Инга Львовна Кондратьева
Девятая квартира в антресолях II
Кириевских, действительно, не смог скрыть тени недовольства на лице, когда на горизонте замаячила возможность совместного проживания с бывшим соратником, а в последнее время все чаще становящегося в их спорах оппонентом. Но он по привычке отмахнулся:
– Не говори ерунды, Арсений! Если есть опасность, так и на завод нечего выходить. Затаись, по правде.
– Не время таиться! – Хохлов потер ладоши. – Как только будет готов агитационный материал, так я за пару дней там управлюсь, а уж после и в бега можно. Что там у нас?
Говорили о том, что вощенка вышла великолепная, что пишущей машинки товарищи так и не смогли сыскать, что окончание страды может привлечь приток работников из деревень, о том, что надо бы и там не ослаблять своего влияния, напоминать о себе. Поговорив о делах, пили чай, читали, пели песни. Разошлись уж в сумерках.
– Где же вы нынче ночевать станете, Арсений? – спросила все-таки напоследок Оленина.
– Ничего, Ольга Ивановна, кто-нибудь приютит, – лихо отвечал гость, а на лице Лиды Олениной появилось какое-то новое выражение, которого в суете прощания никто не заметил.
А с Лидой происходило непонятное. Еще в начале вечера сердечко ее забилось неведомой радостью, когда ей показалось, что теперь она будет видеть его каждый день подле. Потом этот душевный подъем сменился пропастью глубочайшего разочарования, потом ее еще несколько раз кидало из надежды в расстройство, от улыбки до угрюмого молчания. И вот сейчас душа ее наполнилась каким-то упрямством, желанием сделать что-либо прямо сейчас, не упустить, не позволить. Еще примешивалось нечто, похожее на страх. А что, как «приютят» его те две сисястые буренки, что были за рекой на сходке? Или еще кто из «товарищей» с косами до пояса, да с застежкой на груди? На Лиде сейчас была точно такая же кофточка, как тогда на сестрах-социалистках, вся в мелких пуговках – она упросила мать потратиться и пошить обнову, хотя денег в доме все равно было впритык, лишних не наблюдалось.
Когда последние гости расходились, домашние пошли их провожать до ворот. Ольга Ивановна убиралась наверху, жильцы разошлись по своим комнатам на первом этаже, а Лида осталась во дворе одна. Она постояла минуту, прикусив губу, как будто решаясь на что-то, а после, глянув на непогасшие еще окна дома, решительно выбежала за калитку.
Алексей, окно которого выходило в переулок, укладывался спать. Комната была первая при входе, угловая. Он слышал скрип половиц где-то над головой, потом чьи-то быстрые шаги вниз по лестнице, потом голос Петра, кричавшего в темноту: «Лидушка, ты где? Мама тебя спрашивает!», потом голоса брата и вернувшейся сестры во дворе. Потом все постепенно стихло. Дом засыпал.
***
Дом Олениных отходил ко сну. Не шел покой только к Алексею, ворочающемуся на своей узкой коечке. Он давно погасил лампу, но мысли все роились в голове и не давали заснуть, не отпускали в блаженное царство покоя. Вот и осень пришла. Надо было решать что-то, причем решать быстро. Занятия в университете уже начались, что делает он в этом чужом городе? Погостил и будет! Надо было собираться и ехать в Москву.
Москва. Москва ударила его самым жутким за всю жизнь потрясением этой весной, а ведь до этого побаловала и огромной радостью – ему, самоучке и сироте, удалось поступить в величайшее учебное заведение страны. Такую удачу нельзя было упустить сквозь пальцы! Это Петя может себе позволить бросить учебу на полпути, ведь у него – семья, дом, поддержка. А что есть у Алексея, кроме собственных способностей? Надо возвращаться в Москву.
Москва. Что осталось у него там, кроме места на курсе? Ужас того дня, когда проснулся он один в опустевшей навсегда комнате? Холодный страх судорожных поисков и безумной ночи в больнице? И квартиры нет, и денег кот наплакал, и друзей там не осталось, и знакомых раз-два и обчелся. Оленины к нему относятся искренне, гнать не гонят. Но…
Когда Алексей еще только начинал университетскую учебу, то мало с кем сводил знакомства, уходил-приходил, ютился по углам, не всегда мог готовиться к занятиям дома – не было места писать, не всегда была лампа, чтобы читать по вечерам. Потом появился Петр, сблизился с ним, позвал к себе. И сложился у них на квартирке некий мир, удобный для всех проживающих совместно, в котором верховодили Семен и письмоводитель.
