полная версия

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

Свое первое письмо она отправила ей еще в апреле. В этом чисто деловом послании она интересовалась судьбой семейного имущества и судьбами членов семьи, о которых она уже должна была в принципе кое-что знать из переписки с Виландом. В ответном письме мать еще раз подтвердила, что имущество находится под опекой, а Виланду придется отвечать перед комиссией по денацификации, но его в худшем случае причислят к категории попутчиков, поскольку он вступил в партию только в 1938 году, а искупления вины требуют главным образом от партийцев с бо́льшим стажем. Что касается младших детей, то их преследование не предполагается – Вольфгангу никаких обвинений не предъявляли, а Верена попала под амнистию по молодости. За несколько дней до процесса Фриделинда получила от матери письмо, датированное 3 июня. В нем та обрисовала свои перспективы в самом черном свете: «Я ожидаю, что комиссия первой инстанции приговорит меня к заключению в трудовом лагере, а это означает… немедленную отправку из зала суда в тюрьму Санкт-Георген, а оттуда в лагерь. Ареста не отменяет даже поданная апелляция. В любом случае это будет знаменательное событие – невестку твоего деда проведут через весь город двое вооруженных полицейских». Она призывала дочь даже не защищать ее, а действовать в рамках единого семейного фронта: «Только будучи едины, мы сможем достигнуть своей цели – вне зависимости от того, со мной или без меня!». Проявить милосердие к матери Фриделинду убеждали также Эллен Беерли, прежде никогда не испытывавшая теплых чувств к Винифред, и некогда влюбленный в нее Тосканини: как истинный итальянец, маэстро ставил семейные ценности превыше всего. За неделю до начала процесса, 18 июня, обербургомистр получил от Фриделинды телеграмму, в которой она настаивала на переносе начала слушаний по делу матери: «…после беседы с влиятельными лицами в Вашингтоне и Нью-Йорке я прошу отложить слушания по делу Винифред Вагнер до моего приезда в Байройт; будучи законной представительницей вагнеровского наследства и американской гражданкой, я вынуждена настаивать на заслушивании меня как свидетеля». Если бы ее книга в самом деле фигурировала в качестве основного источника, подтверждающего вину матери, суд вполне мог бы удовлетворить ее просьбу, однако перед самым началом слушаний обвинитель отказался принимать во внимание содержащиеся в книге сведения, поэтому суд состоялся в назначенный срок.

Итак, Фриделинда продемонстрировала семье свою добрую волю и лишила обвинителя шанса воспользоваться сведениями из ее книги в качестве главных улик. Однако приезжать в Германию у нее уже не было никакой необходимости, и, чтобы поздравить мать с пятидесятилетием, она ограничилась предложением поговорить по телефону. Для Винифред телефонные переговоры были связаны с огромными трудностями, поскольку до окончания процесса у нее отобрали телефонный аппарат, а ближайший переговорный пункт находился в нюрнбергском «Гранд-отеле». Чтобы туда добраться, ей пришлось проделать путь с дачи в Оберварменштайнахе до Байройта, а оттуда сын доставил ее в Нюрнберг на старом автомобиле вместе со своей женой Эллен и гамбургским судьей Гюнтером Шульце, который, не теряя времени, давал обвиняемой советы, как вести себя на предстоящем процессе. Разговор состоялся с опозданием на три часа, продолжался четверть часа и стоил Фриделинде 690 долларов. Из-за поломок автомобиля часть обратного пути пришлось проделать на попутных машинах, на велосипеде и даже пешком. Однако около полуночи путешественники уже сидели в садовом домике Ванфрида и пили за здоровье главы семьи, отметившей таким образом свой полувековой юбилей. Вскоре Винифред писала дочери в Нью-Йорк: «Но ты все же должна знать, что если бы мы в тот день затратили на это в десять или даже в сто раз больше времени, все равно это было бы для меня величайшей радостью».

Сначала предполагалось, что процесс состоится в Мюнхене, по поводу чего Винифред писала подруге еще в январе: «Вчера я узнала от Вольфганга, который повсюду подслушивает, что мой процесс пройдет, как полагают, в Мюнхене. Один остряк заявил, что в этом случае между Байройтом и Мюнхеном придется пустить дополнительный поезд для всех любопытных!» Но уже в мае она писала Фриделинде: «Слушания пройдут в самом большом зале Байройта – Общинном. Так что если не хлеб, то зрелище дорогие сограждане получат!»

