полная версия

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

На этот раз он снова всех поразил, дав пояснения по поводу «психологии инструментовки, голосоведения и контрапункта, а также метафизического значения интервалов и звуковых символов» на примере отрывков из Золота Рейна, которые он проигрывал на рояле прямо по партитуре. Вот как Оверхоф описывал это событие уже в 1970 году: «Речь шла об использовании инструментовки и гармонии для передачи игры света в начале второй сцены Золота Рейна (где восходящее солнце постепенно озаряет крепость, стоящую на вершине скалы на заднем плане, и солнечный свет мерцает в бойницах). Я объяснял юноше смысл переходов от <ре-бемоль-мажорного> хора „темных“ туб, на который накладываются сигналы более светлых тромбонов и басовых труб, к трубам (фа мажор в момент прорыва солнечного света), затем (при затемнении набежавшим облаком) к piano и фа минору и, под конец этого чудесного рондо, к доминанте ля-бемоль мажора, знаменующей достигнутое равновесие света и тьмы. Я объяснял, каким образом инструментовка создает зрительные образы, как постановщик должен передать игру света в клубящихся облаках, когда сквозь них прорываются солнечные лучи, высвечивающие твердыню богов, – и как режиссура позволяет добиться полного согласия оркестрового звучания и сценического зрелища». По словам автора монографии Театр Виланда Вагнера Ингрид Капзамер, эта беседа вызвала у юноши «…эйфорическую реакцию. Виланд обратился к Оверхофу с просьбой заняться его образованием, так как сознавал, что у него появился шанс приобрести себе союзника и наставника взамен опостылевшего опекуна Титьена; последнего он обвинял в том, что тот отказывает ему (наследнику!) в музыкальном образовании и задерживает его духовное созревание, чтобы закрепить на длительную перспективу собственные позиции в Байройте. В то время Оверхоф еще не подозревал, что вскоре ему предстоит запутаться в силках титьеновских интриг». Присмотревшись к будущему ученику повнимательнее, учитель сразу понял, что у того нет специфически музыкальных способностей: «Я признал его непригодным для профессии дирижера и посчитал нужным это подтвердить… Но я также сразу понял, что он буквально создан для воспроизведения зрительных образов в соответствии с осторожно разъясненными мною значениями символов и преподанными мною уроками по психологии звучания и по поиску верных решений в неисчерпаемом источнике музыки». Так началась их не прекращавшаяся до конца войны совместная деятельность, в результате которой Виланд стал знаменитым режиссером и сценографом, творцом «нового Байройта».

* * *

Армейская служба Вольфганга оказался недолгой. На третий день военных действий он написал из Ченстоховы домой о быстром продвижении войск, чем привел в восторг свою мать; она сообщила номер его полевой почты близким знакомым, чтобы те могли подбодрить ее сына письмами и гостинцами. Однако уже через две недели его отделение, патрулировавшее местность, где располагалась их часть, попало под пулеметный огонь; одна пуля угодила ему в мякоть бедра, другая – в запястье левой руки, задев артерию и раздробив кость. Он потерял много крови, и ему требовалась срочная операция, поэтому после обмена пленными его срочно доставили на самолете в Бреслау, а оттуда – в Лигниц (ныне Вроцлав и Легница, Польша. – Прим. ред.). Посмотрев рентгеновский снимок руки, главный врач военного госпиталя заявил: «Это как раз случай для моего друга Фердинанда Зауэрбруха из берлинской больницы Шарите». В воспоминаниях Вольфганга этот эпизод описан так: «…в конце октября 1939 года я поехал в Берлин в переполненном пассажирском поезде с затемненными окнами… То, что я попал в руки знаменитого хирурга и мне обеспечили превосходный уход, отнюдь не было следствием того обстоятельства, что я Вагнер из Байройта, но лишь результатом непредвиденного и благоприятного стечения обстоятельств».

