полная версия

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

Фридрих Шорр родился в 1888 году в венгерском городе Надьварад (ныне Орадя, Румыния). Молодость он провел в Вене, где его отец служил кантором в синагоге. Получив вокальное образование, он пел в Граце и в пражском Немецком театре, в 1918 году Клемперер пригласил его в Кёльнскую оперу, а с 1923 года он выступал в Берлинской государственной опере, где прославился в ведущих вагнеровских партиях. На фестивале он выступал до 1931 года, после прихода к власти нацистов пел в Праге и в Венской государственной опере, после аншлюса Австрии эмигрировал в США и с огромным успехом исполнял на сцене Метрополитен-оперы партии Гунтера, Тельрамунда, Амфортаса, Вотана и Ганса Сакса, а также Зарастро (Волшебная флейта), Писарро (Фиделио), Иоаканаана (Саломея) и многие другие. В 1943 году он ушел со сцены и возглавил Манхеттенскую школу музыки. Шорр умер 14 августа 1953 года в Фармингтоне, штат Коннектикут. Он был явно одним из тех, чье участие в этом и последующих фестивалях способствовало притоку публики в Байройт.

Воспользовавшись тем, что Козима на фестивальных представлениях не присутствовала, Зигфрид решился внести некоторые изменения в сценографию Парсифаля и в трактовку роли Кундри, которую он заново отрабатывал с Эммой Крюгер. Убедившись, что певица верно восприняла внесенные им поправки, Зигфрид попросил певицу ничего не говорить о них его матери: было очевидно, что они противоречили ее собственным установкам, основанным на понимании драматургии покойного мужа. В соответствии с эскизами Зигфрида сценограф Зёнляйн видоизменил декорации второго действия: «В начале 1925 года от Зигфрида пришло письмо с совершенно иной идеей: теперь волшебная местность представлялась ему в виде раскрашенного в переливающиеся, ослепительные, зловещие тона индийского храма в скале. – В качестве образца планировки храма был приложен исчерканный цветными карандашами листок с несколькими рисунками. – Я был изумлен, но они меня воодушевили, и, сделав несколько эскизов, я быстро выполнил модель. Получив ее в Байройте, Зигфрид пришел в восторг и использовал ее для состоявшегося 23 июля первого представления Парсифаля. На переднем плане – фиолетово-красное обрамление в стиле, родственном индийскому. Пространство за этим обрамлением разделено посередине подпирающей потолок желто-сине-зеленой колонной, которую обвивают высеченные из камня змеиные тела. С правой стороны к расположенной перед ней на высоте одного метра площадке (наблюдательному пункту) ведет закругленная лестница. На заднем плане – переливающийся желтым и синим занавес из грубого батика; слева – черно-зелено-синяя вуаль, из-за которой появляется Кундри. Все это было чрезвычайно эффектно, хотя и находилось в окружении старых декораций Парсифаля». Зигфрид, разумеется, беспокоился по поводу повторения прошлогоднего эксцесса с исполнением гимна «Германия превыше всего», поэтому он снова распорядился отпечатать памятки: «Просим почтеннейшую публику воздержаться от пения после исполнения Мейстерзингеров. Здесь в цене только искусство».

На этом фестивале Гитлер еще ближе сошелся с Вагнерами, прежде всего, разумеется, с Винифред. С тех пор она стала звать его Вольфом, а дети – дядюшкой Вольфом. Восьмилетний Виланд даже признался, что предпочел бы, чтобы Гитлер стал его отцом, а Зигфрид был дядей. К концу фестиваля Вагнеры получили от своего друга экземпляр первого тома Моей борьбы с дарственной надписью. Потратившей на Гитлера массу сил и средств Хелене Бехштейн достался от него еще более ценный дар – не только подписанный экземпляр книги, но и рукопись, бо́льшая часть которой была отпечатана на пишущей машинке в тюрьме Ландсберг Рудольфом Гессом.