Слушания начались в назначенный срок и продолжались четыре дня. Несмотря на предшествовавший процессу длительный организационный период, из его участников успела как следует подготовиться только обвиняемая. Выступавших один за другим защитников было, как известно читателю, довольно много, обвинитель менял свою тактику, но, самое главное, в последний момент сменился председатель. Первоначально предполагалось, что им будет лютеранский священник Роберт Айгн, который незадолго до начала процесса подал в отставку якобы по состоянию здоровья. Скорее всего, причина была совсем в другом: братом Роберта был побочный сын Зигфрида Вагнера Вальтер Айгн, которого привечали в Ванфриде: Зигфрид приглашал его в качестве коррепетитора, и он работал на фестивалях с 1924 по 1931 год. О том, что предполагаемый председатель был единоутробным (а не, как считалось официально, родным) братом Вальтера, мало кто знал; не знать этого мог и сам председатель, однако этот факт мог всплыть в любой момент, и тогда дело завершилось бы большим скандалом. Так или иначе, председателем в последнюю минуту назначили Отто Зегера, которого Вольфганг Вагнер назвал в письме Виланду «престарелым бывшим советником правительства». Естественно, Зегер, как и прочие участники процесса, не успел подготовиться к нему как следует.

На суд явилось тридцать свидетелей (остальные ограничились письменными показаниями). В переполненном зале правительства Верхней Франконии (в 1904 году это красивое здание в стиле модерн было показано на Всемирной выставке в Сент-Луисе) собралось множество журналистов и работала группа кинохроники. Число желающих присутствовать на процессе было настолько велико, что пришлось продавать билеты. Пропуска распределяли пропорционально представительству партий в городском совете.

В качестве обвинителя баварское Министерство по делам культов прислало мюнхенского профессора, который зачитал обвинительное заключение, уже в значительной мере потерявшее свою убедительность: на семьдесят пять процентов оно состояло из фактов, приведенных в книге Фриделинды, что было на руку защите. Вольфганг Вагнер вспоминал: «Усилия, предпринятые мною и д-ром Фрицем Майером, сводились к тому, что мы пытались заранее объяснить суду, что такое приукрашенное фантазиями сочинение, как книга моей сестры, ни в коем случае нельзя рассматривать в качестве аутентичных воспоминаний; по этой причине ее не следует привлекать ни для подтверждения вины матери, ни для ее оправдания». В частности, Винифред было нетрудно опровергнуть приведенную в книге информацию, будто она вступила в НСДАП в 1921 году: согласно учетной карточке, она была членом партии с 1926 года. Сходным образом можно было легко поставить под сомнение и другие фигурирующие в книге детали, так что обвинение не настаивало на их достоверности, однако они служили фоном, на котором проходил процесс.

Одним из свидетелей обвинения выступил бывший главный редактор газеты Bayreuther Tagblatt Георг Шпитцер, которого Винифред пыталась в ноябре 1923 года (после провала Пивного путча) убедить, что «программа Гитлера – это как раз то, что нужно Германии». Он представил копию письма Чемберлена в защиту заключенного в тюрьму Ландсберг Гитлера, под которым подписалась в числе прочих Винифред. Еще одним свидетелем обвинения был уволенный в 1943 году за коррупцию руководитель экономической службы Байройта, выступавший теперь в качестве жертвы режима. Он показал, что Винифред, пользуясь покровительством властей, получала не положенные ей дефицитные продукты, включая спаржу и ранние овощи. На это обвиняемая отвечала, что ей как руководительнице фестивалей было предоставлено (в том числе в представительских целях) особое снабжение, добавив, что для угощения гостей фестиваля она дополнительно получала также вино и сигареты. В показаниях одного из свидетелей упоминалась ее поездка в Прагу, куда обербургомистр Кемпфлер возил ее в 1943 году с целью приобретения вещей для новорожденной дочери Виланда. По этому поводу представитель американской контрразведки задал ей вопрос, не посещала ли она во время этой поездки гестапо. У обвинения не было никаких доказательств по этому пункту, так что Винифред ничего не стоило представить эту поездку как чисто личное дело – посещение гестапо она с чистой совестью отрицала, да и что ей там было делать! Винифред обвиняли также в нежелании защищать преследуемых, и тут она могла только привести многочисленные показания свидетелей защиты; вместе с тем, как известно читателю, она зачастую в самом деле не хотела или не могла ничего предпринять.

