Инга Львовна Кондратьева
Девятая квартира в антресолях II
– И откуда у тебя такие деньжищи? – задыхаясь, спрашивала Катерина Семеновна.
– Скопила, – отвечала ей дочь. – Даже не пытайся доказать, что я их украла!
– А-ааааа! Это папаша твой сердобольный! Он дал?
– Мама! – дочь, наконец, сорвалась из своего нечеловеческого спокойствия в истерику. – Мама! Дай мне жить! Уйди, мама!
– Жить захотела?! За моей спиной делишки крутишь? С отцом сговорилась? Позоришь нас! За острожником увязалась, ни чести, ни гордости! – тоже в запале, уже не соображая, что и кому она говорит, кричала Катерина Семеновна. – Жить! Ишь, ты! Разбежалась!
Дочь хлестнула коня и неловко стала объезжать перегородившую дорогу пролетку. Она выехала каким-то чудом на мост, но тут заднее колесо застряло между двух осклизлых бревен и ей никак не удавалось сдвинуться дальше. Она оглянулась, посмотреть, что произошло, и невольно увидела лицо матери. Та довольно ухмылялась – снова все складывалось по ее хотению. Раиса стала понукать лошадь так, что та взвилась на дыбы и рванула повозку вперед. Остальное Катерина Семеновна видела, как во сне. Повозка двинулась и понеслась вперед, но тут же стала вихлять задом – колесо осталось там, где его защемило. Она видела испуганное лицо дочери, которая успела обернуться еще раз, а затем – сначала передние колеса закружились в воздухе, потом все повозка как-то неловко завалилась набок, и, сдвинувшись к самому краю настила, зависла на мгновение над пропастью. Тело ее дочери сшибло деревянные перила и скрылось внизу, лошадь еще несколько секунд держалась, упираясь всеми копытами, но после упала и ее тоже стянула под мост, привязанная к ней упряжью тяжелая повозка. И все стихло.
Дочь не утонула. Она упала на то место, где плещутся волны о песок, и берег соединяется с рекой. Кажется, становой пристав говорил, что она сломала себе шею. Это было уже неважно. Муж, умирал долго, целых две недели. Последнее, что она сумела разобрать из его, становящейся все бессвязней речи, было: «Теперь твоя жизнь станет спокойной. Не за кого больше бояться. Все в твоей власти, Катя. Все под надзором». Она похоронила и его, и еще с полгода жила как старые заведенные часы в уже пустующем доме. Просыпалась. Шла. Возвращалась. Миновало лето, и в один из теплых дней Катерина Семеновна пошла в церковь. Туда она тоже ходила часто. Ходила по привычке. Мало что улавливая из происходящего вокруг, она в тот день почему-то отчетливо услышала беседу об этом монастыре. В том разговоре даже путь до него подробно упоминался. Она пришла домой и все помнила его. Собралась. Оставила дело на приказчиков. Приехала сюда. Живет вот.
***
Полетаев слушал трезвую и безжалостную к себе повесть вдовы, и сердце его обливалось кровью. Не то, чтобы все члены ее семьи, ушедшие один за другим, были для него бестелесными тенями словесного рассказа, а не людьми во плоти – с болью и чувствами. Нет, он ясно представлял их, страдал за них и вместе с ними, и по всему выходило, что эта женщина – монстр, что ей нет ни оправданий, ни понимания человеческого. Да он и не оправдывал ее вовсе. Ему почему-то было просто ее жаль. Жалко было ее. Их нет уже, а она вот сидит тут, вспоминает про них своими пересохшими губами, не плачет даже, обстоятельно отвечает Демьянову на уточнения и вопросы. А впереди – жизнь. И что творится у нее внутри этого мнимого спокойствия, не дай Бог знать никому. Наконец, она замолчала.
Интересно все-таки, что же сказал ей суровый старец, если сперва она выплакала все нутро до последней капли, а теперь вот выговаривается случайным слушателям и, видать, тоже до донышка?
– А что ж исповедник-то наш? – Рафаэль Николаевич как будто подслушал его невысказанный вопрос. – Что он велел тебе, сестра? Вы ж говорили с ним?