Семен был самым старшим среди них – и по возрасту, и по уму. Он взял на себя ответственность за всех квартирантов, сделавшись вроде как отцом всему этому семейству собравшихся вместе парней. Он умел рассчитывать средства так, чтобы дотянуть до следующего курьера, который привезет от матушки рулончик рублей, распределял еду так, чтобы не сидеть по три дня подряд на одном пустом чае, взвалил на себя роль взрослого человека. Не уступал ему в силе характера и письмоводитель, меж ними всегда шло негласное соперничество. Но, так как сферы их влияния почти не пресекались, то в маленьком мирке все постоянно возвращалось в состояние равновесия, и по всем вопросам можно было найти решение.
Письмоводитель был личностью довольно безалаберной, но веселой. Он больше отвечал за досуг приятелей, прогулки с барышнями, различные увеселения и развлечения. Он придумывал вылазки из дому, а обладая авантюрной натурой, знакомств имел море. Петруша был при них младшим братом для обоих и, видимо, в какой-то момент, ему этого стало недостаточно. Старшие довлели над взрослеющим Петром. Тогда появился Алексей, и в доме воцарилось полное согласие. Петр руководил Семиглазовым, а Семен с письмоводителем опекали их обоих. Потом все сломалось в один час.
Петр. С Петром было не все ладно, это Алексей видел и понимал. Ударившись в религиозное неистовство, тот напугал родных не на шутку. Но это оказалось наносным – после той памятной поездки в монастырь нездоровая набожность сошла на «нет», но теперь все чаще в речах Петруши проскальзывали нотки сомнений по поводу существования бога вообще и «поповских бредней» в частности. Лодку резко накренило на другой борт. Там, в обители, когда оказалось, что Алексей в силу опыта своего детства хорошо знаком с условиями и правилами местного уклада, он пару раз поймал на себе хмурый взгляд Петра. Тот не мог допустить превосходства облагодетельствованного им товарища хоть в чем-то. Он злился, и Алексей ясно видел это.
Вскоре Петр теснее стал сближаться с Хохловым, как бы наказывая Алексея своим невниманием. Но потом они вместе поступили на службу в больницу, и все между ними вроде бы снова улеглось. Хотя дежурили они порознь, так получилось. Они были всего лишь студентами, да еще и не медиками, а биологами, поэтому взять их смогли только на самую что ни на есть подсобную работу. Для приработка и то было ладно, да и вакансии им предложили на выбор, так как платили в зависимости от отделений по-разному. Петр выбрал морг. Алексей не мог даже думать о том, чтобы часть своей жизни проводить в этой юдоли скорби, слишком свежими были впечатления московских событий. Хирургию он отверг по сходным доводам и устроился в отделение психиатрии, там тоже были повышенные ставки, но не было крови.
По-хорошему, возвращаться Алексею было некуда. Верней – не к кому. Скитаясь с детства по чужим углам, он только тут, у Олениных, почувствовал силу настоящей семьи – со сборами за столом, с заботой о младших, с авторитетом старших. Ему тут было и хорошо, и тоскливо одновременно. Хорошо, потому что вся эта домашняя обстановка обволакивала, затягивала и расслабляла душу. А не очень хорошо, потому что он, конечно же, понимал, что все это не его, чужое, что сам он тут существует на птичьих правах, из милости. Оленины говорили – из благодарности. Но то большой разницей для Алексея не являлось. И он знал теперь, как все может мгновенно обрываться. Нет. Привыкать нельзя. Можно рассчитывать только лишь на себя. Надо уезжать! Собрать волю в кулак – и уехать. Доучиться, встать на ноги.