* * *

После фестиваля супруги Вагнер совершили автомобильную поездку в Швейцарию, где провели несколько недель. Винифред была в Байройте первой женщиной, получившей водительские права. Она не только научилась водить личный автомобиль, но также проводила его техническое обслуживание; для этого она переодевалась в рабочий комбинезон и спускалась в выкопанную в саду Ванфрида ремонтную яму, чтобы, к примеру, слить отработанное масло из картера. В случае прокола шин, что случалось нередко, она самостоятельно поднимала автомобиль на домкрат и сама меняла колесо, в то время как Зигфрид, по его же словам, «беззаботно покуривал, прогуливаясь по деревенской улице». Если же ей предлагали помощь участвовавшие в поездке знакомые, она со смехом отвечала, что они «бессильны чем-либо ей помочь». Винифред приобретала в доме все бо́льшую власть, и стареющий Зигфрид ничего против этого не имел, однако его сестры никак не могли смириться с тем, что их лишили всякого влияния. Следствием этого стала неприкрытая вражда между Винифред и Даниэлой, считавшей себя наиболее близким Козиме лицом и хранительницей семейных традиций. Она никак не могла поверить в то, что дети Винифред унаследовали свой необузданный характер от деда (хотя могла бы легко в этом убедиться, перечитав Мою жизнь), и уверяла всех, что дети ее невестки – от разных отцов, включая Карла Мука, финансового директора Альберта Книттеля и дирижера Франца фон Хёслина.

Измученный постоянными склоками сестер и необходимостью постоянно улаживать трения между ними и женой, Зигфрид был вынужден просить Даниэлу покинуть Ванфрид и снять себе квартиру; в результате ее ненависть к Винифред еще больше усилилась. По мере того как дети взрослели, их внешнее сходство с великим дедом становилось все более и более очевидным; особенно заметно фамильные черты проявились у Фриделинды. Хотя музыкальные способности у них явно отсутствовали, все с нетерпением ждали появления в семье нового музыкального гения. Зигфрид не торопился учить детей музыке, полагая, что в восемь-девять лет ребенок может постичь за год больше, чем за несколько лет, если он начинает учиться в пять или шесть лет. Действительно, когда Виланда начали в девять лет учить игре на фортепиано, он уже через несколько дней дал концерт, исполнив сделанное его учительницей простейшее переложение для двух рук в октаву рождественской песни Лютера Vom Himmel hoch («С высот небесных»); согласно воспоминаниям Фриделинды, он играл эту пьесу «на манер собачьего вальса, разве что несколькими пальцами». Чтобы исполнение выглядело солиднее, учительница снабдила его гармонизацией, которую играла сама; это позволило писавшему о концерте газетному репортеру отметить его как важное событие. Международная пресса сделала из выступления Виланда сенсацию, а американские газеты, как писала Фриделинда, «превзошли все остальные, описывая в своих передовых статьях трогательные эпизоды концерта девятилетнего вундеркинда, которого сравнивали с его прадедом Листом». Ее родители «читали эти рецензии детям, и мы находили все в них написанное отличной шуткой».

