Георгий Георгиевич Батура
Конфуций и Вэнь
В словах Конфуция иероглиф чжи – «эта самая» (бечевка) – поставлен в самый конец фразы, как и положено местоимению в китайском предложении. Мы его вынесли в середину исходя из норм построения предложения в русском языке. Это чжи не фигурирует в традиционных переводах, хотя для правильного понимания смысла суждения оно очень важно. «Этой» (чжи) бечевкой, которой в Китае в старину связывали сушеную рыбу, или на которую нанизывали драгоценные раковины ка́ури (которые играли роль денег), превращая все в единую «связку», – как раз и является то таинственное шэнь, которое мы слышим из уст Конфуция.
Именно «этот» (чжи) мир шэнь – мир духов – связывает или объединяет между собой в единое целое весь жизненный путь (Дао) Учителя: и его участие в жертвоприношениях, и его почитание Вэнь-вана и Чжоу-гуна, и его особое отношение к иероглифу Жэнь, и введение фактически нового понятия Цзюнь цзы, и его многочисленные попытки устроиться на службу, и рождение сына, и обучение учеников, и не боязнь разбойников, – и всё его поведение, которое так подробно описано на страницах Лунь юя. И даже все его «подхалимские» пригибания в поклонах (так мы это сегодня воспринимаем, и именно по этой причине отдельные переводчики даже не включают главу 10 в корпус Лунь юя), когда князь поручал ему нести свой царский скипетр (нефритовый диск); и его «глупое» неподвижное сидение в парадной одежде во время грозы, и даже ритуальное «поправление циновки» перед тем, как на нее сесть, – все это связано воедино невидимой для нашего взора «бечевкой». Все это и есть – «единое» шэнь.
Данное суждение занимает совершенно особое место среди всех высказываний Конфуция. Наверное, только здесь – учитывая всю важность сказанного – он фактически «открытым текстом» заявляет о своих приоритетах в этой жизни. И разве можем мы сомневаться в этом его признании после того, как внимательно ознакомились со всеми его предыдущими суждениями? И разве можем мы хоть как-то судить его за такое поведение и за такую его жизнь?
Здесь очень уместно попытаться определить, наконец, и истинное значение «таинственного» обращения Конфуция к своим ученикам: эр сань цзы – буквально, «два-три ученика». Традиционное понимание этих слов в смысле «малые дети», «детки», или «мои ученики», «мои дети» не выдерживает никакой критики. И в то же самое время любому понятно, что это обращение в устах Конфуция – одно из самых теплых и даже «интимных». В суждении 7.24 Конфуций обращается к ученикам со словами: «Вы, эр сань цзы, считаете меня скрытным? Я не скрытен…». Так можно говорить только с самыми близкими людьми, со своими взрослыми детьми. Более того, почти не может быть сомнения и в том, что это обращение введено в оборот самим Конфуцием, а не является каким-то общепринятым «разговорным штампом», который использует, в том числе, Конфуций.
Мы можем предложить два варианта решения данного вопроса. Первый – для «общего пользования». Выражение «два-три» – если мыслить логически – используется в том случае, когда речь идет о небольшом количестве чего-то, например, о небольшом числе самых близких учеников. Ведь и Христос не случайно обращается к своим малочисленным последователям со словами: «Не бойся, малое стадо…». То есть это словосочетание может пониматься как «ближайшие ученики». Преображение Христа произошло в присутствии всего трех самых близких учеников, хотя «ближайших» апостолов было двенадцать.
Второе значение – скрытое, и оно сложнее для объяснения, хотя начинает «предчувствоваться» чуть ли не сразу же, при первом знакомстве с текстом. Любому читателю понятно, что в выражении эр сань цзы отсутствует здравая логика. Это – первое и главное впечатление, а значит, такое выражение должно подразумевать какое-то иное прочтение. Но если читатель уже знает смысл иероглифа Жэнь, в таком случае сразу же возникает предположение о том, что цифра «два» – в иероглифе Жэнь и в этом обращении – это один и тот же древний иероглиф шан – «верх».
