Инга Львовна Кондратьева
Девятая квартира в антресолях II
Когда Андрей Григорьевич вернулся в домик, вдова уже была там и из ее комнаты раздавались глухие рыдания. Вышла сиделка – за свежей водой из бочки, что стояла в сенях. Полетаев не смог превозмочь любопытства и удержал ее.
– Ну, что там? Как? – шепотом спросил он, кивнув на приоткрытую дверь.
– Рыдает, – отвечала ему женщина. – И четверти часа не пробыла она во скиту. А как вышла, так и не успокоится до сих пор. Замолкнет, затихнет, а как вспомнит что-то, так по-новой давай!
– Что ж так скоро? О чем спрашивал старец, не говорила?
– Нет, – сиделка покачала головой и, перегнувшись через край бочки, зачерпнула с глубины водицы.
– А который из них принял-то?
– Да тот! – махнула женщина полотенцем и скрылась за тяжелой дверью.
По всему выходило, что вдова побывала у старца «строгого». Вот и результат. Да что ж? Не грозил же он слабой женщине? Ах, ты! Снова дурные мысли лезут в голову! Гнать их поганой метлой. Делать, надо что-то делать, тогда нет времени на досужие размышления. Все выяснится само собой. Рано или поздно. И взяв ведра, Андрей Григорьевич отправился к колодцу.
***
Митю в тот день из города не отпустили. Он вернулся с вокзала к Полетаевым, и Лиза поведала ему о завтрашнем своем намерении тоже ехать в Луговое.
– Если ночь переждешь здесь, то втроем и поедем. Я с Алексеем уговорилась, чтобы одной не добираться. Я вас познакомлю. Мы, Митя, по делам школы едем поспрашивать, да и сама я хотела…
Она опустила голову, не зная, как рассказать все то, что произошло у них так недавно. Но тут встряла Егоровна.
– И где это он ночевать собрался? – ехидным голосом вопрошала она их обоих.
– Отопрешь дальнюю комнату, – с напором велела Лиза, имея в виду то помещение, где видела вещи Митиной матери.
– И не подумаю! – Егоровна стояла насмерть, как скала. – Не будет при мне такого, чтобы моя барышня да холостой мужик под одной крышей ночевали! И не заикайтесь!
– Егоровна! Какой «мужик»? Что ты несешь? – Лизе было стыдно за такое поведение упрямой няньки. – Это ж Митя! Он мне как брат. Мы росли вместе.
– Росли, росли, да уж выросли! – Егоровна скрестила руки на груди. – То «брат», то «жених». Слыхала я!
– Митя, не слушай! – зарделась Лиза. – Это у нас с папой шутка такая появилась, я тебе потом расскажу.
– Ну, правда, Егоровна, – встрял Дмитрий. – Коли так складывается, то глупо же Кузьму два дня подряд гонять в Луговое. Да и не вернется он сегодня, если меня сейчас повезет – уже темнеет.
– В доме не оставлю, и не думай.
– Да и не надо! – Митя хотел уладить все миром. – Сама говорила, что Пашка наш у Кузьмы ночевал, вот и я там лягу.
– Не бывать тому! – уперлась Егоровна. – Это стыд какой, перед Натальей-то Гавриловной! Один коленкор – какой-то там Пашка, другое – наследник. Не позволю на конюшне спать.
– А не стыдно тебе перед Натальей Гавриловной, что ты ее сына в ночь на улицу гонишь? – от бессилия уже чуть не плакала Лиза. – Ну-ка, сию минуту! Не позорь меня, а стели Мите постель!
– А и постелю, – вдруг совершенно спокойно сдалась нянька. – Я ему в большом доме, возле твоего рояля, на диванчике в зале постелю.
На том и порешили. Утром зашел Алексей по уговору, и они погрузились в повозку к Кузьме. Щупленький Семиглазов притулился вместе с возницей на козлах. А Митя с Лизой, сидя вместе, сначала молчали, потом стали узнавать приметные вехи дороги, потом перешли на постоянные «А ты помнишь…?».
– Лиза, Вы такая вся светящаяся сегодня, – не выдержав, обернулся к ним Алексей. – Я Вас такой ни разу и не видел!
Лиза сразу сникла, и улыбка сползла с ее лица.
– Что не так, сестренка? – Митя всмотрелся получше. – Не может быть, что бы ты еще не привыкла к комплиментам. Алексей правду ж сказал. Или не так?
