Инга Львовна Кондратьева
Девятая квартира в антресолях II
– Так, Вы же знаете, господин уездный исправник – тут и с соседней волости документики, Вы же сами пожелали туда крюк не делать. Подвезли-с. Да еще пришлых много в этом годе у нас почили. Так что их тоже Вам придется учитывать.
– Ох, грехи наши тяжкие, – вздохнул уездный исправник, стал перебирать бумажки и снова прислушался. – Да что это там, действительно кто-то хнычет у тебя что ли?
– Да… – замялся становой и ладошкой показал сотскому выйти и разобраться. – Да это так. Пустяки.
Широкая улыбка подчиненного чем-то не понравилась Титу Силантьевичу.
– А ну, не крути! – велел он. – Что там у вас? Еще не хватало мне, чтобы потом слух пошел, что тут пытали кого-то, да именно, что при моем визите? Отвечать!
Он хлопнул ладонью по столу, стопка бумаг рассыпалась. Сунулся было сотский с отчетом, становой шикнул на него – уж лучше объясняться с начальством без свидетелей.
– Да девица тут одна, – мялся он, собирая с пола листы.
– Что за девица? Обалдел ты, что ли! Ты еще – задержанных в управлении разведи. Совсем тут распустились! Почему не в остроге? Что здесь делает какая-то девица? – уездный исправник стал багроветь.
– Да куда ее в острог, – как-то непонятно повел плечами становой. – Жалко.
– Тьфу ты! Работнички. Гулящую девку тебе жалко? Совсем уж!
– Да не гулящая она, – становой пристав и сам был уже не рад, что связался с приведенной утром странницей. – Говорит, на богомолье. Врет.
– Почему врет? – Тит Силантьевич ехал сюда долго, чай пил спозаранку, сейчас у него уже сосало под ложечкой. – Да не тяни ты! Доложи по форме!
– Докладываю! – становой вытянулся во фрунт. – Задержали девицу. Документов при ней нет. Видом из благородных. Про родных молчит. Плачет.
– Тьфу! – снова выругался в сердцах начальник, понимая, что трапеза откладывается. – Ну, давай ее сюда, что ли. Уж как-нибудь разберу ваши сложности.
Привели Таню. Даже в своем измотанном и помятом виде, она была статна и хороша. Тит Силантьевич оценивающе протянул:
– Ух-ты-у-уууу-ух-ты! Какие тут ягоды и фрухты! Это ж…
Более он ничего не успел изречь, потому что задержанная девица прямо перед ним пала в обморок.
***
Таня очнулась и поняла, что полусидит, полулежит в большом кожаном кресле, за массивным дубовым столом, а вокруг нее мечутся трое солидных мужчин – один вообще важный-важный, только растерявший сейчас всю свою грозность, другой тот, что привел ее и еще один, наверно, его начальник. Они махали на нее платками, брызгали в лицо, предлагали воды в стакане и всячески волновались. Она посмотрела на самого важного и все вспомнила.
– Я есть хочу, – без стеснения заявила она и смотрела теперь на исправника в упор, так, что тот даже смешался.
– Ну, давайте, – махнул он подчиненным, смущенный странным взглядом девицы. – Несите, чего там у вас? Знаю же, что готово все!
– Вы только присядьте, присядьте, Тит Силантьевич! – волновался местный начальник. – А то Вы сами того и гляди в беспамятство обратитесь. Вон, на стульчик. А то, что ж я потом Карелии Марковне о Вас докладывать стану? И девочкам?
– Ступайте, ступайте, – успокоило их начальство и присело напротив стола на стул для посетителей. – Ладно все со мной, хорошо.
Таня молчала, пока несли самовар и еду. Потом накинулась на пироги. Потом взяла моченое яблоко и уже с ним в руках, блаженно вздохнула.
– Ох, неладно! – она закатывала глаза от удовольствия. – Ох, не все ладно у Вас, Тит Силантьевич.
– Что это Вы, девица? Мы разве знакомы? Что за фамильярность? – Тит Силантьевич даже обиделся, совсем по-детски. – Я к Вам со всей душой, со всем пониманием. Угощеньями вот делюсь, а Вы? Перед Вами исправник уезда, между прочим. А Вы так, по-простецки!
