Инга Львовна Кондратьева
Девятая квартира в антресолях II
– Господи, Лиза, причем тут перчатки! – отец смотрел на спокойно улыбающуюся дочь и все не мог понять, есть там что-то за этим, или она действительно чувствует все так поверхностно, а потом сел и, глядя перед собой, сказал, казалось, невпопад: – Да, девочка моя… Как же тебе не хватает материнской любви! Тут я бессилен.
***
Лиза молча обошла скамью и обняла отца за шею, сзади, уткнулась ему в плечо и лица его теперь не видела.
– Посиди со мной, Лиза, – отец похлопал обнявшую его дочь по руке. – Я так долго готовился к подобному разговору. А тут такое чудное место! Мне теперь кажется, что стоит только подняться на холм и посидеть наверху, глядя на простор перед тобой – или за реку, или просто на небо – как тут же приходят решения, которых ждал так долго, или ответы, которых не ждал вовсе. Надо бы на каждом холме поставить по скамье! Как думаешь, дочь?
– И жизнь людей изменится к лучшему, да, папа? – улыбалась Лиза. – Так к чему ты так долго готовился?
– Так и не скажешь мне, что все-таки тогда произошло? – произнес вслух Полетаев давно затаенный вопрос и глубоко вздохнул.
Лиза не стала переспрашивать «Когда тогда?» или делать вид, что не поняла. Сейчас это было так неуместно здесь, да и не нужно. Она села рядом и помолчав немного, подняла спокойный взгляд на отца. Тот, склонив голову набок, тоже поглядел на нее открыто, во взгляде вопроса не было вовсе.
– Да к чему теперь, папа? – Лиза снова смотрела на реку внизу. – Все утекло, все прошло. Как и не было ничего.
– Как же не было, Лизонька? Я же знаю, что тебя тогда обидели. Скажи, ведь в этом замешан… Мужчина?
– Это уже прошло, папа, – твердо отвечала дочь.
– Но я хотел бы знать его имя. Мне невыносимо думать, что я, может быть, раскланиваюсь с ним при встречах, жму руку…
– У него нет имени, – твердо отвечала Лиза. – Я забыла его имя. Ничего не было, папа. Я справилась.
– И все-таки обидно, дочь, – Полетаев открывал сегодня дочери наболевшее. – Неужто, ты меня так стыдилась перед ним? Уж кто ж таков?!
– Нет, папа! Что ты!
– Тогда… Его мне показывать боялась? Что же?
– Ах, папа! Все не так! Но сейчас уж и не ответить на это. Все утекло. Стерлось. Лучше ты… скажи… Почему ты тогда так…
– А я испугался, Лиза, – может быть, сам себе впервые признался Андрей Григорьевич.
– За меня? Я знаю.
– Нет, дочь, – Полетаев оперся подбородком на рукоять трости. – Это очень красиво звучит. И так «правильно». Отец испугался за свою дочь. Но это неправда, Лиза.
– Папа… Что ты хочешь…
– Подожди, Лизонька. Разговор трудный, я все не хотел на бегу, помнишь? Так что давай сейчас договорим его до конца. Я многое понял, но еще больше нам предстоит понимать в будущем. И вместе, и порознь. Давай с чего-нибудь начнем.
– Тебе для этого надо было уехать? – спросила Лиза.
– Уехать мне надо было… – Полетаев задумался. – Да, нет, знаешь. Я тогда скорее сбежал, нежели ехал действительно за ответами. Если бы они были мне необходимы, я бы, наверно, до сих пор жил там и ждал встречи со схимниками. А раз решилось само, значит, все уже было во мне и тогда, просто надо было, чтобы оно… Что бы…
– Как это «сбежал», папа? – Лиза недоуменно смотрела на отца.
– А вот так! – Полетаев развел руками. – Поехал в банк, снял все оставшиеся наличные деньги и оставил тебя одну.
– Я тогда думала, что ты меня так наказываешь, папа, – тихо, опустив глаза к земле, сказала Лиза. – Это так?
– Не знаю, дочь, – разговор становился честным до боли. – Возможно, что не тебя, а себя. Я тогда сильно растерялся. Я понимал, что не смог защитить тебя, а как жить с этим дальше не знал. А по-прежнему уже не получалось.
– Но ведь… – Лиза запнулась. – Но ведь ничего непоправимого не случилось.