– Не так, – Лиза подняла голову. – Ох, все у нас «не так» последнее время, Митя.
И она стала рассказывать. Про свое непослушание, про загородный выезд, про его плачевные последствия, про помощь Натальи Гавриловны. Опустила она только личные подробности и ничего не упоминала ни про Сергея, ни про визиты Нины и врача. Выходил рассказ складным и вовсе не таким страшным, как казалось прежде. Потом она поведала и про уход отца, и про неудачную поездку к нему. Алексей кивал, как свидетель. Митя внимательно слушал, потом чуть-чуть помолчал, потом улыбнулся.
– Накуролесила, значит, сестренка?
– Накуролесила, – улыбнулась в ответ Лиза, и где-то далеко-далеко ее светящийся колобок подпрыгнул и ухватился за края ямы.
– А мамка моя, значит, рядом оказалась?
– Помогла и рядом оказалась.
– Ох, Лизавета! – Митя глядел на обрыв реки, где они сейчас проезжали. – Как с обрыва в реку! Как на глаза-то ей явиться? Только б она меня простила. Уж, как я-то накуролесил! Сколь времени весточки даже не подавал. У тебя-то все уже позади, а мне как в омут сейчас.
– Митя, Митя! Ты что! Ты же знаешь свою матушку, все простит, все примет. Вот дед… – прикусила губу Лиза.
– Дед да! – хохотнул Дмитрий. – Дед вожжи возьмет, это точно! Гони, Кузьма, уж как невтерпеж мне!
А Егоровна после их отъезда стояла у решетки городского особняка и утирала слезу умиления. «Нашелся! Дождалась Наташка!», – она смотрела вслед уезжающей повозке и не обратила внимания, как рядом остановилась другая.
– Ну, что проводила? – спросил Егоровну дворник, принимая ключ от ворот.
– Да, укатила моя ласточка вместе со своим «женихом». То-то радость нынче в Луговом будет! Вы к кому, барышня? – обернулась она, заметив за воротами фигуристую кудрявую девушку, которая разглядывала дом и двор.
– Скажите, это ведь здесь живет Лиза Полетаева? – спросила визитерша. – Можно ли ее позвать? Мы вместе учились в Институте.
– Ах, ты ж, батюшки, – всплеснула руками Егоровна. – Чуть-чуть опоздали, милая. Вот только отъехала она, раньше, чем завтра не вернется.
– Ах, как жаль, – вежливо отвечала барышня. – Ну, ко вторнику-то она будет?
– Будет, будет непременно, – заверила ее няня.
– Передайте ей, пожалуйста, приглашение, – протянула кудрявая барышня карточку в конверте, развернулась, села в свою коляску и велела рыжему парню на козлах трогать.
***
Вот коляска Кузьмы миновала мамину скамейку, потом ту злополучную поляну. Лиза вздохнула, но сожалений в душе не осталось. Только осадок. Вот они проехали поворот к усадьбе, сюда потом она вернется. Вот и спуск к реке, откуда ее на руках нес Степаныч, вот-вот покажутся крайние избы Лугового.
– Ты это, сестренка…, – Митя забеспокоился сильнее, видя родимые места. – Давай-ка, я тут сойду, у околицы. Вы поезжайте одни. Да ты матушку мою как-то упреди, а то не ровён час… А я пешочком?
Лизе самой было боязно появляться на глаза Наталье Гавриловне после прошлой их встречи, но она умом понимала, что так действительно лучше. Она кивнула. Еще с середины села за их пролеткой увязалась шумная ватага ребятишек, так что об их приезде было слышно за версту. На порог вышла ключница Харита, а поняв, кто именно сходит с повозки, стряхнула из ладони семечки на землю и побежала за хозяйкой. Лиза одна подошла к дверям, когда навстречу ей уже выходила Наталья Гавриловна. Она вытирала руки, видно только что хлопотала сама по хозяйству и одета была не по-городскому.
– Лиза? – искренне удивилась она такой неожиданной гостье, но по лицу девушки сразу поняла, что визит не от плохого. – Что-то… Да, нет, все ведь хорошо, правда? От папы что?