В любом случае число свидетельств о ее помощи преследуемым нацистским режимом значительно превышало число обвинений в нежелании оказать им поддержку; вдобавок адвокат Майер заявил, что если бы не было границ между оккупационными зонами, он мог бы привести на суд еще десятки свидетелей. Он также приводил часто цитируемую фразу из письма Гёте: «Человечность в чистом виде искупает все человеческие изъяны» – и подчеркивал: «Речь идет не о каких-то пустяках, а о жизни человека, семьи и их дела». Что же касается пользы, которую обвиняемая извлекала из своей преданности нацистскому режиму и лично фюреру, то он пытался с цифрами в руках доказать, что субсидии, выделяемые Гитлером то ли напрямую, то ли через общество «Сила через радость», тратились исключительно на поддержание высокого художественного уровня постановок и не использовались для дополнительного обогащения семьи. Наиболее сильное впечатление произвело на присутствующих выступление свидетеля защиты Георга Шпитцера, заявившего: «Облик госпожи Вагнер в целом раскрылся не только в результате шаткости ее позиции в отношении к злобному оратору <Гитлеру>, но и в результате ее упорной и последовательной защиты тех, кого этот оратор без разбора преследовал. Она спасала духовных лиц, коммунистов и евреев, прикладывая к этому все свои силы».

Вместе с тем все свидетельства, которые можно было истолковать в пользу обвиняемой, наталкивались на неоспоримые факты: она была пламенной поклонницей национал-социалистической идеологии и пользовалась особым покровительством свергнутого режима. Двойственность в оценке ее личности лучше всего выразил эмигрировавший в 1936 году в Швейцарию писатель еврейского происхождения Карл Вюрцбургер. Он приехал в родной Байройт, где еще в 1934 году благодаря Винифред спасся от нападения гауляйтера Ганса Шемма и его молодчиков в ресторане «Ойле», и провел четыре дня на заинтересовавшем его процессе. Его неприятно поразил пафос, с которым некоторые свидетели защиты благодарили Винифред за свое спасение, но, с другой стороны, он с изумлением наблюдал, «как публика и прежде всего члены комиссии начинали терять веру в искренность и компетентность обвинителя». Тот и вправду позволял себе недопустимые в состязательном процессе высказывания – например, если свидетель говорил, что исходит из другой точки зрения, он его прерывал: «Ваши другие точки зрения для нас ничего не значат». Вюрцбургер счел такую манеру недопустимой для цивилизованного юриста: «Меня это сильно задело. Является ли такой подход комиссии правовым в процессе, который все-таки претендовал на то, чтобы пробудить интерес мировой общественности?» Поводов для изумления было в самом деле предостаточно. В то же время на Вюрцбургера произвело приятное впечатление достоинство, с которым держалась обвиняемая: «Выступая на комиссии, госпожа В. сохраняла полное спокойствие и хорошую выдержку», хотя и была, по его мнению, слишком самоуверенна и высокомерна. Все же он прекрасно сознавал, что при ином повороте событий она вряд ли могла бы вызвать его сочувствие: «Где была бы сегодня госпожа В. В., если бы Гитлер выиграл войну? В этом случае я бы не хотел посещать очередные фестивальные постановки в Байройте!»

Приговор был зачитан 2 июля. Винифред отнесли ко второй категории обвиняемых (активисты) и, согласно воспоминаниям Вольфганга, постановили:

«1. Привлечь к общественным работам на срок 450 дней.

2. Конфисковать в качестве возмещения убытков 60 % имущества.

3. Запретить занимать в течение длительного времени общественные должности, в том числе в нотариате и юстиции.

4. Лишить права на получение пенсии или ренты из общественных фондов.