На протяжении долгого времени Зигфрид поддерживал тесные отношения с молодым активистом Народного союза Байройта, преподавателем музыки Отто Даубе, который ко времени возрождения НСДАП выступил с предложением создать Союз немецкой молодежи Байройта, что, разумеется, не могло не вызвать горячего одобрения обитателей Ванфрида. Почетный президиум этой организации, ставившей своей целью пропаганду творчества Вагнера и сплочение вокруг него молодых людей, придерживающихся консервативных и националистических взглядов, должен был составить фестивальный истеблишмент: Зигфрид, Винифред, Даниэла, Ева, Бландина, Вольцоген, Штассен и другие видные вагнерианцы. В дальнейшем Даубе удалось расширить сферу деятельности своего союза и сделать его общегерманской организацией, существенно повысив таким образом и собственный престиж: в Третьем рейхе он возглавил секцию Имперской палаты музыки по Северной Вестфалии. В 1926 году молодой человек оказался весьма полезен Зигфриду как организатор Фестиваля Зигфрида Вагнера в Веймаре. Дело в том, что в Байройте в том году был сделан, как обычно, перерыв, хотя в связи с пятидесятилетием первого фестиваля общественность настаивала на необходимости организации юбилейного мероприятия. На это Зигфрид заявил: «Наше нежелание проводить фестиваль в юбилейном 1926 году вызывает у некоторых отчуждение. Я полагаю, что нет необходимости подчеркивать, что мы вообще не сторонники юбилеев и соответствующей им атрибутики: праздничной мишуры, праздничных застолий, торжественных речей и тому подобного. Нынешнее серьезное и мрачное время несовместимо с юбилеями… Следующим летом мы вместо празднования юбилея займемся подготовительной работой. Если мы хотим представить публике новый спектакль, нам необходимо затратить год на его подготовку; кроме того, нам необходимо свободное от фестиваля лето, когда мы с исполнителями будем готовиться к спектаклям». Зигфрид поведал также о том, как ему неприятны нападки на иностранцев в Байройте: «На подобные оскорбления я имею обыкновение отвечать так: каждого, кто предан нам душой и сердцем, мы встречаем с распростертыми объятиями вне зависимости от его национальности… Повторяю то, что писал в прошлом году в короткой заметке: людям не дано достичь совершенства, однако наша цель состоит в том, чтобы стремиться к нему и искренне его желать».

По замыслу Даубе, взявшего на себя львиную долю хлопот по организации веймарского форума, Веймар должен был стать для Зигфрида Вагнера тем же, чем был Байройт для Рихарда Вагнера. Там даже предполагалось воспроизвести байройтскую пивную «Ойле», украсив ее стены рисунками Штассена, изображающими сцены из опер сына Мастера, и фотографиями декораций. Между тем в обществе стали ходить слухи, что фестиваль в Веймаре станет таким же реакционным мероприятием, как и байройтский. В связи этим Зигфрид направил председателю Ассоциации граждан иудейской веры доктору Бруно Вайлю письмо, надеясь, что тот ознакомит с его содержанием членов ассоциации: «Распространяется слух, будто организованный Отто Даубе Союз немецкой молодежи Байройта, который летом собирается устроить несколько представлений двух моих опер, подвержен антисемитским настроениям… Должен сообщить, что здесь нет ни слова правды. Будучи спокойным, разумным человеком, господин Отто Даубе прекрасно знает, что он сослужил бы мне самую скверную службу, если бы стал следовать политическим веяниям. Это не соответствует его натуре, я подолгу обсуждал с ним этот вопрос, и он полностью разделяет мою точку зрения. Однако достойно сожаления, что травля и провокации никак не прекратятся». В травле и провокациях он подозревал своего концертного агента Луи Мишеля, мстившего ему за то, что организацию веймарского фестиваля Зигфрид поручил не ему, а Даубе. На этот счет Зигфрид предупредил своего молодого друга: «Дорогой Отто, здесь скоро распространится слух, будто Союз подвержен антисемитским настроениям. Тебе следует подумать о том, кто распространитель; возможно, это Л. М., поскольку он рассердился на то, что в Веймаре обошлись без него. Я сразу же написал д-ру Вайлю, что это ложь и что ты слишком разумен и уравновешен, чтобы сослужить мне столь скверную службу. Но ты же сам видишь, как это делается. Я написал энергичное письмо Вайлю, ясно указав в нем на М., не называя его имени». Он с возмущением писал также Людвигу Карпату в Вену: «В конце концов, это право Байройтского союза выступить в защиту немецкого духа. Разве это преступление – защищать немецкий дух? Но теперь принято обзывать антисемитом каждого, кто говорит, что он немец. Удивительная страна!»

