – засмеялся Савва, а после, уже вполне серьезно обратился к гостю: – Совесть, голубчик, она – важнейшее проявление души человеческой, так что чем могу! Но давайте ближе к делу.
– А дело, уважаемый мой сотоварищ, в наших долях. Я по поводу их продажи.
– Так почему ко мне, голубчик? – недоуменно приподнял брови Мимозов. – Для того председатель имеется, да предписанная по уставу процедура.
– Так в том и загвоздка! – Погодин весь устремился в сторону собеседника, пересев на самый краешек кресла. – Меня в город Тимофей Михайлович запиской вызвал. И хоть дел сейчас в усадьбе невпроворот, я на пару деньков вырвался, потому как он уже, вроде как, и покупателя сыскал. Вам о том что-то ведомо?
– Никак нет, голубчик, – видно было, что Савва озабочен ситуацией не на шутку. – Впервые от Вас о том слышу!
– Так вот и я… Как ни Вас, ни Натальи Гавриловны на том сговоре не застал, так меня сомнения мучить и стали. Вот потому я и вторгся к Вам, уж, простите.
– Тимофей Михайлович – это урядник при становом, Левушка. Теперь ты уж всех наших пайщиков поименно знаешь! Так что он там учудил? – снова обратился к гостю Мимозов.
– Он мне крайне странную вещь поведал, Савва Борисович, – Погодин запнулся. – Что вроде как Андрей Григорьевич этот мир изволили покинуть, да в монастырь отбыли. Так что связаться с ним нет никакой возможности, а Вас сие больше не интересует вовсе. И что Товарищество со дня на день прогорит в пух и прах, а тут есть оказия хотя бы свое вернуть. Что скажете?
– И кто ж такой оборотистый объявился? – Савва откинулся на спинку кресла и Лева заметил, как стали ходить у него желваки под кожей, тот злился. – Что по себестоимости желает пай получить?
– Англичанин некий, – опустив взгляд, рассказывал Погодин. – То мне сразу подозрительным показалось, так что я прямого ответа не дал, попросил до завтра отсрочки. А дольше мне в городе никак нельзя оставаться, дела моего присутствия дома ждут.
– А помните ли Вы, милостивый государь, да Ваш первейший приятель Тимофей Михайлович, что в уставе Товарищества черным по белому записано? – начал повышать голос Савва. – Что ни один пайщик не может своей выгоды на стороне искать, прежде не предложив выкупить долю любому из участников конфессии лично? Либо – по решению общего собрания – в собственность Товарищества, без выделения частей оную приобрести, в общее пользование? А?
– Савва, не бушуй! – попытался сдержать приятеля Лева. – Человек для того к тебе и прибыл, чтобы поделиться. А ты на него рычишь с порога!
– Простите меня, други мои, – слегка приостыл Мимозов. – Да просто зла не хватает! Андрей Григорьевич жив-здоров, в твердом уме и ясной памяти, сам нынче мне предлагал собрание созвать, да я, дурень, его отговорил! Нечего говорю занятых людей по пустякам отрывать. А они – на тебе! За спиной у него делишки обтяпывают!
– Савва Борисович! – гость с достоинством привстал и выпрямился. – Вы бы уж выражения-то выбирали, право слово! Я такого отношения ничем вроде бы пока не заслужил!
– Простите, простите, милый мой, – Савва как и заводился, так и отходил мгновенно. – Да садитесь, садитесь, в ногах правды нет. Вспылил, прошу принять извинения. Так что, собственно, Вы предполагаете делать? Действительно хотите долю свою иноземцу сбагрить? Так не верите в успех Полетаевских начинаний?
– Да Бог знает, как все повернется, – честно, не юля, отвечал Погодин. – А мне риски лишние не нужны, Савва Борисович, и головная боль тоже. Да и деньги эти сейчас вовсе не помешали бы, мне технику на тот год закупать надобно, а Вы ж знаете, что с пошлинами ничего не решено пока мест… Да… Такие вот дела! Вы уж перед Натальей Гавриловной и перед Андреем Григорьевичем при оказии за меня извинения попросите, а то мне им в лицо смотреть совестно будет. Поверил. Не знал, как дела на самом деле обстоят. Председатель, значит, в городе нынче? А ее? Ее значит, и вовсе стороной обойти хотели? Ах, стыд какой!
– Да не корите себя, голубчик! – теперь Савва всей душой желал успокоить совестливого собеседника. – Это отношение к женщинам повсеместно еще довлеет в наших деловых кругах. Позор, и не говорите! Азиатчина! Я и сам-то иногда… Да-а… Э-ээ-ээ.. Вот наперекор всему возьму, да на дочку завод и оформлю! Чтоб не повадно было! Знай наших!