– Исповедник? – голос вдовы перехватило, она всхлипнула. – Говори-ииии-ли…
Андрей Григорьевич стоял от скамьи шагах в трех, облокотившись на свою трость, и напряженно вслушивался.
– Серчал? – снова подтолкнул вдову к продолжению рассказа Демьянов.
Вдову стали душить слезы.
– Ничего не велел. Ничего не спрашивал, – она утерлась платком, явно желая сдержаться. – С порога говорит: «Прости меня, дочь моя».
– Это он тебе? – удивился Рафаэль Николаевич.
– То-то, что он, – Угрюмова вспоминала, как это было, и слезы сами собой переполнили ее глаза. – Я говорю: «Батюшка, я тут, чтобы ты простил. Научил, как вымолить прощение. Что ты!» А он: «Прости, не смогу с тобой говорить, пока не простишь!» Я ему отвечаю: «Да за что же мне прощать, я и не знаю о Вас, батюшка, ничего дурного, к Вам за святостью идут, как же это?»
– А он? – теперь уже совершенно спокойно и даже с каким-то прищуром выведывал Демьянов.
– А он: «А знала бы, простила? Все простила бы, дочь моя? Смогла бы простить? Мне нужно твое прощение. Смилуйся, прости, как себя саму простила бы!»
– А ты? – Демьянов не смотрел на вдову, а Полетаев видел, как меняется ее лицо.
Катерина Семеновна перестала крепиться, рот ее широко раскрылся, и гортанные рыдания вырвались наружу вместе с тонкими нитями слюны. Она не вытирала слез, а рыдала все горше, извергала почти звериные рыки, не сдерживая себя больше и не обращая внимания на то, как она сейчас выглядит – в слезах, с растрепанными волосами, некрасивая и страшная в своем горе. Полетаев даже рванулся к скамье, чтобы успеть придержать ее за плечи, потому что ему показалось вдруг на миг, что с очередным вырвавшимся из нее стоном, она привстанет со скамьи, да и кинется вниз с обрыва. Но Демьянов зыркнул на него молниями глаз, и Андрей Григорьевич застыл в немом порыве.
И вот прошла минута, потом другая, третья. Рыдания стали затихать и перешли в обычный женский плач, почти детский. Потом пошел на убыль и он, вдова снова пыталась говорить.
– Он… Он… Я ему… «Ты! Ты прости!» А он: «Бог все простит. Вот ты только попросила, а он уже простил. А я его пуще себя слушаю. Я тебя, милушка, уже давно простил, а как простил, так и позвал». Я как это «милушка» услыхала, так выбежала оттуда, ничего не могла – ни сказать, ни вздохнуть…
– Да, тяжеленько, – задумчиво протянул Демьянов.
– Что ты? – вдова всхлипнула еще раз, убрала платок от лица и впервые посмотрела на собеседника удивленным, но осмысленным взглядом. – Что тяжело?
– Задачка тяжелая, говорю, – продолжал Рафаэль Николаевич рассуждать, как об обыденном. – То ли дело – отмолить, да? Сказали тебе сколь земных поклонов, да сколь «Отче наш». Ходи, считай – год, два, все одно когда-то срок выйдет. А тут «прости». Да еще «как себя». Что мыслишь, сестра? Что же дальше?
– Я? – взгляд вдовы менялся снова, сначала ухмылка вернулась на ее искривленные губы, потом она стала похожа на себя вчерашнюю, со взглядом презрительным и колючим, и уже после Полетаев понял, что она беззвучно хохочет. – Простить? А-ха-ха! Простить меня? – рыдания снова возникли и смешались с этим страшным смехом. – Да захоти я этого сама, кто ж меня простит! Разве ж такое прощается?
– Да всякое прощается, – тихо пробубнил Демьянов, чем только подлил масла в огонь.
– Не всякое! – орала на него вдова, и Андрей Григорьевич испугался, что сейчас повторится сцена избиения, так близко они сидели друг от друга. – Мне нет прощения! Дочь, муж, разве ж они простили бы? Так их хоть как людей… А сын мой? Против Бога сотворил, это как мне себе простить?
– За грехи свои сам каждый перед Ним отвечает, – бесстрашно лез в полымя Демьянов.