Но шан может иметь отношение только к «духам верха», которые так близки сердцу Конфуция. В случае с иероглифом Жэнь – смысл шан уже понятен, а как понимать это в случае сань («три»)? И вот тут мы вдруг вспоминаем о том иероглифе шэнь, о котором идет речь в этом суждении. Дело в том, что среди немногочисленных омонимов иероглифа сань (их всего около двадцати, причем, это с учетом новых, а также повторяющихся в более простом написании) присутствует и наш шэнь. Этот иероглиф шэнь в зависимости от своего значения произносится по-разному, но в том числе и как сань. Причем, мы уже упоминали про тесную связь этого иероглифа шэнь с числом «три», т. е. для всякого ученого мужа эти два иероглифа – сань и шэнь – являются почти синонимами. О произношении этих иероглифов нам беспокоиться не следует: их современное произношение и произношение древнее – это разные вещи, причем, каково было древнее произношение, точно никто не знает. И если наше предположение является правильным, значит, кроме смыслового значения (число «три»), эти два иероглифа объединяло и их произношение. О зрительном восприятии «тройки»-шэнь мы уже говорили.
Итак, получается, что Конфуций обращался к своим ближайшим ученикам, пусть и завуалировано, буквально так: «верхние духи сынки/ученики» (эр сань цзы), фактически «духи верха». Почему так? Возможно, он хотел видеть их будущее именно в этом облике. Возможно, по той причине, что ему приятно было само напоминание о близком для себя мире духов. Но может быть он желал поощрить своих самых лучших учеников таким обращением, взятым непосредственно «из мира Чжоу», которое воспринималось ими как высшая похвала. Мы вовсе не гарантируем читателю, что это нелогичное эр саь цзы понималось Конфуцием именно так. Мы просто пытаемся мыслить в рамках тех представлений, которые объединяли всю жизнь Учителя в «единое целое».
Суждение 4.16
Вот перевод этого суждения для современного читателя:
4.16. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Цзюнь цзы чувствует удовлетворение (юй, т.ж. «понимать», «превосходно усвоить») от (юй, универс. предлог) исполнения долга (и, т.ж. «чувство долга», «долг»; на бронзе: «*приносить жертвы»); сяо жэнь («маленький человек») чувствует удовлетворение (юй) от (юй) получения выгоды (ли, т.ж. «польза», «выгода», «рит. *жертвоприношение душе умершего»)».
Приведем также перевод этого же суждения в понимании древнекитайского слушателя:
4.16. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Цзюнь цзы чувствует удовлетворение (юй) от (юй) жертвоприношения-и; сяо жэнь чувствует удовлетворение (юй) от (юй) жертвоприношения-ли».
Оба варианта передают одно и то же содержание, но ориентированы на совершенно разный менталитет. И если нам понятен первый вариант перевода и совершенно не понятен второй, то древним китайцам первый вариант вряд ли был бы понятен, но при этом – прекрасно понятен второй.
То есть в этом суждении Конфуций нисколько не «обличает» сяо жэнь в каких-то «смертных грехах», а констатирует факт приверженности этих двух типов людей к разным видам жертвоприношений. Хотя всем понятно, что все эти люди принимают участие в обоих видах, т. к. невозможно себе представить такое, чтобы кто-то вдруг стал отказываться от того или иного вида узаконенных ритуалом жертвоприношений.
А почему у древних даже в мыслях не возникала подобная «крамола», – чтобы отказаться от жертвоприношения? Потому что все без исключения, как и мы сегодняшние, знали «внутри себя», что человеческое «я» не умирает, а переходит в какое-то другое состояние бытия, т. е. знали, что «предки живы».
Итак, мы вплотную подошли к этой «бездонной пропасти» взаимного непонимания между древними людьми (не обязательно китайцами) и современным человеком, и при этом совсем не факт, что «дураками» в этом вопросе являются древние, а не мы, сегодняшние. Мы окончательно списали религию «в утиль» всего каких-то 200 лет назад, в то время как древние люди сознательно жили совершенно иными представлениями о мире на протяжении как минимум многих тысяч лет. Даже десять тысяч лет и указанные выше двести – это несопоставимые величины. И все-таки мы считаем, что неправы именно они, причем, все без исключения: и китайцы с их Вэнь-ваном, и египтяне с их пирамидами (наука до сих пор не знает, для чего они предназначены) и миром Дуат, и христиане с верой в «воскресение» Христа, и зороастрийцы, которые своей целью ставили победу добра над злом. И знаменитые эллины – Платон, и Плотин – они тоже из этой бесконечной плеяды «великих дураков». Все они совершали «жертвоприношение духам», а мы этого не делаем, потому что поумнели и знаем, что «духов нет».