Однако в такую счастливую случайность что-то плохо верится. В своей книге Фриделинда излагает историю его ранения и спасения несколько иначе, воспроизводя ее по памяти со слов матери: «Вместе с четырьмя товарищами его взял в плен польский патруль. Все они были ранены осколками ручной гранаты, но, поскольку польские войска отступали, раненые не получали почти никакой медицинской помощи. Польский врач сделал все, что было в его силах, однако медикаменты были уже на исходе. В течение нескольких дней они находились под немецким огнем… Вместе с остальными ранеными, которых рассадили по шести машинам, с белой рубашкой, которую им дали в качестве флага парламентариев, он добирался до немецких позиций. Встретивший их немецкий командир начал было кричать на Вольфи, что это безумие – поступать таким образом; но, поняв, что произошло, он приказал доставить моего брата с двумя ранеными товарищами самолетом в лазарет в Лигнице». В то время раненых было еще не очень много, и им уделяли больше внимания, чем впоследствии. Первое время при Вольфганге постоянно находилась мать, а когда опасность миновала и раны стали заживать, она организовала для сына в больнице постоянное дежурство. Дважды его навещал сам Гитлер, который подарил ему цветы и отдал распоряжение своему личному врачу Карлу Брандту вести постоянное наблюдение за раненым и докладывать о ходе выздоровления. Обо всем этом Винифред написала дочери в Швейцарию, и та послала брату бандероль с шоколадом, но отвечать матери на письма не стала.

После того как Вольфганг начал вставать с постели и получил возможность самостоятельно передвигаться, он приступил к реализации разработанного Титьеном для него и Виланда (но отвергнутого старшим братом) плана подготовки к будущей деятельности в качестве соруководителей фестивалей. В своих воспоминаниях он писал: «Я планировал получить образование по двум специальностям. Прежде всего я хотел на практике познакомиться с работой безупречно функционирующего театра с обширным репертуаром. В какой-то мере я чувствовал себя так, словно меня окунули в холодную воду, боялся, что у меня с самого начала ничего не получится и после нескольких неудач мне придется сдаться. Я выполнял обязанности помощника ведущего спектаклей, и мое продвижение по службе зависело от самого ведущего, то есть я должен был заботиться о том, чтобы репетиции и спектакли шли в установленном порядке». Кроме того, ему было необходимо приобрести кое-какие музыкальные знания (это и была «вторая специальность»), однако из-за полученного ранения он уже не мог ни учиться игре на фортепиано, ни постигать искусство дирижирования: «Все же я хотел овладеть основами музыкальной теории – учением о гармонии и контрапункте – и научиться анализировать музыкальную литературу разных жанров. Хайнц Титьен порекомендовал мне заниматься с коррепетитором Берлинской государственной оперы на Унтер-ден-Линден Рольфом Эренрайхом, который кроме своей основной работы сочинял музыку. Под его квалифицированным руководством мне удалось овладеть основными музыкально-теоретическими знаниями. Однако обучение проходило не только в тихом учебном кабинете: поскольку оно имело практическую направленность, я принимал участие как в классных, так и в сценических репетициях на сцене. Участие в сценических репетициях имело для меня наибольшее значение. Я, например, наблюдал работу Марии Чеботари над партией Саломеи (самая удачная и любимая партия этой певицы) – от самой первой читки, последующих режиссерских, оркестровых и основных репетиций до генеральной репетиции, премьеры и дальнейших спектаклей текущего репертуара, – и у меня сохранились об этом незабываемые воспоминания».

К началу своей работы в Берлинской государственной опере он еще застал там взятого Гитлером из Вены (можно сказать, в качестве приза за присоединение Австрии) Клеменса Крауса; Вольфганг также восхищался искусством концертировавшего в Берлине с Прусской государственной капеллой Герберта фон Караяна. К тому времени молодой и амбициозный генералмузикдиректор Аахена, успевший громко заявить о себе в Берлине благодаря превосходному исполнению Тристана, уже втянулся в бесконечный процесс противостояния и соперничества с Фуртвенглером, и Вольфганг стал свидетелем этого захватывающего в своем роде спектакля. По его словам, «это был бесценный опыт». Таким образом, Берлинская государственная опера стала для младшего сына Винифред одновременно театральным училищем и высшей музыкальной школой. Кроме того, он постоянно расширял свой кругозор, изучая специальную литературу: «Я упорно занимался самообразованием, посвятив почти весь свой досуг чтению необходимой для будущей работы литературы по истории музыки. Это было необычайно насыщенное время».