– Ненавижу! Ненавижу! – почти визжала вдова, но уже ученый Полетаев не лез в защиту, видя, что каким-то чудом его приятель остается невредимым, он только наблюдал пристально, завороженный этой неприятной сценой. – Никогда! Никогда себя не прощу! И дочь! И сыночек мой не простит! Никогда не простят! Этому нет прощения!
– Господи! Бедная! Несчастная Вы женщина! – не выдержала душа Андрея Григорьевича, и он не мог смолчать. – Их уж на земле нет, а Вы все за них решаете!
***
Ночь прошла мирно. Полетаев прислушивался, но, кроме храпа сиделки ничего не слышал за стеной. Эти размеренные нынче рулады лишь придавали обстановке какой-то домашний покой. Андрей Григорьевич, незаметно для себя, задремал. Ему снилась Лиза, она пришла к нему сама и стояла, не смея переступить порог. Он видел, что она поддерживает руками свой большой живот, и во сне понимал, что это значит. Он хотел простить дочку, прижать к себе, сказать ей, что все понимает. Но она заговорила первая, спокойно и внятно объясняя ему, что уходит насовсем, что у ребенка этого отца нет, и что она должна справиться со всем сама. А он отвечал ей, что у нее-то отец есть, и спрашивал с болью – зачем она его так обижает? А Лиза в ответ лишь грустно улыбалась.
Чем закончилось видение, он не помнил, а проснулся с первыми лучами солнца и пошел в церковь. Вчера они с Демьяновым отстояли большую службу до самого конца, а вдова ушла раньше и спала в домике после всех своих мытарств. А сейчас Андрею Григорьевичу захотелось побыть в храме одному, без сопровождающих. Он попал между службами, когда прибирались. Было тихо. Постоял, его не гнали. Выходя уже, столкнулся с батюшкой, тот стал расспрашивать. Узнав, что все более-менее хорошо, попросил передать вдове, что ждет ее для разговора.
Когда та вернулась, Андрей Григорьевич правил покосившуюся ступеньку при входе. Вдова села подле него на завалинку и в дом не пошла. Полетаев выпрямился и, утерев пот, отложил было инструмент.
– Думаешь, растаяла я? Думаешь, всю душу теперь тебе выворачивать стану? Разбежался! – вдова сузила глаза. – Что метнулся? Делай что делал. Просто в дом идти не хочу, хоть солнышком подышать.
– Вас, право слово, не поймешь! – обиделся Полетаев. – К Вам со всей душой, а Вы! Вот Вы все злитесь на меня, а что я Вам-то плохого сделал?
– Жалеть меня собрался? – она посмотрела из-под бровей. – Не надо! Меня жалеть не надо. Не позволяю.
Полетаев все-таки оставил работу и, тяжело вздохнув, опустился на приступочку рядом.
– А и тяжелый у Вас характер! – он вытирал руки тряпицей.
Вдова пожала плечами. Они помолчали.
– Чего батюшка-то звал, скажешь? – ни с того, ни с сего перешел вдруг на «ты» Полетаев.
– Да все за будущую жизнь спрашивал, – как ни в чем не бывало, отвечала Угрюмова. – Он же меня исповедовал, вот его старец-то и позвал, как я сбежала. Что-то они там обо мне судили, рядили. А ты чего это затеял? – она кивнула на раскуроченный вход.
– Да вот. Давно хотел, все руки не доходили.
– Дошли?
– И что про будущее? – спросил Андрей Григорьевич, не отвечая на шпильки вдовы.
– Да кругами-огородами, а все вел к тому, что надо мне в тот город ехать, где жена сына оставалась.
– А ты что, так и не была там? – действительно с удивлением спросил Андрей Григорьевич.
– Не-а! – вдова покачала головой. – Только не начинай и ты эту песню – единственные родные души, то да се.
Еще месяц назад подобный ход мыслей привел бы Андрея Григорьевича в недоумение и вызвал бы волну возражений и, возможно, даже возмущения. Как так! Это же очевидно! Но сейчас сидел он на свежевыструганной своими руками ступеньке и молча вздыхал. Потом поднял на Катерину Семеновну глаза, боясь увидеть снова ее лицо перекошенным и некрасивым, но оно было спокойным.
– Так и не знаешь, кто родился? Внук или внучка?
Вдова снова покачала головой.