* * *

У Зигфрида в самом деле были достаточные основания для беспокойства как за престиж проводимых им фестивалей, так и за репутацию своей семьи, ведь о тесных связях его жены с нацистами теперь говорили на всех углах, а своим поведениям и она, и вся остальная его родня давали все больше поводов для подтверждения этих слухов. Во время регулярных поездок в Берлин Гитлер стал часто заезжать в Байройт, где останавливался на ночлег в гостинице «Бубе» или в близлежащем Бад-Бернекке. Если Зигфрид был в отъезде, Винифред забирала Гитлера оттуда ближе к ночи в Ванфрид. Когда в апреле 1975 года режиссер Ганс Юрген Зиберберг снимал о ней документальный фильм, семидесятисемилетняя Винифред поведала ему: «Я сидела за рулем, а он рядом, и это ему поначалу казалось несколько необычным, поскольку, завидев во время поездок женщину за рулем, он всегда начинал кричать: „Осторожно, баба за рулем!“ Но чтобы прибыть сюда неузнанным и незамеченным, он и в самом деле садился в мою машину и говорил комплименты по поводу моего искусства вождения». В Ванфриде он непременно заходил к уже готовившимся ко сну детям, и Винифред, судя по всему, этому не препятствовала, полагая, что великий человек влияет на них положительно. В своих мемуарах Фриделинда впоследствии писала: «В те дни Гитлер пребывал в постоянном страхе за свою жизнь, поэтому мы встречались каждый раз в другом месте. На эти встречи, которые происходили в каких-нибудь ресторанчиках вне Байройта или где-нибудь в лесу, мать постоянно брала нас с собой. Иногда автомобиль Гитлера подъезжал к Ванфриду за полночь, и он тайно проскальзывал в дом. Как бы ни было поздно, он не упускал возможности зайти в детскую комнату и рассказать жуткие истории о своих приключениях. Мы сидели вчетвером в полутьме на своих подушках, слушали его и покрывались от страха гусиной кожей. Он показывал нам свой револьвер, на ношение которого у него, разумеется, не было разрешения». В другом месте она призналась: «Виланд, Вольфи, Верена и я – все мы любили Вольфа, поскольку нас приводили в восхищение его рассказы о приключениях, пережитых во время поездок по Германии, особенно о той кошмарной ночи, когда его шофер заехал в глубокую яму, из которой Гитлеру удалось выбраться лишь ценой невероятных усилий. Поскольку его жизнь была ни на что не похожа, она представлялась нам увлекательной сказкой: чего стоили одни его появления у нас посреди ночи и рассказы о полном смертельно опасных приключений существовании». Возможно, именно эти рассказы произвели на Виланда столь сильное впечатление, что ему захотелось иметь Гитлера своим отцом. В Ванфриде Гитлера любили не только дети, но и собаки: «Единственным из посторонних, кого Штраубеле признавал своим другом, был Гитлер. Увидев его впервые, он сразу же подошел к нему вразвалку и обнюхал его руку. Когда фюрер бывал у нас в гостях, собака его не избегала. В этом отношении Штраубеле был точь-в-точь как его преемник – большой дикий зверь, который не подходил ни к кому, кроме членов семьи, но сразу же подружился, как и все дети, с Гитлером, легко привлекавшим к себе всех одной лишь силой гипноза». Фриделинда также вспоминала, что после освобождения из тюрьмы Гитлер сменил свой имидж: перестал носить баварский костюм и превратился в рядового обывателя в поношенной синей пиджачной паре, плаще с поясом и шляпе.