Еще одним якорем, крепко держащим его в Нижнем Новгороде, конечно, была Лиза. Она пронзила душу Алексея насквозь, и он так и ходил за ней, как пришпиленная бабочка в ее личной коллекции. В этом Арсений прав! Но как раз все то, что Хохлов ставил Лизе в вину, для Алексея казалось недостижимыми добродетелями. Он никогда раньше таких барышень не видел так близко, в московской жизни они казались ему обитателями какого-то другого, далекого мира, где все не так. Эфирные, эфемерные, легкие, недостижимые. А Лиза не брезговала им, как постоянно уверял его Хохлов, а разговаривала, ходила на прогулки, ездила за город – полностью признавала в нем равного. Алексею импонировало в ней все – ее умение хранить сдержанность даже в конфликтных ситуациях, сила характера, мягкость обращения, ум, начитанность, необыкновенная тонкость кожи, спадающие на плечи локоны, пальцы, скользящие по клавишам, глаза, голос.
Надо уезжать! А то он еще возьмет, да проговорится! Ей, или кому из дома. Хотя дома все и так всё понимали и знали. А вот ей знать нельзя! Или это будет уже окончательным крахом. Нет, она, конечно, не посмеется над ним. Но отдалится сразу же, не захочет ранить, травмировать. Ведь нельзя же, в самом деле, даже надеяться на какую-то взаимность! Нет! Можно только наслаждаться, пока все идет, как идет, и наблюдать за ней. Смотреть, смотреть. Хотя отдаление, кажется, происходит и без его вмешательства. Лида отходит все дальше от своей подруги, видятся они все реже.
Лида. Ее комната была прямо над ним. Она не спала, Алексей ясно слышал ее шаги, она так еще и не ложилась. Если бы он уснул в привычное время, то, конечно же, не заметил этого. Но так как сегодня думы обуревали его, то и беспокойство хозяйской дочки не укрылось от него. Конечно, беспокойство! Что еще может заставить молодую девушку так нервно расхаживать из угла в угол? Наверно, сегодня такая ночь – все волнуются, размышляют о жизни, о будущем. Ох!
За окном послышался тихий шорох, а потом звук сыплющегося на землю песка. Алексей открыл глаза, но вставать с постели не стал, лишь отогнул угол занавески. По водосточной трубе, стараясь издавать как можно меньше звуков, взбирался на второй этаж их дома какой-то человек. Он уже долез до карниза, а одну ногу поставил на забор, примыкавший к стене. Вторая болталась прямо перед глазами Семиглазова. Еще миг – и ночной жулик исчез из поля зрения полностью, лишь тихо хлопнули оконные створки над головой Алексея. Он не стал звать на помощь, не поднял шума, не вступился за приютивший его дом. Хотел, даже дернулся было, скрипнув пружинами кровати! Но тут узнал эти новехонькие сапоги, блеснувшие хромом в лунном блеске, и застыл в немом оцепенении. Потом отвернулся к стене и накрыл голову подушкой, чтобы вообще больше ничего не видеть и не слышать сегодня.
***
Хохлов мягко, как кошка, спрыгнул с подоконника внутрь комнаты. Лида, добившись своего, теперь растерялась и стояла перед ним, прикусив губу. Потом решительно развернулась и, взяв со стола керосиновый ночник, а из ящика комода связку ключей, шепотом велела ночному гостю: «Пойдемте!».
– Постой, девочка, – так же шепотом отвечал Арсений. – Куда пойдем? Присядь! Расскажи мне, я в этом коридоре плохо ориентируюсь. Вот за этой стеной кто? Твоя мать?
– Нет, там пустая комната, – Лида указала на входную дверь. – Напротив комнаты братьев, Семина закрытая стоит. А мама спит там, в той половине, где мы собираемся. Там еще две комнаты за большой столовой – ее спальня и бывший папин кабинет. А за этой стеной бывшая детская, туда я Вас и поведу, только надо простыни взять.
И она снова потянулась к комоду.
– Постой, – Арсений крепко взял, все время порывающуюся что-то делать Лиду за предплечье. – Погоди, Лида. Лидия Пантелеевна. Лидушка.
Девушка покраснела и обернулась к нему.
– Вы смеетесь надо мной, Арсений, а между тем – я Ваш товарищ! – она снова прикусила губу. – Зачем тогда согласились вернуться?