– Лиза! Чтобы это понять, нужно было принять и то, что случиться могло! Как ты не понимаешь! – Андрей Григорьевич судорожно провел ладонью по своему лицу, как бы стирая с него что-то невидимое. – Ты умница. Ты сама себя сохранила, потому я и говорил тебе, что виноват, прости! Я не смею, не имею права не доверять тебе, не должен. Но тогда! Тогда я чувствовал только одно – я плохой отец! И не знал, как с этим жить дальше.
– Нет, папа, это ты прости меня, – Лиза закрыла лицо обеими ладонями. – Это я подвергла тебя этим мукам, я поставила нашу честь на грань падения. Я виновата. Это было бы ужасно для тебя, если бы все произошло, как ты боялся. Но я тогда думала только о себе! Я вообще не думала о том, что будет на следующий день, после. Из дома без спросу ушла, уехала…
– Не то, Лизонька, не то! – Полетаев снова был полон нежности и голос его смягчился. – Пусть бы было, как было. Не важно.
– Как это не важно? – Лиза отняла руки от лица и теперь смотрела на отца, как будто вновь узнавая его. – Папа, что ты говоришь?
– А то и говорю, дочь. Только там понял я. И все как-то сразу стало по своим местам. И страх ушел, и ясность образовалась. Не то важно, что случается, важно, что с этим делать дальше.
– Ты сейчас так похоже на Нину сказал, папа! – воскликнула Лиза.
– И Нина твоя… – Полетаев явно вспоминал сейчас кого-то еще. – И та женщина. Я говорил тебе. Они помогли мне понять. Если все время только бережешь, то непременно потеряешь. Упустишь! Не так, так по-иному… Я непонятно говорю?
– Ты говори, говори, папа! – Лиза затаила дыхание.
– Нина. Она оказалась тебе хорошим другом. Понимаешь, родитель, оказывается, тоже может, а иногда и обязан быть своему ребенку другом, – Полетаев смотрел ввысь и от того наверно, его глаза увлажнились. – Не надсмотрщиком, не контролером, не примером или наставником. А просто другом. Просто быть рядом, чтобы ни случилось. И вместе это…
– Расхлебывать? – Лиза позволила себе усмехнуться.
– А хоть бы и так, – спокойно отвечал Андрей Григорьевич. – Ну, вышла бы ты замуж без моего благословения. Пережил бы. Привык.
– А если бы не вышла вовсе? – осторожно спросила Лиза.
– Ты знаешь, там… – Андрей Григорьевич вовсе не удивился такому повороту. – В монастыре. Я видел тебя во сне, это уже после того, как ты приезжала с друзьями. И во сне я хотел, уже мог, уже решился к тебе подойти. А ты там была… Ну, не важно. В общем, я понял утром, что было бы, если бы тогда…
– Что было бы, папа? – Лиза говорила отрывисто и безжалостно к себе. – Было бы то, что наша жизнь была бы разрушена. И моя, но и твоя тоже! От тебя отвернулись бы все в свете. Пропало бы все то, что так важно для тебя. Всё пропало бы, папа, не щади меня.
– Ну, во-первых, ничего же не произошло, ты сама с этого начала, – Полетаев смотрел теперь на свою дочь с тайным восхищением, видя насколько другой, взрослой стала она за это лето. – А во-вторых… Ну, уехали бы куда-нибудь…
– Вот так просто? – у Лизы вырвался нервный смешок. – Просто «уехали» бы? А там что? А твое положение? А мастерские? А Наталья Гавриловна, Савва Борисович, друзья, общество?
– Я думаю, те, кто настоящие, друзьями бы и остались. А остальное… Прах, Лиза! – Полетаев махнул рукой в ту сторону, где за деревьями перелеска находилась их бывшая усадьба. – И без того много с чем расставаться приходится. Вот и дом не наш, и мастерские на волоске. Что-то приходит, что-то уходит. Но пока мы живы и есть друг у друга – это главное.
Они долго молчали.
– Так ты думаешь, что простить можно, что угодно? – спросила Лиза после затянувшейся паузы. – И принять все-все на свете? Так?