– А мне, чем выше Ваш чин, тем сподручнее! – Таня выбирала второе яблоко. – А Карелия Марковна, по всей вероятности, Вам супругой доводится?
– Так, так, – полицейский начальник вглядывался в смелую барышню даже с каким-то любопытством. – И к чему это Вы ведете, девица? Вроде как у Вас в руках повод, а на мне сбруя? Чем таким Вы меня в узду взяли? Самому интересно!
– А вот и взяла. – Таня теперь, наевшись, боялась уснуть, так ее сразу разморило. – А интересно будет, когда я Карелии Марковне поведаю о Ваших похождениях в серебряной маске. Про гроб хрустальный. Да про забавы разные. Так-то! Или, может, Вашим подчиненным все рассказать? Прямо сейчас, никуда не трогаясь?
Тит Силантьевич молчал долго, разглядывал Таню.
– Ну, напугала! Ох. Сдаюсь! – шутливо скрестил он на груди руки. – А я ведь и не признал Вас сразу, барышня. Барон говорил, что Вы дворянского сословия. Так ли? Исхудали. Побледнели. Что так?
– Да жизнь такая.
– И чего же Вы в моем страхе из-под меня требовать желаете? – совершенно спокойно продолжал полицмейстер.
Вошел сотский, спросил, не надо ли чего. Таня испугалась, что сейчас разговор прервут, и она так и не успеет сказать, что хотела. Но полицмейстер отпустил младшего по чину, попросил не беспокоить, сам позовет.
– Вы отпустите меня! Иначе…, – Таня запнулась.
– Иначе? Ну, продолжайте, девица. Или не девица уже?
Полицмейстер имел в виду совершенно другое, но попал в точку. Таня испугалась, что он знает про мужа.
– Что? Что? – встрепенулся Тит Силантьевич, видя, что его подопечная норовит снова хлопнуться в обморок. – Да ты ешь, ешь, глупая! Сколь дней не кушала-то?
– Не помню, – прошептала Таня. – Но я больше не могу сразу. Меня уже мутит.
– Ну, тогда с собой дам, не бойся ты меня, не зверь я! – Тит Силантьевич встал и пересел к столу, к Тане поближе.
– Значит, отпустите?
– А вот это мы с тобой сейчас вместе и решим, дочка. Дочка у меня старшая, такая, как ты почти. Пей чаек.
– Я обещаю, что никому не скажу, если Вы…
– Да забудь ты свои угрозы. Не идет к тебе. А этим, – он кивнул на дверь, – даже не заикайся! Запрут как помешанную. Меня-то в управлении уж не один годик знают. Ни в жизнь не поверят. Ты думаешь, я тогда потащился на ту Выставку из большого желания? А на то сборище попал из болезненных склонностей? Дури-ии-ища! Я все, что в моем уезде делается знать должен. Если наших дураков поманили чем, то и я должен то прознать, за ними проследить, да на место их всех вернуть в целости и сохранности, даром что богатеи. Ума-то не у всех… Ты с бароном-то тем не дружишь больше, как погляжу?
– Он уж больше года, как умер, – Таня боялась сболтнуть лишнее.
– Вон оно как. Жалеешь? Родственник он тебе?
Таня так быстро замотала головой, а в глазах ее отразился такой испуг, что прожженный на уловках и не таких затворников полицейский, тут же понял, где собака зарыта. Через полчаса Таня выложила ему все: про мужа, про его любовь к долгам, картам и деньгам, про его нелюбовь к ней, и про опасность от его окружения.
– Да ну, какую-то ерунду ты говоришь, деточка, – не верил ей бородатый исправник. – Чтобы наш, русский офицер! Да быть того не может. Уж, я-то жизнь прожил! Многих армейских среди друзей имею, а такого паскудства не слыхал.
– Папа всегда говорил, что все от командира зависит. Как тот поставит, так и во всем полку станется, – авторитетно заявила Татьяна.
– А папа у тебя кто был? – уездному исправнику даже в голову не приходило, что такие мытарства могут выпасть на долю молодой женщины, почти девочки, если у нее жив отец.
– Генерал, – кратко ответила Таня.