5. Лишить права избирать и быть избранной, а также права на политическую деятельность и на вступление в политические партии.

6. Лишить права вступления в профсоюзы и любые другие хозяйственные или профессиональные объединения.

7. В течение пяти лет ей запрещено:

(а) заниматься предпринимательской или частной деятельностью любого рода и осуществлять контроль или наблюдение за такого рода деятельностью;

(б) занимать какую бы то ни было должность, не связанную с основной работой;

(в) работать учителем, проповедником, редактором, писателем или комментатором на радио.

8. Она подлежит ограничениям прав на жилище и место пребывания.

9. Она теряет все предоставленные ей права на частную практику, участие в концессиях и другие привилегии, а также право держать автомобиль.

Кроме того, обвиняемая оплачивает судебные издержки в размере 228 694 рейхсмарки».

Заключительная фраза приговора звучала так: «Комиссия воздерживается от наказания в виде заключения в трудовой лагерь, поскольку обвиняемая не совершала насильственных действий и ни в коем случае не замечена в жестоком или недостойном поведении; наконец, речь идет о женщине, продемонстрировавшей благородные убеждения и человечность».

Приговор возмутил как обвинителя, который счел его слишком мягким, так и сторону защиты. Адвокат заявил, что сразу же подаст апелляцию. После этого Винифред писала Фриделинде в Нью-Йорк: «Но я перенесла все это хорошо и буду теперь хладнокровно следить за дальнейшим развитием событий. Местные настроения, если верить прессе, самые что ни на есть злобные, но ничего другого нельзя было ожидать: даже общественный обвинитель в своей заключительной речи отметил, что я должна быть осуждена по законам политики и моя политическая позиция сама по себе заслуживает наказания. – Впрочем, он должен был бы добавить, что как человек и хранитель фестивалей я никогда не позволяла себе бесчестных поступков». Она также отметила «фантастическое поведение» поддерживавшего ее Вольфганга.

Рассмотрение апелляционной жалобы состоялось только через шестнадцать месяцев; за это время Винифред не привлекали к принудительным работам, и она могла спокойно готовиться к следующему процессу. Стоит отметить, что жесткий приговор вызвал волну сочувствия к Винифред во всем мире, в том числе среди тех, кто ей прежде не симпатизировал. Фриделинда писала о том, как были возмущены приговором осевшие в Нью-Йорке байройтские певцы и музыканты, в частности Янсены, выразившие осужденной сочувствие и собравшие для нее большую продуктовую посылку. Сама же опальная хозяйка байройтского предприятия писала в январе 1948 года: «Верность друзей достойна подражания; не проходит и дня, чтобы кто-нибудь ко мне не зашел. Чтобы проявить заботу о Байройте, люди приезжают даже из Англии».

* * *

К тому времени стало очевидно, что выбранная семьями Виланда Вагнера и Бодо Лафференца линия поведения – оставаться жить на даче в Нусдорфе и стараться как можно меньше привлекать к себе внимание – оказалась в высшей степени разумной. Хотя их тамошнее существование было достаточно суровым и мужчинам предстояло, как и Винифред, пройти через чистилище денацификации, они все же могли оставаться в стороне от политических страстей, кипевших не только в таких метрополиях, как Берлин и Мюнхен, но даже в достаточно провинциальном Байройте, и не привлекать такого же пристального внимания прессы, как прочие деятели культуры, пользовавшиеся покровительством нацистских властей. Тем не менее бывшие дачники, которые теперь круглый год теснились с разросшимися семьями в четырех комнатах не приспособленного для зимнего проживания домика, были вынуждены сносить насмешки местных жителей. Дети постоянно болели, и на врачей уходили почти все наличные средства; выдаваемых по карточкам продуктов не хватало, а заработать продажей картин Виланду удавалось далеко не всегда. К концу 1945 года в доме проживало десять человек. Вместе с Вагнерами и Лафференцами жила сестра Гетруды Эльфрида (то есть одних взрослых в доме было пятеро); в ноябре 1946 года у Виланда родилась еще дочь Дафна, а в январе 1947 года у Лафференцев – дочь Винифред. Можно себе представить, какое столпотворение царило с утра до вечера в этом доме и на вечно завешанном пеленками участке вокруг него, где с утра до вечера стоял детский крик и не было никаких условий для творчества. В своих мемуарах Вольфганг писал: «Во французской оккупационной зоне, к которой относился Нусдорф, повседневные условия жизни были еще хуже, чем в американской. Так что моему брату приходилось, как и мне, работать в огороде и в какой-то мере заниматься сельским хозяйством. Работа на свежем воздухе, прежде всего аграрная деятельность, несомненно, способствовала развитию воображения и углубленным размышлениям. Таким образом, у него, как и у меня, возникла потребность обстоятельно поразмыслить над тем, о чем мы уже беседовали много лет, а именно над подготовкой к руководству будущими фестивалями. В нашем общении возникла вынужденная пауза, и каждый на свой лад использовал ее, чтобы подумать о так называемом преодолении прошлого. К счастью, у моего брата (а тем более у меня) не было повода предаваться унынию и в раскаянии бить себя в грудь – для этого наше прошлое было слишком коротким и не очень значительным. Кроме того, мы не были повинны в каких-либо преступлениях. И нам не нужно было искать оправдания своим действиям или бездействию. Мы в основном думали, как добиться того, чтобы наша деятельность стала как можно более продуктивной и творческой».

