Георгий Георгиевич Батура
Конфуций и Вэнь
Суждение 4.13
4.13. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Можно (нэн) [ли] опираясь на (и, т.ж. «при помощи», «посредством») ритуал (Ли) *порицать (жан, т.ж. «*обвинять», «*осуждать», «*упрекать») то, что делается (вэй) в государстве (го, т.ж. «княжество», иной перевод: «делается государством»)? Почему (хэ, т.ж. «разве») некто (ю, т.ж. «некий») не (бу) может (нэн) опираясь на (и) ритуал (Ли) *порицать (жан) то, что делается (вэй) в государстве (го)? [А иначе] на что (хэ) [будет] похож (жу) ритуал (Ли)?».
Ответим на вопрос Конфуция: в таком случае ритуал будет похож на «китайские церемонии», и от него не будет никакой пользы. А иначе, – зачем вообще необходим Цзюнь цзы в парадигме всего Учения Конфуция? Судя по всему, Конфуция упрекали в том, что он – признанный «знаток ритуала» – «суётся не в свои дела», т. е. пытается встревать в дела государственные.
Что такое Ли в представлении Конфуция? – Это узаконенный способ общения с духами предков посредством жертвоприношений. А для чего это все предпринимается? – Исходя из двух основных соображений. Первое: «Не делай другому того, чего не хочешь себе» (суждения 12.2, 15.24). То есть поступай с предками благородно, потому что и сам со временем станешь таким же «предком». И это – для «будущей жизни», т. е. для пакибытия, с учетом того важного дополнения, что древние китайцы не делали принципиального различия между живущими и ушедшими в «иной мир». К «духам» относились как к людям, которые стали невидимыми.
Второе соображение связано с представлением о том, что и наша земная жизнь тоже важна, – она не отметается ради «пакибытия». Потому что только на земле, через ритуальное общение с душами предков, можно получить Дэ, а также научиться «овладевать Дэ». А значит, получить опыт Вэнь, обеспечив себе тем самым посмертное существование среди «духов верха» (еще раз отметим, что исходя из общепринятой религиозной терминологии, все это – «райские» категории).
Да, все это понятно, скажет нам читатель, но причем здесь «государство»? Объяснение очень простое и оно напрямую связано с аналогичным вопросом: а причем здесь Цзюнь цзы, который «лезет» во все государственные дела? Ведь ему и без того «обеспечено место» среди «духов верха». Подобный вопрос возникает только по той причине, что сегодняшняя жизнь человека – это жизнь эгоиста по определению, т. к. именно такого человека формирует социальная среда общества потребления. Поэтому нам и непонятно, почему здесь идет речь о государстве.
Человеку Вэнь трудно согласиться с мыслью о том, что он один, по каким-то непонятным причинам, оказался «избранником» Неба-Тянь, а всех остальных на этот «пир духов» не призвали. И по наивным представлениям такого Цзюнь цзы (китайцев вообще отличает налет некой прекрасной детской наивности) достаточно будет установить в государстве справедливое правление «верхов». Так, чтобы везде воцарился мир, чтобы у «низов» было достаточно еды, чтобы был порядок во всем, и чтобы люди обучались правилам «общения» с духами предков, т. е. чтобы соблюдались жертвоприношения – и вот тогда-то, наконец, и будут созданы идеальные условия для новой жизни.
Для какой именно? – По мнению Цзюнь цзы, в таком случае у всех людей «откроются глаза» на правду – так они будут воспитаны, – и многие потянутся к древнему Учению Чжоу, и станут серьезно относиться к своей посмертной судьбе. И в таком обществе уже гораздо труднее появиться эгоисту.