– Ну, то, конечно, верно, – вздохнул Тит Силантьевич. – Но, может, ты не так поняла что? Может, у страха глаза велики? Может, вернешься?
В ответ он увидел такой твердости решимость, что вздохнул и молча стал перебирать бумажки, которые сдвинули при чаепитии на край стола.
– На преступление с тобой иду, – говорил он, слюнявя палец. – И не смей думать, что ты меня запугала. Пожалел я тебя, глупую. Только куда ж ты пойдешь? Есть у тебя во всем белом свете хоть одна родная душа?
– Есть! – твердо ответила Таня, пока не понимая, куда клонит этот большой и добрый дядька.
– Та-ааак. Мещанка, лет двадцати семи… Старовата для тебя, – вслух размышлял он. – Да и дети у нее остались. Не пойдет! Мертвяков-то не боишься? Ну, раз в гроб ложилась, чего уж. Да-ааа. Да и лучше бы дворяночку, чтобы хоть за триста верст можно уехать было. Крестьянка, крестьянка, опять мещанка. Вот. Вдова. Бездетная. Всего-то двадцати трех годков. И что ж ей не жилось, бедолаге! Тебе-то сколько? На, вот, держи. Теперь ты – Стрекалова Вера Михайловна. Только гляди, видишь, где она – ты – родилась и проживала? Так что, будь добра, в Горбатовский уезд ни ногой. Ее там кто угодно знать может. Так что…
– Куда ни ногой? – рассмеялась отчего-то бывшая девица, которая теперь стала – вдовица.
– В Горбатовский. А что?
– Нет-нет! Обещаю там не появляться. Спасибо Вам! – и Таня вскочила и чмокнула полицейское начальство в щеку. – А как же я? Отсюда?
– Сам подвезу.
Таня вышла из повозки за околицей с узелком моченых яблок в руках. Помахала рукой и пошла к какой-то деревне вдалеке, без дороги, через поле. Исправник уезда некоторое время смотрел ей вслед, потом велел:
– Трогай!
***
Счастье Лизы было полным и не замутненным ничем, потому что буквально накануне венчания она получила долгожданную весть от Нины. Лиза писала ей, звала на свадьбу, но, когда ей передали посылку от подруги, поняла, что они не увидятся. Ну, хотя бы что-то узнает она сейчас про Нину, так долго она волновалась за подружку, так долго не было от той никакой весточки. В коробке оказалось нежнейшее белоснежное белье, в нем Лиза и пошла под венец. И всего лишь небольшая записка. Но и ее было вполне достаточно!
«Дорогая, милая, любимая моя Лиза! Ты не представляешь, как рада я за тебя! Как только получила твое письмо, побежала давать работу моим девушкам. Все мерки твои я знаю наизусть, надеюсь, ты не растолстела? Хочу успеть, чтобы мой подарок оказался у тебя к сроку! У меня теперь своя мастерская. Помнишь, мы читали роман? В очередной раз, столкнувшись тут с проблемой поисков достойного внимания белья, я много думала. Размышляя о его важности, о месте, которое занимает хорошее белье в жизни женщин и девушек, я вспомнила твою злополучную резинку! Я видела еще, какие трудолюбивые вокруг женщины, как им просто нет иногда места, где бы применить свои силы. Я видела, в какой бедности, а иногда безысходности строятся их судьбы. Так вот, Лиза! В один прекрасный день все это соединилось в одну цель – мастерские. Мой муж мне не только разрешил заниматься своим делом, он всячески поддерживает меня. Знай, подружка моя дорогая, что пишет тебе самая счастливая на земле женщина! Это – правда. Ты, наверно, удивишься, вспоминая мое прошлое письмо? Да, в таком состоянии я была несколько месяцев, понимая, что даже с моим характером, долго прожить так, как пророчило мне замужество, я не вынесу. Тем более – всю жизнь. Если только не будет она совершенно короткой. Да, были у меня нехорошие, грешные мысли, не стану от тебя скрывать. Родители зимой уехали вдвоем в Тифлис, я была полностью наедине с собой. Как-то после того, как я только что вернулась из храма, прискакал князь Амирани. Я была в таком настрое, что жизнь моя была похожа на лезвие кинжала – тонко-тонко, остро-остро. И я все сказала ему! Лиза! Я знаю, девушки не должны, не могут так поступать. Но мне кажется, что еще тогда, когда стояла я в твоей комнате и смотрела в твое окно, я уже тогда думала только о нем! Я полюбила его, Лиза. Сказав ему об этом, я так мало ценила свою жизнь тогда, что даже стыда не ощущала. Мне просто нужно было избавиться от боли, которая переполняла мою душу. Какое же удивление постигло меня, когда оказалось, что князь испытывает ко мне чувства не меньшей силы. Он просто не смел об этом ни думать, ни говорить. Все решилось легко и просто. Его семье я понравилась, но там никто и не скрывал, что главным в этом браке было желание породниться с родом Чиатурия и улучшить положение за счет приобретенных земель. И я, и земли доставались им, просто я вышла не за племянника, а за дядю. Люблю тебя, моя Лиза! Желаю тебе и твоему художнику такого же счастья, какое чувствую сегодня я!