Однако назвать это время «свободной от какой бы то ни было ответственности идиллией» впоследствии могла только дочь Виланда Нике, родившаяся в год окончания войны. На самом деле это был крайне тяжелый этап в жизни ее отца и его семьи, омраченный неприятными мыслями о будущем. Тем не менее каждый раз, когда выдавался погожий день, глава семейства стремился уединиться на берегу озера или в другом привлекательном месте, чтобы заняться живописью. По этому поводу Гертруда писала его бывшему наставнику Оверхофу: «Виланд ждет теплой погоды, чтобы иметь возможность заняться живописью; хотя у него всего по одному тюбику каждой краски и многого не хватает, ему нужно приступать к работе, чтобы кормить семью. Это возвращение к живописи дается ему так же тяжело, как в свое время давался переход к музыке и к театру. Ему очень трудно, поскольку он может совершенствоваться только в одном направлении. Но я, несмотря ни на что, твердо надеюсь, что вскоре он сможет снова заняться режиссурой». Результатом работы с мольбертом и кистью стали портреты предков и эскизы декораций и костюмов для американской антрепризы Фриделинды. Кроме занятий живописью он пытался поддерживать необходимый художественный настрой, обсуждая с женой вагнеровские партитуры, которые, как он надеялся, ему придется рано или поздно воплотить на сцене Дома торжественных представлений. В июне 1946 года он писал одной знакомой: «Я поставил себе целью овладеть музыкальными знаниями, необходимыми для занятий режиссурой и руководства Байройтскими фестивалями… Если нам не отдадут фестивали – а дело, по-видимому, идет именно к этому, – восстановить их будет довольно сложно; на это уйдут годы. Неясно, каким образом и с чьей помощью удастся это осуществить, поэтому я уже не верю в выполнение своего жизненного предназначения».

