Георгий Георгиевич Батура
Конфуций и Вэнь
О правильном понимании языка Лунь юя
Процитируем еще раз слова отечественного китаеведа, который отдал много лет решению вопроса правильного понимания текста Лунь юй. В своей статье «Конфуций не так прост» Л. И. Головачева пишет следующее:
«Понятный» текст переводов превращает учение Конфуция в нечто плоское, пресное и очень примитивное.<…> В то же время было бы ошибочным думать, что голос Конфуция слышат те, кто читает канонический текст «Лунь юй» в оригинале – ведь он так же является переводом, только выполненным более двух тысяч лет назад. <…> Приблизиться к пониманию «сокровенных речей» (вэйянь) Конфуция весьма непросто. По словам Бань Гу (32–92), их секрет был утрачен со смертью его последних учеников.
И далее Л. И. Головачева выдвигает две гипотезы, которые, по ее мнению, возможно позволят в будущем приблизиться к пониманию этого текста. Вторую из этих гипотез, в которой заявляется о необходимости «отслеживания движения некой стрелки солнечных часов, не спуская с нее глаз», – следует отнести к фантастическим, точно также, как и заявление Лидии Ивановны о том, что иероглиф Жэнь означает «совесть». Но подобные предположения профессионального китаеведа и прекрасного знатока китайского языка могут свидетельствовать о безвыходном тупике, в котором оказалось мировое китаеведение, включая самих китайцев. Сегодня в далекое прошлое ушло время простой веры человека в милые старые идеалы: нынешний хомо сапиенс требует разумного осознания и логического объяснения всего того, что раньше принималось на веру. Такого объяснения для для текста Лунь юй ни Китай, ни европейская наука предложить не может.
Ко второй гипотезе Л. И. Головачевой (и даже не гипотезе, а очевидному факту) мы внимательно прислушались. При этом следует еще раз напомнить читателю, что главной задачей наших исследований было вовсе не создание какого-то «нового перевода», а выработка основ правильного понимания самого текста. Итак, вот что пишет Л. И. Головачева:
Все иероглифы – это не только слова для вещей, которые этими знаками изображались, но и их омонимы. <…> Перезапись доциньских классических текстов велась со слов тех, кто знал их наизусть. Перезапись велась с помощью пореформенных знаков, большинство их составляли идеофонограммы. <…> Писцы редко понимали значение записываемого и использовали идеофонограммы по собственному разумению.
Общеизвестно, что текст Лунь юй не дошел до нас в своей первоначальной записи, – он зафиксирован на более позднем языке, который впоследствии получил название вэньянь – языке классических древних текстов. Для того чтобы определить главные ориентиры в понимании этого текста – а он был записан на одном из заключительных этапов развития китайской письменности, – мы опирались только на те фактические данные, которые однозначно зафиксированы археологическими находками. И при этом мы отбрасывали, как недостоверную, всю ту информацию об эволюции языка, которая сохранилась в китайских письменных источниках.
Китайская иероглифическая письменность – это подлинный продукт китайского этноса и предмет его заслуженной гордости. Однако этапы развития этой письменности обозначены в китайских источниках очень противоречиво. И именно по этой причине – по причине незнания исследователями чего-то очень важного (например, непонимание ими глубинных причин возникновения в общественной жизни противоестественного письма в виде «стенографического» вэньяня) – мы наблюдаем такое принципиальное незнание смысла самого знаменитого текста древнего Китая.
Итак, после знакомства с текстом Лунь юй у нас сложилось убеждение, что в истории развития китайской письменности существовало четыре главных этапа.
Первый – это появление самых примитивных иероглифов-рисунков «на костях», с помощью которых окружающий мир, включающий в себя мир духов (и это для китайца было самым важным), отображался очень несовершенным образом. Фактически, речь идет о последовательной записи каких-то отдельных процарапанных «рисунков-закорючек». Ни о какой фонетике, т. е. о произношении этих значков, речи быть не может. Первоначальный «словарь» таких рисунков состоял из 400–600 различных значков. Такая «письменность» – это примитивное обращение вождя племени к невидимому миру предков, и к главному представителю этого мира – Шан-ди. Такое письмо – это письмо «немое». И его, если говорить разумно, даже назвать «китайским» не совсем правильно: оно в такой же степени «австралийское» или «африканское», потому что имеет общечеловеческое воплощение, как, например, примитивное наскальное изображение охотника и зверя. Первый этап – это запись «символов», которые универсальны для всех народов.