– Нет, Наталья Гавриловна, – Лиза пыталась мужественно улыбаться как ни в чем не бывало, чтобы не вызывать дурных воспоминаний о прошлом своем посещении. – От папы ничего, все по-прежнему. Но я была у него, видела. Здоров. Я… Вы простите меня за тот раз, мне так стыдно…
– Да ну, что ты, девочка! – Наталья погладила ее по плечу и повела в сторону дверей рукой, приглашая Лизу пройти в дом. – Что ты! Все миновало. Главное – все здоровы! Молодец, что в гости выбралась. Проходи.
– А я ведь не одна, Наталья Гавриловна, – Лиза кивнула на козлы, и Семиглазов тоже слез и направился к ним. – Вот, Алексей, приятель моей подруги по Институту, да и мой уже теперь. Мы тут по одному поручению. По делу. Ну, да об этом позже.
– Так проходите вместе с кавалером, – Наталья разглядывала Алексея с пристрастием, пока не понимая, имеет ли он отношение к тем нехорошим событиям с Лизой. – Там посмотрим, кто таков.
– Он студент. Биолог. Из Москвы.
– Спасибо, Елизавета Андреевна, я сам могу, – поклонился хозяйке новый гость, успокоив ее таким обращением к Лизе.
– Ну, так что в дверях застряли, гости дорогие? – через плечо хозяйки подгоняла их Харита и, сложив ладонь лодочкой, стала вглядываться вдаль против солнца. – Гляньте! Еще кого-то Бог несет!
Посредине улицы двигалась шумная орава. В центре ее высокий плотный парень прямо на ходу поднимал повисших на каждой его руке мальчишек – по одному среднему, или аж по двое мелких пацанят. А те, ожидая своей очереди, бежали за ним, горланили и взбивали босыми пятками пыль вокруг.
– А ведь не один у меня кавалер нынче, – улыбаясь, сказала Лиза, глядя на уже о чем-то догадывающуюся мать. – Вот и Дмитрий Антонович с нами ехал, да отстал малость. Вы уж не ругайте его сильно, дорогая Наталья Гавриловна!
– Жив? – только и выдохнула та.
– Цел, невредим. Егоровной до отвала накормлен.
– Лиза! – только и смогла сказать счастливая мать и обняла девушку крепко-крепко.
– Да бегите уже! Ну, что же Вы? – Лиза подумала, что сейчас заплачет и подтолкнула мать навстречу сыну.
***
А на следующий день состоялся между Лизой и Натальей Гавриловной разговор. Ночевала Лиза в гостином доме, в папиных комнатах. А поутру Наталья вызвалась вместе с ней пойти на кладбище и в церковь. Ей тоже было, за что поставить свечу. А на обратной дороге она бережно и очень аккуратно начала задавать Лизе вопросы.
– Лиза, вот я хотела тебя давно спросить…, – увидев, как потупилась Лиза, женщина поняла опасения девичьего сердца и успокоила ее. – Ты только не подумай, что я хочу выведать твои тайны, девочка. Я вовсе о другом.
– Спрашивайте, конечно, Наталья Гавриловна, – Лиза прикусила губу и все-таки приготовилась к обороне.
– Я раньше не решалась, – мягко продолжала Митина мать. – Мне казалось это не честно, пока ничего не было известно о сыне. Какая я, право слово, до вчерашнего дня была родительница? – она слабо улыбнулась. – О своем-то ничего не знала, куда уж тут чужих-то воспитывать…
– Какая ж я чужая? – Лиза даже остановилась. – Воспитывайте, сколько хотите. Вам и я, и папа доверяем и… любим… Мы уже давно, как родные… Мне так казалось.
– Господи! – Наталья тоже остановилась и обняла Лизу, совсем как вчера около дома. – Спасибо тебе девочка, что ты это сказала вслух! Я тоже! Я тоже так давно считала, но ведь в чужую душу не заглянешь. Если уж и ты так думаешь. И не «воспитывать», это я так от волнения сказала. Вот мы сейчас на могилке твоей мамы были, я и перед ней сказать могу, Лиза, что отношусь к тебе как к дочери, поверь мне. Поэтому и говорить хочу как с собственным ребенком. Ты сейчас совсем одна. Ни матери, никого. Подружка твоя та, что я видела, Нина, кажется. Она ведь тоже уехала, как я поняла?
– Да, уехала, – Лиза так и стояла, не пытаясь выпутаться из объятий.
– Тяжело тебе, девочка?
Лиза промолчала.