Он пытался усовершенствовать свои музыкальные навыки и надеялся, что в этом ему сможет помочь Рихард Штраус. В связи с этим он просил Курта Оверхофа замолвить за него словечко: «Несколько фраз, сказанных им <Штраусом> тогда в Вене по поводу Валькирии, были настолько значительными, что я твердо решил просить его об этом. Не могли бы и Вы попытаться при случае его попросить?» Однако из ответа Оверхофа, поселившегося в доме Штрауса в Гармише и выполнявшего обязанности домашнего учителя при его внуке, он с сожалением узнал, что композитор уже переселился в Швейцарию и живет в Лозанне. Поэтому Виланду пришлось пока заочно учиться у своего прежнего наставника, которого он настойчиво просил помочь в деле повышения его квалификации: «Если бы меня не отвлекали домашнее хозяйство и детские крики, я занимался бы Тристаном и Изольдой – время от времени я мог бы посылать Вам список вопросов и нерешенных проблем – мне очень не хватает книги <Эрнста> Курта о гармонии Тристана, но в захолустье близ Боденского озера ее не добыть. Только недавно мне подарили несколько клавираусцугов. Столь же безрезультатно я пытаюсь достать Шопенгауэра, чтобы наверстать упущенное». Поздно вечером, когда наконец удавалось угомонить детей и уложить их спать, он и Гертруда горячо обсуждали, лежа на постеленном на полу матраце, вагнеровские партитуры, главным образом Тристана и Изольду. Между Виландом и его учителем завязалась активная переписка, а в апреле 1947 года он нелегально покинул французскую оккупационную зону, чтобы наконец встретиться в расположенном в американской зоне Гармише с Оверхофом и обсудить с ним неясные места в Тристане. В результате двухнедельных бесед Оверхоф вскоре написал трактат Партитура Тристана Рихарда Вагнера и посвятил его своему другу, философу Карлу Ясперсу. Машинописный экземпляр он послал Виланду, который отреагировал сразу: «Я очень основательно изучил вашу книгу о Тристане и нахожу ее великолепной – но мне также стало ясно, что она предназначена исключительно для людей, пытающихся проникнуть в духовный мир… Вы предпослали книге сложное, основанное на философии Ясперса вступление; меня, как и любого несведущего читателя, следует вначале ознакомить с этим мировоззрением». Он также воспользовался случаем, чтобы напомнить: «Уже на протяжении нескольких лет я лишен возможности покупать книги (все еще ищу Шопенгауэра!)». Однако кое-какую литературу, сыгравшую в дальнейшем решающую роль в формировании его эстетики, он все-таки раздобыл.

В докладе, сделанном на заседании Общества друзей Байройта в июле 1958 года и тогда же опубликованном в журнале Österreichische Musikzeitschrift, Виланд Вагнер отметил, что «…при попытке сформировать архетипический музыкальный театр Вагнера на современной сцене можно добиться успеха, только решившись на нисхождение к Матерям – то есть к истокам творчества. Исходя из сути произведения, можно пытаться каждый раз по-новому его интерпретировать путем расшифровки иероглифов, оставленных Вагнером в его партитурах в качестве задания будущим поколениям. Каждое исполнение – попытка сделать шаг по этому пути к неведомой цели». Сказанное было квинтэссенцией того, что он усвоил десятилетием раньше, изучая труды Фрейда и Юнга, ставшие для него запоздалым открытием: ведь книг по психоанализу в Ванфриде не держали, поскольку это учение было проклято гитлеровскими идеологами, да и в период, предшествовавший нацистскому правлению, многие считали его «еврейской выдумкой». Ознакомившись с основами современной психологии, Виланд стал рассматривать творчество деда сквозь призму психоанализа, поскольку понял, что понятие бессознательного (индивидуального у Фрейда и коллективного у Юнга) является основополагающим для творчества Вагнера. На эту тему он высказался в интервью 1963 года: «Из творчества Вагнера можно вывести как Фрейда, так и Юнга. Искусство может предвосхитить появление чего-то такого, до чего наука дойдет только позже». Виланд лишь повторил то, на чем еще раньше настаивал Томас Манн: еще в 1933 году он отметил в своем наделавшем много шума трактате Страдания и величие Рихарда Вагнера конгениальность Вагнера-психолога Зигмунду Фрейду. Многим уже тогда стало задним числом ясно, что понятие бессознательного было важно и для самого Вагнера, который в 1854 году писал сидевшему в тюрьме Августу Рёкелю: «В драме (как и в любом произведении искусства) следует действовать, представляя не преднамеренное, а бессознательное». Что касается «нисхождения к Матерям», то Виланд намекал на эпизод второй части Фауста Гёте, где Мефистофель приглашает главного героя спуститься в подземное царство к богиням, которых он называет Матерями (Гёте прочитал об этих персонажах, чей храм воздвигнут в сицилийском городке Энгиум, у Плутарха, в 20-й главе жизнеописания Марцелла). При этом соруководитель Байройтского фестиваля имел в виду и свое стремление дойти до самой сути в постижении творчества деда, для которого бессознательное начало, по убеждению Виланда, было основополагающим. Согласно Юнгу, «содержание коллективного бессознательного определяется так называемыми архетипами (первообразами)», и в этом заключается его отличие от рассмотренного Фрейдом личного бессознательного, содержание которого «заключается прежде всего в эмоциональных комплексах, определяющих индивидуальность духовной жизни». Эстетика зрелого Виланда Вагнера начинается с понимания главных вагнеровских персонажей как архетипов, и в этом ее отличие от трактовок героев вагнеровских драм предшественниками. Создатель нового театра на Зеленом холме сразу понял значение сделанного им открытия – он лишил произведения деда их политической и социальной компоненты и освободил его мифологию от любых современных актуализаций, чего, разумеется, не удалось избежать оперному театру после его смерти.