– Не знаю, Лиза, – отец был откровенен, и было видно, что раздумывает он над заданным вопросом прямо сейчас. – Все-все, наверно, не в силах человеческих. Да смотря кому. И что. Я там много думал. Когда меньше болтаешь ни о чем, а часто повторяешь в храме обращение «батюшка»… Взываешь: «Отец небесный»… И мысли сами как-то выстраиваются в эту сторону… Наверно, именно ребенку своему надобно научиться прощать все. Но не как попустительство, а именно, чтобы знали оба – да, от одного твоего поступка, слова иногда, может перемениться многое. Всё может перемениться. Но, как бы ни было страшно, тяжко, тебя всегда примут, поймут, ты не будешь один, у тебя есть отец. Хотя…
– Что, папа?
– Хотя, я думаю, матерям это дается легче. Не всем, конечно. Но проще им, что ли… Я думаю теперь, что у той несчастной женщины в монастыре было слишком много мужского в характере, от того и муки ее. Женщина своему ребенку все легче прощает – безоглядно, бездумно, от сердца – а значит принять сопутствующие обстоятельства ей потом уже проще. А отец всегда будет сначала думать – что дальше. И простить он может только через принятие. Сначала допустить, а только потом простить. Ну, это если окажется, что есть, что прощать. Так-то дочка! Оказалось, что мучиться вопросом – хороший ты отец или плохой – жизнь не всем и не всегда дает время. Так-то. Надо просто быть им – отцом, каждый день, каждую минуту. Быть рядом. И быть готовым ко всему, вместе со своим чадом. Ох! Это так сложно самому понять, еще сложнее объяснить другому, Лиза!
***
– Ну, что, вы готовы?
Митя, одетый по-городскому выглядел солидно, но для Лизы, знающей его как облупленного, это показалось как с чужого плеча и оттого смешным.
– Ну, ты и напыщенный франт нынче, Митя! – смеялась она, выйдя в прихожую.
– Да вы еще не одеты! – Митя явно спешил и нервничал. – Ну, сестренка! Мы ж договаривались! А что Андрей Григорьевич? Матушка?
Лиза видела, что Митя нарядился во все самое лучшее из своего гардероба и, хоть и поддела его по-дружески, но памятуя об одном из уроков Егоровны, сегодня тщательно подбирала наряд, дабы сильно не выделяться на фоне матери и сына. Она надела довольно скромное платьице.
Сегодня все собирались у Полетаевых. В город прибыл цирк со знакомцами Дмитрия. Он давеча уже встречал их на вокзале, помогал устраиваться на новом месте, как хозяин знакомил с городом, и, забросив учебу, подолгу сидел на репетициях. А нынче вот – выводил всех своих домашних на премьерное представление. Это было оговорено, когда еще Лиза с отцом гостили в Луговом. Наталья Гавриловна должна была прибыть оттуда к обеду.
– Митя, успокойся, – Лиза повела его в столовую. – Хочешь лимонаду? Времени еще три часа до начала, матушка твоя еще не приехала, ждем. Куда ты так торопишься?
– Эх, Лизавета! – Митя утер лоб, достав огромный белоснежный платок из кармана, но за стол присел. – Нам же еще в кассы надо успеть, там для нас контрамарки отложены. Ты знаешь, какой нынче ажиотаж? Аншлаг! Нет свободных мест вовсе.
– Ну, раз отложены, то, что ж волноваться? Егоровна! Принеси попить холодненького.
– Куда ему холодненького? – няня недовольно качала головой, осуждая всяческую суету. – Да принесу, принесу! Пусть только остынет. Вон – красный весь!
Во дворе послышался шум въезжающей повозки – это Кузьма привез Наталью Гавриловну. Его не стали больше гонять в этот день, а погрузились на двух извозчиков и поспешили к ярмарке. В пестрой толпе, направляясь к зданию цирка, они неожиданно столкнулись с младшими Олениными и Алексеем. Дмитрий радостно приветствовал его, зная уже по совместной поездке. Лиза представила всем брата и сестру. Лида тут же пожаловалась, что вот – хотели на итальянцев попасть, да билетов нет вовсе. Дмитрий обещал что-нибудь предпринять. Дальше пошли вместе. Андрей Григорьевич с Натальей Гавриловной поотстали и лишь умиленно наблюдали за шумной стайкой молодежи.
– Наташа, – Андрей Григорьевич степенно вел ее под руку. – Ты сильно жаждешь лицезреть клоунов и комедиантов?