Княгиня Нина Кинулидзе»
***
Путеводный колобок сиял сегодня в груди Лизы особенно ярко, грел маленьким солнышком, иногда подступая какой-то щемящей нежностью прямо к горлу. Казалось, так было и так будет всегда. «Наверно, это и значит – изменить сущность, – подумала Лиза. – Потому что я сейчас стала другая. Вот-вот стану. Оставаясь собой, я одновременно делаюсь какой-то новой, такой, что больше и важней прежней Лизы. Теперь я – это не просто я. С нынешнего дня – я еще и жена этого человека!»
Тут она посмотрела на Льва Александровича и встретила ответный взгляд, глубокий и серьезный, подобающий моменту. Они стояли у подножия лестницы, со всех сторон их окружали близкие, родные люди. «Я – жена этого взрослого, красивого и умного, самого лучшего человека на земле. И так теперь будет всегда!», – Думала Лиза, и душа ее наполнялась каким-то новым теплом. И он настолько ценит ее, настолько доверяет ей, Лизе, что выбрал ее изо всех женщин на свете. И он любит ее. И она его любит. А это значит, что у нее, и только у нее, есть нечто, что может сделать этого сильного, талантливого, самостоятельного мужчину счастливым. И она понимает и чувствует это. И сама счастлива неимоверно!
Лиза улыбнулась Льву Александровичу одними глазами и заметила ответный свет его взгляда. Он в знак поддержки прикрыл глаза и чуть кивнул ей одобряюще. «Как же можно было не заметить этого раньше! – подумала Лиза. – Ведь это было понятно еще тогда! Вот тогда, когда стояла она у служебного подъезда Главного дома на ярмарке, смотрела на окна верхнего этажа, угадывая, за каким из них может скрываться господин архитектор. Когда потом распахнулась дверь, и он выбежал прямо к ней, и даже ругал ее за что-то в тот день. Разве не ясно было все это тогда? Или даже еще раньше! В пролетке, где ей стало плохо, а он бережно ухаживал за ней, как за ребенком. Или еще раньше?»
Тут двери распахнулись, и настала пора входить в прохладный полумрак храма. Лиза услышала за своей спиной вздох и каким-то образом догадалась, что это – папа. Она почувствовала, как Лев Александрович легко пожал пальцы ее руки, и они вместе ступили за порог.
Эпилог
***
А что же сталось с другими героями этой истории? Многих жизнь увела из нашего поля зрения, затеряла на огромных просторах Российской империи. Хотя не все из них до сих пор живут, не покидая ее пределов. Сергей Горбатов исчез из Нижнего Новгорода, никто не знает о месте его пребывания, даже тетушка. Возможно, ему удалось обойти все преграды и опасности и ведет он теперь европейскую богемную жизнь, как и грезилось ему в мечтах. Может быть он даже счастлив, если только может быть счастлив человек, навсегда покинувший родную землю. Так ли это? Никто не знает.