– Страшно тебе? – тихо спросил Андрей Григорьевич.
– А нешто нет? – ответила Угрюмова, и в глазах у нее стали, но так и не пролились слезы. – А если нет их вовсе? Если я и их загубила?
Она встала и, обойдя Андрея Григорьевича, скрылась в сенях.
***
В тот же день другой старец принял ветеринара. Тот был мужик по-деревенски угрюмый, скрытный, его историю так никто и не знал. Но вышел он из скита просветленным, радостным и спокойным. Видимо, его вопросы свои ответы нашли сполна. Тут же Демьянов всем вниманием переключился на него, был у старцев среди дня, потом навестил ветеринара в его жилье. И потом они все ходили парой, как неразлучные друзья.
Андрей Григорьевич остался снова предоставленным самому себе полностью, сидел один на прогулочной скамейке, смотрел с холма вдаль. Потом он попросился к своему батюшке на исповедь, потом долго еще говорил с ним просто по душам. И стало на той душе светло и ясно. На обратном пути он зачем-то зашел в пустующую церковь, пробыл там всего минутку и вернулся в свой домик, минуя трапезную, куда уже собирался народ. Улыбаясь, он постучался к вдове. Та тоже к обеду не пошла и поэтому оказалась дома.
– Чего тебе? – сама открыла она дверь.
– А где Ваша напарница? – через плечо ей заглядывал Полетаев.
– Так ты к ней? – вдова стояла в проеме и внутрь комнаты соседа не пускала. – Отпустила я ее. Насовсем.
– Ну вот! – отчего-то расстроился Андрей Григорьевич. – А я же к вам обеим. Я ж попрощаться хотел.
– За меня все решил? – прищурилась вдова и поджала губы. – Ты, голубь, скор слишком, как я погляжу. Я никуда не поеду, как бы вы все меня не учили. Я тут остаюсь. Отмаливать стану. Или в женский переберусь. А благословение будет – и постригусь.
– Бог в помощь, – покорно согласился Андрей Григорьевич, не желая указывать несчастной женщине на то, что она другим приписывает свои собственные пороки. – А я вот – собрался. Как оказия в город будет, так сразу еду. Потому и зашел, что не знаю точного срока. Вдруг не свидимся?
– И тебя допустил что ли? – удивленно подняла брови вдова.
– Нет, – ответил Андрей Григорьевич и расплылся в непроизвольной улыбке. – Я так.
– Ах, та-ааа-аак? – протянула насмешливо вдова, улыбнуться не сумела, но ухмыльнулась. – Ну, не поминай лихом, голубь.
Полетаев отправился в кузню, узнать, не будет ли обоза хоть до соседнего городка. В ближайшие дни не предполагалось. Батюшка тоже ничего не обещал в этом плане. Андрей Григорьевич совсем уж было собрался в обратный путь пешком, благо вещей у него с собой было – кот наплакал. Он не боялся, что этакое состояние его пройдет и надо спешить, нет. Он твердо чувствовал, что улеглось все не наспех, а надолго, основательно. Что все понятно ему теперь – как быть. А что делать, так то по мере возникновения обстоятельств само ясно будет, главное их принять. А принять его душа была готова сейчас многое. Все, что Бог пошлет. И вот от того, что было все так понятно и ясно, и хотелось поскорей вернуться, чтобы начать исправлять упущенное. Жить! На обратном пути встретил он Рафаэля Николаевича и, улыбаясь тому навстречу, приветствовал его.
– Ты, брат, известный посланник добрых сил. Вот ты меня сейчас и обнадежишь! – радостно вещал Полетаев, уверенный в своем везении.
– А ты, брат, гляжу, сияешь, как новый полтинник, – Демьянов в ответ тоже расплылся в улыбке. – Надо бы нам поговорить, вижу, переменилось у тебя многое! Ты прости, что оставил тебя, да тут такие дела закрутились. Мне заданий таких надавали наши пастыри, что, аж, голова кругом! Завтра надо в Нижний ехать. Ты чего хохочешь? Вон, монахи уже на нас оборачиваются.
– Прости, прости, – утирал слезу Полетаев, давясь смехом. – Мне сейчас так отрадно на душе, что даже фортит. Я тут все, что в карманах оставалось, в порыве пожертвовал, а надо было себе хоть на дорогу оставить. Так хожу теперь ищу попутчиков. Тут – ты навстречу!