В конце января 1926 года Винифред, Чемберлены и Даниэла вступили в только что возрожденную нацистскую партию, Зигфрид же от этого воздержался, что чрезвычайно удивило и огорчило их друга Вольфа. Зигфрид объяснял свою политическую пассивность тем, что партия интересовала его «значительно меньше, чем личность Адольфа Гитлера»; по словам Винифред, «Зигфрид отказался вступать в партию, ссылаясь на свое положение руководителя Байройтских фестивалей, но он не имел ничего против того, чтобы членом партии стала я, поскольку я была частным лицом». Она решительно отвергала все досужие разговоры о своей любовной связи с Гитлером и уверяла подругу: «Расстроенный брак выглядит совсем не так, как наш… Если бы после десяти лет совместной жизни все браки оставались такими же гармоничными, как наш, то разводов бы не существовало». В Ванфриде стал появляться еще один видный функционер НСДАП – назначенный в 1926 году гауляйтером Берлина Йозеф Геббельс, который уже тогда понял, насколько большое значение может иметь для партийной пропаганды байройтское предприятие и владевшая им семья. Скрупулезно отмечавший в дневнике все наиболее значительные события, после посещения Байройта он записал: «Байройт. Город Вагнера. Я пребываю в приподнятом настроении». Относительно знакомства с обитателями Ванфрида и расположенного по соседству особняка Чемберлена он зафиксировал следующее: «Темпераментная женщина. Мы все должны быть такими же. И фанатично предана нашему делу. Славные дети. Мы сразу же сдружились. Она поведала о своих неприятностях. Зигфрид такой вялый. Тьфу! Ему должно быть стыдно перед памятью Мастера… женоподобная личность. Жена мне нравится. Я хотел бы иметь ее в числе своих друзей». Судя по записи в дневнике, сильное впечатление на Геббельса произвело и состоявшееся в мае 1926 года знакомство с умирающим Чемберленом: «Потрясающая сцена: Чемберлен на смертном одре. Сломленный, запинающийся, в глазах у него слезы. Он держит мою руку и ни о чем не просит. Его огромные глаза горят огнем. Привет тебе, наш духовный отец. Первооткрыватель, первопроходец! Я был глубоко взволнован. Прощание. Он что-то бормочет, хочет говорить, но у него не получается – и тогда он плачет, как дитя! Долгое, долгое рукопожатие! Прощай! Ты будешь с нами в минуты отчаяния». Сам идеолог расизма был куда лаконичнее. С его слов Ева записала: «Д-р Геббельс. Интересное знакомство».

* * *

В начале 1926 года Зигфрид завершает свою единственную симфонию, над которой он работал одновременно с либретто Жертвы заблуждения. Трудно сказать, что заставило его обратиться к жанру, который к тому времени считался в немецкой музыкальной среде уже полностью устаревшим: последними стоящими симфонистами часто называли Брукнера и Брамса (творчество Малера еще мало кем было оценено по достоинству). Скорее всего, ему просто захотелось включить в свои концертные программы, состоявшие главным образом из отрывков опер, большое симфоническое сочинение. В конце февраля в Карлсруэ состоялась наконец премьера Ангела мира. В рецензии на этот спектакль кёльнский журнал Opera особо отметил успех у публики массовых сцен, который автор статьи связывал с участием автора в постановке, осуществленной Отто Краусом. Одновременно в музыкальном сообществе разразился скандал в связи с тем, что байройтский издатель и интимный друг Зигфрида Карл Гиссель публично объявил о прекращении всякого сотрудничества с ним. Причиной послужило желание Винифред издать Симфонию в Мюнхене у друга и соратника Гитлера Эрнста Ганфштенгля. Поскольку в качестве второй части Зигфрид включил в симфонию вступление к Ангелу мира, партитура которого была уже опубликована в издательстве «Гиссель», на издание симфонии в другом издательстве требовалось получить его согласие. Ганфштенгль в самом деле запросил согласие Гисселя, но тот не только ему отказал, заручившись, по-видимому, поддержкой Зигфрида, но вскоре разругался также с Вагнерами и досрочно покинул прием по случаю премьеры Ангела мира в Карлсруэ.