– Нет, Андрюша, – улыбнулась она ему. – Ты же сам знаешь, что я бы с радостью погуляла где-нибудь в тихом парке с тобой. Но сдается мне, что у Мити в этом цирке какой-то свой интерес, я как мать чую. Нельзя его обидеть. Пойдем!
– Идем, идем, – похлопал Полетаев пальцами по тыльной стороне ее ладони.
Протиснувшись сквозь толпу очередников, надеющихся на бронь, Дмитрий постучал в деревянное окошко запертой кассы и, когда оттуда выглянула симпатичная головка, расплылся в улыбке и вновь весь покрылся румянцем. Вот и интерес обнаружился! Миловидная кассирша долго говорила с ним, разводила руками и сочувственно качала головой. Митя отошел от нее расстроенный, с четырьмя билетами в руках – больше взять возможности не случилось. Он понуро подошел к обнадеженным приятелям Лизы и тут Полетаев все же не выдержал и предложил:
– Дети! Идите без нас, вам нужнее!
– Ну, как же так! – Митя чуть не плакал как большой ребенок. – Я-то и без билета там всюду пройду, за кулисами постою. А матушка ведь из-за города прикатила! Я так хотел показать вам…
– Иди, Митя, я вовсе не расстроюсь, – погладила его мать по плечу и улыбнулась. – А все, что нужно, ты нам уже показал. Главное я видела.
Митя обернулся на все еще не закрытое окно кассы и снова покраснел:
– А как же вы?
– Мы погуляем, идите!
– А обратно как же? Где мы вас найдем? – все никак не мог решиться отчего-то растерянный нынче Дмитрий.
– Да дома и найдете, уж вернемся, поди, – мягко улыбался Андрей Григорьевич. – Ты «жених», вот и проводишь Лизу обратно.
Старшие развернулись и затерялись в толпе, так и не заметив, что последние слова вызвали досаду не только у нахмурившегося Мити, но и у Лизы, чутко уловившей его перемену настроения. Да и у еще одного невольного свидетеля! В толпе соискателей на билеты, никем не замеченный, наблюдал за прибытием наших знакомых, не кто иной, как праздный отпускник Лев Александрович.
Он, оставшись в городе один, без своего большого друга, решил как-то развлекать себя. Вся ярмарка гудела о новой итальянской труппе, прибывшей в город, и он поддался на всеобщий восторг. Скучая в толпе возле касс, Борцов сразу заметил Лизу, узнал ее спутников и вновь почувствовал в груди то неприятное чувство, от которого вынужден был сбежать в Москву. Нынче он от поездки туда с Саввой отказался и видимо зря! Он разозлился на себя, развернулся, и, не подходя к Лизе и ее окружению, так незамеченным и ушел с ярмарки. Потом снова ругал себя уже дома – за бегство и малодушие, а после решил, что все это пустяки и яйца выеденного не стоит. У Лизы может быть своя жизнь, и ему это никакого неудобства причинять не может. Они друзья. Да, друзья! Он завтра же докажет это сам себе, явившись к Полетаевым с визитом. Легко и просто!
***
Больше недели отсутствовал Савва Мимозов в Нижнем Новгороде. К его частым отлучкам стали уже привыкать – и на производстве, и в Пароходстве. Многочисленные знакомые, переговариваясь между собой, переезд Саввы в Москву обсуждали как дело окончательное и решенное. Кто радовался, потирая руки, предвидя возможность прибрать к рукам Мимозовские активы, а кто вздыхал. Андрей Григорьевич был из тех, кто о перемещении друга и соратника жалел, и понимал, что разговор о Товариществе все равно выйдет, потому как – пока что Мимозов сбывал с рук весь крупняк, но и до мелочишки дело когда-то дойдет. И тут Савва сам заявился к нему.
– Здравствуй, друг мой любезный! – Савва Борисович нынче не шутил, был серьезен, Егоровне протянул шляпу и, пройдя в коридор, кивнул на закрытую дверь Полетаевского кабинета.
Хозяин понял, что к чаепитиям сегодня гость не расположен и велел няне к ним ни с чем не входить, по пустякам не отрывать.
– А мы думали, что Вас нет в городе, Савва Борисович, – Полетаев пригласил гостя располагаться с удобствами. – Рад! Рад видеть!
– Догадываешься о чем речь вести стану? – из-под бровей осторожно спросил Савва.