– Товарищ, – серьезно, без смеха отвечал Хохлов. – Милый мой товарищ! Близкий мой товарищ. Не побоялась приютить опального, рисковая девочка.
– Вы снова? – Лида все еще не понимала, как ей себя вести с ним наедине.
– Говори мне «ты». Всегда говори, при всех! Такие, как ты, очень нужны в нашем деле! Смелые. Рисковые. А мы еще наделаем с тобой дел, это я тебе обещаю. Да, Лида?
– Да, – завороженно повторила она.
– Никуда я отсюда не пойду, – Арсений огляделся и, сбросив пиджак на стул, по-хозяйски прилег на девичью постель, опершись на высокую подушку. – Уйду утром. С рассветом. Иначе смысл было отказываться от предложения твоей матушки? Тогда надо было уж открыто ночевать. А так – что скажут, если я столкнусь с кем в коридоре из домочадцев? С Петром, или с матерью вашей? Красиво это будет? То-то. Тайна, значит —тайна. Наша с тобой! Иди сюда.
Лида не двинулась с места, лишь заметила, что ее бьет мелкая дрожь.
– Иди ко мне, – с напором повторил Хохлов и Лида, как под гипнозом, сделала два шажка к кровати.
– Нет, – она замотала головой. – Нет! Как же это?
– А вот так! – просто отвечал ей Хохлов и улыбнулся. – Ты что, действительно думаешь, что мне негде переночевать? Когда ты позвала меня, я подумал, что это ты зовешь меня. Ты.
– Я, конечно, я, – ничего почти уже не соображая, кивала Лида. – А кто же? Я решила, я догнала… Я и позвала.
– Ну вот! – Арсений сел на край постели, лицом развернувшись к ней. – К тебе и пришел!
– Но это, нет, – Лида теряла разум, понимая, что стоит теперь зажатая между его коленей, а сильные руки скользят по ее спине, ниже, по ногам, снова взлетели вверх, ухватили за талию. – Нет, нельзя так… Не надо…
– Надо! Надо взрослеть, девочка!
Жаркий шепот в самое ухо заглушил остатки разума в ее девичьей головке, и Лида не заметила, как оказалась лежащей на собственной кровати, а Арсений возвышался сейчас над ней, упершись одной рукой в подушку, а второй страстно лаская ее. Он наклонился и зажал ей рот долгим поцелуем, заглушая последние просьбы и мольбы, побеждая слабый напор оставшегося сопротивления. Когда он понял, что девушка обмякла под его руками, он на минуту отпустил ее, привстал на коленях, выпрямился и одним рывком скинул с себя рубаху через голову, обнажив торс. У Лиды перехватило дыхание. Он протянул руку и стал расстегивать пуговки у нее на груди – одну за другой, одну за другой. Лида молчала и только смотрела на него в полумраке. Арсений всей тяжестью навалился, лег на нее, но тут безбожно заскрипели пружины кровати, и оба на миг застыли.
В тишине Арсений стал босыми ногами на пол – когда он успел скинуть сапоги, Лида не заметила вовсе – сорвал с постели лоскутное одеяло и одним широким жестом расстелил на полу. Стащил туда же подушку, и, подняв Лиду на руки, уложил на вновь изобретенное ложе. Теперь ночную тишину не нарушал никакой скрип, а только слышались подавляемые стоны и неровное дыхание двух человек.
***
Травы на клумбе давно сменились ярким пестрым ковром астр и георгин, и теперь они радовали глаз своим пышным цветением. С того дня, когда няня не пустила Лизу под дождь, когда плакала Аленка Вересаева и открыли дверь в покои Гаджимханова, та так и оставалась по сей день не запертой. Лиза подчинилась граду настойчивых просьб гостя и пользовалась его коридором еще пару раз во время непогоды. Но это оказалось не единственным преимуществом открытого хода в Большой дом. Лиза частенько стала позволять себе ловить последние теплые деньки и проскальзывать в сад боковым ходом. Одной. Без Аленки, которую приходилось звать с собой, если в сад открывались двери из зала. Лиза видела иногда свою ученицу в окне, но они лишь обменивались приветствиями и, помахав девочке ладонью, Лиза получала час, а то и два абсолютного уединения. Она читала тут, писала в дневник или просто думала и мечтала, вдыхая запахи начинавшей желтеть листвы. Это не могло ей полностью заменить любимое Луговое, но все-таки так лучше, чем сидеть в комнате безвылазно. Сегодня она ушла туда, чтобы прочитать долгожданное письмо, пока у нее еще оставалось немного времени до занятий с Аленкой.