Пусть читатель на мгновение «закроет глаза» и пофантазирунет: вообразит такое, что посмертное существование «духов» – это истинная правда, которая уже доказана современной наукой. Вопрос: остался бы, в таком случае, наш человеческий мир прежним? Вряд ли. Подавляющее большинство людей уже во время своей молодости нет-нет, да и задумается о своей будущей пенсии. А здесь – речь о том, что гораздо важнее не только «пенсии», но и всей нашей земной жизни. Наш век – это 100 лет, а там – тысячелетия, потому что «время разное». И тогда евангельский «скрежет зубов» – станет той правдой и тем «страхом», с которым придется считаться каждому. Ведь это – то же самое, когда тебя приговорили к казни на гильотине, и ты ждешь, когда этот неотвратимый миг наступит… А что, если вдруг Христос не врет? Радости мало. Но только для тех, кто негодяй и подлец. Пусть даже убийца сам себя считает «хорошим». Поэтому в обществе необходима смертная казнь, которую будет выносить Цзюнь цзы. Чтобы приблизить «долгожданный миг» для такого человека.
Цзюнь цзы работает не на себя, а на других, и иначе – не может. Таков Конфуций – подлинный Цзюнь цзы, и в этом суждении под словом «некто» (ю) он подразумевает именно себя самого, потому что других не знает. Таких как он – подлинных Цзюнь цзы, – в Китае больше не было. А как этот Цзюнь цзы может повлиять на несправедливые действия государства? – Только через Ли. Но так, как понимает этот термин сам Конфуций. Ли – это, в первую очередь, реальное обладание Дэ, т. е. это, в том числе, и традиционная «добродетель», и «духовная сила»; но также – и вэй и, когда того требуют обстоятельства. Такой «духовный обмен» происходит, как правило и чаще всего, во время жертвоприношения, в котором принимают участие «верхи» и сам правитель княжества, и конечно Цзюнь цзы. И это – огромное внутреннее напряжение и большая ответственность для самого Цзюнь цзы; это – подлинный жертвенный подвиг такого человека-одиночки, отдающего себя обществу. Такой человек, как мифический Атлант, держит на своих плечах всю Поднебесную, со всеми ее «китайскими» грехами.
И эта сторона Учения Конфуция по праву может и должна быть названа «социальной». Но дело в том, что Китай увидел в Учении Конфуция только «вершину айсберга» – только эти социальные черты, – а главный массив всего Учения – его «подводную часть» – не увидел, да и не смог бы, даже если бы захотел. Та катастрофа, которая произошла с Китаем во время эпохи Воюющих царств, и еще бо́льшая – во время правления Цинь Шихуана – оставила от всей духовной идеологии Западного Чжоу буквально «выжженную степь». В эпоху Хань Китай проснулся совершенно другим, – новым, освеженным, и уже полностью ориентированным на мир внешний, земной. А то, что когда-то было в Чжоу, уже никто не знал и не имел об этом ни малейшего представления, потому что духовный опыт Чжоу – даже в виде более позднего Учения Конфуция – прервался окончательно, и не осталось никого во всей Поднебесной, кто мог бы его возродить.
Сегодня такое «возрождение» стало возможным по той причине, что для этого созрели внешние условия, причем, не только в самом Китае, но и во всем мире. Это началось с разрушения базовых нравственных основ христианства во время Первой и Второй мировых войн. Привычный для человека вековечный порядок стал стремительно деформироваться, и как бы мы этому не противились, – именно сегодня, на наших глазах, рушатся устоявшиеся тысячелетние традиции европейской цивилизации, стремительно обесценивается значение мировых религий, на которых прежде держалась нравственность и порядок в обществе.
Человек стал практичнее и требовательнее ко всем предлагаемым ему объяснениям «смысла жизни». Атеистическое мировоззрение в просвещенном мире возобладало. Мир уже никогда не вернется к тому состоянию, которое было даже 50 лет назад. Старое стремительно уходит – приходит что-то новое, которого мы еще не знаем, хотя и бессознательно ждем появления этого нового. Мудрый человек прекрасно понимает: такое новое не может быть ничем иным, кроме как правильно понятым Старым. Необходима бескомпромиссная ревизия всего того, что накопило человечество за все века и тысячелетия. Новое – это очищенное от «ханьской шелухи» подлинное Учение Конфуция; новое – это подлинное Учение Христа о «Царстве Небесном», а не Послания апостола Павла, в которых «Царство» Христа превратилось в обычный для всех древних религий «Рай»; и, наконец, новое – это Учение индийских Упанишад – безо всяких «Комментариев» великого Шанкары, возвращающих подлинный высший духовный опыт Бра́хмана в лоно «райского» Шивы. Новый мир всего человечества будет стоять на этих «трех китах» обновленного Духа. Альтернатива – ядерная катастрофа в нашем животном мире.