Еще раз скажем тому читателю, который хоть в какой-то степени обладает логикой здравого смысла (таких, к сожалению, – в отличие от древнего мира Конфуция и Сократа – в нашем современном мире ничтожное меньшинство). Верующий человек – верит в то, что его сознание не умрет после смерти тела. Атеист напротив, – верит в то, что он умрет «весь». Атеист – это точно такой же верующий, как и последователь любой религии. Ни один из этих двух «верующих» не знает правды потустороннего мира. Логика рассуждений атеиста достаточно примитивна и заключается в следующем: «Если я не вижу перед своими глазами океан, – значит, его не существует вообще»: если не вижу «духов», – значит, их нет. Более «умный» атеист ссылается на «науку».
Оба они – и верующий, и атеист – одинаково бездоказательно верующие, но вера их разная. И в этой их вере у атеиста – преимуществ никаких. Преимущество одно: его вера позволяет ему жить, как животное, которое не в состоянии заглянуть «внутрь себя». У последователя религии рассуждения иные: он ссылается на опыт и знания основателя той религии, приверженцем которой является – например, Христа, Конфуция или Мухаммеда. Верующий стремится к исполнению религиозных заповедей по той причине, что своим вполне здравым умом не может согласиться с заявлениями атеиста о том, что все в нашем необъяснимо целесообразном и невероятно сложном мире сотворилось «само собой», – просто так, от каких-то случайных «совпадений». И поэтому он склоняется к той мысли, что у всего этого Космоса есть свой Творец.
Даже современная наука не в состоянии предоставить атеисту хоть какие-то «гарантии» этой его веры, как бы она к этому не стремилась, обеспечивая интересы современного государства. В этом она бессильна, т. к. не располагает никакими достоверными «научными» данными об отсутствии «загробной» жизни. И напротив, вера религиозного человека подтверждается бесчисленными наблюдениями и свидетельствами человечества на протяжении всего своего существования (взять хотя бы один только феномен привидений), – свидетельствами, которые не в состоянии опровергнуть самая современная наука. Она в этом бессильна, – как бессилен ребенок в вопросах интегрального исчисления. Любой самый закоренелый атеист сразу же превращается в «бесконечно верующего» и трепещущего своей душой, как только этот незримый «мир духов» прикоснется к нему своей невидимой дланью. И таких примеров «обращения атеистов» – тысячи.
Можно подойти к этому вопросу и с другой стороны, – со стороны нравственной или социальной. Любой действительно верующий человек – это человек, ограниченный жесткими внутренними нравственными нормами. У атеиста такого внутреннего «тормоза» нет. Все зависит только от того, ка́к он был воспитан и какие гены в нем преобладают. Любое справедливое сообщество, которое заинтересовано в соблюдении норм общежития, будет стремиться прививать своим согражданам основы веры в посмертную жизнь. Бессмертья тела не существует, – это общепризнанный факт, и плоть человека все равно умирает. Но лучше было бы – и для самого человека, и для общества в целом – если бы этот человек прожил свою «плотскую» жизнь с верой в потустороннее воздаяние, а значит, – прожил со спокойной совестью и с миром в душе. Воровство, коррупция, несправедливость, убийства, разврат, неправедный суд – все это результат атеистического восприятия окружающего нас мира. Это – дела животного, а не человека. И именно животное заинтересовано в том, чтобы в обществе возобладало безверие.
Можно ли, читая перевод рассматриваемого нами суждения, адекватно понять Конфуция? Понять, даже если перевод соответствует нормам языка и нормам жизни сегодняшнего времени? Нет, нельзя. И мы уже привели этому доказательство: гораздо более правильный перевод этого суждения отражен во втором варианте, а он читателю совершенно не понятен. У нас и у древних – разный менталитет, и при этом линией водораздела служат жертвоприношения.
В нашем сегодняшнем понимании «жертвоприношение» – это приблизительно то же самое, что и «покормить из миски» своего сторожевого пса на цепи, и в этом – все жертвоприношение. Для древнего китайца жертвоприношение – это как для нас, еще когда-то советских, – книга. Есть книга хороших стихов, есть «Учебник древнекитайского языка», есть роман, есть книга под названием «Атлас мира», а есть – «Медицинская энциклопедия», а кому-то нравится «Карта звездного неба» или книга об устройстве пистолетов, а есть – Библия. И все это – Книга. Книга для нас – олицетворяет знание. В том числе и по той причине, что никакого другого «знания» мы уже не знаем, и даже не представляем себе, что такое знание может существовать, и что эти «глупые» древние им когда-то владели. Вот точно такой же «Книгой» для древнего китайца были всевозможные «Жертвоприношения» – бесчисленное их количество, – и это было для него настоящей «Книгой Знаний».