– Ну, пойдем, пойдем, – Наталья приобняв Лизу за плечи развернула ее обратно на дорогу. – Этот Алексей приятель-то Нины твоей?
– Нет, другой подружки, Лиды. Она в городе осталась. Ее брат из Москвы приехал вместе с Алексеем недели три назад.
– А с ней ты как?
Лиза пожала плечами.
– А вот про школы вы спрашивали, – Наталья и Лиза уже вышли на улицу, ведущую к дому. – Дело хорошее, я подумаю и скорей всего соглашусь. Но это же надо дом под занятия, да учительнице жилье, так? И детей… Детей ведь не каждый родитель отпустит. В страду даже и не мечтайте! Да и в другое время, знаешь ли, у крестьянских детей работы полно. Надо будет говорить с каждым. А жалование тоже мы, Товарищество, из прибыли должны будем ей выплачивать? Помещиков-то теперь в округе и нет никого близко… Это же надо общим решением проводить, сама я не могу. Это тебя сильно занимает, Лиза, устройство сельских школ? Это твое дело нынче?
– Да вроде теперь и мое, – задумчиво сказала Лиза. – Наша бывшая учительница при нас рассказывала о затее, а Лида загорелась. А мы ей, вроде как, помогаем.
– Вроде как…,– как эхо повторила Наталья. – А музыка? Музыкой занимаешься по-прежнему?
– Занимаюсь, – в голосе Лизы зазвучали нотки удивления, потому что от таких переходов с темы на тему, она вовсе перестала понимать, к чему ведет собеседница. – Крупных вещей, правда, давно не разбирала. Да вообще, новых. Концерт лежит купленный еще по весне. А так, да, занимаюсь. Да еще ученица у меня теперь маленькая, только начинает. Девочка. Живет с родителями в большом доме.
– Ученики – это хорошо! – какая-то мысль пришла Наталье Гавриловне в голову только сейчас. – И нравится тебе преподавание? Получается?
– Пока все идет хорошо. А это Вы к чему?
– К тому, девочка, думала ли ты, чем будешь заниматься в жизни? Вот, например, не хотела ли бы ты стать той учительницей, что поселится здесь в будущем году? Места тебе знакомые, люди тоже.
– То есть как? Я? – Лиза вскинула на Наталью Гавриловну изумленный взгляд. – Уехать сюда насовсем? Ой! Я, право, даже не думала о такой возможности. Я все страдала, что усадьба больше не наша, а ведь правда…
– Подожди, подожди, девочка! – смеялась от Лизиной внезапной радости вместе с ней Наталья. – Это же не только удобный способ вернуться, куда желаешь. Это же дети! Их судьбы, их желание или нежелание учиться, их капризы, характеры. Нужно ли тебе именно это? Готова ли ты этому посвятить свою жизнь? Про это я спрашивала.
Лиза надолго замолчала. И лишь подходя к самому дому, она честно ответила.
– А ведь, наверно, не готова, Наталья Гавриловна. Я с одной-то ученицей справляюсь, но иногда – с трудом. И сюда я хочу, конечно, не так, не по-серьезному. Я скучаю по речке, по прогулкам… А это баловство все…
– А учиться? – они уже стояли на пороге. – Учиться ты дальше не думала?
– Снова учиться? – опять изумилась Лиза. – Чему? Музыке?
– Ну, если музыка – твоя судьба, твое призвание, то надо учиться и музыке. Но уже профессионально, – Наталья смотрела теперь на Лизу как ровня, как на взрослую. – Тогда надо в консерваторию готовиться. В Москву ехать.
– В Москву? – задохнулась от перспектив Лиза Полетаева. – Ох, Наталья Гавриловна! Вы так меня озадачили. Мы с папой о таком вовсе не разговаривали. Я не знаю. Мне надо подумать.
***
Андрей Григорьевич думал о том, как сложится его разговор со старцами. Ведь когда-нибудь вот также, неожиданно, войдет в их домик Демьянов, и, застав врасплох, поведет в скит. Еще гадал он, что же все-таки могло произойти там такого, что вот второй день подряд пожилая, скептически настроенная, довольно волевая и властная в своем роде женщина плачет как ребенок от первой непоправимой утраты, питаясь страданием вновь и вновь, не зная успокоения. И снова возвращался мыслями к себе. Что скажет он? О чем испросит? Какого совета ждет, что желает изменить, исправить? Зачем он вообще здесь?