Варвара Михайловна страшно переживала его исчезновение, пыталась разыскивать, ходила даже на поклон к Удальцовой. Та лишь покачала головой: «Милочка! Вы бы уж обустройством собственной жизни озаботились бы. Не пара вам мой племянник, как ни горько мне это признавать. Эгоист и нахлебник! Найдите себе мужа надежного, с которым всю жизнь как за каменной стеной. Капиталы-то наши хорошо, да то – все временное. И не такое важное. Вот сижу я на своих мешках с деньгами, а на душе кошки воют! Вы – молодая, может Бог деток еще пошлет…» Мамочкина ушла от нее расстроенная, но поиски, позорящие ее перед людьми и выматывающие всю душу, прекратила. Заезжал утешать ее капитан Емельянов. Они стали часто появляться вместе, он вывозит вдову в театр и на прогулки. Поговаривают, он за ней ухаживает.
А Удальцова явилась как-то в особняк Полетаевых и просила у Андрея Григорьевича совета: «Вот, господин хороший, осталась я одна-одинешенька. Ни детей, ни племянников. Сама виновата – так воспитала. Так ты, друг любезный, помоги мне душу мою залечить. Денег-то у меня – куры не клюют! А ты нынче, слыхала я, в опекунском совете. Присоветуй. Может, школу какую для сироток поставить или больничку?» Теперь они оба заняты совместным проектом – за городом возводится приют Святой мученицы Татьяны для неимущих женщин и девочек.
Уехали за границу и родители Нины. Все-таки долгое пребывание в России и привычка к большому городу отложили отпечаток на запросы и потребности княгини. Князь увез ее развеяться после удачного замужества дочери, которую теперь спокойно можно было оставить с человеком, который заботился о ней так, что только пылинки не сдувал. Какой город они выберут для постоянного житья после возвращения в Россию, князья Чиатурия пока не решили. Может быть, вернуться в Нижний Новгород, может быть, обоснуются в Тифлисе, может быть князю предложат службу и тогда они выберут столицу. Лев Александрович, кстати, тоже обещает свозить Лизу в Италию, взамен свадебного путешествия, которое у них так и не состоялось. Но пока не выходит – все дела, дела…
Алексей Семиглазов после исчезновения Хохлова, вдруг, почти неожиданно для себя самого, оказался в центре революционной работы. Сначала не могли найти товарища, который согласился бы поехать на сходку в Москву. Алексею как раз надо было завершить там свои дела, и он взялся. Так как его узнали и запомнили те, кто съехался туда из других городов, то связываясь после с нижегородскими социалистами, многие обращались именно к нему. Со временем они втроем с Петром Олениным и Игнатом Кириевских сделались активными и центральными кружковцами в городе. Лида вышла за него замуж. Случилось это еще той зимой, когда мы видели ее на обрыве у Волги. Алексей ходил за ней незаметно, боялся, следил, потом вдруг проявил характер и заставил выслушать. Лида сильно злилась, когда он появился у нее из-за спины и оттащил от края пропасти. С ней случилась истерика, но Алексей переждал и высказал ей свое предложение.
«Поймите, Лида. Холод и сырость могилы – это все, точка, ничего не будет больше. Да, не будет боли, но не будет и завтрашнего дня. Вы, наверно, можете решать подобное для себя, но никто не давал Вам права решать это за не рожденную еще душу. И я не позволю Вам!» Лида плакала еще горше, порывалась кинуться вниз прямо сейчас. Алексей вытерпел все и, когда они оба сидели на заледеневшей земле, гладил ее, затихающую, по пушистым волосам: «Вставайте, ребеночка застудите. Вставай сейчас же!» «И про ребеночка знаешь?» – горько усмехнулась она. «Знаю, – отвечал Алексей. – И кто отец его знаю. Вот Вы не знаете, Лида, что такое расти одному. Быть одному всю жизнь! Вы выросли в семье, в большой семье! И не подозреваете, что это за благо! Выходите за меня. Тогда я смогу жить у вас не на птичьих правах, а вы все действительно станете моей семьей. А у ребенка будет отец. И у Вас сохранится доброе имя. Подумайте, это не так страшно, как комья земли сверху. Я буду ждать».