Христианин не должен презрительно «кривить губы» при чтении таких строк о «язычниках». Если та свеча, которую он ставит в Храме, не является истинным «жертвоприношением» Христу, Пресвятой Богородице или, например, святителю Николаю Чудотворцу, – если свеча усопшему (но не умершему!), которую он ставит у Распятия, не является искренним «жертвоприношением» тому «предку», для которого она предназначена, – значит, такой христианин «никто» и звать его «никак». Ему вообще без толку читать Евангелие. Свеча христианина, поставленная им усопшему родителю, – это такое же «жертвоприношение» живому духу усопшего, как и «предку» в древнем Китае. Одним из главных догматов христианской веры является тот, что человек не умирает, а переходит в инобытие.
Мы хотим понять Конфуция с его уже «надоевшими» нам жертвоприношениями. Но понять это можно только «войдя в его шкуру». Чем отличается эта его «Книга знаний» – жертвоприношения – от наших сегодняшних знаний, заключенных во всевозможные «книги»? Различие принципиальное, и для нас – катастрофическое. Если Книга Конфуция обращена внутрь человека, к его сердцу, к подлинной жизни, то все наши книги – исключительно о внешней стороне нашей жизни, в том числе и о той нашей «внешней оболочке» (о физическом теле), которая может функционировать на земле стандартных 100 лет. Да, медицина и технологии могут, наверное, сделать 200, но это ровным счетом ничего не изменит: это все равно останется только смертной «оболочкой», – как и у нашей цепной собаки, которую мы кормим «жертвоприношениями». Стремиться к тому, чтобы продлить свою земную жизнь на максимально возможный срок, – это не удел мудрого человека.
Чжоуское понимание мира и человека, которое было воспринято Конфуцием, – это, наверное, самое правильное и самое адекватное религиозное представление о Бытие за всю историю существования человечества. Оно основывается на том, что не существует никаких «Богов», – это европейское понятие китайцам исторически чуждо. Есть некие универсальные Законы существования мира, и они нашли отражение в чжоуских представлениях о Небе-Тянь, которое ассоциировалось в Чжоу с равномерным вращением небосвода вокруг Полярной звезды, и с нескончаемой чередой времен года, и с постоянной сменой дня и ночи. Это – что-то высокое и нравственно неподкупное. А вместо привычных нам всевозможных «Богов» – бесчисленное количество душ умерших, – добрых и злых, сильных и слабых. Все эти духи когда-то были людьми, как и мы, и жили на земле – даже самый Верховный Первопредок Шан-ди! – но которые потом, в зависимости от своей жизни и судьбы, стали принимать различное участие в жизни живущих людей, – в первую очередь, своих близких родственников. Китайская «Книга жертвоприношений» не делает различия между миром живых и миром умерших: она призвана наладить тесный контакт между этими разумными мирами, – на радость и на пользу им обоим.
Как показал исторический опыт существования религий, – наши «жертвоприношения» очень нужны этим «душам умерших». Причем, опыт Раннего Чжоу показывает, что духам нужен вовсе не «запах» готовящегося мяса (как для богов древней Греции) или аромат жертвенного вина, или возлияние крови жертвенных животных на алтарь Бога Яхве, как в древней религии иудеев. Тайна заключается в том, что каждое такое «материальное» жертвоприношение не может не сопровождаться – по самой природе человека – нашими мыслями, устремленными к этим «предкам»: мы в чем-то раскаиваемся в своих прежних поступках по отношению к ним, жалеем, что этих людей уже нет с нами, думаем о них с добром и невольно отдаем им свое сердце.
Это и есть то «жертвоприношение», которое с благодарностью воспринимается миром усопших. И как показывает опыт Чжоу, взамен на это – но при условии нашей искренности и бескорыстности – мы невольно становимся получателями «ответной благодарности» в виде Дэ. А Дэ – это то внутреннее топливо, которое запускает в нас самих скрытый «ядерный реактор». Первый главный результат его работы – получение опыта Вэнь. И все это – прекрасно описано в Лунь юе.