Что стало истинной причиной его ухода сюда, причиной невозможности вести обыденный образ привычной жизни. Лиза? То, что не смог он пережить то ее возможное падение, что не представлял себе путей, какими стал бы выбираться из того, несостоявшегося вовсе, ужаса? То, что винил себя в этом? В чем? Ничего же не случилось. Но могло! То есть он обвинял себя в том, что лишь могло стать возможным, а он уже не был к этому готов? И боится, что это может произойти на самом деле. И он не может, не имеет сил, возможностей, путей, знания – как именно защитить выросшую дочь. Как быть хорошим отцом, как ощущать себя хорошим отцом. Что делать? Что говорить?
И тут же он понимал, что все это ложь. Красивая, правильная ложь того, кто лишь хочет казаться хорошим родителем, а на самом деле он сейчас почти ненавидит свою дочь. Ненавидит за то, что она ослушалась его, что-то решила и совершила сама, без него. За то, что сделала возможными эти его сомнения и метания, что поставила под угрозу, нет, не имя его, не честь, это все как раз казалось сейчас глупостью несусветной! Поставила под сомнение все течение их благополучной, размеренной, правильной жизни, а главное – его знание о том, что он все делает для нее, и делает верно, так как надо, что он хороший, черт возьми! Хороший отец!
С каким-то истовым, извращенным восторгом он глубоко внутри себя допускал картину, в которой все состоялось. В которой Лиза была поругана, обесчещена, несчастна. Где она молила его о прощении, а он мог ей бросить в лицо: «Вот! Ты сама виновата!» С наслаждением. И лишь потом, свысока простить. Но в своем воображении он все никак не мог дойти до сцены прощения, а раз за разом прокручивался сюжет с падшей дочерью. И сам он был в тех видениях не самим собой, а каким-то иным, беспощадным, бездушным почти человеком, но получающим от видений, пусть краткосрочное, но удовлетворение. Нет! Он не отец. Он несостоявшийся отец.
Он несостоявшийся помещик. Где его земли, где наследное имение? Он и организатор несостоявшийся. И исследователь, и новатор. Прав был в свое время Антон, ничего ему нельзя было доверять, зря он переменил свое мнение. Где прибыль мастерских, где результаты его прожектов, его риска? Все профукал, все размотал по ветру. Поставил под угрозу благосостояние других людей. Натальи, пайщиков, управляющего, работников, окрестных крестьян, дочери. Получается, что к возрасту седины и подведения итогов он подошел с пустыми руками. Так то. Признайся себе, что дело в этом.
Неужели нечто подобное духовный пастырь высказал этой несчастной, озлобленной на жизнь женщине? Уж вот у кого несостоятельность полнейшая. Полетаев не знал, каково положение вдовы в плане финансовом, да его это и мало волновало. Но потерять обоих детей. Это горе. Разве можно этим попрекать или хотя бы упоминать! Чем ей жить, как быть дальше? За что цепляться в жизни? Вот хотя бы за эту свою злость. Неважно на кого, неважно за что… Так ли?
Как бы в ответ на его мысли хлопнула входная дверь дома. Кто-то вошел или вышел. Никто не постучался, и Полетаев сам выглянул из комнаты посмотреть – кто там? В сенях не было никого. Он распахнул дверь на улицу. Вдова стояла в шаге от нее, облокотившись на бревна стены.
– Встали? – спросил Андрей Григорьевич, чтобы хоть что-то сказать.
– Чего сидеть-то? – хмуро проговорила женщина. – Все равно ничего не высидишь.
– Вы гулять? – совершеннейшую глупость спросил он.
Вдова лишь бросила на него взгляд, полный ехидства.
– Я в том плане, что Вам, наверное, нужен пока провожатый? – как бы оправдывался Полетаев. – Где Ваша компаньонка?
– Ушла в храм, – коротко отрезала вдова и отвернулась, глядя на тропу.
– Хотите, я ключ от калитки попрошу? – почему-то не сдавался и не уходил Андрей Григорьевич.
– Неси, – снизошла вдова.
Полетаев сходил к Демьянову, тот добыл ключ. Вдова пыталась идти сама, но часто приходилось опираться на руки мужчин, ей еще было тяжело двигаться. Впервые на прогулочной тропе оказались сразу трое. Как-то так получилось, что сначала все молчали, потом вдова начала говорить в пустоту, а потом Демьянов вел с ней беседу, а Полетаева они как бы не замечали, не ставили в расчет, забыли, что и он тут. Тот только слушал.