В своей биографии Гертруды Вагнер журналистка Рената Шостак раскрывает истоки знакомства Виланда с трудами Юнга: «Этот новый мир идей был для обоих откровением, которое, как говорила Гертруда Вагнер, „привнесло в дом новый дух“. Корни художественной революции в Новом Байройте можно обнаружить в Юберлингене у состоявшего на государственной службе врача по имени Свен Шведт». Этот медик, который в свое время учился у Юнга и впоследствии поддерживал с ним связь, был домашним врачом обитателей дачи в Нусдорфе – он-то и познакомил супругов Вагнер с литературой по психоанализу. Проникнувшись идеями Фрейда и Юнга, Виланд перестал рассматривать авторские ремарки в партитурах деда как обязательные, считал их обусловленными временем создания музыки и текста и стремился извлечь из вагнеровских драм их внеисторическое содержание. Свое художественное кредо он изложил, в частности, в статье, опубликованной в 1963 году в журнале Opernwelt: «В принципе я исхожу из того, что партитура неприкосновенна, поскольку она документирует суть произведения на все времена, театральные же предписания, напротив, являются преходящими».

* * *

Вольфганг наблюдал за развитием отношений Виланда и Фриделинды с определенной долей беспокойства. Пока ему приходилось заботиться о сохранности уцелевшего семейного имущества, прятать и перепрятывать архивы и вести хлопотные переговоры со стремившимся прибрать к рукам семейное дело двоюродным братом, одновременно поддерживая готовившуюся к процессу денацификации мать, Виланд заключил альянс с сестрой, имевшей в принципе право претендовать в силу своего безупречного прошлого и активной антифашистской деятельности на управление фестивальным имуществом (которое пока что находилось под опекой) и таким образом отстранить братьев от руководства семейным предприятием. Поэтому при первой же возможности Вольфганг отправился в Нусдорф, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию с Виландом. Это произошло 22 марта 1946 года. Впоследствии он вспоминал: «Там я непринужденно и со всеми подробностями рассказал обо всем, что случилось в Байройте после окончания войны. Мой брат, который с тех пор не был в родном городе и поэтому получал оттуда лишь обрывочные и скудные сведения, узнал от меня о том, что губернатор Рейли передал Дом торжественных представлений в ведение городского опекунского совета, а также о сладострастно-возмущенном обсуждении книги нашей сестры в прессе и об ожидаемых в связи с этим потоках грязи на нашу мать и на нас. Поскольку мы тогда еще не держали эту книгу в руках, о ее подлинном содержании мы могли только догадываться». Вольфгангу, разумеется, было важно выяснить отношение брата к находившейся в эмиграции сестре, которая, как он полагал, могла со дня на день объявиться в Байройте и предъявить свои права на семейное имущество. Его следующая поездка состоялась 3 апреля, и снова братья ограничились обменом информацией; во всяком случае, Вольфганг ничего не сообщил о том, когда и каким образом ему удалось переправить в Нусдорф архивы, ловко скрытые им от обербургомистра Майера и американских властей.