В середине апреля по Берлинскому радио транслировалось Царство черных лебедей. В издаваемой оперным певцом и музыкальным администратором Корнелисом Бронзгестом серии брошюр «Берлинские радиопостановки» специально для радиослушателей было выпущено либретто оперы, в котором Зигфрид сократил шокировавший во время генеральной репетиции в Карлсруэ придворных дам эпизод с поднятой над могилой ручкой мертвого младенца с когтями дьявола и соответствующие размышления главной героини. В начале июня Зигфрид дирижировал во Франкфурте концертом, в программе которого фигурировали увертюра к Вольному стрелку Вебера, Песни на слова Матильды Везендонк Рихарда Вагнера, симфоническая поэма Листа Орфей и вступления к его собственным операм Во всем виноват Наперсток и Священная липа. Еще до начала репетиций к музыкальному празднику в Веймаре он провел в Байройте прослушивания и предварительные репетиции к следующему байройтскому фестивалю. Венскому другу Карпату он писал о своем главном тогдашнем переживании: «К сожалению, из-за недостатка средств приходится отказаться от Тангейзера и поставить вместо него не столь затратного Тристана».

В качестве политического затакта к музыкальному празднеству в Веймаре 4–7 июля там прошел съезд НСДАП, на котором присутствовали гауляйтер Тюрингии Артур Динтер и его заместитель Ганс Зеверус Циглер. Вместе с видными соратниками Гитлера – принцем Августом Вильгельмом и Эльзой Брукман – выступление фюрера в Немецком театре слушала Винифред. Многие участники съезда затем посетили фестиваль, однако, к величайшему разочарованию Винифред, Гитлер на нем не появился. Зато там присутствовали старый поклонник Зигфрида, бывший болгарский царь Фердинанд, бывшая княгиня София Албанская и многие представители кайзеровской аристократии. Фестиваль открылся исполнением Девятой симфонии Бетховена, все остальные музыкальные мероприятия были посвящены творчеству Зигфрида. Даже программа концерта в честь пятидесятилетия Байройтских фестивалей (где Зигфрид дирижировал увертюрой к Риенци, Зигфрид-идиллией и вступлением к Мейстерзингерам) включала скерцо Если бы мир заполнили дьяволы, симфоническую поэму Счастье и вступление к опере Священная липа. Наряду с операми Зигфрида Медвежья шкура и Повеление звезд на сцене Немецкого театра были представлены две пьесы современных драматургов, объявленных преемниками Гёте и Шиллера, – христианская мистерия Ганса фон Вольцогена Легенда о Лонгине (та самая, которую он посылал в Ландсберг Гитлеру) и комедия Фридриха Линхарда Мюнхгаузен. Зигфрид и Винифред прибыли на фестиваль за несколько дней до начала и поселились в той же гостинице, где жили приглашенные Зигфридом друзья. Как писала в своих воспоминаниях Фриделинда, «…люди этого круга не изменили прежним привычкам, но стали старше, и многие из них обеднели. Некоторые буквально наскребали последние пфенниги, чтобы поучаствовать в этой поездке, и недели в Веймаре очаровывали их, как в прежние дни. В их глазах сиял блеск милой предвоенной Германии». Впоследствии она с особой теплотой вспоминала давнюю подругу отца Розу Эйдам: «Нас забавлял ходивший о ней слух, будто она хотела выйти замуж за нашего отца, и нас веселила мысль, что у нас могла быть такая мамаша. Эта худосочная красноносая старая дева, убого выглядевшая, писавшая стихи и производившая впечатление усохшего гриба, повсюду следовала за отцом уже много лет и жила в дешевых пансионах, питаясь сухарями и кофе. В старые времена, когда сборища после представлений были еще блестящими и дорогостоящими, отец был вынужден по-дружески убеждать ее, что ей следовало бы побольше спать. Теперь он деликатно заботился, чтобы у нее хватило средств на паломничество. Впоследствии мать обеспечила ей место в байройтском доме престарелых».