***
Девочка стала на цыпочки, потянувшись вверх, на самом краешке пододвинутого стула, и аккуратно сняла пыльную коробку с верхней полки кладовки. Она спустилась вниз, протерла рукой крышку и, сняв ее, достала пару нарядных туфелек. Стала примерять, но успела надеть только одну.
– Тебе кто позволил рыться в вещах! – на пороге возникла мать и смотрела на нее сейчас ненавидящими, злыми глазами. – Я убрала все на зиму. Как ты посмела? Без спросу!
– Мамочка! Но это же – мои туфельки! – девочка прижала необутый башмачок к сердцу. – Завтра первый мой день в гимназии. Можно я их надену?
– Надо было сначала спрашивать. Теперь – нельзя! – отрезала мать.
– Мамочка, ну, пожалуйста. Все девочки будут такие нарядные. И у меня новое платье, и передник. И портфель.
– Вот и ботинки у тебя будут новые. Скоро осень, нечего форсить.
– Мама, я не хочу те ботинки, они ужасные, – у девочки сморщилось лицо, она собиралась заплакать. – Они как для мальчика, они не идут к платью совсем.
– Они добротные и практичные. Вот-вот пойдут дожди. В них можно ходить хоть по слякоти, хоть до холодов.
– Ну, мамочка!
– Все! Мы с отцом так решили.
– Я сама спрошу у папы, – в голосе девочки послышались нотки упрямства.
– Ну-ну, спроси, – сквозь зубы отвечала мать. – А за самовольство будешь наказана. Снимай! Сидишь как клоун в одном тапке! Растрепа!
– Мамочка, за что? – девочка все-таки расплакалась.
Из соседней комнаты на ее плач прибежал мальчик, годами двумя помладше, посмотрел на сестру и обнял маму за ногу, прижавшись всем тельцем к ней.
– Мамочка, прости Рису, – тоже почти плакал он. – Прости Рису.
– Что за шум в благородном семействе? – на голоса, выйдя из столовой, пришлепал и папаша детей. – Родная, что с ними?
– Это все твое попустительство! – мать пыталась отцепить от себя пальцы ребенка. – Никакого характера! Чуть что – ноют. Ладно, эта фифа. Но он – мальчик. Ему надо вырабатывать стойкость, иметь хребет!
– Катенька, ему только восемь…, – начал было заступаться мягкотелый родитель.
– Ему уже восемь! – отрезала мать, наконец, освободившись, так что теперь дети обнялись и плакали вместе. – А твоя дочь украла туфли! Изволь взять ремень.
– Катя, что значит «украла»? Она же у себя дома.
– Давай выясним это не при детях, – жена уходила из комнаты, не оглядываясь, видимо, зная, что он не посмеет не пойти за ней. – Или прикажешь мне думать, что это я не у себя дома?
На следующий день, девочка Раиса пошла в гимназию в высоких грубых башмаках черного цвета. Они действительно не промокали, шнуровать их было очень долго и сложно, но сносу им не было. Девочки в классе еще долго посмеивались над ними. Потом она выросла, окончила гимназию, сама стала давать платные уроки, иногда помогать папе в торговле. Упрямство стало одной из черт ее характера, она проявляла его в редких, но постоянных стычках с матерью в борьбе за свою, нет, не независимость. Всего лишь – за мнение, или право, которое она почему-то считала принадлежащим ей, или просто за возможность выбора повседневных мелочей. Она вступала в «схватки», заранее зная свою обреченность. Мать всегда оставалась правой. Всегда.
А мальчик вырос с характером мягким, не бойцовым вовсе. Но, чтобы облегчить себе жизнь, он очень рано понял, что не все нужно делать открыто, на показ матери, позволяя ей в очередной раз что-то отобрать или испортить. Выбрав себе для продолжения учебы соседний городок, он вырвался из-под ее крыла и проживал теперь студенческой, беззаботной жизнью, иногда впроголодь. Хотя у родителей было неплохое дельце, обращаться к ним лишний раз за денежкой было делом рискованным, если только по секрету к папаше.