– Вот как чувствовал я! – апеллировал теперь ко Льву Александровичу визитер, тот лишь согласно кивал в ответ. – Не зря сердце ныло.
– Так твердо решили со своей долей расстаться? – спросил Савва.
– Да я с ними дел никаких иметь не желаю больше! – воскликнул гость. – Чуть не замарали меня в этаком дерьме, прости господи. Извините, господа, за выражение. Накипело.
– Да ничего, ничего, все понятно, – успокоил его Лева.
– Так хотите, я у Вас пай выкуплю? – предложил Савва. – По всем правилам, по совести, ничего не нарушая. Вот прямо сейчас. Сегодня! Пошлем за стряпчим, а к вечеру уж и домой отправитесь?
– Савва Борисович! – гость вскинул взгляд с надеждой и воодушевлением. – Это было бы прекраснейшим разрешением ситуации. А то мне и видеться с ними завтра противно, честное слово. А так отпишусь, да уеду. Ну их, еще объясняться. Они того не стоят!
– Ну, и по рукам! – Савва потер ладони. – На какую сумму, Вы, голубчик рассчитывали?
– Тут никаких выгод искать не стану, как и сказал – вступительный взнос, да прибыль за этот год, вот все на что рассчитываю.
– Честно, честно, голубчик. На том и поладим.
Когда, через пару часов, гость ушел, Лева спросил друга:
– Тебе это зачем, Савва? Из принципа? Или желаешь контрольным пакетом владеть? Теперь же у тебя самая большая доля, так ведь?
– Не так, Левушка, – довольно улыбался чему-то Савва. – Я эту долю не на себя, я эту долю на одну барышню выкупил и записал. Из принципа, это ты верно подметил!
– На барышню? – удивился Лева. – Тоже дочкам?
– Точнее дочке! – хихикал Савва. – Деньги для меня малые, а удовольствия – море! На дочку Андрея Григорьевича оформил, пусть у них в семье дело остается. Полетаев в него всю душу вкладывает! Я-то знаю. Пока Лиза несовершеннолетняя, я все равно одним из ее поручителей числюсь, ее отец перед монастырем так оформил. Им до поры не открою, а как время придет, то ей как приданое пойдет. Не откажутся! Подарю. Э-эээ… Ну, если к тому времени… – Савва махнул рукой и замолчал на полуслове.
– А что? – осторожно спросил Лева. – Дела его действительно так плохи?
– Ох, Лева! – вздохнул Мимозов. – Боюсь, что еще хуже, чем говорят. Ты ж его гордость знаешь! Похлеще твоей станет! От него разве что услышишь? Думаю, что он всем, поди, рискнул – вижу по переписке, каков масштаб затей его. Исследований да новых разработок. Это не одной такой доли стоит! Ежели отдачи в ближайшее время не случится, боюсь, по миру они пойдут, все имущество с молотка пустить придется. Так-то вот, друг мой. Только умоляю! Пощади гордость старика, не упоминай при нем об этом. Я сам не смею. Он и не знает, что я догадываюсь. Я тебе по секрету, как близкому человеку доверился. Уж, не подведи!
– А есть ли надежда, что все еще обойтись может? – с искренней озабоченностью спросил Лева.
– Судя по интересу в этом деле англичан, есть даже больше, чем надежда, – уверенно прогнозировал Савва. – Поживем – увидим!
***
Отец и дочь медленно шли по подъездной аллее своей бывшей усадьбы от особняка к воротам. Лиза огляделась. Еще сильно щемило от той неудачной прогулки, хотя боли уже не было, осталась только досада. Но и беспечная радость, какая бывала здесь в детстве, о которой грезилось в стенах Института, так и не вернулась больше. Летний визит, окончившийся так плачевно, стер, заслонил собой безмятежность воспоминаний. Новые же дни, один за другим как бусины, собирающиеся на нить нынешнего лета, в свою очередь делали воспоминаниями и то происшествие.
– Все-таки не надо было заходить в дом, – прервала молчание Лиза. – Я теперь поверила окончательно, что он нам больше не принадлежит. Эта пыль. Эти чехлы на мебели, на портретах.