– Да чего ж там, – Андрей Григорьевич попытался улыбнуться. – Сам ждал этого разговора. Перед смертью не надышишься, как говорят.
– Ну, уж! – махнул на него Савва. – Поживем еще! Не на радость, так назло завистникам. Небось подумал, что я явился тебя доклевывать? Думаешь, долю свою пришел у тебя выщипывать?
– Ну, если ошибся, то прости! – в глазах Полетаева засветился лучик надежды. – Съезд открылся, ты потому вернулся?
– Нет, друг любезный, я на съезде заседать не смогу. Сейчас расскажу почему. У меня, друг мой, тоже того… Э-ээээ… Завертелось многое. Твои как дела? Доклад-то не сняли?
– Да видишь, как с этим съездом все выходит. Схлестнулись ваши промышленники с аграриями не на шутку. Нам, кустарям, и не вклиниться, боюсь, – Полетаев развел руками. – Как пойдет. Если время выделят, так у меня все готово. Тексты согласованы, утверждены. Что, кстати, для меня отдельная радость – уж не знаю, дадут ли выступить, а вот в печатный вестник Съезда все до словечка войдет! Я уж и материалы комитету сдал. Не выслушают, так прочитают, кому интерес есть.
– А за что голосовать собираешься, если не секрет?
Полетаев опустил глаза.
– Поня-яяя-ятно, – протянул Савва и отвернулся к окну.
– Савва, пойми! – Полетаев не то, чтобы оправдывался, но осознавал, что его решение другу доставляет боль, а сам он по-другому перерешить не может. – Пойми, я сам по сути своей – аграрий. Я всю эту кухню досконально знаю. Какие пошлины! Окститесь! Да на одних запчастях разоримся, техника-то у всех сплошь немецкая. Вы ж предлагаете всем и сразу на отечественную перейти. Да где ее взять столько?
– Андрей Григорьевич! – Савва начинал злиться и ноздри его раздувались в такт ладони, что ребром постукивала по зеленому бархату стола Полетаева. – Уж ты-то! Сам жизнь свою, душу свою… Э-ээээ… Имущество свое положил, не пожалел! Станочки, разработочки!
– Савва! – попробовал остановить его Полетаев. – Потому сам и знаю! Не свернешь с места здесь ничего, все по ветру пустишь!
– Да не перебивай ты меня! – Мимозов хлопнул всей ладонью по столу и чернильница, подпрыгнув, выплеснула перед ним свое содержимое. – Ох, прости! Погорячился.
– Ах, Савва! – Полетаев привстал и застилал теперь чернильное пятно, взяв с подоконника газеты. – Что уж о столе жалеть, когда все в тартарары летит…
– Кстати, Андрей Григорьевич, о Товариществе-то нашем, – присмирел Савва. – Не хотел я тебя расстраивать, да лучше, чтобы ты знал. Урядник-то наш предусмотрительный, свою долю англичанам решил сбагрить. Да тем, видно, она одна без надобности, так этот… Э-ээээ… предприниматель трусоватый еще и Погодина решил втянуть! Благо – тот человек совестливый да прямой, ко мне явился, доложил. Пока не состоялось, но ведь знаешь, как бывает – если мыслишка гнилая закралась, так уж не выбьешь! Выждет этакий Тимофей Михайлович момента, как тебя в городе не будет, а после будет клясться, что срочная необходимость у него случилась. Я руки марать не стал, а ты бы, как председатель, напомнил бы ему права и устав, да судом пригрозил. Может, присмиреет. А лучше от греха – давай его долю сами выкупим?
– Ох, Савва, – вздохнул Полетаев. – На что выкупим? Этот дом того и гляди с молотка пойдет. Я не знаю, как Лизе сказать, что возможно нам в деревню вскоре перебираться придется, при мастерских там ютится зиму. Наташа Мите учебу и квартиру оплачивать должна. Я сам… Эх! Последнее проедаем.