А подросшая девочка, теперь уже девушка, Раиса, влюбилась. Влюбилась истово, без оглядки, как это со многими бывает в первый раз. Даже не столь важно, отвечал ли ей взаимностью предмет страсти, просто узнав, что им является почтовый писарь, мать предприняла ряд несложных действий. Парень вылетел со службы как пробка из бутылки с легким намеком начальства, что устроиться в этом городе на службу у него шансов практически не будет ближайшие лет двадцать. Связав свои несчастья с интересом Раисы, он стал переходить при встрече с ней на другую сторону улицы, а вскоре вынужден был и вовсе покинуть это местечко, потому что угрозы оказались действенными, родители Раисы в городе вес имели немалый.
Дочка вроде успокоилась довольно быстро. Учиться дальше она не пошла, занималась с детишками французским, денежки приносила все до копеечки в дом. В свободное время помогала отцу в лабазе. Новый приказчик стал для матери Раисы очередным проклятием. Но поняла она это, когда уже было почти поздно. Здесь была не юношеская влюбленность, здесь было чувство взаимное и сильное. Но мать видела иное – заезжий молодчик решил самым простым способом прибрать к рукам дело ее мужа. Она начала борьбу за благополучие семьи, как она его понимала. Но тут ее отвлекло одно событие. Вернее, событий последовала череда, но предшествовало этому одно – семья приятеля мужа по купеческим своим делам побывала в том городишке, где нынче обитал ее младший отпрыск, и привезла новости первостепенной важности. Сын женился.
Это было немыслимо! И не в благословении даже было дело. Наследство! Вот истинная цель этой вертихвостки. Кто, как окрутил мальчика? Надо было срочно ехать разбираться и исправлять все разом. Катерина Семеновна три дня добивала мужа требованием бросить все и ехать наводить порядок в жизни сына, но тот только отнекивался, а после стал хвататься рукой за грудь.
– Катенька, не мучай меня! – говорил он, прислонившись на подушки дивана. – Ну, уж так вышло. Что же теперь поделаешь? Не могу я оставить тут все на самотек, да и что я там смогу? Ну, что? Зови их лучше к нам, надо же познакомиться с невесткой.
– Тряпка! – бросила ему в лицо жена и отправилась сама.
***
Первое, что она попыталась сделать в другом городе, еще до того, как поехать на квартиру сына, это добиться его отчисления из учебного заведения. С ней терпеливо разговаривал сам начальник – усатый господин в мундире, при орденах. Объяснял, что нет причин. Что сын ее совершеннолетний и дееспособный гражданин. Что только он сам может принимать подобные решения. Узнав регалии и заслуги не уступившего ей господина, Катерина Семеновна телеграфировала нужным людям, кое-чем обязанным мужу, и второе посещение увенчалось успехом. Поникший и дорожащий своим местом пожилой служака униженно протянул ей документы сына. С, так называемой, женой сына, она даже не стала разговаривать, хотя та все порывалась напоить ее чаем и угостить тем скромным набором продуктов, которым пичкала ее мальчика. Тому она просто велела собираться.
– Мама, я никуда не поеду, – спокойно отвечал ей взрослый сын. – Неужели ты еще так и не поняла, что у меня давно своя жизнь? Что я вырос, мама? Оставь нас в покое, если не можешь любить. Уезжай!
– Это ты ничего не понял! – стояла на своем она. – Вот это ты считаешь любовью? Никто не будет любить тебя так, как твоя мать. Никогда! Собирайся.
– Нет, мама. Ты ничего не сможешь сделать мне больше. По всем законам я самостоятельный гражданин. Уезжай, мама, не позорь себя. У нас все хорошо, мы ничего не просим у вас с отцом, чего ты хочешь от нас? – он поднял взгляд от пола на свою жену, та улыбнулась ему и машинально погладила свой округлившийся уже живот.
Катерина Семеновна сняла номер в уездной гостинице и начала кипучую деятельность. Корреспондентов и поставщиков у мужа было достаточно в любом городе губернии, и она подняла все свои возможные связи и знакомства. Прежде всего, семье сына отказали от квартиры – это было самым простым. Молодым пришлось уехать в еще более глубокую провинцию – к родителям жены. К счастью, у ее папаши оказалась целая пачка неоплаченных векселей, и он быстренько сел в долговую тюрьму.