И тем не менее в таком «общечеловеческом» письме уже четко прослеживается исключительно китайская специфика. Главное здесь то, что содержание таких записей состояло исключительно из обращения человека к духам с целью получения от них ответа на тот или иной вопрос. Этот период представлен записями на панцирях черепах и лопаточных костях животных. Здесь, в этой письменности, ее, как таковой, еще почти нет, и более того, не существует никакой «грамматики». Это просто последовательные (и даже не всегда) примитивные рисунки, причем, еще не унифицированные по своей графике. И все эти записи – это обращения к «духам», т. е. записи, носящие исключительно ритуальный характер. И тем не менее, такая запись представляла собой прообраз законченного грамматического предложения.
Второй период – это последовательное развитие и усовершенствование того начального письма, которое отображало действительность в виде записи рисунков-иероглифов. Сначала этот период был связан с механическим увеличением числа иероглифов, т. к. при обращении к духам появлялось все больше вопросов, просьб и сообщений, что вполне закономерно на фоне естественного расширения кругозора китайца. Общее количество знаков (словарь) увеличилось до двух тысяч (в Лунь юе – их менее 1500).
Со временем, в процессе графического упорядочения рисунка и с появлением более совершенных средств для записи, иероглифы превратились в функционально продуманные и достаточно сложные логические «картинки», содержащие наглядную зрительную информацию о том предмете или действии, которое они изображают. Запись текста стала представлять собой строгую последовательность сменяющих друг друга «кадров кино», записываемых сверху вниз.
Для правильного понимания был устанавлен жесткий порядок следования таких «кадров»: сначала шло то, что впоследствии стало называться подлежащим, затем – сказуемое и т. д., что, судя по всему, соответствовало последовательности слов в живой речи. Логика здесь понятна: человек что-то думает, мысленно формулирует, и эти свои «формулировки» пытается зафиксировать в рисунках. Постепенно в запись текста стали вводиться служебные иероглифы («пустые» слова), конкретизирующие взаимосвязь между такими «картинками» (например, маркер завершения фразы, окончания предложения-события или эмоционального всплеска). Эти знаки играли вспомогательную роль и не были обязательными, т. к. понимание текста обеспечивалось, в первую очередь, самим рисунком иероглифа. На протяжении этого второго периода начинается процесс постепенного и, скорее всего, неосознанного сближения разговорного языка и языка рисунчатого, письменного, т. к. каждый знак получает свое устойчивое название (произносится особым образом). Промежуточное состояние этого второго периода письменности нашло отражение в многочисленных текстах, нанесенных на ритуальные бронзовые сосуды Раннего Чжоу.
Такое письмо тоже не было предназначено для синхронной записи речи или для каких-то светских нужд, например, учета товаров, составления договоров или бухгалтерских записей: его целью по-прежнему оставалось сохранение важной информации, относящейся к потустороннему миру. Это было своего рода «послание» к миру усопших. Умершие не могут разговаривать с людьми даже на китайском языке, и китайцы это прекрасно понимали. Безмолвное «схватывание» рождаемых мыслеформ для человека непривычно и противоестественно, а посылаемое духами Дэ «языком» не обладало. Но в ответ на получаемое Дэ у чжоусца всегда возникала естественная потребность направить духам «ответное послание» (древний человек обладал гораздо более развитым чувством благодарности), что и реализовывалось в надписях на бронзовых сосудах.
Аристократ того времени даже представить себе не мог, чтобы использовать эти «священные письмена» в каких-то иных целях, кроме «разговора с духами». Более того, он вряд ли задумывался о том, что теоретически возможно создание такой системы письма, которая являлась бы «точным слепком» живой человеческой речи (т. е. создание письменности, основанной на фонетике, а не на рисунке). Для чего? С какой целью? Для него подобная мысль показалась бы «глупой фантазией», и означала бы то же самое, что и идея создания прообраза магнитофона. Со «своими» он всегда имел возможность разговаривать лицом к лицу или, в крайнем случае, передать им устное сообщение через посланца. А при обращении к духам и «магнитофон», и «фонетическое» письмо бессмысленны. Древний китаец, в отличие от сегодняшнего, был интровертом, а не экстровертом.