«Меблированные комнаты
«Империал», г. Тифлис
Здравствуй, дорогой мой дружочек Лизонька!
Помнишь ли ты еще свою подружку, грузинскую княжну? Я вспоминаю про тебя часто. Прости, что так долго собиралась писать к тебе, пока устраивались, пока переезжали снова. Как ты, душенька моя? Я оставила тебя в таком плачевном состоянии, что непростительно только сейчас узнавать о твоем настрое. Молюсь, чтобы время пошло тебе на пользу. Напиши. Успокой свою Нину, что у тебя все уже благополучно. У нас тут все налаживается, все здоровы. Но расскажу тебе все по порядку. Добрались мы спокойно, встретились с мамой и с князем. По прибытию в Тифлис, выяснились обстоятельства, которые препятствовали скорейшему разрешению наших дел. Папа вынужден был без нас уехать в имение налаживать дела, все оказалось в таком запущенном состоянии, что о передаче владений третьему лицу не может пока идти речи. Когда земли и бумаги будут приведены в должный вид, он заберет нас отсюда, и мы поедем с визитом к родственникам моего жениха. Думаю, это случится не раньше середины осени. Меня эта задержка, как ты понимаешь, вовсе не расстраивает. Мы с матушкой ведем жизнь светскую, тут очень приличное общество, часто выезжаем. Встретили знакомых по Москве. Помнишь, года три назад родители возили меня туда перед началом занятий? Очень много русских, немцев, я участвую тут во всех благотворительных затеях – молодых людей и девиц тут целое общество, все активничают, но ни с кем особо близко я так и не сошлась. Здесь хороший театр, прекрасные магазины. Небольшая осечка вышла только с бельем, оказалось, тут нет такого выбора, как привыкли мы с мамой, не всегда есть нужный размер. Ты же знаешь, Лизонька, что такое для женщины приличное белье! Пришлось заказывать из Парижа. Но это такие мелочи, что общего течения жизни не портят. Хотя бывают и трудности, и сложности. Случилось со мной и приключение. Да-да, Лизонька, со мной подобное, оказалось, тоже может быть! В самом начале, когда мы только прибыли и папа еще вовсе не знал города, он купил дом. Князь Кинулидзе отговаривал его, предлагал подождать, не спешить, найти хороший вариант, но ты же знаешь папу! А верней, маму. Княгиня наотрез отказалась от проживания в гостиницах, выговаривая папе, что это не к лицу князьям Чиатурия. Я, после нашей аскетичной жизни в Институте, довольствовалась бы любой комнатой, где есть письменный стол и чистая вода по утрам, но мама! Папа вторил ей, объявив князю, что даже временное жилище у нас должно быть собственное, что он не может жить в чужом доме. Совершив покупку на свое усмотрение, он был несказанно доволен и уже через пару дней мы въезжали. Должны ли были насторожить его малая цена за такие хоромы, да отбытие бывшего владельца из города сразу после совершения сделки? Не знаю! Но папа только восхищался открывающейся отсюда панорамой: «Посмотри, дочка! Я уеду, а вы с мамой будете любоваться на течение Куры, не выходя из собственного дома! Мало кто может похвастаться таким видом из окна!» Папа уехал. И вот, как-то в начале августа, наши здешние друзья позвали нас на пикник. Здесь часто стоит нестерпимая жара, удушливая пыль, многие стараются выезжать за город. Я в те дни приболела по-женски, но мама очень хотела ехать, и меня оставили с горничной. К полудню начался дождь, и я все переживала, что мамин выезд пройдет так неудачно. Но через пару часов я уже радовалась, что ее не оказалось в доме в этот день. Стремительно, буквально за считанные минуты вода поднялась до уровня окон первого этажа, а потом стало заливать пол. Слуги были недоступны, в доме оказались отрезанными потопом лишь мы с Ламарой. Оставаясь внизу, мы бы