В традиционных переводах этого суждения идет речь о возможности «управлять государством с помощью уступчивости». Однако в суждении отсутствует иероглиф, который можно было бы перевести словом «управлять». Да и в таком переводе трудно усмотреть здравую логику. Словом «уступчивость» здесь переведен иероглиф жан, который впоследствии приобрел значение «уступать дорогу», «вежливый». Этот иероглиф имеет ключ янь – «говорить», и естественно то, что в данном случае предпочтительны его древние значения (БКРС № 9775): «*порицать», «*укорять», «*осуждать» или «*отвергать», «*устранять». В древности этот иероглиф означал также «рит. *жертвоприношение духам гор и рек».
Скорее всего, именно такой род жертвоприношений требовал, по ритуалу, особых поклонов со сложением рук, а также произнесения «укоряющих речей», чтобы эти духи «хорошо себя вели» и не досаждали людям своими разливами рек или землетрясениями. Отсюда – еще одно древнее значение: «*совершать поклон сложением рук». И как естественное следствие этого – более поздние «вежливость», «уступчивость». Но вряд ли во время Конфуция все эти значения иероглифа уже имели место.
Суждение 4.14
4.14. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Не (бу) переживай (хуань, т.ж. «болеть», «страдать», «мучиться»), [что] еще не (у, т.ж. «не иметь», «не быть») занимаешь должность (вэй, т.ж. «*занимать свое место», «*пост», «*звание») [в управлении, а] переживай (хуань) о том, что (со) из-за (и, т.ж. «посредством», «при помощи») [такой должности] ты [можешь] остановиться (ли, т.ж. «стоять», «неподвижный») [на своем Пути]. Не (бу) переживай (хуань), [что] никто (мо) тебя (цзи) не знает (чжи), а стремись к (цю, т.ж. «искать», «домогаться», «добиваться», «*высшая точка», «*совершенство») [тому, чтобы] быть (вэй, т.ж. «стать», «*намереваться») соответствующим (кэ, т.ж. «подходить», «годиться», «удовлетворять») знанию (чжи)».
Слова перевода, заключенные в квадратные скобки – [такой должности], – которые отсутствуют в подлиннике, поставлены здесь по правилам грамматики древних текстов (после служебного слова и), о чем было сказано ранее. Как видно из этого суждения, ученики Конфуция стремились к тому, чтобы поскорее занять ту или иную престижную должность в управлении государством, и именно в этом они видели конечный смысл Учения Конфуция.
Судя по тексту, это суждение тоже возникло по какому-то конкретному случаю. Конфуций не объясняет конечную цель проповедуемого им Пути, – так, чтобы облегчить собеседнику понимание всего Учения в целом. Он прекрасно видит, что по самой природе человека у ученика возникает подсознательный соблазн поскорее получить искомый результат, соблазн достичь этой цели – для того чтобы «обрадовать» Учителя, или просто из-за «страстного желания», а значит, не потому, что цель действительно достигнута. В монашестве такой духовный обман называется «прелестью», и он возможен только потому, что любой монах изначально имеет четкое представление о том, что́ конкретно его ожидает в случае положительного завершения «монашеского делания».