Лида подумала и согласилась. Хотя долго еще мстила и мужу, и себе, и всему миру за то, что сложилось все не так, как хотелось. Характер ее испортился, она стала злой и мелочной. Но, когда родился малыш, все силы свои она посвятила ему. Она стала сумасшедшей матерью! Даже Ольгу Ивановну она с опаской подпускала к внуку, не доверяя той ни стирку, ни пеленки. А Леночкино заикание со временем выправилось – сказались заботы вначале сестры, а потом – матери.
Егоровна оставила своего благодетеля и живет теперь в Москве. Да-да, Лев Александрович достроил свой особняк, там они и обосновались с молодой женой. «Наташа о твоем отце и без меня позаботится не хуже, доню, – говорила няня Лизе Борцовой после венчания. – А куда уж ты без меня? Не-еееет! Я вас не отпущу так. Уж выделите мне там комнатенку какую, хоть каморку под лестницей». Теперь в ее распоряжении весь нижний этаж с кухней, службами, домовыми слугами. Жильцы тоже покорно слушаются Егоровну, хотя среди них попадаются разные по характеру. В доме получилось двенадцать квартир и квартирок, есть в нижнем этаже шляпная мастерская, тут же, наверху, живет и ее хозяйка. Одна из квартир пустует, числясь за каким-то военным. Остальные заселены людьми разного достатка, но все вроде жильцы смирные.
Немного беспокоит владельцев лишь девятая квартира в антресолях – никто долго в ней не задерживался до сих пор, жильцы ее постоянно меняются. Лев Александрович, правда, подшучивает над заботами жены, когда та разыскивает нового поселенца, дабы не пустовали апартаменты: «Лиза, мне кажется, что это даже хорошо, что нет в этом жилище постоянства! Мне представляется, что не дурно бы в каждом доме иметь такую девятую квартиру – никогда не знаешь, что приготовит тебе завтрашний день, кого приведет. Это заставляет держаться в тонусе и не терять интереса к жизни. Как ты считаешь?»
Жил в девятой антресольной, по началу, еще один военный, из мелкопоместных дворян Рязанской губернии, да выиграл в карты столько, что нынче проживает на бульваре, в собственном особняке. Жил там семинарист, да получив приход, отбыл через полгода. Была и одна приключенческая история, почти криминальная, но, слава Богу, все обошлось! Жили там и девицы, бывало, и дамы. Но одна быстро вышла замуж, другая – получила хорошее место в другом городе. Жила, будучи проездом в Москве, Лизина товарка по Институту, арфистка Анечка Елагина. Ее концерты прошли с огромным успехом! Сама Лиза берет уроки фортепиано у одного из консерваторских профессоров, ее игра стала еще глубже и серьезнее. Арина Мимозва осталась в Нижнем Новгороде, там, где учатся ее сестры.
Савву Борисовича после многомесячных мытарств, конечно же, выпустили, выяснив каждый день, каждый шаг его, после вступления в железнодорожную конфессию, и ни одного предосудительного факта не обнаружив. «Знаешь, Вронечка, – говорил он после освобождения супруге, – мне иногда казалось, что они и мысль мою каждую занесли в реестр, да гербовой печатью закрепили!» Способность к шуткам у него сохранилась, хотя былого размаха в полете уж нет – крылышки ему эта скверная история пообломала. Пропавших денег так и не нашли, сбежавшего банковского работника – также. Савва проводит почти все время теперь с семьей, наверстывает упущенное с младшей дочуркой, первый год жизни которой он почти полностью пропустил по независящим от него обстоятельствам. Жена его, поглаживая свой вновь округлившийся живот, поговаривает: «Да, не зря я на свидания к тебе с такой регулярностью бегала. Вот и результат!», а Леве сказала: «Ничего, Левушка! Еще полгодика и отойдет, душа-то в нем осталась израненная, да живая. Еще услышим мы про размах Саввы Мимозова, помяни мое слово!»
Лев Александрович не бросает службу на фабрике Шульца, но, конечно же, это не может заполнить всей его творческой палитры. Сил и задумок в нем много, он постоянно ищет себе большого дела с тех пор, как достроил свои и Саввин дома. Но и он, обжегшись на проекте музея, в большие авантюры больше встревать не желает, а ждет, когда установится ясность в его душе и она сама подскажет ему, к чему ее нынче влечет. А пока господин архитектор наслаждается безмятежной жизнью с Лизой. В последний момент он переделал часть своего проекта, и Лиза увидела изменения тогда только, когда муж привез ее в Москву. Над особняком возвышался горделивый лев, но лапа его нынче не попирала земную твердь, а придавливала распластавшегося дракона. «Вот, Лиза! – объяснил ей Лева. – Пусть он служит напоминанием о побежденной гордыне, которая всегда норовит поднять голову. Тебе так нравится?»