Та небольшая горстка высших потомственных чиновников Чжоу (несколько семей), которая практиковала технику «стяжания Дэ», находилась в постоянном устном общении между собой. Этому небольшому замкнутому кругу не требовалось какое-либо дополнительное письменное общение, – точно так же, как оно не требуется в кругу большой семьи, проживающей в одном доме. Всем таким родственникам не надо «посылать друг другу письма». И более того, если бы подобная «письменность» была создана, эти «послания во внешний мир» вне дворцового Китая никто бы не понял по причине абсолютной безграмотности всего населения. Никаких «школ» в то время не существовало. Не стимулировал появление традиционной письменности и сам уровень экономического развития Китая того времени.
Существует лингвистическая теория, в соответствии с которой разговорному языку Китая (периодов Инь и Раннего Чжоу) была свойственна вся та грамматика (окончания, падежи, склонения и т. д.), которая характерна для основных языков мира, и которую мы не видим в вэньяне. Эта теория предполагает, что когда-то такая грамматика в языке присутствовала, – но потом она почему-то вдруг исчезла. В эту теорию можно поверить. Возможно, таким развитым разговорным языком в Китае был язык горстки аристократов, а также – в своей простонародной форме – язык населения. Но затем этот естественный разговорный язык стал деформироваться. Произошло это после того, когда немую «письменность духов» стали искусственно преобразовывать с целью обеспечения возможности синхронной записи речи, как это существует в любом алфавитном письме, основанном на фонетике, а не на «картиночном» принципе.
Необходимость появления в Китае привычной для всех цивилизаций системы записи была вызвана экономическими условиями развивающегося Китая. Но при этом Китай не стал создавать какую-то новую систему письма, основанную на алфавитном принципе (как, например, санскрит соседней Индии), а оставил, в качестве основы, прежнее иероглифическое письмо. Объясняется это тем, что в это уже достаточно позднее время Китай практически ничего не знал о подлинном предназначении своего «рисунчатого» письма (то, что оно – для духов и получения Дэ), но при этом он уже давно с ностальгией смотрел в то свое славное прошлое, откуда брезжил свет «эры Вэнь-вана» с ее иероглифами, имеющими неземное происхождение».
Вот этот появившийся в Китае новый «литературный» язык-уродец, основанный на иероглифическом письме древности, и стал восприниматься в обществе в качестве эталона разговорной речи. Такой «иероглифический» язык стал постепенно вытеснять прежний язык устного общения. Произошло это и по причине того, что в это время стал стремительно исчезать главный носитель такого «старого» разговорного языка – прежняя аристократическая прослойка. Причем, она исчезала вместе со «своим Дэ». Вместо этого к власти пришли «дельцы» и «торговцы» железного века, – представители прежде необразованных слоев и окраин Поднебесной. Они-то и стали «новыми аристократами» Китая.
При обычном положении вещей именно изменение разговорного языка, которое происходит со временем и становится общепринятой нормой, является причиной корректировки языка письменного. Но так случается не всегда. В России, например, нормативный русский язык появился, как результат творчества русского поэта А. С. Пушкина. Именно его новаторский литературный язык стал расцениваться в качестве повсеместной нормы языка разговорного. В Китае произошло нечто подобное: «древний язык Вэнь-вана» был принят в качестве нормы разговорного языка.
Алфавитная (фонетическая) письменность бывает востребованной в обществе только на определенном этапе его развития, – для использования исключительно в общебытовых целях: для точной фиксации сказанного или договоренного, для «запоминания технологий», для опубликования законов и т. д. Но для «разговора» с духами такая запись мало пригодна, – здесь более приемлемы какие-то условные «схемы-картинки», выработанные предшествующими духоцентричными поколениями.
Напомним читателю, что если у древнего человека той или иной дописьменной цивилизации возникала необходимость сохраниения какого-то важного в религиозном отношении сообщения-текста, то такой текст просто запоминался наизусть. Для этого существовали специально подготовленные люди, которые этот текст заучивали. И именно по этой причине все подобные тексты создавались в виде стихотворных произведений и декламировались «на распев». Так в течении веков сохранялись гимны Ригведы, Упанишады, Иллиада, священное Писание евреев, иранская Авеста, Коран на начальном этапе создания, и другие священные книги народов. То есть в этом случае наличие письменности не требовалось.
В Китае, судя по всему, такой практики запоминания выработано не было, потому что на раннем этапе развития китайской государственности таких значимых текстов не существовало вообще. В то историческое время, когда другие народы создавали и заучивали свои важные тексты, Китай «разговаривал с духами» и пестовал Дэ. И именно поэтому сообщение китайских историков о том, что текст Лунь юй был уничтожен, а затем восстановлен по памяти, вызывает большое недоверие. В Китае такой практики заучивания текстов «на память» не было.