– Ясно. Забыли пока, – Мимозов не стал испытывать гордость товарища и сменил тему. – Так вот обо мне. Что менять в своей жизни многое пора настала, это я еще с начала лета знал. Потому и избавляюсь от излишков и мелочи, так как чую, что созрел для чего-то нового, большого. А что это будет, веришь, как за пеленой? Думал производством самодвижущихся экипажей заняться, в Петербург писал, узнавал, спрашивал. После думал, что по своей линии надо дальше идти, только с паровых турбин на современные переключаться. Потом… Э-эээ… Как государь-то к нам приехал, так я в его свите пару раз имел возможность с нашим министром мыслями обменяться. Наскоро. Вскользь. Но! – Савва поднял вверх указательный палец. – Веришь? Мне тех его нескольких слов хватило, чтобы понять, что все суета эти мои метания. Если кто достиг до состояния созидательной силы, приобрел умения, опыт, то самый лучший путь – положить то на благо Отечеству.
– Так все мы, по мере сил, именно для того и стараемся, – недоуменно вставил Полетаев. – Разве булочник, что две улицы хлебом кормит, не для Отечества старается? Не России свои умения и опыт отдает? Или ты только при определенных масштабах то в людях допускаешь? Не гордыня ли это?
– Прав! Сто раз прав ты, дорогой мой Андрей Григорьевич! – у Саввы загорелись в азарте глаза. – Каждый на своем месте. Вот я и подумал, что раз туманом мне мое будущее застит, то пусть мне мое место и укажут! Булочник может только булки печь, он на то годы потратил, чтобы пышные да вкусные. Корабельщик суда строит, чертежи выверяет. Ты ножи да замки тачаешь, сталь улучшаешь да технологии. А я сейчас – что угодно могу, понимаешь? Вот любое дело с нуля подниму, организую. Хоть корабельный завод, хоть сталелитейный. Вот и подумалось, пусть это не блажь только моя будет, а надобность государственная. Только что я отсюда видеть-то могу?
– Понимаю, – серьезно взглянул на товарища Полетаев.
– Так я министру и написал, – выдохнул Савва. – Все свои расклады изложил и записку подал. Тогда еще. Вот вызвали в Петербург, через недельку еду. К самому! Уж теперь, что поручат – сам напросился!
– Ты, Савва Борисович, каждый раз меня по-хорошему удивляешь! – искренне улыбаясь, сказал Полетаев. – Бог в помощь! Что я еще могу на это сказать? А супруга что?
– А супруга, – Савва опустил было взгляд на кляксы, что расплывались поверх газетного текста, а потом поднял глаза и расплылся в улыбке. – Вронюшка говорит: «Я и не надеялась, что у юбок долго просидишь! Ты ж птица высокого полета, а не попугай-неразлучник».
– Повезло Вам, Савва Борисович, с супругой. Редкого терпения женщина.
– А понимания какого! – Савва выпятил нижнюю губу, ни сколь не утруждая себя ложными отнекиваниями, женой он гордился. – Сам до сих пор удивляюсь! – он снова перевел разговор в деловое русло. – Так вот! Раз такая оказия выпадает, я чего к тебе и заехал, Андрей Григорьевич! Дай-ка мне печатные листы твоих изысканий, тем более сам говоришь – только что к публикации все готовил. Не может быть, что бы лишнего экземпляра у тебя не нашлось.
– А на что Вам, Савва Борисович?
– Да пусть при мне будет. Вдруг, еще какой случай? Так я на столе у министра папочку и выложу. А то – дадут тебе слово, не дадут, напечатают, али нет – то бабушка надвое сказала. А я все ж не бабушка, в таких делах понадежней буду? А? Давай, неси!
– Нет, это вовсе неудобно, Савва Борисович! – завел Полетаев, потупившись, свою любимую горделивую песню. – Выделяться из ряда докладчиков, используя личные знакомства, это…
– Это способ донести до людей, принимающих решения, не токмо упоминание о своей скромной персоне, как ты из своего уничижения опасаешься, а и тот вклад, что уже помещен в развитие отечественного производства сделать достоянием общественности. Давай, не томи, – он проследил глазами, как недовольный все еще Полетаев повернулся, отворил бюро и, перебрав несколько папок, выложил одну из них на залитый чернилами стол. – Так-то. Благодарю. И вот еще что.
– Вы, Савва Борисович, неутомимы! – попытался через силу улыбнуться Андрей Григорьевич, давший себя уговорить, и присел напротив.
– Да не закрывайся ты от меня! – Савва откинулся на спинку. – Теперь я буду в роли просителя выступать, так тебе сподручней, надеюсь?
– Да чем могу, ты же знаешь, – снова перешел на «ты» Полетаев.