Инвалидность Вольфганга давала ему определенные преимущества. Ему не было необходимости следовать конкретному учебному плану, он мог заниматься тем, что интересовало его в первую очередь, перенимать опыт лучших режиссеров и театральных администраторов и понемногу изучать все тонкости театрального ремесла. В результате пути братьев окончательно разошлись. Уже в 1940 году Вольфганг предложил Виланду, ссылаясь при этом на мнение Титьена, разделить сферы влияния: «Он считает, что я лучше тебя подхожу для режиссуры (ты говорил мне, что придерживаешься того же мнения): итак, ты займешь место мамы, то есть станешь руководителем фестивалей, а также сценографом, тогда как я займу место Титьена, то есть буду художественным руководителем или режиссером». Однако жизнь расставила все по своим местам. Если готовивший себя к художественной деятельности Виланд стал одним из самых знаменитых оперных режиссеров и сценографов своего времени, то Вольфганг прославился прежде всего в качестве интенданта-долгожителя. Он также поставил множество опер, проявив при этом чудеса изобретательности в смысле технического оснащения постановок, но не был режиссером такого же высокого класса, как его брат.

* * *

Наконец к Рождеству в Ванфрид пришло письмо от Фриделинды. В обоснование своего нежелания возвращаться на родину она ссылалась на коварство обманувшего их и весь немецкий народ фюрера, которое стало совершенно очевидным после того, как Советский Союз оккупировал восточную часть Польши, и таким образом прояснилась суть сделки между Гитлером и Сталиным: «Я не вижу причины бросаться в объятия этому национал-коммунистическому сообществу и любовно его одобрять. Люди, предавшие страну России после того, как годами ломали комедию ненависти, нанесли Германии смертельный удар. И, к сожалению, недалек тот день, когда всем вам придется за это платить. Все мои жертвы были напрасны, и мне предстоит принести еще немало напрасных жертв. Однако это не должно вам помешать делать то, во что вы пока верите. Но поскольку для меня это неприемлемо, я не могу идти против своей совести и выступать за то, от чего нужно полностью отказаться… Я больше не могу идти на компромиссы – и не пойду на них в будущем. Однако вне зависимости от того, хотите вы этого или нет, вы останетесь у меня в сердце самыми близкими людьми, поскольку мы все же единое целое».

Изумление девушки, которой годами твердили об исходящей от Советского Союза еврейско-большевистской опасности, легко понять, и остается только изумляться ее прозорливости в отношении дальнейшего развития событий. Братья были возмущены дерзостью Фриделинды, и в январе 1940 года Виланд писал Вольфгангу: «До сих пор мы выполняли просьбу нашей матери прикрывать Мауси, но делать это нет больше смысла. После того как ты прочтешь ее письмо от 21 декабря, ты это тоже наверняка поймешь. Рано или поздно она образумится и увидит, до чего дошла». А сестре он заявил без обиняков: «Твое рождественское письмо… избавило меня от иллюзий. Все же влияние твоих еврейских друзей было слишком сильным, и ты утратила способность мыслить ясно». В свою очередь, Вольфганг в письме Виланду прокомментировал послание Фриделинды следующим образом: «Посмотрим, что еще выдумает в дальнейшем „бедное дитя“ и что еще пришлет в рейх в письменном и, значит, контролируемом виде. Хуже всего то, что, как я понял по намекам Франка, которого недавно встретил в опере и который все хорошо знает, мама и мы все не вполне представляли себе, насколько глупо она себя ведет, высказывая в письмах все, что думает». На мнение назначенного к тому времени генерал-губернатором присоединенной к рейху части Польши и прозванного впоследствии «краковским мясником» Ганса Франка вполне можно было положиться, поскольку он желал своим друзьям из Ванфрида только добра. Единственной, кто пытался в какой-то мере оправдать Фриделинду, была любившая ее Даниэла, которая не хотела считать ее предательницей родины и полагала, что племянница «в какой-то мере „интернационализировалась“ вследствие долгого пребывания за границей».