Отсюда – исторически сложившееся в китайском обществе принципиальное различие относительно того, что сказано и что записано. Прецедентов этому феномену в мире не существует. То, что записано иероглифами, всегда было окружено в Китае гораздо большим уважением, а правильнее, благоговением, чем то, что сказано. Почему? Потому что все «записанное» раньше относилось только к уровню общения с духами, а «сказанное» – к общению между людьми. И это «сказанное» никогда не было достойно того, чтобы быть зафиксированным в иероглифической форме.
Чжун-ни (древнее прозвище Конфуция) жил в исторический период расцвета такой «картиночной письменности», и даже уже на начавшемся переходном этапе от этого древнейшего вида китайского письма к письму другому, «новому». Сам Конфуций был безусловным сторонником именно «старого» письма. Примером, подтверждаюшим реальное существование такого рода «картиночной» письменности является текст Лунь юй. Базовые принципы этой письменности, а точнее, скрытое проступание «картинок» даже в изданном по-новому тексте Лунь юй все еще сохранилось. Но увидеть это может только сегодняшний исследователь текста, – тот, кто владеет научным багажом той графической трансформации, которой подверглось письмо Китая за тысячелетия.
Следующий период развития – третий. Он вступил в силу почти сразу после ухода из жизни Чжун-ни. Общество все больше освобождалось от своих религиозных «предрассудков», связанных с духами, и все больше разворачивалось в сторону окружающей человека земной жизни. Именно во время Чжун-ни бронзовый век в Китае стал меняться на век железный (этот процесс продолжался вплоть до IV в. до н. э.). А это, в свою очередь, означало, что стала усиленно развиваться промышленность, рудниковое дело, сельское хозяйство, получила новое развитие торговля, открылись первые школы, потребовался бухгалтерский учет, стало насущным составление договоров-контрактов. Канцелярская жизнь империи Цинь Шихуанди предъявляла новые требования к дворцовым записям. Г. А. Ткаченко в своей книге «Космос, музыка, ритуал: Миф и эстетика в “Люйши чуньцю”» (М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1990, стр. 10) заявляет:
Именно тогда, вероятно, окончательно утрачивается взгляд на текст как на сакральный объект, вышедший непосредственно из надчеловеческой сферы обитания божеств-предков.
Новая письменность стала обслуживать потребности всего общества: обслуживать общение человека с человеком, а не человека с духами. Это наглядно видно из анализа всего содержания первого словаря Эръя. Само появление этого словаря свидетельствует о том, что «птичка выпущена из клетки на свободу», – что окончательно сняты все прежние сакральные ограничения в отношении «письменности».
Третий период развития письменности является переходным, – это кардинальный поворот от письменности рисунчатой к письменности фонетической, уже имеющей какую-то грамматику, т. е. к письменности, которая стремится как-то – хоть «косо» и «криво» – отобразить живую человеческую речь. Зародыши всего этого уже существовали в письменности прежней. Это – наличие определенного числа «служебных слов», наличие в составе отдельных иероглифов таких знаков, которые можно было впоследствии классифицировать как «ключи», и, что самое главное, – произношение рисунков-иероглифов.
Формирующиеся нормы разговорной речи стали «лепить под себя» имеющийся «духовный материал», представленный в виде прежних иероглифов, жертвуя при этом их прежним рисунчатым смыслом. Главным «дирижером» развития новой системы письменности стала фонетика. Это произошло «само собой», почти автоматически и почти незаметно для самих образованных китайцев, – после того, как иероглиф-слово стал состоять из двух разных знаков: так называемого ключа и фонетика. Особенно интенсифицировались фонетические процессы после проникновения в Китай «санскритского» буддизма (I–III в. н. э.).
Сами китайцы – на фоне всех новых преобразований в жизни общества – этого перехода, скорее всего, даже не заметили, потому что из аристократического Китая окончательно «ушли духи». В Китае, по аналогии с Древней Грецией, «Умер великий Пан». Более того, нет сомнения в том, что образованные люди воспринимали такие «удачные» нововведения в письменности с воодушевлением. И бесспорно то, что конкретные исполнители, отвечающие за реформу письма, получали богатое вознаграждение от правителей.
Возникшая в обществе потребность в большом количестве новых понятий-слов обрушила всю систему «картиночной» письменности, которая выявила свою полную несостоятельность для целей такого рода. Она была предназначена исключительно для общения человека с миром потусторонних духов, но не в качестве универсального средства передачи любой информации – какой угодно, или о «духах», или о санации отхожих мест, или о составлении бухгалтерского учета.