Конфуций, как Учитель, поступает мудро: он не дает в руки своих учеников «Добротолюбие» (ни Лунь юй, ни Евангелия не относятся к духовным «инструкциям» подобного рода). Он говорит ученику о том особом «знании», которое тот должен найти, и которое во всех духовных учениях имело свое особое наименование: «гно́сис», «ве́да», «ма́нда». И уже само такое «знание» должно будет научить ученика всему тому, о чем Конфуций не любит открыто разглагольствовать. А иначе обязательно найдутся такие ученики, которые вдруг вполне искренне закричат: «Я вижу дух Вэнь-вана! Я вижу шэнь Вэнь-вана!».
В этом суждении дважды повторяется иероглиф «знание», «знать» (чжи), но как уже ясно читателю, этот иероглиф имеет разные значения. В первом случае он означает привычное для всех нас «знание чего-то» или «знание кого-то». Ученик сокрушается, что «никто его не знает», т. е. что он еще не приобрел известность среди окружающих людей. Для чего? – Для того чтобы приобщить этих людей ко всему тому, что он услышал от Конфуция. Однако все эти люди слушать ученика не хотят. Возможно, тем самым ученик как бы оправдывается перед своим Учителем в том, что у него никак не получается выполнить «заданный урок». Но при этом сам ученик не понимает того, что причиной такого положения дел явялется отсутствие у него «знания» уже другого рода. Для Конфуция необходимо, чтобы ученики стали соответствовать именно этому знанию. Только от такого знания человек наполняется «реками воды живой», которые делают его известным.
Из этого суждения очевидно следует, что тот ученик, который обращается к Конфуцию с подобным вопросом, такое «знание» на момент разговора еще не получил. И именно по этой причине Конфуций совершенно справедливо указывает ему на то, что обладание должностью – а значит, властью и деньгами – это тот искус, который останавливает на Пути даже тех, кто прежде по этому Пути успешно продвигался. Более того, этот ученик пребывает в таком духовном состоянии, которое пока еще очень далеко от подлинного знания. И именно по этой причине Конфуций говорит ему не о самом знании, а о том, что надо соответствовать этому знанию. А это и есть главный предмет «учебы», которую Конфуций ведет со своими учениками.
В идеале искать должность может только Цзюнь цзы. Тема этого суждения для нас не нова, и уже встречалась ранее, из чего следует, что вопрос признания со стороны окружения был для учеников Конфуция достаточно актуальным и болезненным.
Суждение 4.15
Это суждение относится к самым важным для понимания всего Учения Конфуция в целом. Но в то же самое время это такое суждение, которое с самого начала понималось всеми неправильно. Для предварительного рассмотрения целесообразно привести один из его традиционных переводов и задать себе несколько вопросов.
Учитель сказал: «Шэнь! Мое учение пронизано одной идеей». Цзэн-цзы сказал: «Истинно так!» Когда учитель ушел, ученики спросили: «Что это значит?». Цзэн-цзы ответил: «Основные принципы учителя – преданность [государю] и забота [о людях], больше ничего» (пер. В. А. Кривцова).
Для неосведомленного читателя скажем, что В. А. Кривцов – это один из лучших знатоков Лунь юя в нашей стране, – человек действительно обширнейших познаний в интересующей нас области. Его перевод мы рассматриваем только как пример стандартного представления о содержании этого суждения.
Анализ суждения начнем с самого первого иероглифа в речи Учителя – шэнь. По традиционным китайским представлениям шэнь – это подлинное имя одного из лучших учеников Конфуция, Цзэн-цзы, и именно этого ученика мы видим в суждении в качестве собеседника Конфуция. То есть его подлинное имя – Цзэн-шэнь, но за особые достоинства Конфуций стал именовать его высоким словом «учитель», добавив к его первому имени (Цзэн) тот же самый иероглиф цзы, который входит в имя Конфуция (Кун-цзы или просто цзы). Можно попробовать объяснить это и несколько иначе. Учитывая тот факт, что слово цзы многозначно, вполне вероятно, что Конфуций включил этот иероглиф в состав имени ученика, имея в виду самое первое значение этого знака – «сын», «ребенок», т. е. для указания на свои достаточно близкие отношения к этому ученику. А отсюда следует, что произнося имя шэнь, Конфуций обращается к своему лучшему ученику Цзэн-цзы, тем самым как бы продолжая начатый ранее разговор, оставшийся за скобками этого суждения.