И мать, и дочь, и высшее руководство рейха сознавали необходимость последней встречи Винифред с беглянкой, пока та окончательно не исчезла из поля зрения обитателей Ванфрида, однако до сих пор неясно, кто принял окончательное решение о встрече. В своих воспоминаниях Фриделинда пишет: «Однажды в начале 1940 года – это было в одну из пятниц после полудня – раздался звонок из Цюриха. Мать была в Швейцарии! „Я не могла дать тебе телеграмму, так как это запрещено. Садись в ближайший поезд и побудь со мной до воскресенья в гостинице Баур-о-Лак“». У девушки возникло подозрение, что мать действует по заданию властей и хочет заманить ее в Цюрих, чтобы сдать там агентам гестапо. Неизвестно, действовала ли Винифред по собственной инициативе или получила задание Гиммлера. Во всяком случае, для получения заграничного паспорта ей пришлось явиться к нему лично. Рейхсфюрер не стал скрывать, что читал всю переписку задержавшейся в Швейцарии девицы с ее матерью и тетушками, и потребовал от Винифред, чтобы та немедленно вернула ее в Германию. При этом он прямо сказал: «Если она не сделает это добровольно, нам придется ей помочь». Так что опасения Фриделинды были небезосновательными. Тем не менее она решила рискнуть и приехала в Цюрих, где мать сняла для них два номера в самой роскошной гостинице – той самой, в салоне которой Рихард Вагнер читал в течение четырех вечеров либретто Кольца нибелунга и часто играл для Матильды Везендонк только что сочиненные фрагменты Золота Рейна и Валькирии, а княгиня Каролина фон Сайн-Витгенштейн устроила прием по случаю сорокапятилетия Франца Листа.

Встреча на вокзале состоялась 9 февраля, и по дороге в гостиницу Фриделинда отметила, что мать заметно поправилась: сказывалось усиленное питание хлебом и картошкой, поскольку остальные продукты уже нормировали и распределяли по карточкам, о чем Винифред с восторгом писала за несколько недель до их встречи: «Организация повсюду просто фантастическая. В соответствии с известной нам по мировой войне карточной системой и появившимся в добавление к ней талонам из 100 пунктов на одежду теперь устранена любая возможная несправедливость в распределении. Все удовлетворены, поскольку точно знают, что получат в срок и в лучшем виде все, что им причитается». Два дня прошли в бесконечных беседах, но, поскольку они уже обозначили свои позиции в письмах, матери осталось только прибегнуть к угрозе и объявить дочери: «В случае непослушания… будет отдан приказ истребить и уничтожить тебя при первой же возможности». Она также ссылалась на мнение своих сыновей: «Твои братья также приказывают тебе возвратиться и уберечь их от еще большего позора». Ссылка на братьев не возымела на Фриделинду никакого действия, она на это только заметила: «Как это по-тевтонски! С каких это пор я должна слушаться братьев?» Наконец Винифред поставила дочь перед выбором: «Ты можешь принять решение не сразу, у тебя еще есть время подумать, но решать ты должна. Ты могла бы сейчас же вернуться в Германию, где ты пробудешь под замком в надежном месте до окончания войны, или остаться в нейтральной стране. Но ты должна вести себя прилично и прекратить болтовню. Если ты не согласишься, тебя заберут и доставят в надежное место силой… И если ты на самом деле решишься перебраться во враждебную страну, то должна осознать последствия такого поступка. Германия лишит тебя гражданства, твое имущество будет конфисковано, и ты до конца жизни не увидишь свою семью и не сможешь с ней связаться».

Больше всего дочь была возмущена тем, что мать использовала слова из лексикона Гитлера и Геббельса: «Казалось, она употребляет их в разговоре со своим ребенком, со своей плотью и кровью, не испытывая никаких чувств. „Истребить и уничтожить!“ Нет, я не могла понять ее, ведь по-немецки оба эти слова не имеют никаких вторых значений». И в этом она была совершенно права – фактически мать передала ей угрозу державшего в своих руках все нити операции и снабдившего ее заграничным паспортом Гиммлера. Чтобы поставить точку в ставшем уже бессмысленным споре, Фриделинда раскрыла свои карты: «Я все уже обдумала. У меня давно готова английская виза, и я жду только получения французской транзитной визы; тогда поеду в Англию, а оттуда в Америку. Я все уже уладила». Изумленная Винифред еще нашла в себе силы спросить: «Какие услуги ты можешь оказать английскому правительству, если тебе дали возможность приехать во враждебную страну через другую враждебную страну? Мы же находимся в состоянии войны… Какие услуги ты собираешься оказывать врагам Германии?» У хорошо подготовившейся к этой беседе дочери ответ был готов; она сразу перевела разговор в другую плоскость и заявила, что речь идет не столько о вражде между народами, сколько о «противостоянии двух мировоззрений». На это мать могла только пролепетать: «Но фюрер… фюрер… что мне ему сказать?» Поскольку ответа на этот вопрос у Фриделинды не было, разговор пришлось прекратить. По ее словам, в тот же день ей передали на регистрационной стойке гостиницы присланную из Люцерна транзитную французскую визу. Скорее всего, она приводит в своих воспоминаниях этот факт только для «уплотнения» хода событий. На самом деле она получила визу только через несколько дней, то есть уже после отъезда матери. Во всяком случае, в письме Тосканини, написанном вскоре после встречи с матерью, она сообщила, что собирается «провести в Трибшене еще две или три недели». Прощаясь, Винифред снова умоляла дочь вернуться: «Пожалуйста, возвращайся… ты мне нужна!» – но было слишком поздно. Та уже все для себя решила: «Когда поезд выехал за пределы вокзала, глаза у меня были мокрыми. В ушах снова прозвучали слова Тосканини: „В конце концов она – твоя мать!“ Я вышла из здания вокзала, чувствуя себя покинутой. Потом, когда я бродила по знакомым улицам Цюриха, у меня было странное чувство, что я не совсем одна, и мне пришло в голову, что ведь и мой дед прибыл в Цюрих в качестве эмигранта. Эта мысль меня странным образом успокоила».