Отто Даубе сделал все возможное, чтобы превратить фестиваль в политическое мероприятие, демонстрирующее возрождение немецкого духа. Постоянно цитировали поэтическую строку Гёте: «О Веймар! Тебе выпал особый жребий! / Ты мал и велик, как Вифлеем в Иудее». В честь открытия фестиваля члены Байройтского союза молодежи устроили факельное шествие, во время которого драматург Линхард обратился к ним с призывом: «Примите из наших усталых рук факел, который мы несем уже тридцать лет, и несите его дальше!» По-видимому, он отсчитывал начало патриотического движения с середины 1890-х, когда был создан Всегерманский союз. До тех пор, пока эти демонстрации не касались лично Зигфрида, он относился к ним вполне снисходительно, но для него оказался весьма неприятен инцидент, случившийся во время исполнения Повеления звезд. Фриделинда пишет: «После того как в последний раз опустился занавес, группа студентов ворвалась в ложу отца. Они подняли его на плечи и пронесли как триумфатора через все фойе на улицу. Бедный отец густо покраснел от смущения. Я присоединилась к ликующим аплодисментам и чуть не лопнула от гордости, однако старалась при этом выглядеть взрослой и безучастной, чтобы не обнаружить своих истинных чувств». Судя по всему, Зигфрид испытывал при этом совсем иные чувства. Через три года он писал одному из членов организации Даубе, интересовавшемуся перспективами повторения веймарского мероприятия: «Храни меня Бог от подобных „фестивалей“!» У Зигфрида были и другие веские основания для столь резкого суждения; согласно Фриделинде, впоследствии семья не любила вспоминать об этом фестивале, поскольку «отец и его друзья понесли значительные убытки».

Вследствие плохой посещаемости образовался огромный финансовый дефицит, который не удалось достаточно быстро покрыть даже несмотря на то, что гауляйтер Динтер добился списания долга в 20 000 марок. Тем не менее долги не были выплачены и через три года; по словам Винифред, она почти «…поседела от страха в ожидании того, что начнется 1 июля, если не удастся найти деньги». А виновник торжества был вне себя от мысли, что за эти деньги он «мог бы издать три оперы, которые теперь, пожалуй, пролежат в ящике письменного стола» до самой его смерти. Тогда же ему приснилось, будто он, в короткой ночной рубашке, дирижирует симфонической поэмой Рихарда Штрауса Смерть и просветление; похоже, это мучительное видение не в последнюю очередь было связано с провалом мероприятия, на которое Зигфрид возлагал большие надежды. Как в свое время его отец, он винил в своих финансовых неурядицах равнодушных к искусству немцев: «Любая другая страна гордилась бы Байройтом! И только в этой убогой, пришедшей в упадок стране спекулянтов и скототорговцев его забрасывают грязью и поливают ядом! Сначала это признал мой отец, потом моя мать и теперь я!»

* * *

Сразу по возвращении в Байройт на обескураженного финансовым итогом веймарского фестиваля Зигфрида навалилась масса забот по подготовке следующего фестиваля у себя дома. Чтобы развеять одолевавшие мужа мрачные мысли, Винифред организовала еще одну автомобильную поездку в Швейцарию. К тому времени их старый автомобиль, который в семье называли «Престо», уже развалился, однако сочувствовавший байройтскому семейству предприниматель из Кёльна Генрих Балес пожертвовал 10 000 марок, отметив, что деньги могут быть потрачены на приобретение нового авто. Таким образом, оказавшиеся в чрезвычайно сложной финансовой ситуации Вагнеры получили возможность приобрести новый «мерседес». Помимо отдыха и налаживания связей со швейцарскими деловыми кругами они взялись, как и во время поездки в Соединенные Штаты, оказать помощь Гитлеру в добывании средств для НСДАП, чем уже давно занималась в Цюрихе их общая знакомая Эльза Брукман. Первую остановку они сделали в Люцерне, где у них состоялась встреча со старшим сыном Бландины, высокопоставленным чиновником итальянского Министерства иностранных дел Манфредо Гравиной.