очень скоро напоминали вместе с ней полотно господина Флавицкого, с той только разницей, что нас все-таки было двое! Конечно, мы взбежали во второй этаж и смотрели из окна на бушующую стихию. Наводнение несло мимо ветки, тюки и какие-то обрывки, вода завивалась в воронки, и можно было бы так и глядеть без конца на это завораживающее зрелище, если бы не страх, что оно затянется надолго. Но тут, преодолевая бурные потоки, пред нашим домом появился всадник! Меня спасли, Лиза, как принцессу из неприступного горного замка с драконом! Князь снял нас прямо с окна первого этажа, вымокших по пояс, посадил меня впереди, Ламару сзади себя, и мы такой живописной группой добрались до сухой мостовой. Перепуганная княгиня нашла нас вечером в номерах «Орианта», а через некоторое время, когда в том доме все подсохло, и можно было забрать вещи, князь перевез нас в «Империал». Так что пиши мне на этот адрес, дружочек! Буду ждать от тебя весточки с нетерпением. Поклоны и пожелания здоровья твоему батюшке. Кланяйся от меня и своей изумительной Егоровне, Савве Борисовичу, твоему художнику. И еще той женщине, что видела я у вас в мой последний визит, кажется, Наталия Гавриловна? Мне показалось, что она вам хороший друг. Кланяйся Лиде, скажи, что напишу ей позже, что от нее жду писем всегда, передай адрес. Если встретишь maman, то всяческие ей приветствия, от меня и от мамы. Твоего письма жду непременно! Будь здорова, любезная моя Лиза, будь спокойна и благополучна. Ты и твой дом. Молюсь, чтобы Бог дал тебе сил и мудрости. Молись и ты за меня, верная моя подружка!
Со всеми благими пожеланиями,
княжна Нино Чиатурия».
Лишь дочитав последнюю строчку, Лиза снова вернулась взглядом к началу письма, желая перечитать его заново, так соскучилась она, так хотела проникнуться каждой описанной подробностью. Но тут увидала на пороге бокового выхода фигуру няни, что махала ей призывно рукой. Егоровна еще ни разу не тревожила ее во время прогулок в садике, вероятно, произошло что-то неординарное. Лиза вздохнула и, сложив письмо обратно в конверт, отправилась на зов.
– Подружка твоя! – сообщила ей няня.
– Подружка? – переспросила Лиза растерянно. – Ты про письмо? Это от Нины, да!
– Ну, и, слава Богу! Объявилась?
– Да. Тебе поклон от нее. Так ты хотела про это спросить, о чем она пишет?
– Потом расскажешь, доню! Здорова, и, слава Богу! А то там у меня все шкворчит! Подружка твоя пришла. Другая. А вроде не ее день, не урочный. Выйдешь? Сидит, ждет.
– Лида? – удивилась Лиза, и на подтверждающий кивок няни расплылась в радостной улыбке. – Ах, как кстати! Конечно, иду!
***
Лида сидела в гостиной и одним пальцем подбирала какую-то мелодию на пианино. Услышав шаги, обернулась.
– Лидочка! – Лиза помахала с порога письмом. – Какая ты молодец, что зашла именно сегодня! Нина весточку прислала. А ты? У вас все хорошо? Да ты сияешь вся! Что-то произошло?
Лида действительно вся светилась, такой ее Лиза не видела со времен праздников в Институте. Да-да, наверно, что с Рождества. Или нет – с Пасхи! Весной все еще было хорошо. А вот на выпускном балу Лида уже была другая, потухшая.
– Нет-нет, Лизонька! – Лида привстала навстречу подружке. – Я просто подумала… Как-то не все хорошо было между нами последнее время. Может быть, пойдем, просто погуляем? Как раньше? Наговоримся? И Нина! Что пишет Нина? Мне-то от нее ничего не было.
– Да вот! – Лиза пробежалась по листку глазами, сначала хотела протянуть его полностью подруге, но несколько слов вначале охладили ее восторг, и она, подняв на Лиду взгляд, снова вернулась к тексту и прочитала письмо вслух, почти полностью. – И в конце она просит тебя писать ей, сообщает адрес.