В том же письме Тосканини Фриделинда описала состоявшуюся беседу: «Она была одновременно драматичной и патетической. И если не считать большой дискуссии, мы вели себя по отношению друг к другу мирно и приязненно!» Девушка заверила маэстро, что ее решение покинуть Германию неизменно, но она никогда не станет предательницей родины: «Я никогда не подписала бы никакой отвратительной бумаги, в которой отказалась бы от своей национальной принадлежности или принадлежности к своей семье. Я этого не сделаю, потому что я немка. Именно потому, что я немка, я не живу в Германии – потому что Германии больше нет. Моя фамилия Вагнер, и я люблю свою семью – даже если я сама получила не слишком много любви. Ей я обязана моему отцу и всей моей семье, а не только ныне живущим ее членам. Я верю, что, когда кончится война, моя семья это признает».

Во время ожидания визы Фриделинду посетил вызванный ею из Германии Готфрид фон Айнем. Заграничный паспорт и разрешение на выезд для лечения в дорогом туберкулезном санатории в Давосе ему удалось получить благодаря устроенному Фриделиндой фиктивному приглашению от несуществующего швейцарского дяди. Молодые люди много гуляли, накопилось немало тем для бесед, преимущественно о творческих планах начинающего композитора, надеявшегося, что его подруга напишет либретто его будущей оперы, и они приходили к согласию почти по всем вопросам. Они расходились во мнениях главным образом по поводу творчества Брамса, которое, с точки зрения Фриделинды, во всем доверявшей тетушке Даниэле (в том числе ее вагнерианским предрассудкам), было чересчур тривиальным и неуклюжим. Возможно, она с удовольствием взяла бы с собой в Англию и своего приятеля, но тот слишком дорожил должностью ассистента при Титьене, которая давала ему возможность набраться опыта в области музыкального театра; кроме того, он не хотел отдаляться от сидевшей в Берлине под арестом матери. Помимо прощания перед долгой разлукой с Фриделиндой ему нужно было еще спасти хранившиеся в одном из банковских сейфов семейные ювелирные изделия. Он уже не надеялся, что они будут в безопасности в находившейся под боком у Гитлера Швейцарии, и просил Фриделинду взять их с собой, чтобы спрятать где-нибудь в Англии. С учетом того, что саквояж с золотом и драгоценными камнями нужно было переместить через несколько границ, эта затея с самого начала была совершенно безумной; вдобавок беглянка и сама не знала, что ей придется пережить в последующие годы: многочисленные переезды, лагеря для перемещенных лиц, путешествие в Аргентину и Соединенные Штаты…

Перед отъездом она послала домой последнюю посылку с шоколадом и салями и последнее письмо матери, в котором она ее как могла успокаивала, но ни словом не обмолвилась о своем отъезде и цели своей последующей поездки. Фриделинда строго наказала госпоже Беерли и бургомистру Люцерна Якобу Циммерли никому не сообщать, куда она отправилась, чтобы исчезнуть на несколько месяцев из поля зрения семьи. Готфрид проводил ее до французской границы, а сам вернулся в Германию.