Там же Зигфрида настигло письмо Греты Буш, интересовавшейся, сможет ли ее муж принять в будущем году участие в Байройтском фестивале, – по-видимому, Фриц Буш уже жалел о том, что пошел на обострение отношений с Муком и Зигфридом. Зигфрид ответил подробным письмом, начав с комплиментов как капельмейстеру, так и его жене: «В подтверждение того, что мы считаем Вас „золотой “ женщиной, приведу слова, сказанные мною жене пару дней назад: „Самое приятное, что есть у Буша, это его супруга!“ …выбор мужчиной жены показывает, что он за человек!.. Вы сами видите, каким я представляю себе Вашего супруга Фрица!» И все же он указывает на две причины, по которым не может пригласить Буша на следующий фестиваль: «Первая из них – своего рода суеверие. Будучи поклонником Шопенгауэра, я верю в то, что он пишет, например, в разделе о принципе парности случайных событий, согласно которому переживания и опыты почти всегда приходят по два раза! Поэтому передо мной постоянно маячит призрак получения отказа за три недели до начала репетиций – при этом безо всякого злого умысла, ведь я не сомневаюсь в истинности выдвигаемых причин!.. И это только первая причина! Вторая причина – Мук. Скажу Вам со всей откровенностью: Мук так зол на вашего мужа из-за его запоздалого отказа, что я опасаюсь, как бы он не швырнул дирижерскую палочку мне под ноги. Теперь Вы знаете, как мы относимся к Муку и делаем все, чтобы его удержать…» Свою отповедь Зигфрид завершает еще одной серией комплиментов: «Моя жена приветствует Вас от всего сердца. Она тоже находит, что Вы – „золото“! Огромное спасибо за Ваше очаровательное, искреннее письмо, которое меня очень порадовало! Передайте мой самый горячий привет супругу! Преданный Вам Зигфрид Вагнер».

В Цюрихе Вагнеры успешно выполнили деловую часть поездки, встретившись с текстильным фабрикантом Альфредом Шварценбахом, уже оказавшим им поддержку в виде дорогих тканей для декораций, использованных при подготовке фестиваля 1924 года.

По возвращении домой Зигфрид продолжил работу над партитурой Священной липы, в то время как в Байройте не ослабевал накал политических страстей. Пока композитор решал свои творческие проблемы и занимался подготовкой следующего фестиваля, национал-социалисты собрались на очередную встречу – «Праздник Танненберга». Были организованы торжественные шествия, традиционное освящение знамени и «Акт освящения меча», во время которого витийствовал Юлиус Штрайхер. В этих мероприятиях приняли участие и возглавляемые Генрихом Класом члены Всегерманского союза, однако выглядели они уже довольно жалко: их ряды все больше редели из-за массового перехода «всегерманцев» на сторону НСДАП. Принявший участие в празднике Геббельс записал в своем дневнике: «Советник юстиции Клас выступил с речью на могиле Рихарда Вагнера. Вокруг него стояло около 20 германцев с длинными бородами. Я потрясен: такое понимание сути дела и так мало практических действий». Социал-демократов практически не было слышно. Отдельные призывы: «Да здравствует республика!» заглушались воплями «Хайль Гитлер!».

В конце 1926 года Чемберлен уже не мог даже сидеть в кресле и проводил все время в постели, задыхаясь от забивавшей его дыхательные пути слизи. Замирая от ужаса, все его знакомые ждали смерти от удушения вследствие паралича дыхания, и только не простившая ему смерти Изольды (в ней она обвиняла его одного) и собственного несчастного брака Даниэла видела в приближающейся кончине зятя заслуженную кару небес. Своей знакомой она писала нечто противоположное тому, что отметил в своем дневнике Геббельс: «Его взгляд ужасен и плачевен – однако между нами пролегло что-то непреодолимое. Эта демоническая личность, чьим духовным путем я никогда не пойду, накрепко повязала не только мою судьбу и судьбу Генри, но повинна и в гибели моей несчастной сестры-мученицы». Уже тогда она указала то место в клане Вагнеров, которое отвели Чемберлену потомки, – место злого гения семьи. Однако осознавший, какой пропагандистский эффект может иметь участие активистов НСДАП в похоронах Чемберлена, Геббельс внимательно следил за развитием ситуации и 4 января 1927 года, за пять дней до кончины идеолога расизма, посетил его особняк, где долго беседовал с Евой.