– Просьба такая. Конечно, решать все равно собрание будет, но предложить кандидатуру я не только смею, но и имею к тому прямое поручение. Не встанешь ли мне на замену? Попечительский совет я никак не смогу за собой оставить, слишком часто в разъездах.
– Да с великой радостью, Савва Борисович, – Полетаев развел руками. – Да, только видишь, влияния-то моего в городе с гулькин нос нынче осталось. Да и средствами я не располагаю, а так бы со всем моим удовольствием.
– Средства там как раз имеются, это дело соборное. А вот разобрать по совести кому та помощь необходима, вот сей час требуется, а кто и обождать может, влезть в чужую жизнь не разоряя, а бережно, не обидев – вот то дело для твоего ума и души. Позволишь ли рекомендовать тебя? Но то обуза, сразу говорю. Времени, сил достаточно отбирает.
– Да что ты, Савва Борисович, вот этого у нас как раз вдоволь! Рекомендуй, впрягусь, если решение будет.
– Ну, и славно! Уезжаю спокойный. А про голосование ты еще сорок раз подумай, – Саввва поднял вверх указательный палец.
***
У Олениных снова было людно. Алексей Семиглазов вышел из-за стола, увязавшись, будто бы невзначай, за Лидой во двор, а, оказавшись вдали от толпы гостей и домашних с ней наедине спросил:
– Лидушка, а Лизу не звали в этот раз?
– Соскучились уж, Алексей Григорьевич? – Лида налила воды из колодца в большой кувшин. – Не могу Вас обрадовать, как-то повода не нашлось. Да и виделись мы с ней всего пару дней назад, нас начальница Института приглашала на Выставку. По делу.
– Ну, то дела, а то… – запинаясь, мямлил Алексей.
– Да, и у нас тут не цирк нынче. У нас же сходка, зачем тут чужие?
– Чужие? Давно ли? – Алексей глядел на Лиду своими глазищами, и не понятно было чего в них больше – расстройства или осуждения.
– Да, бросьте, Алексей! – Лида начала раздражаться. – Вы все прекрасно понимаете. Зачем нам лишний раз рисковать?
– Нам? – Алексей тихо усмехнулся и вздрогнул, когда ему на плечо легла широкая тяжелая ладонь, он не слышал за спиной ничьих шагов.
– Нам, Алексей, нам, – Хохлов теперь обнимал его за плечи, а смотрел на Лиду. – Что за дела у вас с бывшей товаркой, Лидия Пантелеевна, позвольте поинтересоваться? Ведь обучение вы, кажется, обе завершили?
– Это по делам обустройства читален и школ в нашей губернии. Я толком не поняла, все равно заниматься этим более не буду, хлопотно, да и долго.
– А зря, зря, – как бы между делом протянул Хохлов. – Читальни! Какой простор для нашего дела. Тем более, что читателями в них станут что ни на есть беднейшие представители народа – те же рабочие. Кого ж как не их от безграмотности и выручать? А мы бы им подкинули, что почитать!
Он расхохотался.
– А Лиза? Лиза согласилась? Может быть ей помощь нужна? – Алексей из всего сказанного услышал только это имя.
– Ваша принцесса совсем Вам мозг скрутила, юноша, – Арсений глядел на Алексея снисходительно, сверху вниз. – Вы при ней пажом изволите состоять, а они на Вас лишний раз и взгляд-то кинуть брезгуют.
– Ерунду Вы говорите! – стряхнул руку с плеча Семиглазов. – И не лезьте Вы в чужие разговоры, что за дурной тон.
– Ах, прошу пардону, – шутливо раскланялся Хохлов, но тут же стал серьезен и даже груб. – Такие слюни губят людей и дела, милостивый государь! Извольте припомнить, что Вы взяли на себя некие обязательства, а Ваша…
– Прекратите вовсе упоминать о ней! – вспылил Алексей. – Что это за «ваша», что за тон! Вы изволите говорить о девушке. Извольте тогда вовсе не говорить о ней!
Хохлов рассмеялся снова и так же, как раньше Алексея, по-дружески, теперь приобнял за плечи Лиду, та прижимала к себе огромный кувшин и переводила взгляд с одного собеседника на другого.
– Ну, будет, – Арсений наконец забрал у Лиды воду, – идемте в дом. Вы, Алексей, собираетесь по селам с распространением, или мне кому другому поручить?