После того как Виланд написал портреты предков и выполнил эскизы декораций и костюмов для американской антрепризы Фриделинды, Вольфганг забеспокоился уже всерьез. Их следующая встреча состоялась ровно через год, на этот раз в доме Рихарда Штрауса в Гармише, где Виланд навещал своего наставника Оверхофа. Вольфганг вспоминал: «Его тогдашнее поведение показалось мне в высшей степени амбивалентным. С одной стороны, он, разумеется, стремился вернуться в Байройт, что и было темой нашего разговора; с другой стороны, он проявил интерес к нашей сестре Фриделинде и выразил готовность сделать эскизы декораций и костюмов к ее американским гастрольным постановкам. Ситуация выглядела совершенно абсурдной. Я не знал, чего он хочет и куда собирается. Неожиданная симпатия к Фриделинде и поспешное желание принять участие в ее проекте были явно связаны со стремлением обеспечить свое существование, но их было трудно объяснить с учетом отношения сестры к нашей оставшейся в Европе и не пожелавшей эмигрировать семье, которую она поносила что есть сил. В конечном счете нам, пытавшимся что-то спасти в Байройте, казалось, что поступать в распоряжение сестры означало „стереть себя в порошок“». Однако напряженность в отношениях между братьями продолжалась недолго. После того как стало ясно, что Фриделинда не торопится возвращаться домой и перебегать им дорогу, их мысли были уже целиком поглощены возможностью возобновления постановок в Доме торжественных представлений.

Один из самых первых планов представил в июле 1946 года берлинский режиссер Ганс Нойман, предложивший снять на Зеленом холме «высокохудожественный музыкальный фильм» и одновременно экранизировать Тангейзера. Он был готов организовать фестиваль уже в 1948 году и с этой целью призвал себе в союзники (судя по всему, ни с кем не посоветовавшись) еще не успевших пройти процесс денацификации Винифред Вагнер и Хайнца Титьена. Вслед за ним возник, по словам Вольфганга, некий «небезызвестный господин Киндль», который предложил возобновить фестивали в 1948 году, поставив первым делом Парсифаля. Теодор Киндль был осмотрительнее своего предшественника и подключил к своему проекту берлинские власти, однако по отзыву Вольфганга можно судить о том, насколько «сырым» было его предложение: «Этот страдавший гигантоманией господин предлагал, чтобы Байройт стал в будущем „театром мировых премьер“ для наиболее значительных оперных сочинений. Не удовлетворившись этим, он предрекал „моцартовский Ренессанс“ Маркграфскому театру. Одновременно он привлек для попечительства несколько влиятельных в художественных кругах лиц, включая интенданта Берлинской государственной оперы Эрнста Легаля и известного музыковеда и критика Ганса Хайнца Штуккеншмидта. Бытовало мнение, что господин Киндль достаточно компетентен; слухи о нем доходили до Мюнхена и не только не опровергались государственным секретарем Министерства по делам культов д-ром Заттлером, но и дополнительно подпитывались. Между тем город еще не был готов к приему и размещению гостей фестиваля, поскольку количество находившихся в нем беженцев и эвакуированных доходило до 16 000. Поэтому больница Хохе Варте превратилась в „большую международную гостиницу“ на 1800 коек». Наконец, во время встречи с братом Вольфганг узнал о проекте создания гастрольного вагнеровского театра – своего рода аналога американской антрепризы Фриделинды, – разработанном Виландом совместно с Бодо Лафференцем, который считал себя талантливым бизнесменом (вскоре, правда, выяснилось, что коммерческий успех имели только те его начинания, которые получали финансовую поддержку нацистских властей, как то: создание «народного автомобиля», систем наведения реактивных снарядов или обеспечение зрителями «фестивалей военного времени»). В соответствии с их бизнес-планом предполагалось продать наиболее ценные рукописи и финансировать новое предприятие за счет этих средств. Вольфганг вспоминал: «Этим диким фантазиям и всему прочему, что мне пришлось еще увидеть и услышать на Боденском озере, я противопоставил свои совершенно ясные соображения, а именно: прежде чем думать о возобновлении фестивалей, нам нужно очиститься от политического прошлого нашей семьи, которое теперь лежит на нас тяжелым грузом и продолжает нас отягощать. Я также полагал, что мы все еще не настоящие люди театра и нам требуется некоторое время, чтобы созреть для выполнения своего предназначения. Поскольку на Боденском озере либо не имели представления о реальности, либо не хотели с ней считаться и, сверх того, не собирались опускаться до пошлой прозы жизни, все мои возражения и сомнения относительно смысла и возможности реализации их планов падали в пустоту». Из этих планов ничего не вышло, «в результате провала проекта… Виланд спустился с небес и обошелся без поддержки Фриделинды. В дальнейшем он был поневоле вынужден работать в Байройте бок о бок со мной».