– Ах, ты ж! – засветился радостью и Демьянов. – Созрел? Решился? Ну, так, брат, едем! Завтра поутру и едем. В дороге еще поболтаем. Рад за тебя.
– Что за дела в Нижнем, может, чем помочь могу? – поинтересовался Андрей Григорьевич. – У меня там знакомых пруд пруди. И по делам, и по жизни.
– Да, у меня тоже немало, – скромно потупился Демьянов. – Благодарю, может, когда и припомню. Сейчас вот везу нашего ветеринара, ему отцы что-то о просвещении в его уезде наказывали, так вот хочу его с одной дамой от образования познакомить.
– Вот, в этой области, как раз мало кого знаю, – развел руками Полетаев. – Ну, так берете меня, место будет?
– Если что – потеснимся! – подмигнул Демьянов, и они хлопнули по рукам.
***
Лев Александрович полюбил гулять. Он побывал у Антона на фабрике, посетил с визитами и его семейство, и его батюшку, встретился еще с парочкой приятелей из художественной среды. Переделка под детскую была завершена, никаких дел в Москве у него больше не было, а появилась возможность быть некоторое время одному, неспешно бродить по московским улочкам и переулкам, разглядывать дома и особняки, прогуливаться по бульварам. Образ его жизни в Нижнем был подчинен интересам многочисленных видов деятельности и почти не оставлял на такое времяпрепровождение времени. Тогдашняя прогулка с Лизой была редким исключением в его сугубо деловых перемещениях.
Лиза. Мысли все время возвращались к ней, и он представлял себе эту девочку – то в домашнем капоте, всю пронизанную солнечным светом, то в гимнастическом платье, собранную и строгую пред экзаменом, то сжавшую губы в упрямом ожидании, какой увидел он ее из окна конторы, когда пришла она извиняться перед ним. Прогулки располагали к раздумьям и мечтам. Степенность и спокойствие этого города снова и снова возвращали его к мыслям о собственном жилище. Возможно здесь. Рядом с Саввой. И, возможно, вместе с ней. С Лизой. В воображении это становилось допустимым, там можно было легко удалить всех ее молодых спутников, а ее поместить рядом с собой. Смотря теперь на какое-нибудь здание или аллею, Лев Александрович спрашивал себя мысленно – понравилось бы ей это? Как бы она вошла в эту дверь, как бы он подал ей руку, помогая перейти эту мостовую. Что он чувствовал бы, иди она рядом?
Но после он сам гнал от себя подобные видения, ругая за напрасные надежды и несбыточные мечты. Она слишком молода! Не стоит попустительствовать мыслям, которым воплотиться вряд ли суждено. Да, есть браки, где разница в возрасте между супругами гораздо больше, чем у них с Лизой. Он знает многие такие семьи – процветающие, степенные. И многие из них выглядят вполне счастливыми. По крайней мере – со стороны. Ведь не заглянешь же, действительно, в самую душу благополучных с виду спутников, не копнешь – что там между ними на самом деле? Борцов тут же вспоминал брак Элеоноры, к которому был допущен очень близко волею судеб. Нет! Он не сможет жить в ожидании, или лишь надеждами на то, что Лиза когда-нибудь полюбит его. В сомнениях. В унизительном положении просителя. Это было недопустимо для гордости Льва Александровича. Уж лучше всю жизнь быть одному! Заниматься делом, придумывать и строить дома. Хватит ему и этого.
Он пожалел, что не взял с собой эскизов особняка, начал выстраивать их снова. Сейчас он сидел на скамейке и делал наброски, припоминая отдельные, уже продуманные детали проекта и как бы «примерял» их к окружающей обстановке. В теплых лучах мягкого московского заката, ему показался слишком холодным и отстраненным тот фисташковый цвет стен, который был придуман им ранее. Здесь скорей подошел бы теплый песочный, или золотистый оттенок, думалось ему.