В наших же сегодняшних книгах этого самого главного – того, что касается нас самих, а не одежды, мобильного телефона или эмбриона человека – ничего нет. Все наши книги – для «развитых животных», но не для подлинных людей. Все те «предки», которые когда-то жили на земле и которые знали, что́ ждет человеческую душу в пакибытие, – а это и Христос, и Конфуций, и Заратуштра, и Платон – убеждали живущих в том, что в их же интересах приложить определенные усилия, чтобы избавить себя от гораздо более страшных страданий после смерти – от «тьмы кромешной и скрежета зубов». Мы, сегодняшние, в это не верим. Мы – «верующие атеисты». Конфуций – в это не то что верил, он это знал, потому что подобное знание дает только духовный опыт, а не книга.
Итак, автор совсем неплохо исполнил роль адвоката Конфуция, а заодно и ввел читателя в мир обыденных мыслей и переживаний древнего китайца. Тот Китай, который существовал при Чжоу, и Китай более поздний, и даже сегодняшний, – для которого представление о «потере лица» а не о «потере Дэ» приобрело первостепенное значение, – это географически одна и та же территория, но населенная совершенно разными народами. Они, эти народы, – не братья друг другу, и им друг друга никогда не понять. Более враждебных друг другу по своему внутреннему миру «Китаев» придумать невозможно, потому что боязнь «потерять лицо» – это, на деле, «потеря сердца». А без сердца невозможно получить Дэ. Без сердца никакой духовный путь невозможен. И не случайно то, что из иероглифа Вэнь это сердце исчезло – его просто «вырвали» – уже очень давно. Тао-тэ сожрало сердце иероглифа Вэнь.
А теперь – о тех «жертвоприношениях», с которыми мы столкнулись в рассматриваемом суждении. Сразу скажем: ни мы, сегодняшние, ни китайцы – даже начала нашей эры – об этом толком сказать уже ничего не можем, не могли и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь сможет. Всё давным-давно позабыто и кануло в Лету. Остались только одни обрывки названий в виде иероглифов. Но и они впечатляют воображение исследователя своим обилием. Во время Чжоу существовало около 30–40 видов жертвоприношений, и от большинства из них остался только невидимый поздний след, реализовавшийся в виде современных понятий, таких как «долг», «польза» или «служба». После эры Цинь Шихуана (а скорее всего, еще раньше) на все древние жертвоприношения стали смотреть тем «внешним» взглядом, который преобладает в мире и сегодня. Он заключается в том, что жертвоприношение – это способ «задабривания» тех сил природы, которые были древнему человеку неведомы и непокорны. И второе ложное убеждение: жертвоприношения, как один из важнейших столпов любой религии, были призваны для того, чтобы вогнать простой народ в «ярмо повиновения» государственным властям и правящей религиозной иерархии. Да, так действительно было, – отчасти в Византии, и, скорее всего, в Ханьском Китае, но не в Чжоу и не у Конфуция.
В том, что о сути и конкретике жертвоприношений, а также о различии между ними уже никто ничего не знает, можно убедиться на примере самых важных иероглифов жертвоприношений Западного Чжоу – сян и Сяо. Сяо – это та знакомая нам конфуцианская «сыновняя почтительность», которая, по общему мнению всех более поздних «конфуцианцев», не имеет ничего общего с жертвоприношением. А сян – это «жертвоприношения, адресованные “вышестоящим” предкам» (В. М. Крюков «Текст и ритуал», стр. 134). Известный российский синолог Станислав Кучера в книге «История, культура и право древнего Китая» пишет следующее (стр. 184):
Жертвоприношения сян и Сяо, по крайней мере в период Западного Чжоу, очевидно чем-то отличались друг от друга, о чем говорят частые случаи их отдельного упоминания в надписях на бронзовых изделиях. <…> Между тем сян действительно было жертвоприношением в честь умерших предков.
И далее (стр. 188):
Иероглифы сян и Сяо этимологически вроде бы совершенно не связаны друг с другом, ибо первый представляет рисунок храма предков, второй же – ребенка, склонившегося перед стариком.
И, наконец, вот что мы читаем относительно понимания смысла этих иероглифов древними китайцами в III–I вв. до н. э. (там же, стр. 187):
Иероглифы сян и Сяо являются в принципе синонимами. В «Эръя» (самый древний китайский словарь – Г. Б.) сказано Сян Сяо е – «Сян есть Сяо» или иначе «Сян тождественен Сяо». В современных словарях, например, Сяо сы – «жертвоприношение» (или «жертвоприношение сян»). В древних текстах сочетание Сяо сян тоже означает жертвоприношение.
Из вышеприведенных цитат можно сделать единственный вывод: подлинное знание о жертвоприношениях Западного Чжоу – а именно это нас сейчас интересует – давно утрачено, а частично заменено на нечто выдуманное «трезвой головой» китайца, жившего на рубеже эр.