Решилось все, как часто бывает, божьим промыслом, так как господин Борцов оказался личностью известной. Однажды, получил он по почте письмо с просьбой о встрече, согласился. Писал ему некий барон Галактион Карлович Корндорф, прибывший после многолетнего отсутствия в Россию и услышавший о таланте Льва Александровича.
– Кто же рекомендовал Вам меня? – спросил Лева невысокого господина средних лет при первой встрече.
– Знаете ли, дорогой Лев Александрович, прибыв в Нижний Новгород, мы с дочерью человек от пяти слышали Ваше имя, когда говорили о строительстве. Да, не меньше! Кто был первым, даже не припомню, – барон размышлял вслух: – Может быть, Павел Афанасьевич…
– А! Так Вы приехали из Нижнего! – обрадовался Лева. – Ну, с Павлом Афанасьевичем мы служили вместе. Да и вообще, с этим городом у меня многое связано. Моя супруга оттуда, там проживает ее отец.
– Вот, мы и подходим к сути моей нижайшей просьбы, дорогой мой! Отец! Именно отцовские заботы тревожат меня больше всего сейчас. В Нижний, как Вы его изволите называть, привело нас не очень радостное событие – мой брат оставил мне там наследство. Каюсь, я больше года не спешил покинуть мой дорогой Зальцбруг, но там дела наши совсем разладились, а дочка как раз подросла, – при упоминании о дочери голос барона теплел. – Знаете – весь этот романтизм, воспитание на читанных сто раз приключениях героев – легенды, сказки? «Я, папа, всегда мечтала быть принцессой!» Подземелья, гроты, сокровища… Эх! Не смог я сундуков с алмазами ей в приданое припасти, да тут как раз про наследный дом этот вспомнили. Она мне говорит: «Папа! У меня будет свой замок! Вернемся же в Россию!» Ну, собрались и поехали, – Галактион Карлович ненадолго замолчал. – Замок принцессы! Вы, говорят, именно что такой, своей супруге и отстроили? Да так, так! Я уж ездил, глядел. А в Нижнем нас ожидало разочарование, скажу Вам сразу, молодой человек. Дочь как увидала эти мрачные коридоры, темные лестницы, серые стены. «Это, – говорит мне, – замок какого-то дракона, а не принцессы». Ну, вот расстались мы с тем особняком, продали, явились сюда, к Вам. Где скажете, там и организуем строительство, если возьметесь.
Лев Александрович взялся.
– Лиза! – восторженно говорил он вечером своей жене. – Представь, какой полет для фантазии! Сказочные замки! Да пока существуют отцы, которые считают своих дочерей принцессами, дел мне хватит на всю мою жизнь! Ты как думаешь?
***
Клим Неволин жил ожиданием. Он не уехал с бутырок, сидел там сиднем, понимая, что Татьяна сможет его отыскать только там, когда сможет. Когда захочет. Если захочет. Он все-таки научился за этот время многое делать руками, Матрена была права – труд физический, требующий усилий и внимания, дающий здоровую усталость, он лишь и был спасением для тоскующей души. Клим вернулся было к сочинительству, складывал слова, подбирал рифмы, надолго застывал над пустым листом. Не складывалось и не легчало. Каждое слово, каждый образ уводил его в ту пору, когда она была рядом, а душа его была целой. Один только романс сложил он в своих мучениях. Вот лежит он теперь, аккуратно переписанный, и ждет Таню. Вернется она, будет ей новая песня, пусть поет. И денег ее он не смел тронуть. Она же велела: «Сбереги!», значит – вернется.
Но проходила неделя за неделей, еще одна, месяц, второй, зима, лето. Приближалась очередная осень. Клим сидел с молотком в руках и починял Маньке сбившийся каблук на ее красненьких щегольских ботиночках. Тут и сама она возникла на пороге его комнаты.