– Извольте отдать другому, – ходил желваками Семиглазов.
– Так, так, – Арсений заглянул вглубь кувшина. – И какова причина? Не желаете проявить себя?
– Да уж проявил! – теперь укор во взгляде Семиглазова нельзя было спутать ни с чем. – До сих пор совестно! Человек мне доверяет, а я за ее спиной…
– Так, так, – прервал Хохлов и посмотрел на Лиду. – Это куда?
– На кухню сразу, – улыбнулась ему Лида. – Сейчас чай пить станем.
– Чай – это хорошо, – Арсений не сходил с места. – Чай, Лидия Пантелеевна, первейшее для истинного нижегородца наслаждение! Вот в мае помню мы… А что, найдется ли в доме самовар, что с собой на реку взять можно? Человек этак на двадцать? Или поболее?
– Ой, – Лида покраснела. – Самовар матушка не позволит из дому выносить. А вот чайник! Чайник есть ведерный! Подойдет?
– Посмотреть бы?
– Я сейчас отыщу! – прокричала Лида на ходу и скрылась в доме.
– На двух конях не усидеть, юноша, – совсем беззлобно сказал Алексею Хохлов. – Вы бы среди равных пользовались случаем пользу принести, да себе баллов поболее набрать.
– Каких баллов? – снова возмутился взвинченный Семиглазов. – Что Вы всё умничаете? Не на экзамене же!
– Эх, юноша. Вся жизнь – экзамен! – Хохлов подошел к нему вплотную. – Ну, да это не я, это Вам Ваша принцесса скорей на самой кожуре Вашей пропишет!
Он сунул Алексею кувшин, а тот машинально принял его. Хохлов скрылся в доме. Алексей позлился, позлился, да делать нечего, он стал остывать и побрел на кухню.
И вот все сидят за столом. Действительно, никого чужого. Даже свои не все – Ольга Ивановна в очередной раз уехала с Леночкой к доктору.
– Ну, что, товарищи? – взялся верховодить и здесь Хохлов. – Предлагаю обсудить нерациональное использование с таким трудом доставшегося ячейке мимеографа. Игнат?
– Не понимаю твоих претензий, Арсений, – Кириевских скривил рот. – Мы печатаем все по решению товарищей. Что ты можешь предъявить конкретно? Наша сторона задержала или уменьшила какой-то тираж? Какой? Напомни мне. Да и всем тут. А то, брат, как-то нехорошо получается!
– Да нет, брошюрки свои вы отлично клепаете, тут не придерешься, – ухмылка проскользнула по самоуверенному лицу Хохлова. – Только это ли рациональное использование подобной вещи? Для того и наборных касс достанет. У тебя на перепись от руки времени уходит непозволительно много, а аппарат простаивает тем временем. Нет, товарищи! Надо все силы оперативной печати нынче кинуть на агитацию! Листовки, прокламации, призывы. И срочно все в массы. Вот, возьми. С этого сделай матрицу и прогони мне к тем выходным тысяч шесть-семь. Справишься?
– Прости, Арсений, но аппарат нынче и так занят под завязку, – Кириевских качал головой. – Этак надо все наше отменить, да только твое ставить. Нет, не возьмусь.
– Что значит «не возьмусь»? – Хохлов сузил щелки глаз и голос его стал еле слышим, от чего все затаили дыхание и вслушивались пристальней, чем, если бы он его повысил. – Это приказ.
– Прости, Арсений, но я не раб тебе, – Игнат вытянул свои длинные ноги в проход, в любой момент готовый вовсе встать и уйти. – Будет решение товарищей – вещь общая, прошу, пользуйтесь! А матрицы изволь сам предоставить, этого ни ты, никто мне приказать не может. Это, знаешь ли, – мой труд. Ночи, так сказать, добровольного письмовождения. Да и бумаги вощеной в таком количестве не имею – изволь выдать для общих нужд.
– Да где ж мне взять? – Хохлов так и не убрал прищура с глаз. – Ничего! Поручат товарищи, так и прикажем.
– Вощеной бумаги у меня нет, – стоял на своем Игнат. – Могу предоставить полный отчет за каждый лист.
– В воскресенье едем за реку, – Хохлов прекратил дискуссию этим не терпящим возражений резюме. – Там и решим.