– Ты, Лизонька, просто приезжала всегда, когда комнаты уже отмывали к лету, – отвечал Полетаев. – А на зиму всегда так делали – укрывали все. Господину управляющему так хотелось сделать тебе приятное напоследок. Он то и сообщил мне, что дом выкупил некто, пожелавший остаться неизвестным, сам он не знает нового хозяина, ему сообщи лишь то, что его место и обязанности по-прежнему остаются за ним. А приобрели все заочно, на смотрины никто не являлся. Ты уж не говори ему, что расстроилась.
– Я не могу сказать, что я расстроилась, папа. Просто как будто точку кто поставил. И белый рояль – совсем чужой. Даже сесть за него не хотелось.
– Ой, ли? – спросил отец.
– Да так, папа, – Лиза взяла его под руку и положила голову на плечо Андрея Григорьевича. – Но мне спокойно сейчас.
Они вышли из ворот.
– В Луговое? – подняла глаза на отца Лиза. – Или…
– А давай, дочь, прогуляемся до маминой скамьи! – угадал Андрей Григорьевич. – Я сегодня чувствую прилив сил.
Лиза снова прижалась щекой к его плечу, и они свернули в сторону города. На дороге попадались еще не желтые, но уже жухлые отчего-то листья. Пахло осенью.
– А что земли? Луга? Деревни?
– В закладе. В рассрочку. Банк ждет с процентами, – Полетаев вздохнул. – Лиза, мне жаль, что именно домом я решил пожертвовать сразу, а на остальное имею надежду вернуть. Прости.
– Папа, почему «прости»? Мне же есть, где жить. Ты так решил, значит так правильней, – она подняла взгляд на отца. – А почему именно деревни, ты скажи мне, я хочу понимать, как ты думаешь?
– Помнишь голод лет пять назад? – Полетаев посмотрел за реку, они только что миновали Комариный спуск. – Ты уже была не такая маленькая, должна помнить. Так вот. Наши деревни и Луговое были чуть ли не единственными по уезду поселениями, которым удалось избежать детской смертности. Потому что я предвидел и организовал запас. И поля запахивали попеременно. А убедить арендаторов вести хозяйство разумнее, не всегда удается словами. Нам повезло, что прошлый и нынешний год такие благополучные и пока все идет само собой. Я хочу держать все, что только удастся, под контролем, чтобы потом не болела душа. Но это, если Бог даст. Так что главное – это там, где люди.
– А что в мастерских, папа? Что с докладом?
– В мастерских тоже не все ладно, дочь. Никогда не видывали мы этой заразы прежде, а тут нате вам… Листы, Наташа говорит, какие-то подкинули. Кто выбросил сразу, кто ей принес, а кто и прочитал от корки до корки.
– Что за листы, папа? И почему «зараза»?
– Да социалисты всё… Воззвания пишут, мутят рабочих. Многие поддаются, впадают в сомнения. У нас-то все до того довольны были, а как начитались, так разброд среди мужиков пошел. Неладно!
– Откуда ж они взялись, папа, эти призывы? Я слышала, что бывают распространители, но это же на больших заводах. Как у Саввы Борисовича, например. Так их разыскивают, ловят… А у нас-то в глуши, откуда им взяться? Ведь тут все друг друга в лицо знают.
– Да, понимаешь ли, дочь, – Полетаев запнулся. – В том еще и расстройство, что обнаружила это Наташа только после возвращения Мити.
– Папа! – Лиза изумилась. – Вы считаете, что это он принес? Откуда? Его не только в городе, его несколько месяцев в стране не было! Уж не думаешь ли ты…
– Да, Лиза, так… Он сам тоже все отрицает. Но… Хотя «после», и не значит «вследствие», но…
– Что, папа, «но»? – Лиза защищала друга детства, уверенная в любом человеке, пока он сам не докажет ей обратное. – Это же Митя! Наш Митя. Как вы можете! Это не у мужиков, это у вас какие-то неправильные сомнения.
– Ты права! Мы мало доверяем вам, дети, – отец с гордостью взглянул на свою дочку. – Но как ты вступилась за «жениха»! Молодец, дочка. Оставим это. Все разъясниться когда-нибудь само собой.
– Так как там дела, помимо брожений в умах, папа?
– С заказами не густо, дочь. И доклада скорей всего не будет. Съезд все больше смещает свои интересы в сторону пересмотра таможенных тарифов. Сельское хозяйство приоритетней производств оказалось. Я съездил на собрание, послушал. Тут не до моих изысканий. Но посмотрим, посмотрим.
– Ты расстроишься, если доклад не состоится, папа? – Лиза внимательно вглядывалась в лицо отца. – И не думай схитрить, чтобы меня саму не расстроить. А то снова как раньше будет!