Однако возражения против такого «именного» прочтения иероглифа шэнь следующие. Если это действительно имя, в таком случае для нас остается непонятным, что́ конкретно хотел сказать Конфуций, и чем он руководствовался, когда вдруг назвал своего ученика этим совершенно несвойственным для их совместного общения именем? Ведь не просто же так мы в разговоре вдруг называем своих близких какими-то «экзотическими» именами? Для этого должна быть какая-то веская причина, а здесь мы такой причины не видим. Этим необычным словом шэнь Цзэн-цзы назван – во всем обширном тексте Лунь юй! – только один раз. В этом суждении – и больше нигде.
Иероглиф – шэнь достаточно редкий, и в тексте он встречается еще один раз, причем, не в качестве имени, а как существительное (это суждение 15.6). И было бы логичным предположить, что в этих двух случаях значения этого редкого иероглифа должны совпадать. По крайней мере, очень маловероятно, что в одном случае – он передает прозвище или имя главного ученика Конфуция, а в другом – редкое существительное, не имеющее отношения к этому имени.
Не разобравшись в общем смысле суждения, первые комментаторы естественно предположили, что шэнь – это и есть имя ученика. Причем, опирались они в своем выборе значения иероглифа на порядок следования слов в этом суждении.
В пользу нашего предположения об ином понимании этого иероглифа свидетельствует также тот знак ху, который поставлен в тексте сразу же после иероглифа шэнь. Во всех переводах мы видим после шэнь – восклицательный знак, что и соответствовало бы смыслу в том случае, если бы шэнь действительно было именем ученика.
Иероглиф ху – это одна из служебных частиц вэньяня, но это вовсе не восклицательный знак, а знак вопросительный. Это, так скажем, главный иероглиф древнего языка, который использовался в качестве вопросительного знака. Он означает общий или риторический вопрос в том случае, если в предложении отсутствует вопросительное слово (как в нашем случае). Для обозначения восклицательного знака используется иной иероглиф – и. Мы его видим в конце настоящего суждения. Нам понятно также и то, что если уж комментаторы решили считать шэнь именем Цзэн-цзы, в таком случае и в использовании знаков вэньяня – «?» и «!» – тоже должны были появиться особые «исключения из правил» которые впоследствии закрепились уже в качестве грамматической нормы. Авторитет Конфуция был для китайцев непререкаем.
Но если все описанное выше для переводчиков все-таки простительно, то дальше по тексту Лунь юй в традиционных переводах – просто небылицы. Мы имеем в виду описание той общей обстановки, в которой происходит этот разговор. В тексте нет и намека на то, что участниками (или слушателями) беседы были действительно «ученики». Там сказано, что по ходу действия Учитель «вышел из ворот» и какой-то «человек» (жэнь) спросил у Цзэн-цзы о том, что́ сказал Конфуций. Значит, этот «человек» в это время стоял «у ворот», или где-то рядом. И именно по той причине, что он – вовсе не «ученик», а какой-то посторонний человек, Цзэн-цзы, обращаясь к нему, называет Конфуция не привычным для учеников словом «учитель» (цзы), а словосочетанием фу-цзы, что в буквальном прочтении означает «муж-учитель». Ясно, что к своему собрату-ученику Цзэн-цзы так бы не обратился.
Для того чтобы воссоздать всю эту живописную картину, буквально выхваченную из жизни и зафиксированную в суждении, нам необходимо знать более широкий смысл значений иероглифа шэнь, – того, который поставлен в самом начале, – познакомиться с его словарными значениями. Но сначала мы должны рассмотреть рисунок этого иероглифа.