Более того, по причине естественного дефицита в возможности создания новых рисунков иероглифов – понятно, что очень сложно создать порядка восьми-десяти тысяч различных графических знаков, которые бы отчетливо дифференцировались зрительно – в «переплавку» пошли все те древние знаки, которые имели отношение к «духам», и которые уже не были востребованы в обществе в этом качестве. Таким образом большинство важнейших древних иероглифов получило новые значения, не имеющие никакой связи со своим славным прошлым. Реальность в виде действительно существовавшего прославленного Вэнь-вана оказалась «оторванной» от синхронной ей «рисуночной» письменности, и в информационном плане «зависла в воздухе», т. к. утратила свое подлинное письменное описание.
В конце этого третьего периода были перезаписаны (а возможно, именно в это время и созданы) все важнейшие «философские» тексты, в том числе и беседы Чжун-ни в Лунь юе, – перезаписаны правилами нового письма. Причем, сделано это было с таким осознанием, что нечто «старое и примитивное» меняется на «новое и более совершенное» (более «точное», «конкретное»). И вряд ли все это было связано с появившейся впоследствии легендой о том, что Цинь Шихуан приказал уничтожить все философские тексты, а сотни конфуцианских ученых казнить. Тексты со старой записью сохранять и беречь не имело смысла, т. к. новый Китай не испытывал в этом ни малейшей потребности (аналог – тотальное уничтожение иудеями всех древних текстов Торы после создания масоретами канонической версии Писания, огласованной знаками никудо́т; хотя в иудейской истории – причина исключительно политическая). Да и были ли они вообще, эти «старые» тексты Китая?
Возможной причиной не сохранения древнего текста Лунь юй – помимо необходимости перехода на новый стиль письма – был низкий уровень развития книжной культуры в Китае того времени: к этому периоду своей истории Китай уже перестал быть духовным, но еще не успел стать по-настоящему интеллектуальным, литературным, книжным. Но и Учение Конфуция – даже не понятое и переиначенное – к этому времени в почете еще не было, – настолько, чтобы бережно сохранять все то, что было связано с Учителем. «Новый» Китай смотрел в это время совсем в другую сторону.
Последний период, четвертый, начинается приблизительно со времени завершения существования династии Хань (II–IV вв. н. э.). Это период окончательно установившегося уставного стиля письма (кайшу), и это – уже письмо, полностью основанное на фонетике, с реликтовыми включениями отдельных прежних простейших рисунков, относящихся к явлениям природы и к человеку (но не к духам). Иероглиф окончательно утратил свой прежний «рисуночный» смысл, и был фактически «вывернут наизнанку» с той целью, чтобы в таком противоестественном виде приблизиться к письму буквенному фонетическому, синхронному человеческой речи. Это и есть тот классический вэньянь, который знаком исследователям по имеющимся древним текстам.
Грандиозная многовековая реформа письма так и не достигла своей цели: письменность застряла в своем промежуточном состоянии, т. к. в своей иероглифической форме она и не могла стать совершенным отображением живой человеческой речи, – явиться ее «бумажным слепком». Это уже не было прежнее хорошо понятное для глаза «картиночное» письмо, но оно не стало и полноценным письмом фонетическим, – письмом, «понятным для уха» любого человека, знающего этот «алфавит». Каждый народ Китая читает один и тот же иероглифический текст на своем родном языке по-разному, и друг друга эти люди, читающие один и тот же текст, на слух не понимают.
И здесь мы вынуждены констатировать факт, что в китайской письменности все-таки одержал верх «принцип глаза»: текст на китайском языке понятен «для глаз» всех народов Китая, но он по-разному звучит для их «ушей». Мы с полным основанием можем заявить, что в китайской письменности, в конечном итоге, «победили духи». Но при этом, если сами духи когда-то «пользовались» логически составленным и хорошо понятным «зрительным» письмом, то сегодняшний китаец – вынужден обращаться к какому-то «вавилонскому столпотворению» штрихов и черточек, связанных между собой (или совсем не связанных) весьма условными правилами. Отсюда – все последние неудавшиеся попытки реформы иероглифического письма в Китае.
Не может быть сомнения в том, что доставшийся китайским интеллектуалам текст Лунь юй, записанный на «первоначальном», промежуточном вэньяне, в тот далекий период претерпел дополнительную «правку» и корректировку. Этого требовала как ставшая уже полностью «конфуцианской» Империя, так и абсолютное непонимание смысла текста китайскими придворными грамотеями. И тем не менее, текст Лунь юй был спасен от окончательного «разорения» уже утвердившимся бережным отношением китайцев ко всему тому, что было связано с их главным Учителем нации.