На следующий день он решительно отправился узнавать цены на землю, желая тронуть «папину кубышку», приобрести участок под застройку и уже не давать себе путей к отступлению. Он надеялся на выгодные заказы по итогам Выставки, да еще и новый загородный особняк, обещанный чете Мимозовых, да плюс сумма, уже отложенная к сегодняшнему дню. Да. В будущем году у него скорей всего будет возможность начать собственное строительство. Надо только будет определяться со службой – разрываться между двумя городами довольно неудобно, да и, если честно, не собирается же он оставаться на одном месте всю жизнь. Надо идти дальше, ярмарочные дела были ему интересны, пока не превратились в рутину.
Оказалось, московская землица «кусается» своей стоимостью. Лева не рассчитывал на такие вложения, получалось, что ему нужно истратить не только наследство, но и все собственные накопления лишь на участок и промеры. Это было очень рискованно. Зато успешно завершились поиски подобного толка у Саввы Борисовича.
– Левушка, поедем завтра смотреть землицу под домик?
– Под домиком ты подразумеваешь новую дачу? – переспросил Лева. – Уже место присмотрел? Где? Там же?
– По той дороге, но поближе. Не так, чтобы далеко от заставы. Деревня там рядом, Самынка, сосновый бор, говорят, возле излучины реки. Хочу сам глянуть, ты как?
– А поехали. Домик-то, каков там встанет, сколь площади пригодной? Десятины две будет?
– Да поболе, Левушка, – задумчиво тянул Савва, видимо уже представляя в воображении будущие угодья. – Я десятинки три хотел пустить под садик-огородик только.
– О, господи! – Лева внимательно посмотрел на друга. – А что ж тогда за «домик» ты задумал?
– Поедем, поедем, Левушка, там, на месте все обговорим. А то на неделе в Нижний надо съездить, все-таки пропустить визит государя не имею возможности. И подарок от гильдии вручать надо, да и вообще. Мои-то не едут, один я. Ты со мной?
– С тобой, Савва. Куда ж я от тебя денусь? – улыбнулся Лева.
– Ну, и добро! А твои как поиски?
– Ох, Савва, – вздохнул Борцов. – Видимо, отложить придется мои мечтания еще на пару-тройку лет. Не хватит мне нынче и на землю, и на постройку.
– Суду в банке возьмешь, и всего делов-то! – легко перешагнул проблему миллионщик Мимозов. – Раз у меня брать не желаешь.
Лева исподлобья посмотрел на него и ничего не ответил. Помолчав, спросил:
– Значит, основательно обустраиваться желаешь тут?
– Да тоска меня заедает, Лева! – Савва потер ладонью грудь сквозь жилетку. – Все мне нынче, как кость в горле. Ни к чему сердце не лежит. В Нижнем все уже налажено и без меня вертится. Скукота! Надо новое дело начинать!
– Здесь, в Москве? – спросил Лева. – Уже положил глаз на что, или тоже, всего лишь раздумья?
– Раздумья, Левушка. Раздумья… – Савва потянулся к своим записям. – Я тут с этими земельными делами и тебе, кой-чего приглядел. Место раньше поганеньким считалось, да ты ж в чертей не веришь, надеюсь? Зато цены божеские. Ты не тяни, друг. Помяни мое слово, через пару лет так землица вздорожает, что и не подступишься. Раз решился – бери. Я узнавал, там солидные люди строятся, за соседство не стыдно будет.
– Да где ж такое? – Лева все сильнее склонялся к тому, что тоже надо перебираться в Москву, поэтому, доверяя Савве безгранично в деловых вопросах, заинтересовался всерьез.
– Да и отсюда недалеко, будешь в гости захаживать, – листал Савва странички блокнота. – Вот! Козье болото!
***
В понедельник Лиза возвращалась с Кузьмой из Лугового и не узнавала родимый город. Многие улицы уже были украшены, выросли над ними арки, увитые цветами, по всему пути следования кипела бурная работа по убранству домов, балконов, фонарных столбов, временных павильонов и трибун. Нижний Новгород готовился к прибытию важных и очень дорогих гостей. Лиза вспомнила, что папа говорил ей про визит императора на Выставку в середине лета, и вот это время пришло. Папа! Ну, где же ты? Ты так ждал, так хотел быть в гуще событий! А как же она сама?