На первый взгляд может создаться впечатление, что графика этого иероглифа мало информативна для отыскания смысла. В нижней части мы видим знак «пух» (или «перья») в виде трех косых «параллельных» линий. Над ними – знак «человек (в виде «циркуля», т. е. иероглиф жэнь в своей полной форме), – поставленный так, что эти косые «параллельные» располагаются внутри пространства, ограниченного «ногами» циркуля. В древности такая конфигурация знаков имела значение «густые волосы». Сверху этой конструкции – три простейших знака сы (каждый своим очертанием напоминает равносторонний треугольник, не замкнутый по своей правой стороне), и мы этот знак уже встречали в иероглифе «шелковинка». Эти три знака сы располагаются, в свою очередь, по углам воображаемого равностороннего треугольника (каждый – вершиной кверху).
Знак сы уже давно трактуется как «личный», хотя, судя по рисунку, ему гораздо ближе значение чего-то «тонкого» – как маленькая «звездочка». Этот иероглиф шэнь (учитывая входящие в него знаки «пух», «человек» и часть «шелковинки») производит впечатление чего-то летучего, невесомого, воздушного и даже таинственного, но при этом имеющего непосредственное отношение к человеку. Скорее всего, такое наше впечатление – стандартное для любого созерцателя этого рисунка, а значит, похожим образом этот иероглиф должен был воспринимать и Конфуций, – в том случае, если базовые графические элементы этого знака с тех пор принципиально не изменились.
А теперь обратимся к словарным значениям этого иероглифа (БКРС № 6918). «Три черточки» снизу и «три звездочки» сверху обеспечили этому иероглифу устойчивую логическую связь с цифрой «три»: например, «три самых важных сановника в государстве», или что-то связанное с «тройкой лошадей» в упряжке, а также другие словосочетания с цифрой «три». Но в нашем конкретном случае целесообразно рассматривать другие два возможных словарных значения этого иероглифа, причем, оба они – достаточно древние. Первое – это название созвездия Орион – одного из самых красивых созвездий ночного неба (в нашем Калининграде его можно наблюдать в январе около полуночи, на южной части небосвода). Вполне вероятно, что три характерные звезды «пояса Ориона», которые располагаются на одной линии и с небольшим наклоном к самому созвездию, – как раз и обозначены тремя верхними «звездочками» иероглифа шэнь (или его тремя «линиями наискосок» снизу). Второе значение этого иероглифа – «наносить визит», «являться на аудиенцию (к кому-л.)». Следует отметить, что в этом случае произношение иероглифа уже иное (хотя неизвестно, как это было во время Конфуция).
Заранее отметим, что в нашем конкретном случае совершенно неважно, какое именно значение из этих двух имеет место в рассматриваемом суждении. Итак, нарисуем «картинку» этого действительно имевшего место события. Конфуций и его ученик Цзэн-цзы стоят во дворе дома. Вряд ли это происходит в помещении, т. к. иероглиф мэнь («ворота») графически изображает наличие двух створок «ворот» (или «двери»; причем, для одностворчатой двери существует другой иероглиф, и тоже древний), и маловероятно, что в небогатом доме Конфуция (или его ученика) была поставлена двухстворчатая дверь. А вот внешние ворота двора действительно могли быть двухстворчатыми, учитывая то, что у Конфуция была собственная однолошадная повозка, как это следует из текста Лунь юй. В любом случае тех «дверей», которые бы заглушали звуки наружнего разговора, в домах быть не могло, – там, скорее всего, вместо двери висела простая бамбуковая циновка.
Итак, мимо этих внешних ворот по улице идет (или стоит у ворот) какой-то человек – возможно, сосед или знакомый, – и обращаясь к Конфуцию заявляет, например, следующее: «Этой ночью на небе было такое прекрасное созвездие Шэнь!». Следует пояснить читателю, что вид созвездия Орион на ночном небе представляет собой удивительно величественную картину, – созвездие в прямом смысле слова господствует среди всех звезд. Недаром его так любили в Древнем Египте – любили это созвездие и звезду Сириус как вход в Дуат.