В качестве приложения к рассматриваемой теме целесообразно привести короткие выдержки из статьи А. М. Карапетьянца «Китайское письмо до унификации 213 г. до н. э.» (Ранняя этническая история народов Восточной Азии. Издательство «Наука», Главная редакция восточной литературы, М:, 1977, стр. 253, 254):
Именно к V–II вв. до н. э. относится постепенное и в конце повсеместное распространение письма, фиксация письменных памятников, снятие всех физических и ритуальных ограничений использования письма. Исходная, классификационная, культура вряд ли имела что-нибудь, кроме пяти канонов, и то, вероятно, незаписанных, а к V–II вв. до н. э. восходит и философская, и историческая, и художественная литература. И все же конец III в. до н. э. – момент нового культурного перелома, до которого существовала зачастую непонятная, подделываемая и лжетолкуемая впоследствии культура; преемственность начинается только с Хань. Причиной может служить лишь то обстоятельство, что более ранние памятники записаны на ином языке, отказ от которого (возможно, сопряженный с уничтожением памятников) привел к потере ключа к ней, тем более объяснимой, что это был искусственный и в значительной степени язык, являвшийся достоянием узкой прослойки людей, которая вполне могла быть физически уничтожена. <…> А сожжение книг при Цинь Шихуанди было в значительной степени мифом, объясняющим культурный разрыв.
И вот теперь, после такого подробного вступления, мы уже в состоянии сформулировать основные принципы для правильного понимания текста Лунь юй, т. е. для приведения такого понимания к его первоначальному смыслу, пусть этот смысл стал совершенно неприемлемым для давно уже изменившихся общественных отношений в Китае и во всем мире. Таких правил четыре.
Первое. Значение всех базовых иероглифов, используемых в Лунь юе, имело отношение в первую очередь к миру духов, и древнее Ли – это регламент общения человека с миром шэнь.
Второе. Конфуций широко использовал принцип омонимии, как восполняющий изначальный недостаток «рисунчатого» письма (в том случае, если такая письменность начинает использоваться для общения между людьми), заключающийся в его чрезмерной «открытости» (от духов скрывать было нечего), – принцип, позволивший выражать свои мысли с учетом возникшей проблемы «исправления имен» (чжэн мин).
Третье. Имеющийся в нашем распоряжении текст Лунь юй никогда не понимался в Китае правильно. Поэтому для придания смысла непонятным высказываниям Учителя традиционные значения иероглифа могли произвольно меняться. Для этих целей, помимо простого введения дополнительных значений, использовался целый ряд средств. Например, иероглиф искусственно воспринимался как замена табуированного, т. е. фактически приобретал другие значения; или иероглиф произвольно рассматривался как омоним. Можно привести также примеры очевидного исправления текста: например, с помощью графического удаления какой-то «лишней черты» или другой «несущественной» части иероглиф превращался в иной, а значит, изменял свое смысловое содержание. Частично это можно отнести к ошибкам, которые возникали в процессе переписывания текста, который никто уже не понимал.
Четвертое и главное. Письменность (да и сам разговор) воспринималась Конфуцием, в первую очередь, как традиционное «картиночное» письмо, т. е. как сменяющие друг друга «кадры кино».
Представленный читателю выше перевод текста Лунь юй полностью соответствует этим критериям. И только в таком своем виде этот древний текст приобретает разумную последовательность, цельность и свое несомненное древнее достоинство. И самое главное – он становится духовным текстом, предназначенным для обучения человека. Для обучения пока что только «азбуке духа». Но не следует смущаться, когда мы даем такую характеристику этому тексту. Человеку, действительно знающему эту «азбуку», – достижимы и все остальные вершины духа.
Помимо тех суждений, которые были рассмотрены в нашей книге, в Лунь юе присутствует еще около семидесяти очень важных для понимания бесед. Все они интерпретируются не правильно, и их традиционный перевод далек от тех мыслей, которые высказал сам Конфуций. Правильное осознание этих текстов является необходимым для тех, кто следует истинному Дао. Эти оставшиеся вне рассмотрения суждения могли бы обогатить и дополнить то представление, которое читатель уже получил в настоящей книге. Но современному поколению это не надо. Сегодняшний мир, как и Китай после Конфуция, смотрит в другую сторону.