Лизе, как любому человеку, особенно молодому, хотелось побывать на празднике. Может быть, хоть краешком глаза увидеть царскую чету, помахать им, почувствовать себя частью этой гостеприимной массы людей, частью своего народа, своего города. Когда еще посетят его такие высокие гости! Сейчас каждый житель желал быть причастным к такому редкому, такому важному и яркому событию. Готовились подарки, сочинялись речи, репетировались приветствия. Все жило ожиданием.
Был бы папа в городе, конечно, он нашел бы способ провести Лизу поближе к главным мероприятиям. Он не последний человек и в городе, и на Выставке. Но куда Лиза может попасть сама? Если только постоять в толпе, когда царский кортеж будет проезжать по улицам? Ну, хоть так. Лишь бы няня отпустила, не заартачилась!
Дома Егоровна пропустила ее восторженные речи о готовящейся встрече императора как-то мимо ушей, отмахнулась. Все расспрашивала про встречу матери и сына, по сто раз заставляла повторять подробности – кто как посмотрел, кто что сказал, плакала ли Наталья, а Лиза, а Митя? Кормила Лизу так, будто та не два дня провела у друзей в гостях, а вернулась из многолетнего пребывания в остроге. Лиза отодвигала тарелку и умоляла: «Няня, ну, я не могу больше!», а та все подкладывала и подкладывала.
– Няня, а Лида была сегодня? – вспомнила Лиза, что у подруги сегодня урок.
– Да мелькала во дворе утром, ушла уж давно. К нам, сюда, не заходила, – и тут Егоровна хлопнула себя по лбу, что-то вспомнив.
Самовар остывал на столе, а осы устало кружились над вазочкой с вареньем. Няня вышла к себе и принесла Лизе в столовую конверт. У Лизы захолонуло сердце от воспоминаний, но увидев, что тот надписан, она глубоко вздохнула и взяла его в руки. А успокаиваться, оказалось, было рано. Лиза взметнула вопросительный взгляд на Егоровну. Адрес был тот! Именно, что тот самый. Страшный. Обидный. Угрожающий.
– Кто принес? – сдавленным голосом спросила Лиза.
– Да барышня принесла, видно, что из благородных, – вспоминала няня. – Что с горлом-то у тебя, доню, чай не простудилась ты на ихних сквозняках? Тебе хоть одеялко теплое там давали?
– Да все хорошо со мной, – Лиза взяла себя в руки. – Я просто объелась сейчас. Знаешь, я наверно пойду, прилягу. А что за барышня, не сказалась?
– Да конвертик сунула и что-то еще про вторник спросила, будешь или нет, – няня убирала со стола. – Учились, говорит, вы вместе. Кудрявая такая!
Сомнений быть не могло – по описанию это была Таня Горбатова. Господи! Что ж они никак не оставят ее в покое! Что брат, что сестра! Лиза ушла к себе и прочла записку, когда няня уже не могла видеть ее лица. В письме было обычное приглашение на музыкальный вечер. От Татьяны. Про Сергея не упоминалось вовсе. Лиза растерялась. С Таней она не ссорилась, знает ли та про их отношения с братом – неизвестно. Что делать?
Самым первым порывом было написать сейчас же извинение, сослаться на дела или недомогание и забыть сразу. Но Лизу начала мучить совесть. Таня приезжала сама, значит, для нее этот вечер важен. Возможно, она рассчитывала на Лизино владение инструментом. В конце концов – они выпускницы одного Института, одного класса, должна же быть между ними хоть какая-то связь, взаимовыручка, помощь? И не ты ли, Лиза Полетаева, всего неделю назад, сидя у этого же окна, плакалась, что жизнь твоя скучна и однообразна, проходит взаперти, без людей и событий? На! Вот к тебе сама собой пришла возможность выхода в свет, без папы, без протекций. Как ответ на твои терзания. Встань, иди. Боже! Но как войти в тот дом? Как встретиться с ним взглядом? Не наедине, не там, где можно поговорить, выяснить недоразумения, или расставить точки, а на глазах у всех. Нет! Она решит все завтра. Не сейчас.
А вторник оказался днем счастья. Егоровна готовилась накрывать к обеду. Лиза утром отзанималась с Аленкой, а теперь перебирала у себя в комнате наряды, так и не решив – поедет она на музыкальный вечер в дом Удальцовой или нет. Во дворе вдруг раздались приветственные возгласы, ворота заскрипели, но звука въезжающих колес слышно не было. Лиза посмотрела в окно и, бросив платья на кровать, побежала в кухню.