– Вот и хорошо! Теперь мы знаем, как она там, – Лида не обиделась, как боялась того Лиза, и восприняла послание, адресованное не ей лично, благосклонно. – Надо же! Наводнение… Ну, так что скажешь на мое предложение?
– Да я бы с радостью, – растерянно отвечала Лиза. – Но сегодня же Аленкин день! Ты забыла? Мне сейчас идти на урок.
– Ах, – беспечно махнула ладошкой Лида, вовсе не растеряв своего нынешнего радостного настроя. – Действительно забыла! – она засмеялась. – Ну, так, иди, занимайтесь! Можно я тебя тут подожду?
Лиза обрадовалась и, согласившись, не знала теперь, чем бы занять подругу на такое длительное время ожидания. Она боялась спугнуть благостное Лидино настроение, которое стало крайней редкостью в последние месяцы.
– Я постараюсь быстро, – Лиза оглядывала комнату вокруг.– Тебе дать что-нибудь почитать? Я постараюсь уложиться в час, не больше. Я, правда, всегда после урока еще и играю Аленке, но сегодня, я думаю, мы обойдемся без этого. А хочешь, пойдем со мной? Девочке будут уже полезны зрители. Знаешь, она делает значительные успехи!
– Поздравляю тебя, дорогая учительница! – Лида улыбалась. – С успехами достойной ученицы! Аленка действительно не только способная, но и старательная девочка. Но прошу тебя! Не меняй ваших обычаев ради меня! Играйте, музицируйте, делайте, как привыкли. Я подожду тут, если ты не возражаешь, мешать вам не стану. Если честно, то на уроки я нынче вовсе не настроена.
– Хочешь сама помузицировать? – Лиза кивнула на открытую крышку фортепиано.
– Что? А, это? – Лида аккуратно опустила крышку. – Нет, это я так, занять себя. А что у тебя еще есть интересного, Лиза Полетаева?
– Даже и не знаю, – развела руками Лиза. – Книги. Журналы.
– А папенька твой дома? – просила Лида, видимо, желая приветствовать старшего Полетаева.
– Нет, он на службе. До вечера. Вряд ли вы увидитесь, – Лиза вновь развела руками.
– А помнишь, – Лида перешла на таинственный шепот. – Помнишь, ты говорила, что у него есть печатный аппарат? Можно ли мне глянуть хоть глазком? Или это неудобно сделать без его ведома?
– Да почему же! – рассмеялась радостно Лиза, поняв, чем может порадовать подругу. – Я сейчас открою кабинет.
Лида подхватила с пола небольшой баул и направилась вслед за хозяйкой.
– Это что у тебя? – спросила Лиза.
– Да так, собрала с собой кое-что, – похлопала Лида ладошкой по тканому боку торбочки. – У меня же весь день свободен. Поедем после в парк?
– Вот она! – Лиза сняла с машинки чехол. – Это даже больше моя вещь, чем папина! Я сейчас научу тебя. Смотри, вот так заправляется бумага, на тебе еще листы, пробуй сама. Вот! Когда ее край окажется на этой линии, можно набирать. Вот так сдвигается каретка. А сюда нажимаешь, если буква должна быть заглавной. Все очень просто! Ну, думаю, на час тебе этой забавы хватит!
– Спасибо, Лизонька! – Лида полностью была увлечена новой игрушкой. – Как думаешь, Нина удивится, если получит от меня набранное на машинке послание?
Лиза довольная убежала в Большой дом на занятия. В час она, конечно, не уложилась, и, когда вернулась во флигель, застала совершенно иную картину, нежели оставляла. Лида была взвинчена, расстроена и чуть не плакала.
– Вот, – выпятила она вперед нижнюю губу. – Я только хотела подправить, там стало совсем светлым отпечатываться… А она выскользнула и… Я не сумела вставить обратно!
– Ах, боже мой, ты же вся выпачкалась, – заметила Лиза. – Руки-то, руки! И блузка…
– И блузка тоже? – Лида вдруг разрыдалась. – Прости, я такая неуклюжая. О! Еще и стол!