С синодальным окружением было сложнее, но сначала мелкие неприятности, беседы с вышестоящими чинами и дошедшее аж до Владыки расследование обвенчавшему их священнику было устроено. После расползающихся слухов, что он покрывает блуд и отхлынувшего потока прихожан, ему пришлось покинуть насиженное место и сменить епархию. Мать своей любовью не только устраивала вокруг сына пустыню, но разя его близких и знакомых разной степени утратами и трудностями, вызывала их отторжение от общения с ним. Это не могло не вызвать в душе юноши чувства вины и ответственности за судьбы любимых или уважаемых им людей. Он, наконец, сдался. Особенно опасался он за беременную жену, поэтому, посчитав за меньшее зло оставить ее, но помогать издали, он уехал с матерью. На ее требования, уже дома, начать и довести до конца процедуру развода, пока никто не родился, потому что впоследствии это вызовет сильные препятствия в церковных инстанциях, он ответил: «Завтра, мама».
Утром его нашли в петле. Жене его о похоронах не сообщали, отец слег. Катерине Семеновне пришлось брать дело мужа полностью в свои руки, она не позволила себе распускаться и долго страдать по сыну, оказавшемуся таким душевным слабаком, она полностью отдалась делам. Смотря на нее иногда, распоряжающуюся грузчиками и приказчиками, муж гадал, есть ли у нее вообще сердце, или может существовать организм, действующий и без этого органа. Ведь мало ли загадок бывает в биологии? Он потирал грудь и переводил взгляд на дочь, ведущую теперь все подсчеты. И молил, чтобы аномалия матери не передалась по наследству. Через год он с той же силой молил об обратном, но уже снова было поздно.
Хотя дочь и уверяла вернувшуюся мать, что у нее романтический запал угас, и все было мимолетным и несерьезным, как только внимание Катерины Семеновны безраздельно сосредоточилось на ней, любовь с работником скрывать удавалось не долго. Ну, тут хоть до женитьбы не дошло! Мать снова включилась в защиту семейных ценностей всеми силами, и тут же обнаружилась растрата, а после и немалая сумма денег и товаров по адресу, где проживал предмет дочерних вожделений. Завели дело. Дочь умоляла прекратить его, обещала и даже клялась, что забудет имя своего избранника, если мать сжалиться и отпустит его невредимым. Услышав привычное: «Надо было раньше думать. Теперь я назад не поворочу, а тебе больше веры нет!», дочь подозрительно успокоилась.
Состоялся суд, обнаружились свидетели, был вынесен приговор. Каторга. В пересыльную тюрьму собирали целый этап, поэтому еще месяца два страдалец пребывал в их городе. Накануне их высылки, мать не ложилась спать, опасаясь какой-нибудь выходки со стороны своей непутевой дочери. И она не ошиблась – всю ночь в комнате у той слышны были какие-то звуки и шорохи, но на стук матери она не отпирала. Ну, хоть жива, слышно как ходит взад-вперед. Нет, эта с характером, эта руки на себя не наложит! Наступило утро. Дочь вышла из своей комнаты, одетая тепло, укутанная в платок и с узлом в руках. На вопросы матери не отвечала, отодвинула ее плечом и вышла во двор. На крики Катерины Семеновны дворовым работникам задержать ее, только спокойно ответила:
– Мама, не позорь себя, – и вышла со двора.
Куда она отправится, было ясно каждому. Катерина Семеновна оделась и, взяв извозчика, поехала к воротам острога. Дочь она увидела сидящей в повозке, которая, пропустив вереницу каторжников, направилась вслед за ней. Они ехали рядом, борот о борт, и мать грозила дочери во всеуслышание всеми смертными карами, а та молча продолжала свой намеченный путь. У моста коляска Катерины Семеновны, по ее указанию, выехала вперед и перегородила дорогу. Она сошла и, подойдя ближе, ухватила дочь за рукав, твердя: «Выходи! Я все равно не пущу тебя никуда!» Кучер Раисиной повозки проявлял всяческие признаки недовольства и досады. «Давайте, барышня, сходите! Разберитесь между собой, а меня не путайте». Дочь полезла за пазуху, и, достав оттуда пухлую пачку бумажек, вынула несколько крупных денежек и отдала ему: «Сходи ты, я покупаю у тебя упряжку». Увидев, сколько дала девица, тот мухой слетел с козел, низко поклонился и был таков. Раиса пересела на его место: «Трогай! Но!» Мать ухватилась за удила и повисла на них. Дочь не смогла переехать мать и остановилась.