– Ну, и чего Вы зависли в дверях, нетерпеливейшая особа? – Клим вынул мелкие гвоздики изо рта, не умея что-либо делать, когда кто-то стоит над душой. – Идите с богом отсюда, премного буду Вам за то благодарен. Ну, только же взялся! Подождите же хоть полчаса. Вот ведь!
– Клим Валерианович, Вы это, – Манька оглядывалась на кого-то в коридоре. – Вы гвоздики-то положите от греха. Там это. Вы бы это.
– Тьфу! Ну что за невразумительное повествование, право слово? «Это», «это». Что там стряслось, любезнейшая Мария Ивановна, поведайте мне с расстановкой и толком?
– Там это, – Манька расползлась в искренней улыбке. – Там графиня наша возвернулась. Да не одна. С ребеночком.
Клим выронил молоток и стал зачем-то вытирать руки об рубаху. Потом медленно встал. Потом рухнул обратно. Слышались голоса, видимо, все встреченные по дороге сюсюкали с младенцем и приветствовали блудную певицу. Наконец, она пробралась через толпу любопытствующих лиц, и Клим увидел их в проеме двери. На руках Таня держала ребенка, лет, наверно, полутора. Сразу было видно, что это девочка, так она походила на мать. И то, что это именно родная мать держит ее на руках, никакому сомнению не подлежало.
– Здравствуйте, Клим Валерианович – Таня переступила порог и, по-хозяйски пройдя мимо Клима, усадила дочку на сундук у окна.
Обернулась. Молча смотрела на дверь, пока ту не прикрыли с другой стороны. В коридоре все затихло. Клим поднял на нее глаза и сразу понял, что вернулась она не к нему, что ей нужен отдых на пути, не более. Но он так рад был, что она именно его выбрала для своей передышки, что тут же улыбнулся ей навстречу, потом засуетился, стал раздевать, усаживать. Кинулся кормить.
Ближе к вечеру они сидели и разговаривали «обо всем», как бывало раньше. Клим захотел отдать ей деньги, она сказала: «Потом, потом…» Со смущением показал романс, она прочла, встала и поцеловала его сидящего в макушку. Свернула листочек и спрятала себе за корсаж. Потом рассказала, как жила эти два года. Ее обмороки в кабинете станового пристава были не от голода. Через пару недель она поняла, что готовиться стать матерью и стала думать, куда бы приютится на это время. Вернуться сюда боялась, так как муж это место уже знал. Нашлись добрые люди, пригрели. Зайдя в изнеможении в какую-то сельскую церквушку, так там она и задержалась. Осуждения не было, она показала документы вдовы, ее даже жалели. Врала, да. Она учила поповских детей музыке, ей давали кров и пищу. Родилась девочка. Окрестили Наденькой. Как только девочка окрепла для дальних путешествий, Таня направилась сюда. Нет ее душе покоя. Сколько же врала она за это время! Как хочется повиниться, открыться. Даже на исповеди не смела. Пришла вот сюда, к нему. Иначе невыносимо жить.
– Прости меня! – слезы текли по Таниным щекам. – Прости! Ты простишь – и многое мне простится, я знаю.
– Да за что ж, Танечка! Ну, прощаю, прощаю, конечно! Не плачьте, милая. Да и что ж такого? Ну, кто ж в жизни не солгал? Так не бывает, так не проживешь. Если только в скиту, праведником. А мы ж – в миру, среди людей. Зато вот дочка, какая славная у Вас. Ну, что ж, что лгала. Простится. Хотя бы ради нее!
– И за себя прости, – Таня прикусила губу.
– Прощаю, – тихо сказал Клим.
Таня подняла на него высохшие уже глаза и долго-долго глядела. Потом произнесла:
– Я грешница великая. Я не только лгу. Я, Клим, человека убила.
– Господи! Воля твоя! – испугался за нее Клим. – Как? Когда? Да не может такого быть!
– Может. Может, – Таня опустила лицо.
– Кого? – шепотом спросил Клим.
– Не мужа, не бойтесь, – Таня шмыгнула носом. – Приятеля его, вот, что тогда сюда явился. Вы его видели.