Но, вполне вероятно, что это оставшееся за пределами суждения начало разговора носило несколько иной характер. Например, к воротам дома подходит посланник от князя и передает Конфуцию устное сообщение: «Князь просит Вас явиться на аудиенцию (шэнь)». Вся эта преамбула для нас совершенно не важна, – она не интересна и для самих учеников, и по этим причинам начало разговора не попало в текст суждения. Для учеников было важно только то, что сказал сам Учитель. Главное здесь – только само слово шэнь, которое вызвало какую-то ассоциативную цепочку мыслей у Учителя.
«Шэнь?» – как бы переспрашивает Конфуций у этого человека. А дальше… дальше он обращается с короткой фразой к оказавшемуся рядом ученику и не дожидаясь его ответа выходит. И идет, возможно, на эту самую «аудиенцию». Но то, что произнес Конфуций, было сказано им, в первую очередь, для себя самого, а не для Цзэн-цзы: Конфуций просто высказал свою мысль вслух, потому что она поразила его своей неожиданной очевидностью. Ведь он даже не стал дожидаться какого-то ответа. Ему этот ответ был не важен, потому что сказано это было не для ученика. А появилась у него такая мысль только потому, что Конфуций – это «перманентный Жэнь». И то, что он произнес вслух, – напрямую связано с этим загадочным шэнь, т. к. именно это шэнь родило в нем ту мысль, которая и была высказана.
А дальше – дальше для нас все уже становится ясным, как «свет Божий». Мы уже много раз заявляли читателю о том, что в вэньяне широко распространено явление омонимии, – когда разные по графике иероглифы на слух произносятся одинаково, например, вэнь – «слышать» и Вэнь в имени Вэнь-вана. И этим свойством своего родного языка просто вынужден был пользоваться Конфуций, поставленный в ситуацию необходимости «исправления имен»: для него самого это свойство языка оказалось настоящей «палочкой-выручалочкой», – хотя бы только для себя самого. Ведь не мог же он все время молчать, как рыба, о том главном, что его постоянно волновало!
Но если у какого-то человека имеется такая способность или особенность восприятия, значит, она будет проявляться автоматически, когда он слышит из чужих уст омоним важного для себя слова. Если, например, молодой человек любит девушку по имени Лена, – он всегда внутренне отзовется на это имя, когда его услышит, – кто бы его не произнес, к какой бы другой девушке оно не относилось, или даже если речь будет идти не о девушке, а о Сибирской реке под названием Лена. Он вспомнит именно «свою» Лену, а еще точнее, – мысленно обратит это «чужое» в данном случае имя к своей возлюбленной.
Омонимом Ориону-шэнь (и особенно принимая в расчет совершенно уникальную «зрительную впечатлительность» Конфуция, когда графика шэнь – это «нечто невесомое», «ночное» – потому что «звездное», – но и одновременно «человеческое», «летающее» – т. е. почти «призрак»!) является другой иероглиф – то, главное, что всегда пребывает в мыслях Конфуция: шэнь-«дух» (БКРС № 4337), т. е. общее имя для всех «духов верха». Итак, когда подошедший человек что-то сообщил Конфуцию, у него – при адекватном восприятии всего услышанного – невольно возникла ассоциация с «духами верха». Поэтому он и переспросил – скорее не для Цзэн-цзы, а для себя самого: «Шэнь?». Все то, что сказал Конфуций дальше, было зафиксировано в тексте Лунь юй, т. к. – даже при непонимании учениками этих слов – было ясно, что для самого Конфуция это чрезвычайно важно.