– Нет, Лизонька, – Андрей Григорьевич улыбнулся ее проницательности и успокаивающе погладил ладонью руку Лизы. – Как раньше не будет. Я все никак не мог понять тогда, что и ты уже выросла, да и я не тот вовсе. Довольно мы друг друга щадили по делу, и не по делу. Так что вот, чуть не потерялись вовсе. Что смогу, я буду говорить тебе. Открыто. Пусть больно, пусть даже страшно. Поймешь, так поймешь, значит, вместе выплывать станем. А нет, то хоть не будут давить на меня невысказанные сомнения. Ты как?
– Я папа, за то, чтобы выплывать вместе.
– А ты, Лизонька, все-все мне рассказывать будешь?
Лиза надолго задумалась. Они как раз шли мимо того злополучного места, где Лиза плела венки и терялась в буйстве высоких трав. Теперь все было выкошено, и поляна казалась совсем мелкой и голой. Отец и дочь свернули за поворот, откуда летом вышли косцы, спугнув Лизино несостоявшееся свидание. Она вспомнила Нину, ее слова про то, что своих надо щадить, про то, что со всем сказанным тем приходится «что-то делать».
– Нет, папа, – медленно подбирая слова, отвечала Лиза, стараясь, чтобы отец ее понял как можно лучше. – Не все. Все не смогу, прости. Но, если выплывать вместе, то тогда конечно, скажу!
Полетаев в ответ одобрительно похлопал по ее руке.
– Все верно, дочь. Все верно! Это ответ повзрослевшего человека. Всегда остается что-то, что никому высказать не получится. Это я теперь знаю. Ты спрашивала про доклад – конечно расстроюсь. Даже не столько за себя – такой труд проделан, столько было переписки, проб, ошибок, удач. Это же не только железки, это – люди, Лизонька.
– Я так хочу, папа, чтобы у тебя все наладилось!
– У нас, Лизонька. У нас, – Полетаев не обиделся на отстраненность дочери, понимая, что сам долгое время отодвигал и ограждал ее ото всех живых соприкосновений с мастерскими, а видя лишь бумаги да выставочные образцы, она и не могла почувствовать свою полную к ним принадлежность. – Завтра пойдем, я тебя с мастерами и рабочими познакомлю, сама все увидишь. А их труд – это, в конце концов, и Наташино благополучие, и Митина учеба и других пайщиков завтрашний день. И наш с тобой, тоже.
– Да, папа, конечно, – Лиза все равно говорила так, будто речь шла не о насущном, а о чем-то далеком или чужом.
– Лиза! – Полетаев внимательнее всмотрелся в лицо дочери. – Лиза, честно скажу, мне не нравится такое твое спокойствие. Ты ко всему так ровно относишься, что, прости, в твоем возрасте минимум подозрительно.
– Папа, папа! – засмеялась Лиза. – Ну, причем тут возраст? Вот только все обговорили, и снова – подозрения. Просто я такая. Разве я когда-нибудь… Папа, скажи, а какой была мама? Я помню ее всегда спокойной, рассудительной. Это так?
– А, знаешь, дочка, – задумался, вспоминая, Андрей Григорьевич и остановился, опершись на рукоять трости, – а ведь я действительно сейчас не могу вспомнить ни одного случая за все годы, что мы были вместе, чтобы она вышла из себя, или была раздражена. Возможно, ты права, и это в тебе от нее, я не задумывался раньше. Но, все-таки…
– Что, папа? – улыбалась Лиза.
– Все же твоя молодость… – они продолжили путь. – Ты столько лет была вдали от меня! Те летние дни, да редкие праздники – это так мало, чтобы понять, хорошо узнать друг друга. Ты взрослела, менялась. Сейчас ты окунулась в эту жизнь… Эти недели, пока меня не было, ты жила без опоры, самостоятельно. И так все спокойно у тебя? Даже встреча с государем не всколыхнула, как мне показалось, твоих чувств, – тут он тоже улыбнулся и посмотрел на Лизу. – Другие барышни в обморок от счастья попадали бы, а ты, вроде как, и не почувствовала ничего. А, дочь?
– Ну, папа! Ну, зачем мне в обморок? – Лиза остановилась, сошла с тропинки, сначала погладила доски скамейки ладошкой, потом пригласительным жестом указала на нее отцу, тот присел. – Ну, вот и дошли! А я почувствовала, честно. И еще подумала, как стыдно перед maman, она нас столько лет с этим реверансом муштровала, а что кто-то без перчаток может перед высочайшей особой показаться, даже подумать не могла. Вот стыд то!