Или еще один пример, связанный с другим и тоже важным иероглифом. При рассмотрении суждений мы часто переводили иероглиф ши (БКРС № 5548) как «жертвоприношение» (читатель помнит выражение да ши – «большое жертвоприношение»), в то время как во всех переводах этот иероглиф трактуется как «служба». Мы хотели бы привести еще одну цитату, но уже из книги В. М. Крюкова «Ритуальная коммуникация в древнем Китае» (стр. 206–207). Менталитет Конфуция гораздо ближе к тому описанию, как это изложено в приводимом ниже отрывке. И если читатель постарается вникнуть в содержание, ему, бесспорно, будет лучше понятен и сам Конфуций.
Автор текста «Цзюй Фу сюй» (надпись на бронзовом сосуде – Г. Б.) извещает предков о событиях своей жизни, завершая инскрипцию словами о том, что он «изготовил походный сосуд сюй, которым будет пользоваться на протяжении десяти тысяч лет для получения множества милостей». Известно, что ритуальные сосуды такого типа имели двойное применение – как для жертвенных подношений (сян), так и для обычного «подношения» (сянь) яств во время пиршественных церемоний. Поэтому источником милостей, ожидаемых владельцем судна, могли быть и люди и предки.
Аристократ по имени Эр, получив в дар от некоего хоу десять семей «слуг», отлил сосуд для жертвоприношений предку Цзинь-гуну. Надпись на сосуде гласит, что <…> внуки и дети Цзин-гуна будут пользоваться сосудом как драгоценностью, хоу обретет десятитысячелетнее долголетие и седую старость, а Эр будет каждодневно получать милости.
Понятно, что в роли будущего донора Эр рассчитывает увидеть либо здравствующего хоу, либо покойного Цзин-гуна, а скорее всего, и того и другого разом.
Двоякая суть «милостей» зеркально отражается в двойственности «службы» (ши), требуемой от человека чжоуским ритуалом. Ваны и сановники, вручив дары, призывают реципиента: «Воспользуйся [дарением] для службы (юн ши)!». При этом под объектом служения они понимают отнюдь не только самих себя, но и предков одариваемого, ведь тот отливает сосуд для жертвоприношений, именно «воспользовавшись» пожалованием. Да и сами жалуемые дары имели культовое назначение. Это относится не только к непосредственным жертвенным атрибутам – вину, животным, металлу, – но и к основным ранговым инсигниям. В частности, парадный костюм служил официальным одеянием чжоусцев во время торжественных церемоний жертвоприношения предкам. Интересно, что религиозный аспект укоренился в понятии ши именно в раннечжоуский период, поскольку в иньских надписях на гадательных костях иероглиф ши еще не использовался в значении «совершать жертвоприношение».
Конфуций был человеком, который «отстал от своего времени»: одной ногой он стоял во времени Вэнь-вана, а другой – в том времени, когда представления чжоусцев о Дэ стремительно разрушались. Поэтому мы и наблюдаем в тексте Лунь юй такие «рецидивы»: ши – это уже «служба», но для самого Конфуция, во многом, – «жертвоприношение»; и – это «долг», но для Конфуция – то жертвоприношение-и, которое, судя по всему, было гораздо более длительным, но при этом не заканчивалось «раздачей мяса» или всеобщей «выпивкой». А от жертвоприношения-ли (оно фигурирует также в суждении 4.12), напротив, сяо жэнь ожидал какой-то для себя «выгоды». Об иероглифе и В. М. Крюков пишет следующее («Текст и ритуал», стр. 292):
Слово и, которое в конфуцианской идеологии обрело обобщенное значение «долг-справедливость», в инскрипциях на бронзовых сосудах имело значение «приносить жертвы», – чжоусцы не знали иного способа демонстрации своей приверженности «долгу», как в форме жертвоприношений предкам.
Первоначально, судя по всему, существовали различные жертвоприношения, каждое из которых несло какую-то специфическую внутреннюю «нагрузку», не осознаваемую древним китайцем в виде более поздних отвлеченных понятий, таких, как «долг» или «выгода». И только позднее, когда в обществе произошли существенные изменения, – подлинная причина которых вряд ли поддается однозначному объяснению, – в голове человека произошло «расщепление сознания», в результате которого был утрачен подлинный смысл жертвоприношения, и «незаконным плодом» которого стало выделение понятий «долг», «польза» и т. д. в отдельные и уже отвлеченные категории.