Нам могут возразить, что у этих двух омонимов – шэнь-«Орион» и шэнь «дух» – разное тональное ударение (или «тоны»). Да, это так, но справедливо это только для последней полторы тысячи лет. А во время Конфуция и еще где-то до IV в. н. э., как утверждает наука, в китайском языке присутствовало только два тона вместо четырех стандартных для сегодняшнего Пекинского произношения. Тональное произношение слов вэньяня только предполагается. Скорее всего, на изменение структуры произношения в китайском языке (на особое внимание к проблемам фонетики в языке, а возможно, и на появление «фонетика» в качестве принципа построения иероглифа) могло оказать знакомство Китая с индийским буддизмом, т. е. очень близкое знакомство китайских интеллектуалов с письменностью (санскритом), построенной на совершенно ином принципе, – на фонетическом, а не пиктографическом.
Но если это шэнь попало в текст суждения, значит, древнее произношение этого иероглифа было одинаковым с произношением иероглифа «дух». Во время жизни Конфуция словарный запас грамотного китайца состоял из 3 тыс. односложных слов, имеющих два разных тона. В начале следующего тысячелетия – уже нашей эры – подобная структура письменности перестала справляться с резко возросшим числом новых слов (Китай к этому времени превратился в единую централизованно управляемую Империю с мощным бюрократическим аппаратом), поэтому появились «ключи», увеличилось число тонов и большинство слов стало состоять из двух иероглифов.
Ну и теперь, наконец, мы попытаемся представить читателю правильный перевод этого суждения в традиционном для нас «дословном» переводе:
4.15. Почтенный (цзы) произнес (юэ): «Шэнь? (ху – знак вопроса). Мой (у, т.ж. «я», «мы») Путь (Дао) связан в единое целое (и, т.ж. «*объединять», «единый», «один», «приводить к единству») с помощью (и, т.ж. «посредством») этой самой (чжи) бечевки для нанизывания (гуань, т.ж. «нанизывать на бечевку, напр. монеты, рыбу», «продевать насквозь», «протыкать насквозь»)». Цзэн-цзы сказал (юэ): «Именно (вэй, т.ж. «только», «лишь», «*поддакивать», «*но вот…»)». Почтенный (цзы) вышел из (чу) ворот (мэнь, т.ж. «двухстворчатая дверь»). [Некий] человек (жэнь) спросил (вэнь): «Что такое (хэ) [он] сказал (вэй, т.ж. «высказать», «говорить») (е конечное, завершает фразу)?». Цзэн-цзы сказал (юэ): «Дао мужа (фу) наставника (цзы, т.ж. «сын», «почтенный», «учитель») – это преданность (чжун, т.ж. «искренность», «верность») [и] снисходительность (шу, т.ж. «прощать», «извинять», «быть снисходительным»). Только и всего (эр и)! (и, конечная частица, восклицательный оттенок предложения)».
Из ответа Цзэн-цзы можно сделать однозначный вывод о том, что он – и это вне всякого сомнения – ничего не понял из слов Учителя. Он что-то «*поддакнул», или даже «*задумался» (таково значение похожего по графике омонима). Возможно, он даже стал что-то говорить невпопад, например, «*Но вот…», – но так и не сумел разумно завершить начатую речь. Эти слова Учителя застали его врасплох, что вытекает и из его последующего «объяснения» слов Учителя постороннему человеку. Совершенно нелепо и нелогично раскладывать «единое» (и) Учителя на две составляющие, а именно это и сделал Цзэн-цзы, так и не назвав подлинного смысла «единого» (т. е. сведенного к чему-то «одному», а не «двум»). Если сам Учитель говорит о «едином», то Цзэн-цзы – о понимании Дао. Причем, также нет сомнения в том, что Цзэн-цзы – он, ведь, вполне разумный человек – осознавал, что сказал что-то совершенно не относящееся к сути вопроса.
Если бы его слова были пересказанными словами самого Конфуция (теоретически говорим), то их следовало бы понимать несколько иначе: «искренность [по отношению к духам] и снисходительность [к людям]». Вполне вероятно, что в каком-то другом своем разговоре с учениками Конфуций говорил именно это (не привязывая к «единому»), поэтому их и повторяет Цзэн-цзы, – первое, что пришло ему в голову. Ведь не мог же он признаться постороннему человеку, что не знает ответа на этот вопрос.