– Егоровна! – Лиза оглядела нянькины владения. – У тебя ничего тут не кипит, не жарится?
– А ты проверять, что ли, меня взялась? – Егоровна уперла руки в бока. – А глазищи-то! Ты что, паука увидала?
– Ты только не волнуйся, – уже улыбалась Лиза. – Оставь тряпку, пойдем. Папа вернулся!
***
Как стремительно может все изменяться в жизни. Вот, только несколько дней разделяют Лизу, тоскливо глядящую в окно и Лизу, которая едет по своему нарядному городу, вместе с папой, счастливая и почти излечившаяся от своей неудачной любви. Нет-нет, да все-таки заскребет у нее на душе, вспомнится, какой бывала она тогда, собираясь на свидания, каким радужным представлялось ей будущее. Париж. Венсенский лес. Молодая жена. И нет прежнего света внутри, но все уже не так безысходно, как казалось всего неделю назад. И Митя нашелся! И дома снова все ладно! И в городе торжество!
– Папа! – говорила накануне вечером Лиза. – Я так благодарна нашему государю, я так люблю его, папа, еще больше, чем всегда.
– Лизонька, – отец и был похож на себя прежнего, и стал совсем другим в чем-то неуловимом. – Ты, конечно, должна бывать на праздниках чаще. Я думаю, мы это наверстаем.
– Я не только за праздник ему благодарна, папа! – смеялась Лиза. – Как ты не понимаешь! Ведь ты вернулся!
– Ты считаешь, что я приехал из-за визита императорской четы, дочка? – Полетаев отложил газету в сторону и теперь внимательно смотрел дочери в лицо, тон его был спокоен, а доводы серьезны. – Если что и повлияло на мое решение вернуться, так это исключительно состояние души моей. Поверь. Внешние обстоятельства, даже такой важности и редкости, вовсе не имели никакого значения в моем давешнем состоянии. Не буду грешить, говоря, что никто из людей, их слов, действий и поступков не повлиял на осознание мной всего со мной происходящего. Нет. Но, тогда за мое сегодняшнее прибытие, дочка, ты скорей должна благодарить одну даму.
– Что за дама, папа? Ты там завел знакомства?
– Завел, дочь. А дама довольно неприятная. С характером жестоким и удивительным умением портить жизнь близким. Она даже как-то расцарапала мне лицо. Я очень благодарен ей!
– Ты шутишь, папа? – Лиза нерешительно улыбнулась уголком рта.
– Нет, Лиза, вовсе не шучу. Мы обо всем поговорим с тобой чуть позже, давай не будем в первый вечер и сразу о тяжелом. А благодаря той женщине, я многое понял про свою жизнь.
– Почему о тяжелом, папа? – Лиза потупила взор, понимая, что снова всплыли воспоминания о ее проступке. – Неужели, я так осложнила твою жизнь, что…
– Нет-нет, Лизонька! – перебил ее Андрей Григорьевич. – Вот я и не хотел сегодня заводить эту тему, потому что разговор на ходу только ранит, а на обстоятельную беседу мне сейчас не собраться. Да и не время. Я хочу пока насладиться тем, чего сам лишил себя на долгий срок. Давай пить чай и ни о чем плохом не думать. Могу только сказать, что я во многом виноват перед тобой, девочка моя. Прости меня, дорогая.
– Ты, папа? – Лиза почувствовала, что сейчас заплачет. – Что ты, папа!
– Ну, вот, я же говорил, – вздохнул Полетаев. – Давай отложим это на потом, дочь? Расскажи лучше про себя. А то ты все про Митю, да про Наталью Гавриловну. Рад за них. Как ты-то тут живешь-поживаешь?
– Поживаю, папа, – Лиза стряхнула рукой непрошенную слезинку и улыбнулась. – Про кого же мне еще говорить, если я только вернулась из Лугового? Могу еще про Гаврилу Игнатьевича рассказать. Ох, и досталось же Мите!
– Ну, это известный воспитатель! – захохотал Андрей Григорьевич. – А все-таки сама? Как ты сама тут? С Егоровной ладили? Музыкой занималась?