– Нет-нет! – Лиза осматривала нанесенный урон и пыталась сгладить его последствия для подруги. – Это пятно тут уже больше недели, ты тут вовсе ни при чем! Не расстраивайся. Кофточку, конечно, жалко, а все остальное – ерунда! Вернется Савва Борисович, я у него попрошу новую ленту. И теперь буду знать, что всегда надо держать при себе запасную. Даже не думай!
– Правда? – Лида размазывала краску и по щеке. – Ты вовсе не сердишься?
– Вовсе не сержусь, – Лиза одобряюще улыбнулась подруге. – Только как мы теперь поедем в город? Тебе бы надо переодеться…
– Может, в другой раз? – всхлипнула Лида и, увидав свои ладони, охнула. – Мне бы еще руки отмыть.
– И умыться! Пойдем. Не трогай больше лицо!
В этот день они никуда не поехали. Лиза попросила Кузьму отвезти расстроенную подружку домой. Но перед самым выходом, уже в прихожей, Лида молча обняла Лизу и, ничего больше не сказав, вышла на двор. Чувство после несостоявшейся прогулки у Лизы осталось все-таки доброе. Она надеялась, что с этого дня их с Лидой отношения снова начнут возвращаться к более близким, дружеским, ведь та к ней пришла сама.
***
– Ну, вот что, гость наш дорогой, – станционный смотритель, оборачиваясь на колышущуюся занавеску, решился на так долго откладываемый разговор. – Живешь ты у нас вторую неделю… Это так…
– Я ж плачу исправно, – заискивающе смотрел на него Клим.
– Да так-то оно так…, – хозяин тоже замялся.
Из-за занавески вышла его дородная супруга и, уперев руки в пояс, с налету пошла в атаку:
– Значицца, так, уважаемый Клим Валерьянович! Загостился ты. Уж, не обессудь.
– Мне уходить? – Клим встал из-за большого стола в общей зале и прижал к груди свой жилет, который сам латал до этого.
Был он так жалок в эту минуту, что запал у хозяйки угас, она снова пожалела незадачливого постояльца.
– Ну, что значит, уходить? Кругом леса непролазные. Разве ж мы – звери? Поедешь, как оказия случится. Подсадим к кому…
– Ехать-то тебе есть куда? – спросил смотритель. – Дом-то у тебя есть?
– Дом есть, – кивнул Клим.
– Ну, так чего не едешь? – хозяйка аж голос на него повысила.
– Пусто там… – Клим теребил жилетку и укололся иглой.
– Господи! Дай сюда! – Клим протянул недошитое хозяйке, но та оттолкнула его правую руку и, потянувшись к левой, затянула тряпицей ранку. – Ну, вот что ты будешь с ним делать!
Послышался шум, снова прибыли проезжие гости. Разговор откладывался.
В этот раз прибыл какой-то отставной офицерик, с ним трое дружков да девица. Мужчины требовали коней всем сразу, согласны были ждать. Заночевали. Всю ночь резались в карты, а девица отчего-то рыдала в одиночестве, к общему столу не выходила. Утром служилые ускакали верхом, девицу с собой не взяв. Клим жалел ее, носил ей чаю. Хозяева переглядывались. Когда Клим спросил для нее грелку, а то та мерзла, тетка передернула плечами, и ни слова не сказав, вышла кормить ямщиков. Смотритель крякнул в кулак и чуть слышно сказал Климу:
– Ты чего с ней носишься, как с писаной торбой? Аль, не понял? Гулящая она. Один бросил, другой подберет. Не нажалеешься!
– И что ж… Несчастная она! – отвечал Клим. – Пока она тут, то, что ж ей, от холода помирать? Или пусть разболеется?
– Сердобольный ты, как я погляжу, – ухмыльнулся смотритель, но грелку принес.
Ставил самовар и относил ее постоялице Клим собственноручно. За пару дней расклеившаяся девица поправилась и укатила с подвернувшимся смотрителем тюрем, что проезжал по казенной надобности. А хозяева в тот вечер о чем-то долго совещались между собой. Утром разговор с Климом об его отъезде возобновился. Теперь и муж, и жена, оба уселись за пустующим гостевым столом. Говорили обстоятельно.
